Текст книги "Необъявленная война: Записки афганского разведчика"

Автор книги: Ким Селихов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Мы обязаны бережно относиться к религиозным чувствам верующих. Новая власть не разрушает, а строит новые мечети, вместе со школами и библиотеками. И здесь нет никакого противоречия или отступления от программы нашей партии. Надо учитывать специфические условия, в которых развивается Апрельская революция. Значительное большинство верующих – это люди труда. А разве может существовать партия, именующая себя народно-демократической, которая будет отлучать свой народ от религии с помощью насилия? Думаю, что такая партия обречена на гибель. Верно я говорю, Салех?

– Верно, моулави, – отзываюсь я.

– А как ваша партия к служителям Аллаха на земле относится? – задает вопрос мулла.

– С достоинством и уважением, если эти служители…

Профессор не договорил, подошел вплотную к Хабибуле, который быстро поднялся со своего места, как послушный школьник перед учителем. Профессор посмотрел на его осунувшееся лицо, сказал неожиданно резко и жестко:

– Если эти служители не являются врагами народа.

Хабибула вспыхнул, как огонь, пошли яркие пятна по его шее. Нахохлился, спросил сиплым голосом:

– Значит, я враг народа, так прикажешь тебя понимать, уважаемый профессор?

– Враг тот, кто использует ислам в реакционных целях, кто с помощью Корана держит в нищете и невежестве бедных афганцев, лишив их права иметь клочок своей земли, глоток своей воды, собственную крышу, вместо звездного неба, над головой.

– Но в святом писании сказано… – начал было нерешительно Хабибула.

Его тут же довольно невежливо перебил Нажмуддин:

– Помолчи, мулла, я лучше тебя знаю, что написано в Коране. Вот послушай: «А те, которые причиняют обиду верующим (мужчинам) и верующим (женщинам) без того, чтобы они это заслужили, – они берут на себя ложь и явный грех!»

И чтобы никакого у нас сомнения не было, что эти строки из Корана, добавил:

– Сура тридцать три. Сонмы. Стих пятьдесят восемь.

ГЛАВА VIII

 
Чудо-рыбой в синем море надо быть.
Сильным львом в степном просторе надо быть.
Мужем справедливым и отважным,
Чтоб не жить всю жизнь в позоре, надо быть.
 

Сана’и Абулмаджд Махмуд ибн Адам

Шли обычные войсковые учения. «Зеленые» наступали, «синие» оборонялись. Эскадрилья майора Нура была готова подняться в воздух в любую минуту, чтобы нанести ракетно-бомбовый удар по позициям «синих». Ждали только приказа. Его доставил из штаба полка на мотоцикле молоденький лихой офицер связи. Вскрыв пакет и прочитав приказ, Нур не поверил своим глазам. Перечитал еще раз, побелел лицом, стиснул кулаки.

– Что с вами, рафик майор? – удивился связной. – На вас лица нет!

– Так… наверное, от жары… Доложите, что приказано передать на словах.

– Ничего, рафик майор! – четко ответил офицер связи.

– А может, вы забыли? – допытывается майор.

– Никак нет! Велено вручить пакет, получить расписку и в штаб!

– Значит, в штаб, говорите? – переспросил Нур.

– Так точно, рафик майор!

– Тогда я с вами, заводи мотор, гони что есть духу в штаб полка! – приказывает офицеру связи майор.

…Полковник Нарзула был крайне недоволен, когда Нур без приглашения переступил порог его кабинета…

– Как? Это вы? Почему здесь, а не в воздухе? – строго спросил он. – Да объясните наконец, черт вас возьми, майор, почему вы не выполняете мой приказ?

– Он ошибочный, рафик полковник! – глухо сказал Нур, стоя, как положено, навытяжку перед начальством.

– Что? Вы с ума сошли, майор Нур!

– Никак нет, рафик полковник! Я в полном здравии и в своем уме! Повторяю еще раз: ваш приказ – это большая ошибка! Я требую его отмены!

Медленно поднялся из-за стола полковник, поплотнее, на самые глаза натянул фуражку с высокой тульей. Сказал строго и официально:

– Немедленно поднять эскадрилью в воздух! Всей имеющейся в вашем распоряжении огневой мощью нанести удар по обозначенной цели!

