Текст книги "Головолапная (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава 9

1

Ночью шел дождь – обычная вода, обычные осадки. Иногда ветер порывами забрасывал горсти дождя в окно, и тогда казалось, что кто-то стучится снаружи. В такие моменты тревога заставляла Гату сжиматься под одеялом в комок страха.

Уснуть Гата не могла долго. Поначалу ей думалось, что дождь пошел из-за нее, что это мир недоволен и огорчен ею, что она живет сама, злится и злит других людей, и что глядя на эту расползающуюся злость, кто-то плачет на небе такими вот шумными слезами.

«Глупости полные, – не выдержала Гата таких тягостных мыслей, – совершенные глупости».

И открыла на смартфоне Википедию – статью о дожде.

Там доходчивым образом, словно бы именно для таких, как Гата, потерянных и сомневающихся в природных явлениях, было сухо и понятно изложено, откуда и почему льет дождь.

Когда она в пятый раз читала «Выпадение капель происходит, когда капельки воды сливаются в более крупные капли, или когда капли воды замерзают на кристалле льда», стало очевидно, что страх мистического ушел, а сон, наконец-то, наступает. Гата выключила смартфон и завернулась в одеяло, крепко закрыв глаза.

Сон не принес ей облегчения. Несмотря на то, что часто говорят «то, что вы делаете или читаете прямо перед сном, потом отразится в ваших сновидениях» ничего про дождь Гата не видела. А видела она себя.

Ей снилось, что она стоит в темноте, посреди большого помещения со смутно просматривающимися стенами. Пахло чем-то протухшим, воздух был тяжелый и вязкий. Хотелось открыть окна, впустить сюда хоть небольшой ветерок и свет, которые разогнали бы дурной запах и сумрак. Есть ли окна, Гата не поняла, но, желая подойти к стене и узнать, качнулась, начиная шаг.

Тело захрустело и задрожало, ненадежное.

Вот она хотела повернуть голову, посмотреть, что справа от нее, – плечо треснуло, рухнуло на пыльный пол. Стоило Гате с ужасом посмотреть вниз, как она увидела уже не свое округлое плечо, а белого краба, лениво шевелящего вывернутыми лапами. Краб выглядел неправильно плоским, словно бы кто-то большой наступил на него и раздавил. В агонии краб нелепо дергался и царапал Гату за щиколотку.

Она невольно качнулась назад, прочь от краба, прочь от этой гадости, – из живота вывалился комок, похожий на обожженного дикобраза. Закричав, Гата упала на спину и попробовала отползти. Рука против ее желания потянулась к комку, будто хотела подобрать его и запихать обратно в живот – сколь бы отвратительного вида ни был этот комок, покрытый коростой и сажей, он недавно был частью ее, Агаты Гришиной.

Каждый раз, когда от нее отрывалась часть, злой голос выкрикивал «Кто ты такая!», и Гата сжималась от страха, не зная ответа, но осознавая, что кем бы они ни была, она уменьшается, а тому, ничтожно малому, что от нее остается, нечем дышать.

Охваченная ужасом и отвращением, Гата металась по полу, поднимая серые мутные облака пыли и не зная, что ей делать.

Вот два пальца оторвались от руки и, встав на шаткие тонкие ножки, поплелись куда-то в темноту, качаясь и заваливаясь.

Вот правое ухо скользнуло по боку и повисло у талии, топорщась обломанными, но острыми иголками...

Вокруг копошились жуткие обожженные комки, плоские крабы, раздувалась зеленой пеной лужица, бывшая ее лицом.

Душно, душно…

Она проснулась от нехватки воздуха и обнаружила, что во сне забилась под подушку. Задрожав, Гата скинула с головы подушку, ногами сбросила одеяло и долго лежала, вспотевшей кожей ловя прохладный воздух и прислушиваясь к дождю за окном.

2

Из зеркала в ванной на нее смотрело усталое лицо с приопущенными веками, с розоватым следом от подушки на щеке и с напряженной линией поджатых губ. Гата разглядывала себя внимательно. Обычно по утрам перед сменой она быстро красилась, отработанными движениями нанося на лицо привычную косметику. В такое время не до деталей и не до анализа. Максимум на что хватает внимания – окинуть лицо в зеркале общим взглядом: не сильно ли отекшее и надежно ли корректор замазал темные круги под глазами.

