Текст книги "Мир приключений 1977 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Абрамов,Владимир Санин,Дмитрий Биленкин,Николай Коротеев,Всеволод Ревич,Владимир Малов,Евгений Брандис,Альберт Валентинов,Нинель Максименко,Лев Лукьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

Я сложил листки по сгибу, вернул Марине.

– Ничего не понял. Кроме того, что у Юры все еще детский почерк и что он нервный, склонный к рефлексиям и самооправданиям человек. Но, Марина, насколько я помню, Юра всегда был таким.

Марина и на этот раз осталась верна роли. Она сделала вид, что не поняла моей последней фразы или же не услышала ее, и внимательно разглядывала тыльную сторону коробки сигарет. Я положил рядом с сигаретами зажигалку, но при этом не произнес ни слова. Раньше Марина не курила.

– Как ее зажигать? Спасибо. – Она закашлялась дымом. – Боюсь, что вы меня не захотите понять. Все, что он написал в письме, правда. Была у нас хористка. Год назад они вместе уехали на пробу в один из больших оперных театров. Я назову вам позднее город. Их приняли солистами. Уже были дебюты. В «Иоланте». Он хорошо спел Роберта, она – Иоланту. Вот почитайте...

Из сумочки была вынута газетная вырезка. Несколько абзацев подчеркнуты красным карандашом. «Порадовали нас дебюты молодых певцов Юрия и Ирины Ильенко. Ирина Ильенко создает привлекательный и запоминающийся образ Иоланты. Ее игра тактична и продуманна. Голос звучит чисто и ровно во всех регистрах, хотя и не отличается особой красотой тембра. Удачно исполнил партию Роберта и певец Юрий Ильенко. Правда, отсутствие глубоких грудных нот несколько обедняет вокальный образ. Зато легкое дыхание, четкая фиксация верхних нот создает ощущение праздничности, внутренней освобожденности. Можно поздравить наш театр с хорошим пополнением оперной труппы певцами, которые смогут нести основную нагрузку репертуара...»

– Статья как статья, – сказал я, возвращая вырезку. – В нормальных рамках шаблона. Но все еще не возьму в толк, что здесь необычного? Он женился на этой Ирине, предварительно разведясь с вами. Она поменяла свою девичью фамилию на его фамилию. Прошли конкурс. Приняты в труппу. Дебютировали с успехом. Что же вас удивляет?

– Как вы не понимаете? Не могли ни ее, ни его никуда принять с их голосами! Не могли! Не было никаких звонких верхних нот, никакого свободного дыхания! В том-то и дело, что в один прекрасный день внезапно – он как бы получил от кого-то в подарок голос. Это произошло неожиданно. Я думаю, он сам был к этому внутренне не готов. Отсюда и растерянность. И его письмо ко мне...

Она поднялась, неумело ткнула в пепельницу окурок, слишком долго его гасила, вкручивая в стекло.

– Вот что, я сейчас уйду. А вы обдумайте все. Завтра позвоню.

– Я вас провожу.

– Меня внизу ждут.

– Надо было пригласить сюда.

– Ничего. Мы договорились, что я пробуду у вас, если понадобится, час или даже два.

Я проводил Марину до двери, подошел к окну. Вот она вышла из подъезда, пересекла улицу. К ней приблизился человек в белом плаще. Лица и рук человека не было видно. И потому казалось, что навстречу Марине двинулся, несомый ветром, пустой плащ. Она взяла «плащ» под руку.

«Кто может сравниться с Матильдой моей!» – попробовал я голос. Но голоса-то уже не было. Многолетнее курение, попивание крепкого кофейка даром не проходят. Впрочем, мало кто знает, что великий Карузо, умевший петь решительно все и так, как ему хотелось (не только теноровые, но баритоновые и даже басовые партии), порой баловался сигарами, не боялся сквозняков и сильных чувств не только на сцене, но и в жизни. Глубокий матовый звук виолончели не давал покоя фантазии Карузо. И он добился невозможного – заставил свой голос звучать так же бархатно, как виолончель. Даже в несовершенной записи тембр этого голоса поражает и приводит в состояние мистического ужаса. Возможно ли, чтобы смертный, один из нас, так пел? А если он все же так поет, то смертен ли он?

