Текст книги "Необъявленная война: Записки афганского разведчика"
Автор книги: Ким Селихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА IV
Тяжесть в сердце моем, в нем чего только нет!
Ум скорбит об одном, в нем чего только нет!
«Что случилось с тобой?» – вопрошают меня.
«Я грущу о былом – в нем чего только нет!»
Хагани Афзаладдин Ибрахим
…В апреле зачастили дожди, и дядя Фатех окончательно убедился, что крыша его мастерской – обыкновенное решето.
– Нет, так больше продолжаться не может! – решительно заявил дядя. – У жестянщиков, и крыша дырявая! Позор моей седой бороде! Чего стоишь, неси лестницу, берись за дело! – подает команду дядя.
Город только просыпался, а мы уже стучали молотками на крыше. Дядя решил непременно управиться с работой до обеда. Конечно, если клиент появится – крыша подождет, никуда не денется. А пока стучим по жести, сшиваем швы, латаем дыры. И вдруг сигнал автомашины, протяжный, басовитый. Замолк и снова зовет.
– Доброе начало. Счастливое сегодня утро! – обрадовался дядя. – А ну, племянничек, посмотри, кого нам Аллах на радость послал!
– Эгей, Салех! Давай скорее вниз! – слышу я знакомый голос. Свесил голову с крыши, сомнений нет. Это Джамиля на своем «Ягуаре».
– Что случилось!
– Случилось! Случилось! Ахмад послал за тобой, тревога! – кричит она, высунув голову из кабины. Сама веселая, ворот темной кофточки нараспашку, шея оголенная.
– Вай, вай, что за бесстыдница такая? – спрашивает за моей спиной дядя.
Оказывается, молоток он отложил в сторону, осуждающе качает головой, а сам глаз с девушки не сводит. Ай да дядя. Кряхтит, в пояснице ломота, умирать собирается, а вот на молодую орлом посматривает, белую бороду ласково гладит.
– Добрый день, почтенный дядюшка Фатех! – озорно приветствует его Джамиля. – Как ваше дорогое здоровье!
– Смотри… она даже меня знает. Здоровьем интересуется, – удивился дядя. – Кто такая?
– Да это же та самая госпожа, что щедро заплатила нам за ремонт, – объясняю я дяде. – Вот ее машина. Крыло, как новенькое, горит.
– Эй, Салех! Ты скоро? Ждать тебя или не ждать?
– Иду!
– Постой, постой, ты куда, Салех?.. А крыша?.. Крыша как же?.. – кричит мне вдогонку дядюшка Фатех.
– Дочиним после революции! – вместо меня со смехом отвечает ему Джамиля, отпуская сцепление.
…Было обычное трудовое утро Кабула. Толкали впереди себя тяжелые, груженые тележки хазарейцы, прибивали пыль водой из чайников около своих мастерских портные и сапожники, раскладывал цирюльник свои нехитрые инструменты на циновке, замачивали ковры в мутной реке женщины, надежно укрытые от мира сего паранджой.
– Ты что, пошутила насчет революции? – спрашиваю Джамилю.
– Нет, Салех, сейчас не до шуток… Райком вышел из подполья, сегодня решающий день. Собираем все силы партийной организации по тревоге, сейчас…
Она не договорила. Неожиданно из переулка выскочил тяжелый бронетранспортер. Джамиля инстинктивно закрыла глаза, уцепилась крепко за руль и, забыв о тормозах, не сбавляя скорости, летит на армейскую машину. Спасла моя реакция шофера. Я буквально вырвал руль из рук Джамили, резко, со всей силой крутанул в сторону, ушел от удара. Разминулись. Бронетранспортер оставил после себя облако синего дыма и помчался к центру города. Мы облегченно вздохнули.
– Спасибо тебе, Салех. Ты мой спаситель… – сказала она не то серьезно, не то шутя. – Интересно, с нами эти ребята, что в бронетранспортере, или против нас? Как ты думаешь, Салех?