Сейчас она отметила, что рот у нее выглядит злым и будто готовым укусить даже отражение, а глаза, напротив, смотрят затравленно.

Она не могла вспомнить себя улыбающуюся, себя счастливую. Пыталась – и все никак не всплывало в памяти ее собственное лицо: как оно выглядело в моменты радости? Самое время было обратиться к старым фотографиям, вот только Витя не любил фотографировать и фотографироваться, а после него Гате было не до радости...

Даже умывшись холодной водой, она не получила желаемого облегчения, хотя старалась убедить себя, что вода смоет всю ее ночную усталость, дурной сон и ужасы. Да, ужас отступил, но руки в напряженном волнении плохо слушались, пару раз Гата промахнулась мимо дозатора для мыла.

Голова гудела как уличный генератор рядом с тележкой мороженого.

«Страхи, галлюцинации, паранойи, кошмары… Приплыли. И все из-за чего?.. Самое время начать заливать уши», – вздохнула Гата и выключила воду.

3

Сарказма в этом вздохе не было. То, что она называла «заливать уши» наверняка нашло бы подходящее название, если бы Гата поговорила с психотерапевтом об этом своем приеме. Но она ужасно не любила прибегать к средству, которое считала последним, и тем более с кем-то его обсуждать.

Более открытый человек и правда пошел бы на разговор со специалистом по тому, что творится в человеческой голове. Но Гата привыкла, что самые убедительные аргументы она выдвигает себе сама, а прочие видит сомнительными или спорными.

Прием заключался в том, что Гата закрывала окна в комнате, чтобы не доносился дворовый шум, выключала телевизор, компьютер, а на кухню даже запирала дверь, чтобы внезапный гул включившегося холодильника не потревожил ее. Отключала телефон и садилась в кресло воображать разговор.

Лида была права, говоря, что выразить то, что внутри, Гате тяжело. Но это не означало, что Гата не нуждалась в выражении чувств и переживаний. Вот только, как и многие люди, Гата очень красноречиво умела разговаривать про себя, а вслух все усложнялось многочисленными поправками: на собеседника, на обстановку, на сосредоточение, на настроение, на необходимость говорить о чем-то своем личном вообще, особенно, на ситуацию, когда другой хочет не слушать сам, а чтобы послушали его…

И вот, не мучаясь с реальными откровениями, Гата в воображении вызывала какое-либо место, подходящее для откровенного разговора незнакомых людей. Обычно посетители бара выкладывают свои тревоги и печали бармену – а тот с видом вселенской мудрости слушает и кивает. Но вся его мудрость, как правило, сводится к тому, чтобы, когда разговорившийся клиент делает паузы в речи, предложить ему еще выпить. У клиента возникает иллюзия, что его понимают, клиент выпивает еще – и его воззвание к вселенской мудрости в лице бармена возобновляется.

Гата раньше представляла, как она сидит за высокой барной стойкой из темного дерева, на красивом стуле с кожаной обивкой, и рассказывает молодому бармену (с непременно испанской внешностью), как сложна ее жизнь. Тонкость такой воображаемой ситуации была в условии, которое Гата сама себе выдвинула – бармен не знал русского языка.

В своем внутреннем монологе, произносимом в несуществующем баре к нереальному бармену Гата говорила-говорила-говорила… Не задумываясь, насколько логично строится ее речь, не ушла ли она от того, с чего начала, не противоречит ли она себе… Потом же, когда поток ее мысленных откровений заканчивался, она спрашивала бармена: «Ты меня понимаешь?» На что тот неопределенно качал головой, а для Гаты это было сигналом, что в свою «жилетку» она выплакалась достаточно, чтобы с полегчавшей душой открывать глаза и жить дальше.

Со временем бара стало мало.