«Кто может сравниться с Матильдой моей!»

Нет, мне, пожалуй, даже шутки ради уже не следовало петь. Исчезла та самая плотность звука, свобода звуковедения, за которую так хвалил меня некогда главный дирижер. И потому фраза о Матильде прозвучала не с плотской мощью, а тоскливо и безнадежно, будто уже гаснущий старик пытался рассказать о своей первой любви, о той юной, робкой и невинной, как ветка белой сирени, девушке, которая давно уже стала трижды бабушкой.

Но тот же Карузо (и об этом знают лишь немногие), чтобы к вечеру, к спектаклю, добиться той свободы, с которой никто, кроме него, никогда не пел раньше, не поет сейчас и, может быть, не будет петь в будущем, тяжело и трудно распевался, часами истязая не только свое тело, но и душу. Он трудно пел, а всем казалось, что пение для него – радость и удовольствие... Мне вдруг пришло на ум, что в самом тембре голоса Карузо есть что-то трагичное. И это трагичное прослушивается даже в бравурных, внешне озорных партиях. Будто Карузо предчувствовал свой ранний и нелепый уход из жизни. Будто знал, что смертный не имеет права посягать на бессмертие. За это надо платить дорогой ценой.

Когда-то он пел и в этом городе – необычном, непонятном, о котором почему-то так мало говорят и пишут. Уж не оттого ли, что он непонятен?..

«Плащ» давным-давно увел Марину. Мне не хотелось спать, а рано утром надо было ехать в пригородный совхоз. Пришла жалоба на дорожное управление, которое на два года задержало строительство отводной дороги, хотя договор был составлен четко и деньги на счет управления переведены вовремя. Вспомнил, что в ванной комнате есть аптечка. Порылся в ней и нашел аспирин и димедрол. Где-то я слышал, что димедрол можно использовать как снотворное. На всякий случай я проглотил две таблетки и запил их полстаканом пепси-колы. Но спалось плохо. Мне снилась совсем еще юная Марина, в которую мы все были когда-то влюблены. Ее стремительная походка – Марина не ходила, а как бы неслась над землей... Снился и я сам себе. На сцене. В роли Гремина. Это уже было совершенно невероятным. Гремина я бы не спел не только потому, что для этого нужен не баритон, а бас, а по той простой причине, что совершенно не понимаю этого человека. Кто он? Что он? Участвовал ли в битве под Бородином? Может быть, был героем войны, как, к примеру, граф Воронцов, который позднее все же преследовал и травил Пушкина? Онегин ушел от Татьяны не просто на улицу. Скорее всего, отправился к своим друзьям, многие из которых могли быть будущими декабристами. Да и сам Пушкин, думается, не исключал возможности, что Онегин 14 декабря окажется на Сенатской площади. А Гремин? Что делал он в тот день? Остался верен императору и стрелял в Онегина? Кроме того, это автор либретто Модест Чайковский несколько упростил Гремина самым неожиданным образом, вырвав из контекста фразу «Любви все возрасты покорны» и сделав из нее чуть ли не личный гимн честного генерала. Между тем сам Пушкин не относился так однозначно к идее, что любовь в любом возрасте благо...

Среди книг на корпункте не было «Евгения Онегина». Я мучительно вспоминал и даже записал на листе бумаги.

А далее строки беспощадные, но прекрасные в своей откровенности той, какую мог себе позволить один лишь Пушкин.

Если не забывать об этих словах, совсем иначе видится не только сам Гремин, но и трагедия Татьяны, которая, конечно же, понимала, что чувства к Онегину – может быть, самое светлое из того, что даровала ей жизнь. Тут кстати подумать и об объяснении Евгения и Татьяны в беседке. Мятеж, быть может, уже зрел в душе Онегина. Недаром же он сам о себе говорил, что не создан для блаженства. Тогда для чего же? Для борьбы? Татьяна предлагала ему обычную женскую любовь и верность. Она хотела быть примерной женой, матерью. А что, если Онегин просто-напросто не увидел в Татьяне еще и друга, единомышленника? Что, если он, сам того не сознавая, отказался от нее уже потому, что чувства ее слишком камерны? Обо всем этом мы можем строить только догадки. Но если бы знать точно, где был во время декабрьского восстания Онегин и где был Гремин, насколько понятнее стала бы и Татьяна! Да и вся ситуация в целом.