– Я думаю, что нам надо спешить!
– Ты прав. Только, пожалуйста, садись за руль. У меня, признаться, руки трясутся.
…Это был первый день, когда настежь стояла открытой калитка райкома партии. Сюда, в маленький домик на окраине столицы, шли рабочие и студенты, офицеры и ремесленники. У кого автомат в руках, у кого винтовка еще с английской войны, пистолет или кинжал на поясе. Райком НДПА, адрес которого еще вчера знал узкий круг товарищей, похож был на растревоженный улей. Получив приказ, расходились притихшие, озабоченные. Джамиля помахала мне рукой, умчалась на машине выполнять свое задание, а нашу группу пока никуда не посылают, сидим во дворе под старой чинарой. Ахмат с новеньким бельгийским автоматом, тупорылый ствол трет тряпкой, снимает густую смазку. Чувствуется, что доволен. А нам всем выдал по иранской однозарядной винтовке.
– Скажите и за это спасибо, – оправдывается он. – Другим ничего не досталось, пошли с голыми руками.
Вышел к нам секретарь райкома. Кроме Ахмата, все мы видели его первый раз. Густая, жесткая борода, глаза как в лихорадке, щека дергается, руки за спиной держит. В Пули-Чархи его пытали током, сломали суставы в пальцах рук. Бежал, за голову рафика Нарзулы власти установили премию в пятьсот тысяч афгани.
– Ну, Ахмад, принимай райком под свое начало, – говорит Нарзула. – Революция начинается! Нам всем пора по своим отрядам, а вашему приказываю охранять райком, держать связь по телефону с партийными ячейками, принимать и записывать боевые донесения. Это очень ответственное партийное поручение, райком надеется на вас, друзья! – сказал и заспешил к калитке, где его ждала машина. Вот и повоевала наша пятерка, готовилась, готовилась к революции, а как она началась, сиди, охраняй глинобитную развалюху.
Махаммад еще пытается шутить:
– Когда-нибудь в этом доме откроют музей. Золотые буквы на мемориальной доске поведают людям о наших подвигах: «Здесь был штаб революции, который защищали мужественные солдаты рафика Ахмада».
– Я с вами сидеть не намерен! – заявляет Султан, вскидывая винтовку на плечо. – Пойду на улицу, к ним, в отряды, где будет бой!
– Ты что, дисциплину забыл?! Анархии не допущу, встать всем в строй! – приказывает Ахмад. – Тебе, Султан, что, особое приглашение нужно?!
Неуклюжий монтер потоптался в нерешительности на месте, посмотрел на строгое лицо командира, и к нам, в строй.
– Прошу запомнить, – сказал Ахмад, когда мы вытянулись перед ним по-военному. – С этой минуты вы не спортивная группа, а отряд, солдаты революции. Для каждого из нас существует один приказ – приказ партии! Будем делать то, что нам поручено. Султану и Махаммаду – вести наблюдение вдоль дувала, я – у калитки, Салех – на телефон, держать связь, записывать донесения.
– Но у меня почерк плохой, может, Махаммад, – начал было я.
– Отставить разговоры! Делать, что приказываю! – жестко требует Ахмад. Его не переспоришь, иду в дом, к телефону…
* * *
Я сохранил эти скупые записи в школьной тетради. Писал так, как докладывали связные из разных мест событий памятного дня 7 саура 1357 года (27 апреля 1978 года).
Сообщение первое.
«В 9 часов утра состоялся митинг в танковой бригаде, дислоцированной в Пули-Чархи. Выступил перед танкистами рафик Аслан Ватанджар, объявил о начале революции! Его сообщение встречено солдатами и офицерами с ликованием.
– Да здравствует революция! Да здравствует НДПА! – громко выкрикивали военные. Здесь же, на митинге, было решено послать несколько танков в столицу».
Сообщение второе.
«Время – 9 ч. 30 м. Сейчас вывели из строя линию телефонной связи между министерством обороны и танковой бригадой. Готовимся к походу на Кабул».