Появилась скамейка в туманном парке, где ее ждал ироничный старик в сером пальто и берете. Гата не знала, чем был подсказан этот образ интеллигентного старичка, готового одной лишь своей меткой фразой поставить в ее жизни все на свои места. Но образ такой был, и старичку на туманной скамейке Гата обычно рассказывала подробности своей рабочей жизни. Старик посмеивался и выдавал что-нибудь от народных поговорок до анекдотов.

Была еще в спортзале на беговой дорожке мотивирующая девушка в обтягивающем спортивном костюме. Девушка обычно слушала нытье Гаты по поводу внешности – редко, но случалось, что Гата переживала, будто потолстела. «Ну, тогда за работу!» – улыбалась девушка, и Гата шла в бассейн или на фитнесс.

Позже персонажи-слушатели смешались, стало неважно, к кому обращаться. Все равно после долгого изливания своих тревог и несчастий, как-то кто-то выводил Гату на понимание проблемы, подсказывал решение.

Конечно, разумеется и понятно, что Гата знала: и бармен, и старик в берете, и девушка на беговой дорожке, и кто угодно другой, – все это она сама. Отчасти поэтому она не любила такой метод – он казался ей попахивающим шизофренией. Хотя придется признать, что понимали ее эти внутренние слушатели лучше, чем все те, кому она в молодости пыталась поведать о своих проблемах и переживаниях. И всегда помогали советом или направлением.

4

Надо потом сходить в магазин, закупиться на ближайшие дни, – подумала Гата, устраиваясь в кресле… и оттолкнулась от этой мысли.

Ей представилось, как она стоит в прихожей, накидывает чуть помятый (эх, повесила вчера на петельку, а не на вешалку) льняной пиджак (ведь после ночного дождя на улице свежо). Потом выходит в подъезд, где всегда пахнет пылью, но сейчас еще и сыростью… Вот она выходит в просторный двор, даже в будний день забитый припаркованными машинами жильцов, которые не на работе. Вот огибает угол дома, выходит на проспект, пересекает… Супермаркет на другой стороне, почти рядом с остановкой, откуда она недавно провожала Сережу Кота Старка.

Никак не складывалась ситуация, в которой можно было бы заговорить с кем-то чужим, посторонним, с каким-то случайным покупателем, медленно бредущим вдоль забитых яркими товарами стеллажей. Но Гата была не из тех, кто топчется на месте, и не стала зацикливаться на попытках придумать незнакомого собеседника. Она поерзала немного в кресле и подумала: «Допустим, я встречу Ирину Ивановну. Она, конечно, живет не в этом районе, но допустим…»

Ирина Ивановна была школьной учительницей и преподавала Гате русский язык и литературу. Как человека Ирину Ивановну Гата, конечно, не узнала за годы ученичества, не до личностей учителей ей было. Но ее строгий взгляд, словно рентгеном смотрящий на живое и неживое, помнила хорошо. Пронзить ситуацию и направить на верный путь смог бы, пожалуй, один лишь взгляд литераторши и ее нравоучительный голос, который сказал бы…

«– Гришина! Никто не отменял закона, по которому что посеешь, то и пожнешь! Пропустила урок – получай тройку!»

«– Но я знаю на отлично!»

«—Ошибаешься. Ты лишь думаешь, что ты знаешь».

«– Я вам ответила правильно. И хочу хотя бы четверку».

«– Не хочешь ты четверки, не обманывай…»

Тут Ирина Ивановна вздохнула.

Разговор сам унесся в прошлое. Вместо супермаркета с яркими полками появился пустой класс с исписанными партами. Вместо того чтобы «заливать уши» своими страхами старой учительнице, Гата понуро стояла напротив ее стола, изучала стопку собранных тетрадей и выслушивала все, что думает по ее поводу знаток языка и литературы. Знаток сверлили нерадивую ученицу острым взглядом, Гата буквально чувствовала буравчик этого взгляда в своем теле.

«– За чем гонишься, Гришина? За пятеркой в году?»

«– В четверти».

«– Не маловато для тебя?..»

Буравчик пронзительно завизжал и заработал быстрее, проникая в душу.

«– Ты что, боишься?»

Гата молчала.