Никогда не запивайте димедрол пепси-колой!

* * *

Когда я рассказал о странной посетительнице Флоре, та пожала плечами:

– Когда Вячеслав Александрович...

– При чем здесь Вячеслав Александрович? Он давно в Москве.

– А грубить не надо? – спокойно сказала Флора. – Даже если вам что-то не нравится. Вячеслав Александрович был человеком очень сдержанным и вежливым. Но я больше вслух вспоминать о нем не буду, если вас это так нервирует.

Затем она села за машинку. Я уехал на песочном «Москвиче» в совхоз, а когда вернулся, Флоры на корпункте уже не было. Смолотый кофе и выставленная на газовую плиту кофеварка наводили на мысль, что обо мне робко позаботились. Значит, Флора не сердилась. И я в этом окончательно убедился, найдя у себя на столе записку:

«Николай Константинович! Сначала я подумала, что вчерашняя посетительница – истеричка. Но, боюсь, мои слова были слишком поспешными. Я и сама знаю похожую историю. Год назад так же внезапно запела подруга моей сестры. У нее тоже долгие годы не было успеха. И вдруг голос окреп, она стала петь смело. Помню, что говорили именно о внезапно возникшей смелости. Она тоже уехала. Но ее адрес можно узнать. Может быть, есть какой-нибудь педагог, который знает секрет, но никому не выдает его? Ф.».

Я скомкал записку и выбросил в корзинку. Бред. Кто-кто, но я-то отлично понимал, что никаких особых секретов в вокале нет. Есть вокальные школы, есть многолетние упорные занятия. И ни у кого в один день не менялся характер звучания голоса. Если так называемые «верхи» тусклые, звонкими и светлыми их в один день не сделаешь...

Взяв чистую стопку бумаги, я принялся писать статью о совхозе. Это реальность. Внезапно запевшие безголосые певцы – чушь...

Затем просмотрел почту. Среди писем было несколько интересных. В частности, следовало в ближайшие дни заняться жалобой инженера завода мотоциклов, который ясно и четко объяснил, почему руководству завода невыгодно внедрять в производство новую модель: раз серийная все еще пользуется достаточным спросом, нужно ли спешить с внедрением нового? К сожалению, на одном из совещаний инженер слишком уж горячо доказывал свою правоту. Возникла перепалка между ним и главным инженером. Последовали так называемые оргвыводы.

Я положил письмо в папку с надписью «Срочные дела».

У двери позвонили. Это была Марина. Теперь уже в желтом платье и босоножках на платформе. Я подумал, что в средствах она не стеснена. Марина шла так легко и плавно, что казалось, будто она плывет по паркету. Но в юности она все же ходила иначе. Тогда она как бы неслась по воздуху над землей, теперь эта легкость и стремительность исчезли.

– Вы, конечно, вчера решили, что я не в себе?

– Как добрались? Впрочем, вас ведь провожали.

– А вы откуда знаете? Ах, да, я ведь сама говорила, что меня ждут. Вот список. Фамилии, имена, отчества. Это люди, которые так же внезапно, как Юра, запели, обратите внимание, все до одного уехали из нашего города. Список неполон.

– Допустим. Ну и что же?

– Как это что? – удивилась Марина.

– Предположим, они действительно внезапно запели. Хотя сам я в такое мало верю. Полагаю, тут что-то не так. Видимо, работали, занимались. В искусстве, как нигде, нагляден переход количества в качество. Но нам-то с вами что до этого?

– Если вам нет дела, то мне дело есть! – резко сказала Марина. – В основе каждого чуда лежит какое-нибудь изобретение или открытие. Спортсмены на допингах стали бегать быстрее, прыгать выше. Почему же не может быть изобретен допинг для певцов? Глотают какие-нибудь таблетки перед спектаклем – и дело с концом!