– Вы шутите, рафик полковник!

– Мне не до шуток, майор Нур! Выполняйте приказание!

– Это же не условная, а живая, настоящая цель. Вы понимаете, полковник, живая цель! – забыв о всякой субординации, кричит, уже не своим голосом, Нур.

– Прекратить истерику! – обрывает его полковник. – Вы офицер, а не скандальная жена. И не стойте над моей душой… Садитесь, остыньте от вашего гнева, – приказывает Нарзула. Майор послушался, сел на краешек стула, голову опустил на грудь, на полковника не смотрит.

А тот взял со стола графин, плеснул немного воды в стакан и предложил ему:

– Пейте, майор, успокойте свои расшалившиеся нервы!

Нур не отозвался, к стакану рукой не притронулся, уставился в пол, только желваки играют на скулах. В открытое настежь окно слышно, как на летной полосе заработали турбины тяжелого самолета. За ним второй, третий… Это пятая эскадрилья собиралась в полет. Она должна была следовать за машинами майора Нура. Пора бы ей взлетать, но, странное дело, ни один самолет первой эскадрильи в воздух не поднялся, полоса закрыта для взлета и посадки. Полковник с силой захлопнул окно кабинета, сел опять за свой стол, молча уставился на сгорбленную фигуру майора.

– Я не хотел говорить вам до полета о важности полученного задания по чисто психологическим моментам, чтобы не травмировать вас как человека, – прервал затянувшееся молчание командир полка. – Но вы, каким-то непонятным для меня образом, узнали, что собой представляет объект вашей огневой атаки… Да, это не условная, а живая цель… кишлак Корга. Здесь при проведении земельной реформы были убиты два представителя из Кабула. Мною получен приказ разбомбить осиное гнездо, проучить бунтовщиков. Надеюсь, вам, офицеру и члену НДПА, теперь все ясно?

– Это не осиное гнездо. И не бунтовщики там живут, а бедные, добрые люди… Дети, женщины, старики, – тихо, с болью в голосе отвечает Нур. – Они не могут поднять руку на хороших людей… Там случилось что-то другое, их кто-то обидел. Это честные люди, на убийство они не пойдут. Ручаюсь головой!

– Да полно, майор! – морщится полковник. – Откуда вам их знать? Да еще за преступников головой ручаетесь.

– Корга – мой родной кишлак.

– Что?!

– Там мои родители, братья, сестры, мои земляки!

Рука Нарзулы машинально потянулась к пачке сигарет, потом он стал поспешно искать в карманах запропастившуюся куда-то зажигалку… Нашел, торопливо щелкнул, наконец прикурил. Швырнул ее на стол, затянулся раз, другой, глубоко, жадно, до кашля… Внушительная фуражка полковника с большим государственным гербом республики сбилась на затылок, обнажив седую прядь волос… Он снова натянул козырек на лоб, сбил пальцами пепел с сигареты, сказал растерянно, как бы извиняясь:

– Да, ситуация не из приятных. Как же это я… Приказ подписывал, а деталей вашей биографии не знал… Не удосужился заглянуть в личное дело… Бомбить родной кишлак заставляю… Жестоко, жестоко с моей стороны… Но, клянусь, это не моя инициатива, мне приказали!

– Кто вам приказал, полковник? – вставил со своей стороны Нур.

– Я не имею права говорить вам об этом. Да вы сидите, сидите, майор!

– Кто вам приказал, назовите его имя! Прошу вас, как командира и как человека!

Насупил лохматые черные брови майор, заскрипел от злости зубами, сжал с силой кулаки. Полковник медленно поднялся со своего стула, лицо спокойное, глаза честные, сказал как на духу:

– Я получил личный приказ от Хафизуллы Амина!

– Подар саз[16]16
  Подар саз – собака.


[Закрыть]! – только и мог выговорить в ответ Нур. – Подар саз! Убийца народа! Я не буду выполнять твой кровавый приказ!

Полковник испуганно посмотрел на дверь. Она была плотно закрыта. Сказал сухо и официально:

– Мне очень жаль, майор Нур, но я должен по долгу службы, как командир полка, арестовать вас.

– Это ваше право, полковник!