«– Понятно, – протянула Ирина Ивановна, откидываясь на стул. – Говорим, что хотим четверку и сами же ее пугаемся. От этого сжимаем кулаки и зубы, злимся, потом злим других. Меня, например. А потом выйдешь отсюда, попадется тебе Сеневич, уж ты найдешь для нее ядовитое слово… И что же мне теперь делать, Гришина?»

Вопреки правилам воображаемых разговоров, Гата продолжала молчать, отдав управление вымышленному собеседнику.

«– Тебе бы, Гришина, почаще вспоминать русские народные пословицы и поговорки. Например, «с чем боролись, на то и напоролись». Или, повторюсь, «что посеешь, то и пожнешь».

«– Ничего я не сеяла. И не прогуливала урок по Некрасову. Я его проболела».

«– Да какая разница! Все равно пропустила!.. А теперь началось – думаешь, что знаешь на отлично, говоришь, что хочешь четверку… Чего ты привязалась к этим оценкам? Не понимаешь, что привязаться значит за них бояться. И вот трясешься от страха при мысли, что я тебе эту четверку поставлю и будет тебе испорченная четверть… Вон как боишься, аж рот побелел. Небось спать перестанешь от страха… А куда ты дальше этот свой страх понесешь? Никуда! К себе прижмешь и до гроба таскаться с ним будешь… Станешь скучной, вялой, измотанной. Сил будет хватать только на то, чтобы дальше бояться и из страха рождать какие-то новые нелепые желания… Гришина! Хочешь ты чего-то или не хочешь. Ждешь или не ждешь. Боишься или не боишься. Это все чушь и путаница твоего ума!!!»

Гата вздрогнула всем телом в кресле, но попыталась не дать разошедшемуся воображению лопнуть мыльным пузырем.

«– Неужели еще не наступил повод подумать, чего ты, Гришина, хочешь на самом деле? – продолжала Ирина Ивановна, после вспышки наклонившись вперед и уложив руки с морщинистыми пальцами на стол. – Не надо тебе жить по схемам: увидела у соседки сережки – захотела такие же; бросил парень – давай плакать и хотеть его вернуть; показали в кино красивую машину – и ну переживать, что нет такой же! Не твое это все, а чужое. Его на себя примерять… как говорят, «что русскому хорошо, то немцу смерть». Вышли сережки из моды, парень бросил опять, потому что бабник и не исправишь, машину угнали – и вот ты несчастна трижды. Насколько несчастна? Да до той же смерти! И все почему? Потому что подчинила свою жизнь тому, чем сама не являешься».

В этот момент у Гаты громко заурчало в животе.

Конечно, она же даже не позавтракала!

Из ускользающего придуманного разговора со старой учительницей эхом летели слова «Тройку я точно не хочу».

5

Гата не помнила, чтобы такой разговор был в прошлом, чтобы он имел место в реальности. Но то, что он мог быть, потому что в духе Ирины Ивановны были такие моральные наезды и назидания на будущее, это точно.

Пребывая в некоторой растерянности, Гата тем не менее понимала, что это ее страх и тревоги породили именно такой образ и именно такой разговор. Но все-таки надо было отдать должное методу, который психотерапевт наверняка бы обругал, – тревоги и страх сейчас отступили.

«Настоящая женщина, – посмеивалась над собой Гата, собирая бутерброд с сыром и колбасой, – сама напугалась, сама попробовала успокоиться, потом сама себя отругала, сама из-за этого расстроилась… А теперь пойду сама исправлять ошибку, которую сама же допустила».

С аппетитом жуя, она тщательно прослеживала нить событий последних дней.

Вот она поддается эмоциональному импульсу и выбрасывает из себя желание смерти. Ей казалось про Витю разное: и что она хочет ему зла, и что она хочет его к ней возвращения. То желание, что было сильнее, что из сердца искрой выпрыгнуло, что прожгло даже ее самообладание и сдержанность – то и ушло от нее, то легло на страницы рассказа.

Но вот это желание со страниц подбирает мальчик, первый читатель. Оно понятно и близко ему по его собственному опыту. Ему тоже кажется разное одновременно: и что он хочет дружить с одноклассникам и готов с ними на кладбищенские проказы, и что хочет, чтобы кто-то из одноклассников утонул, потому что как петухов сука… И он лишь усиливает негативную мысль Гаты.