– Ну и что же?

– Дайте сигарету.

– Вы же не курите... Но если хотите, сигареты перед вами. Вернемся к теме. Если безголосые люди вдруг начинают петь, то это замечательно. Может быть, это одно из величайших открытий всех времен. Представьте себе мир, в котором не будет людей бесталанных. Хочешь стать Карузо – становись. Выпей таблетку и пой себе соловьем. Хочешь написать талантливую книгу – прими сеанс гипноза или какой-нибудь другой курс воспитания талантливости... Вы понимаете, что такое в корне изменит весь мир? Нет чудодейственных препаратов, превращающих бездарей в гениев. И очень хорошо, что нет. Если бы такие таблетки изобрели, в мире началась бы неразбериха.

– Может быть. Я устала. Пойду.

Я поднялся и снял с вешалки ее плащ.

– Отчего бы вам не написать роман под названием «С позиции человека, просидевшего жизнь у письменного стола»? Бумажки, справки, телефонные разговоры... Я бы никогда не вышла за вас замуж.

Это было больше чем бестактностью.

– Марина, вы меня совсем не помните?

В ее голубых глазах я не прочел ничего: ни смущения, ни растерянности.

– У меня плохая зрительная память.

И опять этот дразнящий наивный взгляд.

– В моей жизни не было ничего нелепее и бестолковее...

– В моей тоже, – сказала Марина. – До свидания.

Она ушла. Я возвратился к столу. Бумажки, справки, телефонные звонки... С позиций человека, просидевшего жизнь у письменного стола... Да мало ли на свете нервных женщин? Все они необычайно говорливы, остры на язык, нетерпеливы и нетерпимы. Всеобщее образование – это, конечно, замечательно. Все внезапно стали личностями – читают книги, слушают музыку. Каждый хочет состояться. Да еще по большому счету. Директор одного районного Дворца культуры, показывая работы самодеятельного художника, говорил: «Настоящий Репин. Правда, нашего, районного масштаба, но все же Репин. Но зачем, к примеру, лично мне классик мирового масштаба? Разве он меня поймет так, как я хочу? Он поймет меня так, как ему хочется...» Тогда я сдержал улыбку. Как спрятал ее в другом случае, услышав с трибуны фразу о «классике нашей областной литературы». Впрочем, если тридцать лет назад в этом городе было три писателя, а теперь уже двадцать восемь только членов Союза писателей, не считая тех, кто на подходе в Союз. Значит, должны со временем появиться местные классики... Что же касается женщин, то с ними еще сложнее. Многим из них хотелось бы стать и чемпионом мира по штанге и нежной, трепетной балериной одновременно. Но при этом сохранить еще и семью, право считаться слабым полом, кокетливо улыбаться.

И тут опять зазвонил телефон. Это была Флора.

– Я узнала адрес.

– Чей?

– Подруги моей сестры. Той самой, которая внезапно запела. Но знаете, тут неудача. Эта подруга уехала в Закарпатье.

– Поздравляю подругу и поздравляю Закарпатье. Там появилась еще одна достопримечательность. Поток туристов возрастет вдвое.

– Я серьезно. Если не хотите слушать, так и скажите. Она внезапно запела после того, как поставила два золотых зуба...

– Что? – спросил я, чувствуя, как мир постепенно начинает для меня терять свою реальность. – Зубы?

– Ну, может быть, зубы ни при чем. Но эта женщина внезапно запела.

– Нет! – сказал я. – Если эта женщина не пела, то и не запоет. ...Извините, Флора, я устал. До свидания!

Затем я прикрутил регулятор звонка телефона, с минуту разглядывал заваленный бумагами стол и ни с того ни с сего чертыхнулся. Позвонить, что ли, друзьям в Киев? Разбить от тоски окно? Написать на редакционном бланке письмо в общество «Знание»?.. Сидеть на корпункте я уже не мог: боялся, что телефон вот-вот принесет еще какие-нибудь диковинные сведения. Тогда уж и до психиатра добежать не успеешь.