– А вы знаете, что вас ожидает впереди?

– Знаю… Трибунал… – отвечает Нур.

– А может, одумаетесь, поднимете эскадрилью в воздух? Я понимаю, трудно принимать такое решение… Но мы – солдаты…

– Солдаты революционной армии должны защищать, а не убивать собственный народ! И не теряйте времени, полковник! Вызывайте караул! Мое решение твердое и окончательное!

Полковник молча вышел из-за стола, прошелся по кабинету, остановился перед майором, сказал, глядя в глаза своему командиру эскадрильи:

– Другого ответа не ожидал! Я горжусь вами, майор Нур! Вы настоящий солдат и революционер…

Обнял и расцеловал, как отец при прощании с сыном перед дальней, неведомой дорогой.

* * *

Нелегко тюремщикам Пули-Чархи было справиться с майором Нуром. На допросе вел себя гордо, дерзил, главу государства Амина поносил самыми последними словами. Был он физически крепким, дрался профессионально, раскидывал, как котят, наседавших на него с дубинками тюремщиков… Ухитрялся давать сдачи даже тогда, когда заковали в кандалы руки и ноги. Пытали его долго и мучительно, пропуская через тело ток высокого напряжения. Бросили в одиночную камеру, думали – конец, подох неугомонный майор, глаза закатил, ни рукой, ни ногой не шевелит. А он ночью очнулся на холодном цементном полу, подполз к тяжелой двери и давай алюминиевой кружкой по ней барабанить. Надоел, видать, охранникам, избили снова до бесчувствия и к нам, в камеру особого режима, бросили. Пришел он в себя на третий день. Открыл глаза, увидел профессора, попытался ему улыбнуться, а вместо улыбки рот скривился набок, задергалась голова, испарина выступила на лбу. Мы с Хабибулой невольно попятились назад.

– Не бойтесь, друзья мои, – говорит нам Нажмуддин. – Это все от пыток палачей! Нур – мой старый товарищ.

Оказывается, они хорошо друг друга знали. Давно собирались поговорить по душам, не наспех, как случайные знакомые – здравствуй и прощай! Надо бы сесть поудобнее в укромной чайхане, отведать тающего во рту кабульского шашлычка, вспомнить за чашкой ароматного чая все, что было в нелегком прошлом. Да недосуг, завертела, закружила новая жизнь после Апреля бурным водоворотом. И уж никак не думали, не гадали друзья детства встретиться здесь, в нашей тесной камере тюрьмы Пули-Чархи. У профессора Нажмуддина и майора Нура теперь много свободного времени, можно наговориться досыта.

– А помнишь, как нас вместе принимали в партию? Какую с тобой давали клятву? – говорит профессор, помогая Нуру поудобнее прислониться к стене больной спиной.

Майор кивает головой, он старается говорить как можно меньше, от каждого слова нестерпимая боль в груди.

– А листовки как писали? А как шли на первомайскую демонстрацию? Мы тогда с тобой транспарант несли: «Свободу трудовому народу Афганистана!» На нас еще полицейские набросились, а ты им как дашь по-боксерски, как дашь… А потом за решетку в одну камеру.

Им есть что вспомнить, старым друзьям, из своей боевой юности. Они были одними из первых, кто вступил в Народно-демократическую партию Афганистана. Не ради славы и чинов, не в поисках легкой жизни… Один вел политическую работу среди студентов и преподавателей в Кабульском университете, другой – в летном полку в Баглане. Высокообразованные, незаурядные дарования, честные и преданные революции, они пользовались большим авторитетом в партии. К их слову прислушивались, им верили, за ними шли сотни людей.

…Ты верил партии, готов был за нее отдать жизнь, а она тебя за решетку, как последнего убийцу с большой дороги?! И ничего невозможно сделать, некому пожаловаться на свою страшную судьбу. Крепко сложены стены камеры, невольные молчаливые свидетели наших мук и страданий. И ты не первая жертва неслыханной несправедливости в этих стенах. Еще до тебя исписали их сверху донизу мелом и фломастером, корявой булавкой и ржавым гвоздем: «Умираю за свободу нашей родины!», «Покарай, Аллах, палачей, да падут на их головы мои страдания!», «Мухаммад! Не забудь о моих детях, расскажи им, когда они вырастут, что погиб я за счастье народа, за дело НДПА!», «Партия! В наших рядах провокаторы! Будьте бдительны, товарищи! Иду на расстрел!» Да что это такое, можно ли верить в такое неслыханное коварство?