И вот их желание выросло, вылупилось – полетело во вселенную, примерно как рассказывалось в статье, которую читала Лида, – и нашло свой источник, саму Гату.

Нашло, упало, лишило воли, опрокинуло в воду – и едва не убило.

Нить зашевелилась, свернулась, затянулась в крепкий узел.

– Шутки с таким плохи, – выдохнула Гата и, вернувшись в комнату, открыла ноутбук. – Отправишь, а оно отразит и вернет. Надо как-то осторожнее…

Первым делом она стерла из рассказа «пусть он утонет».

И через полчаса раздумий набрала новое примечание: «Володя обижается на хулигана Петухова, но тут его случайно толкает другой одноклассник и сбивает с волны обиды. Этот одноклассник просит дать списать математику. Володя забывает желание отомстить Петухову и начинает хотеть получить пятерку по математике, а то у него последняя была тройка”.

К вечеру рассказ был переписан и перечитан.

Правда, Гате думалось, что идея с «от тройки к пятерке» тоже слишком уж близко лежит к ней самой, к автору. И хотя эмоций в эту идею она не вкладывала никаких, ни негатива, ни радости, но этот выглядящий безопасным выход казался ей блеклым и в чем-то неправильным.

«Ощущение, будто торгуюсь с пустотой, пытаясь впарить ей связку бус, – проворчала Гата, закрывая ноутбук. – Но, в конце концов, не так много я у нее прошу – чтобы больше никаких мистических падений в воду, необъяснимых телефонных звонков и прочих связей, берущих за горло. Завтра пошлю Сереже новую версию… Держи, пустота, нейтральное желание. Отрази и… пожалуйста, ответь или тишиной, или чем-то тоже нейтральным».

Глава 10

1

Вопреки ожиданиям, спала Гата хорошо. Когда она открыла глаза и обвела взглядом залитую теплым светом комнату, потянулась, с удовольствием заметив, что ни одну мышцы в ногах не свела судорога, – и почувствовала себя прекрасно отдохнувшей. Со двора доносились смех и радостные вскрики детей, которых вывели после завтрака на свежий воздух, чтобы они нагуляли аппетит перед обедом.

Еще немного понежившись в постели, бездумно полистав новости социальных сетей, проверив подписки на ЮТубе и даже просмотрев в обновлениях ролики длиной строго до пяти минут, Гата, наконец, вылезла из постели. Касаясь вялыми пальцами то стен, то уголков мебели, она поплелась умываться.

Выходной начинался с приятной солнечной истомы. Гата с просыпающейся радостью ловила бодрость – запах апельсинового мыла, аромат свежезаваренного кофе, хруст оторванного листа салата…

Настроение поднималось с каждым укусом бутерброда, с каждым глотком кофе. Тревоги и страхи последних дней, вся и нервотрепка и смятение отступали перед поднимающейся в душе теплотой, которой в какой-то момент Гате стало с избытком, захотелось поделиться с кем-то.

Помыв посуду, Гата позвонила матери и сказала, что сегодня заедет на чай. В ответ сначала послушала упреки, что такие визиты нормальная дочь должна совершать чаще, чем раз в полгода и по желанию левой пятки. Потом упреки стали волнениями – не случилось ли чего у непутевой дочери, что она вдруг нуждается в своих родителях?

Гата выслушала весь привычный негатив, не реагируя на него. Она лишь на некоторые особо требовательные слова матери тихо говорила «Неа» или «Угу», а сама тем временем поливала цветы. Упреков хватило на полив в кухне, волнений – на десяток горшков в комнате.

Когда же Алла Родионовна спросила: «Во сколько тебя ждать?», Гата быстро прикинула расстояние, транспорт, вспомнила прогноз погоды…

– После обеда, мам.

– Можно подумать, я плохо готовлю, что ты моих обедов избегаешь, – немедленно фыркнула Алла Родионовна. – Выехала бы прямо сейчас, я бы как раз все сделала. Картошки бы пожарила – нормальной, а не как ты себя травишь какой-то химией из пакетов.