Я надел свой единственный модный пиджак в клетку, галстук, дареные запонки «Монарх». В коридоре глянул в запыленное зеркало, доставшееся мне, как и все остальное, вместе с корпунктом. Ну что же, вполне респектабелен. Гражданин со страниц таллинского журнала «Силуэт». Можно отправиться в кафе Дома ученых, как говорили в этом городе, к «графу Бадени», где собираются к вечеру все местные модники.

В кафе было прохладно и спокойно. Музыкальный автомат играл песню «Маричка». В баре, у стойки, парень и девушка пили горячий шоколад.

– И вам? – спросил бармен.

– Нет, мне кофе.

– С сахаром?

– Нет, с солеными орешками, – сказал я.

Бармен одобрительно кивнул. Всем известно, что в этом городе производят лучшие в мире шоколад, детский трикотаж и туристские автобусы, а также великолепно солят орешки.

Парень и девушка сидели на высоких стульях, как птицы на жердочке. Он положил руку ей на плечо. Что делать? Теперь так модно – носить клетчатые пиджаки, как я, и класть руки девушкам на плечи – как он...

– Глаза и губы говорят больше слов! – со значением произнес парень.

– Зубы! – неожиданно для самого себя сказал я. – Золотые зубы!

– Вы нам? – спросил парень.

– Нет, – сказал я. – Это я разговариваю сам с собой. Извините.

– Бывает! – прозвучало за моей спиной. – Так обычно начинаются сложные психические явления. Поначалу человек произносит вслух непонятные слова... Затем принимается кусать окружающих. Финал известен.

Я обернулся. И встретился взглядом с Николаем Николаевичем – одним из двадцати восьми членов местного отделения Союза писателей. Впрочем, Николай Николаевич, насколько я мог судить, был отличным парнем и способным человеком. Его очерки мне нравились. А еще больше – статьи на музыкальные темы. О нашем театре он писал так вдохновенно и пафосно, что, читая статью, как-то забывали, что речь идет не о Большом, не о Ла Скала и не о Метрополитен-опера. А вот с его повестями и романами я так и не удосужился познакомиться.

– В чем дело, тезка? – спросил он у меня. – Какая-нибудь неприятность? Не скажу, чтоб на вас не было лица. На вас лицо есть. Но, на мой взгляд, не ваше собственное – у кого-то заимствованное.

– Чепуха, – сказал я. – Различные глупости в голову лезут. Почему-то вмешался в чужой разговор. Хоть валерьянку пей! Например, сейчас хочется поманить бармена пальцем и на ухо сказать ему: «Каждая курица хмурится!» Как бы он повел себя?

– Наши с вами настроения совпали. А у меня на языке еще большая дичь, – кивнул Николай Николаевич. – «Хотел бы лорду я въехать в морду!» Ну, кто победил?

Рассмеялись одновременно.

– На сцену не тянет?

– А вы меня помните по сцене?

– Конечно, – сказал Николай Николаевич. – Хороший Онегин намечался. Я ждал от вас многого. Увы!

– И слава богу, что «увы»!

– С какой стати вы так скверно о себе самом думаете?

– Я думаю о себе хорошо. И считаю, что вполне мог бы стать Лисицианом областного масштаба. На республиканский, не говоря уже о всемирном, не потянул бы.

– На ниве журналистики чувствуете себя уверенно?

– Прочнее. Хотя нынешняя журналистика – не нива. В ней теперь много нив. Кстати, что за маскарон смотрит на нас?

– Это не маскарон. Это горельеф. Портрет бывшего владельца дворца графа Бадени. Он еще в минувшем веке...

– Уехал в Вену и так далее. Все знаю. Но что за фантазии украшать стены собственными портретами? Почему этот Бадени так ехидно усмехнулся?

– Да кто его знает! Вот уж сто лет глядит он со стены на тех, кто входит сюда. Вероятно, граф не считал, что после него хоть потоп, и хотел хотя бы одним глазком взглянуть на потомков. Но все же что с вами?