Сообщение третье.
«Время – 11 ч. 30 м. Первый танк с революционным экипажем уже на окраине города! Его восторженно приветствует народ!»
Сообщение четвертое.
«Время – 12 ч. 00 м. Министерство обороны подверглось интенсивному танковому и артиллерийскому обстрелу. В частях гарнизона начинается массовый переход солдат и офицеров на сторону восставшего народа. Дорога на „Хаваш Раваш“ – наша!»
Сообщение пятое.
«Время – 13 ч. 10 м. После разъяснительной работы, проведенной в частях и подразделениях членами НДПА, восьмая дивизия встала под знамя революции. Имею сведения, что летчики аэродромов „Хаваш Раваш“ и „Баграм“ готовы выполнять приказы революционного командования. Штаб ВВС и ПВО находится в руках восставших».
Сообщение шестое.
«Время – 14 ч. 40 м. С нами весь личный состав зенитных батарей, расположенных в Кабуле и вокруг него. Зенитчики блокировали седьмую и восьмую дивизии. После артобстрела из штаба восьмой дивизии сообщили о том, что солдаты и офицеры переходят на сторону революции».
Сообщение седьмое.
«Время – 15 ч. 00 м. „Радио Афганистан“ больше не передает сообщений даудовских властей, в эфире – музыкальные передачи. Другая музыка в воздухе. Над Кабулом кружатся самолеты и вертолеты».
Сообщение восьмое.
«Время – 16 ч. 00 м. Только что революционные летчики подвергли мощному удару с воздуха президентский дворец. Сопротивляются еще 7-я пехотная дивизия и 88-я артиллерийская бригада. Направляем туда своих агитаторов».
Сообщение девятое.
«Время – 18 ч. 00 м. Восставшими взят президентский дворец. Дауд пытался оказать отчаянное сопротивление. Он тяжело ранил нашего офицера Иммамудина, который предложил Дауду сдаться в плен. Разгневанные революционные солдаты расстреляли врага народа Мухаммеда Дауда».
Сообщение десятое.
«Время – 19 ч. 00 м. Ура! „Радио Афганистан“ сообщает своему народу, всему миру о победе революции! Текст сообщения на пушту читает Аслан Ватанджар, на дари – Абдул Кадыр! Ребята во дворе не жалеют патронов, салютуют великой победе».
Сообщение одиннадцатое.
«Время – 20 ч. 40 м. В результате боев за президентский дворец смертью храбрых погиб танкист рафик Омар… Среди раненых Джамиля… Проклятие! Ахмад разрешил бежать в госпиталь. Сдаю. Дежурство Махаммаду!»
* * *
Меня не то что в палату, на порог госпиталя не пустили.
– Не положено! Час поздний! Покой нужен больным!
Просил по-хорошему – не помогает, стал было ругаться, санитар спину показал.
– Да не уходи ты, парень, будь человеком! – взмолился я. – Девушка моя тут раненая у вас лежит… Ну, прошу тебя, как брата, пусти к ней.
Повернулся здоровый детина, смачно высморкался, нос рукавом халата утер.
– Девушка твоя, говоришь? Это та сорвиголова, что первая через забор президентского дворца полезла? Джамиля, кажется, зовут?
– Да, да, Джамиля! Как она? Что с ней?!
– Да ничего… Царапина на руке. Врачи смотрели – кость цела, пуля навылет. До свадьбы заживет! Хочешь, чтобы она скорее поправилась, плати калым, женись на ней, парень!
И заржал, как застоявшийся жеребец, показывая свои прокуренные, гнилые зубы.
– Слушай, ну пусти к ней, хоть на минутку!
– Завтра, завтра приходи! Палата номер пять, второй этаж!