Гата не стала спорить. Попытка как-то оправдать свой образ жизни привела бы к пустым разговорам на одну из тем: или как плохо живут вообще все, или как плохо живет конкретно Гата. А у нее было слишком хорошее настроение теплым летним днем, спокойным и умиротворяющим, чтобы играть в эти скучные социальные игры.

– Я приеду после обеда. Целую. До встречи.

И повесила трубку.

Потом проверила, в сети ли Серый Кот Старк. Его не было с девяти утра.

Гата не стала дожидаться его появления, еще раз перечитала рассказ и отправила по почте, вздохнув с некоторым самодовольством: «Может, если он разделит желание хороших оценок, я даже успеваемость улучшу».

2

Родители Гаты жила в том же районе, но по другую сторону от метро. Пешком выходило несколько километров, а ни одного общественного транспорта, что называется, от подъезда до подъезда, не ходило. Только с пересадкой.

Алла Родионовна сердилась, что Гата после своей смены никогда не шла домой к ним, а мимо жуткого кладбища пробиралась куда-то в свои новостройки. В этом ворчании Алла Родионовна обычно опускала тот момент, что между ТРЦ Гаты, который находился прямо напротив станции метро, и их, родителей, домом сначала проходила железная дорога, а за ней, после кольца трамваев и до широкого шоссе, лежал пустырь – излюбленное место собачников днем и празднотусующихся подозрительных личностей ночью. В новостях города этот пустырь упоминался часто: то на нем нашли труп, то сгорела машина, то «очередное изнасилование случилось в районе…». Но уже много лет Гата не могла доказать матери, что после десяти часов вечера добираться на транспорте даже мимо кладбища безопаснее, чем идти пешком через пустырь с мрачной репутацией.

О том, что ее дочь по своему характеру любила принимать у себя гостей больше, чем к кому-либо ходить, Алла Родионовна то ли забывала, то ли не считалась и сама Гату посещала крайне редко. Гата догадывалась, что на самом деле забывчивость не причина, и, скорее всего, матери просто хотелось показать соседям, что она состоялась как мать, к которой ребенок бежит чуть ли не каждый день, пусть даже он давно уже вылетел из родительского гнезда. А такое показушничество перед чужими людьми Гата не любила еще со времен первого стишка с табуретки перед гостями в Новогодний вечер.

Сегодня же, солнечным днем, когда на небе не собиралось, а в прогнозе не обещалось ни облачка, Гата решила идти именно пешком, но длинной дорогой: миновать кладбище наискосок, выйти сбоку на большую стоянку у ТРЦ (там справа приютилась прекрасная пекарня), купить в ней свежий тортик, пройтись по улице прямо, посмотреть через шоссе на парк… Издалека глянуть, на крепкие деревья, на игривую зелень, на гуляющих людей в летних нарядах. На людей, среди которых нет и больше не будет падающих в пруд…

План был хорош. Настроение – просто прекрасным.

Когда кладбище, звенящее голосами птиц, осталось позади, когда на расстоянии двух шагов махнул полосатый шлагбаум, пропускающий очередную машину, Гата придумала фразу: «Она вышла из зеленых зарослей и принесла с собой порыв свежего ветра, раздвинувшего духоту нагретой асфальтовой парковки». Достала телефон и записала фразу в блокнот.

Любопытное нетерпение взяло ее за палец, подвело к значку соцсети на экране, заставило коснуться. Пришло одно сообщение.

«четаю нравиться в чем новае то»

Гата закатила глаза от непробиваемой показной безграмотности Сережи, но, придется признать, что суть сообщения она поняла: он получил ее рассказ, читает с начала, ищет, в чем обещанные изменения. Наверняка чувствует себя частью большого дела, в котором он как-то себя сразу так проявил, что его оставили в деле и возлагают новую ответственность.

«Знал бы ты, как себя проявил».

Гася вздрогнувшее волнение, Гата глубоко вздохнула, поймала резкий запах бензина и навязчивый свежей выпечки.

И повернула в пекарню за тортом.

3

Девицы ругались.