Я заказал еще кофе, рассказал Николаю Николаевичу о вчерашнем визите Марины и о сегодняшней телефонной беседе с Флорой. Николай Николаевич слушал спокойно, внимательно, а потом сказал, хитро поглядывая на меня:

– Теперь начну удивлять вас я. Все правда: действительно, несколько певцов с явными голосовыми дефектами внезапно, ни с того ни с сего, запели. Не скажу, чтобы они где-то раздобыли себе необыкновенные голоса. Нет. Скорее, крепкие и добротные. Но знаете, что лично меня больше всего удивило? Менялся характер звуковедения.

– Именно это и говорила Марина.

– Значит, вы напрасно на нее рассердились.

– Но согласитесь, ведь не может же все это быть реальностью. Что за внезапно возникающие голоса? При чем тут вставные зубы? У меня впечатление, что кто-то взялся меня дурачить. Специально сговорились и решили свести человека с ума.

– Да, – элегически произнес Николай Николаевич. – Да, все оно, конечно, так, но и немного не так... В конце минувшего века одна нью-йоркская газета объявила конкурс на самый короткий рассказ о привидениях. Первую премию получил Марк Твен. Цитирую по памяти: «Я сел в омнибус и сказал соседу: «Объявили конкурс на рассказ о привидениях! Вот чудаки! В наши просвещенные времена привидения полностью вывелись». Сосед искоса посмотрел на меня. «Вы так думаете?» – спросил он. И с тихим завыванием растаял в воздухе». Вот и весь рассказ.

– Очень хорошо! – сказал я. – С привидениями все ясно. С тихим завыванием они уже давно растаяли в смоге, который теперь висит над всеми большими городами. А что за история происходит на корреспондентском пункте? Может быть, меня таким образом хотят отсюда выжить? Странно. Ведь я еще не успел выступить ни с одной критической статьей.

Николай Николаевич допил кофе, почесал затылок, а затем изрек:

– Полностью с вами согласен. Моцартов с помощью таблеток и операций, пусть даже сложнейших, мы никогда не получим. Напрасно Сальери пытался алгеброй гармонию поверить. Никогда не будет создана электронная машина, которая сможет стать Пушкиным. Никогда не будет аппарата, который пел бы, как Шаляпин. Ведь Шаляпин был не просто испускающим те или иные звуки организмом, а великим артистом. Чтобы стать великим артистом, надо чувствовать искусство, ибо познать его, как можно познать основы агротехники, невозможно. Настоящее искусство, по моему мнению, всегда не столько следует закону, сколько нарушает его. И никогда нельзя будет понять характер этих нарушений, построить их график... Впрочем, это отдельный разговор. В основе каждого подлинно художественного явления лежит элемент новаторства. Но мы говорим не о Карузо и не о Шаляпине, а об обычных средних певцах с добротными голосами. Не перебивайте, я еще не все сказал. Более того, ведь есть тонко чувствующие, хорошо ощущающие музыку люди, которым, казалось бы, не хватает самой малости – небольшого, даже не очень богатого по тембру голоса. Кажется, получи они его – мир смогли бы удивить.

– Но все это теории! – рассердился я. – А при чем тут история с Ильенко и с той знакомой Флоры, которая внезапно запела и почему-то уехала в Закарпатье?

– А при том, – спокойно продолжал Николай Николаевич, – что Ильенко значится и в моем списке.

– Каком?

– Я ведь немного интересуюсь музыкой. Рецензирую оперные спектакли. И тоже обратил внимание, что несколько солистов на вторых ролях и хористов внезапно как бы обрели новые голоса. Все они выехали из нашего города.

– Вы можете дать мне этот список?

– Конечно. Завтра же занесу или пришлю.

С Николаем Николаевичем мы расстались на трамвайной остановке. Мне нужен был девятый маршрут, а ему – второй.

– Вот что, – сказал он, завидев свой трамвай, – нервы и мнительность здесь ни при чем. Представьте себе, что даже в последней четверти двадцатого столетия в жизни не все открыто, не все понятно и не все поддается анализу.

И уехал писать свои романы. Все же приятно живется классикам областных литератур! Удобно и спокойно...