У меня холодеют руки и ноги, кажется, сейчас разорвется на части в груди сердце, и я кричу громко, надрывно на всю тюрьму:

– Да будь ты проклята, такая партия, которая губит честных людей!

– Замолчи, щенок! – перекрыл мои слова другой голос, сильный, командирский. – Замолчи, щенок! – повторил уже потише Нур, облизывая засохшие, все в трещинах губы… – Ты можешь обижаться на одного, двух, сотню людей, именующих себя революционерами, но не на всю партию. Она не виновата в наших несчастьях. Она верит нам, мы – партия! Иначе нельзя, иначе это будет предательством, Салех!

Силы покинули майора, и он медленно, дергаясь всем телом, как в лихорадке, стал валиться на руки своего друга.

ГЛАВА IX

 
Милый ветер, скажи, ты не встретил в дороге
Мое сердце? Несли его пламени ноги?
Увидал ли, что сердце любовью полно,
Расплавляющей скалы, гранит и чертоги?
 

Джалаладдин Руми

Какую ночь не могу сомкнуть глаз. Казалось, пора привыкнуть к цементному полу. А они спят. Храпит мулла, долгим кашлем заходится во сне майор. Профессора не слышно, натянул на голову куцее, рваное одеяло, подтянул от холода к животу длинные ноги, дышит спокойно и ровно. А на меня нашла бессонница, тревожные мысли не дают покоя. Где ты сейчас, Джамиля? Что стало с тобою после нашей разлуки, сумела ли избежать тяжелой участи, ареста?

* * *

…Прощались с ней за околицей кишлака, у старого орехового дерева. Солнце медленно начало прятаться за седловину гор, стала густеть синева безоблачного неба. Мы сидели рядом, я чувствовал теплоту хрупкого плеча, ее прерывистое дыхание, и боялся пошевелиться. Лишь бы не спугнуть, только бы не ушла, вот так сидеть с ней вечность и слушать биение собственного сердца. Многое я отдал бы тогда, чтобы прижаться к ее нежной щеке своею – пусть колючей, пусть небритой – и заглянуть в глаза. Не знаю, сколько времени мы просидели, скованные тишиной… Заставил вздрогнуть протяжный далекий голос муэдзина. Пора правоверным готовиться к вечернему намазу. Поднялась с земли, отвела в сторону россыпь смолянистых волос со своих глаз, сказала тихо и печально:

– Вот и все, Салех… Пора расставаться. Тебе надо засветло выйти на шоссе.

– А может, посидим еще… Ну, самую малость… Я успею… Поймаю попутную машину.

– Нет, – сказала она уже решительно. – Нет! Ты обязан к утру быть в Кабуле. Надо опередить Хафизуллу, предотвратить большую беду.

Джамиля беспокоилась не о себе. Сколько ни уговаривал я девушку уйти со мной вместе в город, бросить к черту этот злополучный кишлак, твердила свое:

– Не могу… Нельзя оставлять людей на произвол судьбы. Он может вернуться… Польется тогда кровь. А ты спеши, Салех. Иди в ЦК, прямо к рафику Амину… Расскажи о произволе и тупости этого партийного чинуши. Он поймет, он поможет!

Я вскинул на плечо автомат, застегнул рубашку на все пуговицы, руку подал Джамиле. Надо что-то сказать, найти слова добрые и честные, чтоб поняла, чтоб поверила… Не успел… Горячий поцелуй Джамили обжег на прощание мои губы…

* * *

– Что, Салех, ворочаешься с боку на бок, вздыхаешь тяжко?

Это профессор свой голос подал. Оказывается, я ошибся, моулави тоже уснуть не может. Раньше он считал про себя до тысячи, говорит, помогало, а сегодня сна нет и нет…

– Наверное, все о ней думаешь, о своей Джамиле? – спрашивает профессор.

– О ней, моулави, – сознаюсь я Нажмуддину.