Вернее, ругалась одна – ее длинные выпрямленные волосы, казалось, при каждом ее слове наэлектризовывались от злости и стремились встопорщиться черным одуванчиком.

– Ты это нарочно, нарочно!

Она кричала, совершенно не стесняясь того, что посторонние стали свидетелем ее скандала с подругой. Продавец в коричневом фартуке смотрела на крикливую с усталой скукой, которая удивительно не шла ни уютной пекарне, ни солнечному июньскому дню. Гата, стоявшая сразу за спиной второй девушки, на миг подумала, что это разъяренное лицо и гневно-обиженное «Нарочно, нарочно!» обращено к ней, – и отступила на шаг в сторону.

– Ты ведь знала, что я не ем малину, что на малину у меня аллергия! Как ты могла сказать «с малиной»?!

Вторая покупательница, по виду студентка, в обтягивающих джинсах и с растрепанным пучком на макушке, отвечала так вяло и проттяжно, что Гата решила – рулет со злосчастной малиной она взяла именно нарочно.

– Ну забыла я. Что тако-ого?.. Ну возьми себе с чем хочешь. Чего ты, вообще-е?

«Эдак они со своим нытьем и препирательством тут до Нового Года проторчат», подумала Гата и сказала:

– Девушки, пока вы решаете, можно я себе торт возьму?

– Э-эй, – повернулась та, что с пучком, – мы вообще-то тут стои-им!

– Вот именно, что стоите, – сказала Гата строгим голосом, – и задерживаете.

– Кого мы заде-ерживаем?

– Меня! – Гата повернулась к продавцу, которая наблюдала за ними с видом домохозяйки, смотрящей тоскливый сериал без начала и конца. – Песочный с шоколадом и орехами.

– Хорошо, – бесцветно отозвалась продавец и пошла к холодильнику.

Девицы несколько раз фыркнули возмущенно – сначала обе в сторону Гаты, потом друг на друга. Но их примирило упоминание шоколада: с ним рулет был принят обеими, а бесцеремонная Гата – прощена. За идею.

«Не испортите. Не испортите мне ничего все равно!» – решила Гата, забирая коробку с тортом.

Но броня, за которой плескалось хорошее настроение, все-таки треснула. Не намного, но настолько, чтобы эту трещину ощутить и захотеть чем-то ее замазать.

За спиной девицы ругались, чем расплачиваться – одна не хотела менять свою «пятерку» ради такой мелочи, как рулет, вторая возмущалась, что она не будет платить за всех, она тут не самая богатая.

Открывая двери пекарни локтем, Гата достала телефон из маленькой сумочки, перекинутой через плечо. Она почувствовала, что если сейчас не добавит себе хоть каплю позитива, то в хорошем духе не доедет до матери – а значит, доедет в плохом, что обернется не гостями с тортом, а мучением. Каплей позитива должно было стать сообщение от Сережи – как он там? Добрался до измененного желания? Разделил ли? Пусть будет все да.

В соцсети Сережа был оффлайн, новых сообщений он не присылал.

Ладно, решила Гата, или ушел гулять, или читает медленно, постоянно отвлекаясь.

Она пошла через стоянку. Миновала пару тесно припаркованных машин, пожалев одного из владельцев, который не убрал зеркало заднего вида, и теперь наверняка его сосед, отпарковываясь, это зеркало заденет.

Краем глаза увидела, как у шлагбаума на въезде на парковку мелькнул мальчишка в яркой красной футболке – и пропал. С его пропажей стало вдруг тихо.

Гата остановилась, еще не поняв, что заволновалась, и обнаружила, что стоит на большущей парковке одна, среди машин и солнца. Налетел ветер, подняв пыль с нагретого асфальта. «Пятерка, пятерка», пролетело эхо над парковкой.

Она резко повернулась к пекарне – ей показалось, что это те две студентки-покупательницы вышли наружу и продолжают ругаться из-за денег.

Двери пекарни были плотно закрыты, за большими стеклами не угадывалось никакого движения.

«Пятерку, пятерку… Пятерку!» – рявкнул шелестящий голос.