В окнах корреспондентского пункта горел свет. Лестница, казалось, застонала, когда я, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж. Так и есть – в нижнем замке ключ, вставленный с внутренней стороны. Оставалось лишь повернуть ключом верхний, английский замок.

В ярко освещенной прихожей в креслах сидела Флора с книгой в руках.

– По какому поводу иллюминация? – поинтересовался я.

– Вы хотели спросить, по какому поводу здесь я? – ответила Флора, не глядя мне в лицо. – Ехала мимо... Это ведь в такой же мере мое рабочее место, как и ваше.

– До шести часов.

– И после шести – тоже. У нас ненормированный рабочий день. В комнату, где стоит ваш диван, – будем условно именовать ее спальней – я не заходила. Это действительно ваша личная территория.

– Ладно, сойдемся на том, – пробормотал я. – Можете появляться и после шести.

Спасибо, – сказала Флора. – Это великодушно!

Она захлопнула книгу, положила ее на столик, поднялась и вышла на кухню. Вздохнув, я плюхнулся в освободившееся кресло, хотя вполне мог поместиться на старом стуле, который вместе с креслом и столиком составляли все убранство приемной. Оказывается, Флора читала монографию Фабиана о Клаузевице. Для чего бы это ей понадобилось? Но тут она появилась с подносом в руках, на котором стояла чашечка дымящегося кофе. Поднос, кажется, еще утром валялся под газовой плитой. Сейчас он был вымыт и начищен до блеска.

– Пейте кофе, – сказала она. – Вам это не повредит.

– На ночь глядя?

– Ничего, сегодня бессонница вас не будет мучить.

– Мне непонятны намеки...

– Никаких намеков нет, – прервала она. – Я скоро уйду. Пейте кофе! Хочу сказать, что вам все же придется заняться историей с внезапно возникшими голосами, хоть и кажется она поначалу бредовой.

– Почему придется? И почему именно мне?

– Кому же еще? Вы ведь сами пели. Вы поймете то, чего другие понять не смогут.

– Откуда вы знаете, что я пел?

– Может быть, сама слышала... Была на спектакле.

– Чепуха! – Я не любил, когда мне напоминали о моих давних вокальных шалостях. – Абсолютная чепуха! Вы были тогда совсем еще маленькой, а детей до шестнадцати во взрослые театры не пускают.

– Есть еще дневные спектакли. Специально для школьников.

Я поднял руки: сдаюсь. Ведь доводилось петь и в утренних спектаклях. И не раз.

– Спокойной ночи, – сказала Флора. – Утром, когда проснетесь, выпейте сразу две чашечки кофе, чтобы не болела голова. Кстати, вы, конечно, начнете вспоминать минута за минутой весь сегодняшний день, включая этот наш разговор. Так вот, постарайтесь запомнить две вещи. Вы не похожи на неудачника. Ваша певческая карьера не состоялась только потому, что вы сами не захотели.

– Это первый пункт? – спросил я.

– Да. Теперь о втором. Так или иначе, вы все равно займетесь расследованием странного дела с голосами. Но бойтесь бывшей балерины. Она постарается не дать вам докопаться до сути. Понимаю – сама же просила. Но это было минутной слабостью. Или же ею руководили другие чувства...

То ли черный кофе подействовал, то ли слова Флоры, сам тон разговора, неожиданность его, но я внезапно как бы очнулся. И стал воспринимать все с неожиданной ясностью, четко и остро.

– А в чем, собственно, дело? – спросил я. – Вы говорите с педагогическими интонациями, да еще так, будто перед вами отстающий ученик. К тому же вы еще слишком молоды, чтобы кому бы то ни было давать советы по части жизни. В том числе и мне.

– Извините, – сказала она тихо и, так и не посмотрев в мою сторону, направилась к двери. – До завтра.

– До завтра.