– Это хорошо, что с ней не расстаешься. Настоящая любовь для человека что крылья для птицы.

– А как узнать, настоящая она или не настоящая, моулави? И вообще, что значит любовь?

– А вот послушай старую сказку, в мудрости которой, возможно, ты и найдешь для себя ответ, мой юный друг. Слышал я ее от вождя кочевого племени, сидя с ним темной ночью у жаркого костра на берегу горного озера Шива.

Рано в тот год одела зима горы в снежный наряд. Тонкой коркой к утру стал прихватывать легкий морозец синюю воду Шивы. Нельзя больше было гостить лебедям, пора каравану отправляться в теплые страны. Отдышались здесь, нагляделись на красу свою в зеркальной глади озера, надо и честь знать. Крикнул призывно, как трубач в полку, вожак лебединой стаи, поднялась она вся, растянулась цепочкой по небу. Все на юг держат курс, а одна птица к северу мчится. Там на краю скалы, на холодных камнях лежит ее друг обессиленный. Приключилась беда страшная. Неожиданно, когда в небе резвились, прямо с облака камнем кинулся на лебедушку черный орел. Быть беде, да сумел отвести ее лебедь, принял на себя удар сокрушительный. Сплелись крылья черные с белыми, свалились орел с лебедем на острые камни скалы. Началась у них драка жестокая, не на жизнь, а на смерть. Удивился потом лебедь нежный, что сумел забить птицу сильную, отстоять свою честь и достоинство. Враг повержен, но и лебедь не жилец, весь в крови, с переломанной шеей. Смерть пришла, закрываются глаза, холодеет бессильное тело. И вдруг рядом тепло, как костер кто разжег, разомкнулись тяжелые веки. Увидел он ее, застонал от любви и от боли… Ну зачем она здесь, ей пора в небеса, улетать с караваном в дорогу. С ним сиди не сиди, он не тронется в путь, не нуждается небо в бескрылых. А ей жить еще век, будет лебедь другой баловать ее и миловать. Хочет крикнуть-сказать, да не может совсем, онемел длинный клюв, не раскроется. Но она поняла все без слов, поступила, как сердце подсказывало. И широким крылом, как пуховым платком, обняла друга. Лебедь умер от ран, горе лишило жизни лебедушку. И остались они на века зимовать у священного озера Шива.

ГЛАВА X

 
Не верь, что страшат нас оковы и меч страшит,
И то, что нам голову могут отсечь, – страшит.
Мы столько печали вдохнули из пасти ада,
Неужто молва нас и злобная речь страшит?
 

Фарьяби Захираддин Тахир ибн Мухаммад

Едва заглянул рассвет в нашу камеру, заскрипела, подалась назад железная дверь. В глаза ударил луч яркого света, обрывая крепкий под утро сон заключенных. Тюремную тишину резанул звонкий, как у молодого петуха, голос:

– Профессор Нажмуддин Зяран!

– Да… Это я Зяран, – близоруко щурясь, отвечает профессор, поспешно подымаясь с пола.

– Майор Нур!

– Ну я майор Нур… Только не надо так кричать, лейтенант, здесь не глухие, и убери ты к дьяволу свой прожектор! – недовольный, что его потревожили, ругается бывший командир эскадрильи. – Я спрашиваю, в чем дело, лейтенант? Кому понадобились наши персоны в такой ранний час?

– Извините, майор, но у меня приказ: профессор Нажмуддин Зяран и вы – срочно на выход!

– На выход? – удивленно переспрашивает майор и тут же сбрасывает с себя одеяло.

– На выход! Наконец-то разобрались, рассеялось недоразумение! Я верил, я знал, свобода, свобода! – радостно кричит профессор и прыгает что цапля на одной ноге, натягивая штанину брюк на голую ногу.

– Скорее, скорее! – торопит лейтенант. Он стоит посередине камеры, широко расставив ноги, новая, с иголочки, офицерская шинель стянута широким ремнем, расстегнутая кобура пистолета сдвинута на живот. Лейтенант хмурится, хочет выглядеть перед нами солидным и строгим, а у самого голос детский, писклявый, глаза пугливые, моргают без остановки. У раскрытой двери застыли, ждут команды два дюжих парня с автоматами на изготовку. Нур молча надевает свой мундир, а профессор суетится, ищет по карманам очки.