У Гаты подкосились ноги. Воздух вокруг нее уплотнился, стал горячим и острым. Дышать было тяжело, давило к земле, стремилось расплющить. Перед глазами опустился жаркий туман, в котором колыхались маревом длинные ломаные серые полосы. Казалось, что невидимые существа окружили ее, насмехаются, хихикают, что-то требуют. Одни тыкают в нее своими жесткими лапами, другие мохнатыми пальцами хватают за голову, за руки. И тянут, и рвут ее в стороны.

Что-то больно ударило по голове и тут же отскочило. Словно каштан падает на макушку осенью – твердый, маленький, неожиданный! Будто укусил. Ой!

Гата дернулась, уклоняясь. Новый удар пришелся ей в висок, еще мучительней.

«Пятерки, пятерки», хихикали из тумана. И снова больно ткнулось в голову, отозвалось резким звоном в коже.

Град мелких болезненных ударов обрушился на перепуганную до потери сознания Гату. Били зло, сильно, чтобы достать, чтобы сломать.

Задыхаясь, Гата замахала руками, что-то оттолкнула от себя. Оно упало вперед и вниз, заставив полосы расступиться. Показались темные очертания чего-то прочного, надежного. Рванувшись из ловушки к безопасному укрытию, Гата отчаянно метнулась вперед, забилась в какую-то щель, протискиваясь и царапая спиной по неровной твердой поверхности. Ее трясло, руки не слушались от ужаса.

Град несколько раз звонко ударил металлом об металл, но уже снаружи. Гата судорожно выдохнула и, уронив тяжелую голову, прижалась лицом к пахнущему бензином асфальту.

4

Первым звуком, который вернулся в ее треснувший мир, был строгий вопрос:

– Агата, что случилось?

Голос охранницы Галочки, имеющей неискоренимый опыт работы в детской колонии, слегка привел Гату в чувство. Она уже готова была хоть каким-то звуком ответить, еще даже не словами, которые от страха все из головы повылетали. Но Галочка, заглядывая в убежище Гаты откуда-то сверху, озаренная мягким светом, продолжала:

– Ты что это? По работе скучаешь? Даже в выходной у нас? Тортик, гляжу, прикупила. Шла на чашку чая, не дошла?

– Га… Галина… – пролепетала Гата, проморгалась и поняла, что лежит, сжавшись, в сумраке, под какой-то машиной, с ужасом затравленной собаки смотрит на склонившуюся охранницу. Это было ужасно глупо. Невозможно уже тем, что валялась она под машиной не на какой-то, никому неизвестной парковке, а на глазах у всего ТРЦ.

– Ползком давай на меня! – скомандовала Галочка, и ее форменные ботинки пропали с поля зрения.

Гата прикрыла глаза, успокаиваясь, и полезла по пластунски вперед, под потоки солнечного света, к свежему воздуху, в лето.

– Что случилось-то. Отвечай.

Выпрямившись во весь рост и сглотнув пересохшим горлом, Гата выдавила:

– Помутнело перед глазами, потом шум в ушах… Кажется, упала.

– А! Все с тобой ясно. Это давление. У меня такое тоже бывает. Ничего, – отрывисто бросала Галочка, резкими движениями отряхивая Гату. Отряхивание больше походило на удары, но такие удары – понятной человеческой рукой – были сейчас не больными, а спасительными. В голове Гаты прояснялось.

Она увидела, что на стоянке много людей. Услышала, как кричат и что-то требуют дети возле больших дверей ТРЦ. Почувствовала, как пахнет свежей сладкой выпечкой от пекарни.

Все было в порядке. Но посреди этого порядка стояла растрепанная перепачканная Агата Гришина, у которой в мыслях творился полный хаос.

– Сказали, сигнал в охрану, от посетителя. Какая-то чокнутая завалилась под машину. Знаю я, как у нас народ списывает на дурное все, что видит. Плохо кому на жаре станет, так туда же – все чокнутые!

– Гали… лина… я не…

– Молчи. У тебе лицо, как у покойника. Идем в бухгалтерию. Там тебе медпомощь окажут не хуже, чем в скорой. Не наклоняйся, я торт сама подниму. Это у тебя из карманов, что ли, просыпалось?