Флора уже ушла, а я вдруг вспомнил и осознал, что сегодня вечером она была одета не так, как всегда. На этот раз не привычные свитер и брюки, а серый костюм, отделанный мехом. Я мало что смыслю в мехах. И даже не мог бы определить, был этот мех настоящим или искусственным. Но он блестел, искрился, переливался в свете электрических ламп. Юная моралистка в этом наряде выглядела очень эффектно. Да, действительно, Флора в свитере и брюках, склонившаяся над машинкой, – это хорошенькая секретарша с задорно вздернутым носиком. А Флора в вечернем костюме, отороченном поразившим меня мехом, – явление иного порядка. Может быть, такой я представлял себе Элизу Дулиттл, когда она, выиграв для Хиггинса соревнование, сорвалась и швырнула ему в голову ночные туфли... Затем я принялся думать о том, что всеобщее образование, конечно, благо. Но таится в нем и нечто опасное. Вот я, например, уже не воспринимаю Флору как красивую девушку, а почему-то зову на помощь ассоциации и Элизу Дулиттл. Уж не потерял ли я способности непосредственно воспринимать мир? Не появился ли между мною и восходом и заходом солнца мощный барьер уже кем-то выверенных эмоций, кем-то сказанных слов?

Хорошо поставленный, богатый обертонами, легко льющийся голос – сам по себе ценность. Как красота Флоры. И я правильно поступил, что бросил петь. Мне судьба не подарила этот праздничный, сверкающий, искрящийся голос-уникум. Голос единственный и неповторимый. Я отдаю себе отчет, что мои вокальные возможности были лишь ненамного выше средних, что, впрочем, тоже немало. И при определенном трудолюбии, настойчивости, постоянной работе можно было бы сделать приличную вокальную карьеру. Несколько недель работы, три-четыре десятка прочитанных книг, какое-то время на спокойные раздумья, и ту же партию Роберта можно было спеть совсем по-своему, как до тебя не пели. В каких-то случаях гармония вполне поддается поверке алгеброй... Кто-то, наверное, так и поступает. И может быть, не без пользы и не без успеха.

* * *

Отношения с «центром» – редакцией – у меня складывались прекрасно. По итогам работы за квартал наш корреспондентский пункт вышел на второе место по общему количеству опубликованных материалов и на первое место – что особо ценилось – по критическим. Причем ни один из критических материалов не был опротестован. Редакции ни за что не пришлось извиняться. Обычно, если корреспондент работает хорошо, его почти перестают контролировать, не досаждают звонками и дают всяческие поблажки. И все же, если бы я попросил командировку в этот приморский город, главный редактор наверняка усмотрел бы в этом только преступное желание попляжиться. И поэтому мне пришлось лететь туда на свой страх и риск. Впереди было три относительно свободных дня – пятница, суббота и воскресенье. На звонок из редакции Флора должна была ответить, что я на какой-нибудь конференции. Пусть в том же обществе «Знание».

Трап. Проверка документов. Волоокая стюардесса усаживает меня у окна.

Двери задраены. Ремни пристегнуты. Можно вздремнуть. Но пассажиры невероятно говорливы.

...«Вы получили трехкомнатную квартиру? Вот здорово! И нам бы так!..»

«Неужели вы сами не заметили, что в игре «Черноморца» наблюдается спад? Он длится уже пять лет кряду. И никто не знает, чем это может закончиться...»

«Сейчас в моде матерчатые. Промокают? Глупости. Зачем же лезть под дождь? Переждите в подземном переходе. Нет переходов? Постойте в подъезде какого-нибудь дома... И вообще, были бы дети здоровы! При чем здесь дождь?..»

Я засыпаю, но не надолго – до первой воздушной ямы.

Ну а потом был аэропорт, такси, гостиница, обед в гостиничном ресторане. И певец на эстраде, утверждавший, что «города, конечно, есть везде» и что «каждый город чем-нибудь известен...». Пел он, закрывая глаза, прислушиваясь к звукам собственного голоса. Слова произносил странно, пропуская и коверкая гласные.

На певце была рубашка в полоску, костюм в полоску и галстук в полоску, и странным казалось на таком фоне его совершенно нормальное, не полосатое лицо.

Через час я отправился к Юре домой. И вот я у подъезда. Написанное от руки объявление: «Сдаются комнаты для студентов. Мраморный подъезд, сетевой газ и прочие удобства». Впрочем, подъезд был не мраморным, а выкрашенным масляной краской.