– Вот же несчастье! Очки! Хочу запомнить ваше лицо, молодой человек! В глаза посмотреть благородные, пожать руку своего освободителя. Но куда же они пропали? Где мои очки?

Лейтенант потупил голову, на профессора не глядит.

– Вы не так меня поняли, профессор… Выходить надо без вещей. Очки вам больше не потребуются.

– Да… да… Надо спешить… Понимаю, понимаю вас юноша. У меня дома есть запасные… Я готов…

Радость захлестнула Нажмуддина, и до него не сразу доходит истинный смысл слов, только что сказанных лейтенантом. А майор понял все. Лицом стал сер, как стены нашей камеры, подошел вплотную к офицеру, сказал шепотом:

– Когда?

– Сейчас! – в тон ему ответил лейтенант и медленно поднял голову. Встретились их глаза, смотрели друг на друга долго и пристально…

Он выдержал его взгляд, этот младший и по возрасту, и по званию, офицер. Это было страшно, но Нур улыбнулся ему, как старому доброму товарищу. Привычно одернул мундир, чтобы не морщил, сидел ладно на широких плечах, сказал буднично, как на прогулку собрался, чтоб подышать свежим воздухом:

– Идемте, лейтенант, я полностью в вашем распоряжении, – и, повернувшись к Нажмуддину, не то в шутку, не то всерьез: – У нас собирается отличная компания… Надеюсь, вы не откажетесь, уважаемый профессор, совершить вместе со мной это небольшое, но увлекательное путешествие.

– Да… да… только очки. Я… знаете, спотыкаться не люблю, даже перед смертью.

Теперь он знал, куда его зовут. Сразу сгорбился, погасла в нем радость, пришло безразличие и неестественное спокойствие. Я нашел его очки под ветхим тюремным одеялом, протянул Нажмуддину. Он взял их, не спеша подышал на стекла, протер их краем рубашки, осторожно посадил на переносицу, взглянул на лейтенанта.

– А лицо красивое… Глаза честные… Трудно поверить, что вы наш палач… Загадка остается неразгаданной. Свой убивает своего. Вы не сердитесь, лейтенант. Да… да… Я вас больше не задержу. Прощайте, товарищи!

Махнул нам рукой и поспешил к майору. Встал рядом плечо к плечу, как положено в строю настоящему солдату.

* * *

Майор военно-воздушных сил народной армии Махаммад Нур и профессор Кабульского университета Нажмуддин Зяран, члены НДПА с момента ее основания, были расстреляны при восходе солнца морозным утром на плацу тюрьмы Пули-Чархи. А через несколько часов после их смерти пришла свобода.

В конце декабря 1979 года режим Амина и его приспешников пал под грузом своих преступлений.

Революционный совет ДРА, руководствуясь принципами и целями великой Апрельской революции и опираясь на волю свободолюбивого и разрывающего цепи народа Афганистана, на победоносное восстание партии, на поддержку патриотических солдат и офицеров Афганистана, вновь взял государственную власть в свои руки.

Революционный совет ДРА со всей решительностью и убежденностью заявил, что он обеспечит свободу и подлинную неприкосновенность личности, свободу политическим заключенным, подлинную демократию, работу для безработных, улучшение условий труда для рабочих, землю крестьянам, обеспечит благоприятные и безопасные условия для возвращения соотечественников, которые в результате кровавого гнета режима Амина покинули родину.

И вот, наконец, летит ко всем чертям тяжелый замок с двери нашей камеры особого режима. Я и мулла Хабибула остались в живых и вряд ли понимали, что происходит сейчас во дворе тюрьмы. Нас было тысячи заключенных – мужчин, женщин и даже детей. «Узники несправедливости, жертвы трагических ошибок» – так называли нас те добрые люди, что сейчас страстно выступают на импровизированном митинге. Я ничего не понимаю. В голову вошло и застряло одно слово: «Свобода!» Я ничего не вижу… Даже тогда, когда распахнулись литые, нелегкие ворота тюрьмы и ринулся сломя голову обезумевший от счастья поток заключенных. Тысячи рук тянулись к нам навстречу… Я искал одни, руки своей Джамили.