Оттолкнул, захлопнул дверь и закрыл на задвижку. Делать было нечего, к Джамиле ночью не пробиться, надо уходить, а мне не хочется… На втором этаже в окнах еще свет. Где-то ты там, Джамиля, сорвиголова, как назвал тебя детина-санитар. Напугала ты нас с ребятами, а больше всех меня. Этот парень говорит, что у тебя царапина. А тебе больно, очень больно, Джамиля. Я чувствую, я знаю, и не качай там, в своей палате, головой, не улыбайся через силу. Лучше поплачь, не стесняйся слез, легче станет, боль поостынет. Я никуда не уйду от тебя… Сяду вот здесь, на лавочке. Давно зажглись звезды на небе, но город и не думает отходить ко сну… Возбужденный событиями необычного дня, он продолжает свои митинги, поет, танцует, радуется. А ты должна спать, Джамиля, обязательно спать. Твои тревоги позади. Я здесь, я рядом, у твоего окна.
ГЛАВА V
Ежели ты примириться с шипами готов,
Встретишь ты множество роз и цветущих садов.
Терний страшиться не надо. Неделя промчится:
Вместо колючек увидишь ты сто лепестков.
Фарьяби Захираддин Тахир ибн Мухаммад
Уже вплетался желтый лист осени в запыленную зелень деревьев. Спала жара, в Кабул не спеша приходила осень. Я и не заметил, как быстро пролетело время. Попал в водоворот событий – закружила, завертела волна революции.
Распалась наша дружная четверка. Султан вернулся на свою электростанцию… Он там стал большим начальником – заместителем директора. Махаммад работает инструктором в Центральном совете профсоюзов, а мы с Ахмадом – в народной милиции. Хожу теперь в красивой форме, фуражка с высокой тульей, пистолет в кобуре.
В первый же день не вытерпел, пошел сфотографировался на память при всем, как говорится, параде. Начал было улыбаться перед объективом, фотограф недоволен.
– Вы – власть! Лицо официальное. Никаких легкомысленных улыбок! В глазах – металл! Внимание! Снимаю!
И вышел на карточке молодец с грозной физиономией.
Ахмад посмотрел – и давай надо мной смеяться.
– Надо на базаре твой портрет вывесить! Нагнал бы страх на правоверных! Не фотография, а карающий меч революции!
А вот дядюшке Фатеху она очень понравилась, приколол ее кнопками на дверь мастерской. Кто ни придет, всем на меня показывает. Просил его снять фотографию, не ставить меня в неудобное положение. А он и слышать не хочет.
– Пусть все знают, что мой племянник в почете у новой власти, в самой милиции работает!
Бедный дядюшка Фатех – один за двоих стучит деревянным молотком в своей мастерской. Тревожные сны обо мне видит тетушка Анахита. Несет меня куда-то прямо к пропасти дикая лошадь, грива огненная, пасть волчья.
– Ох, не к добру все это, ох, что-то будет. Сердце мое чувствует! – причитает она, пока дядюшка не прикрикнет:
– Замолчи, старая, еще беду накличешь на голову парня!
Редко я теперь бываю дома. Ночую где придется, кажется, только сейчас глаза сомкнул, а тебя уже тормошит Ахмад:
– Пойдем! Срочный вызов!
Зевая, мчимся на машине по темным улицам города. Надрывно лают, перекликаются растревоженные собаки. Мы спешим, куда зовут люди, куда нагрянула беда. Не всем пришлась по вкусу Апрельская революция. С помощью агентов из-за рубежа создается контрреволюционное подполье, начали орудовать вооруженные банды грабителей. С темнотой раздаются взрывы, стрельба, участились случаи ограблений и убийств. Работаем день и ночь. Командир наш Ахмад осунулся, глаза красные от бессонницы, домой носа не показывает и нас, подчиненных, увольнениями не балует.
– Классовая борьба началась! Понимать надо!
Эти слова Ахмад повторяет часто, иногда к месту, а чаще так, по привычке. Но когда я к Джамиле в госпиталь попросился, не отказал, заулыбался.
– Это хорошо, это правильно. Надо проведать нашего раненого пропагандиста.
– Есть проведать нашего раненого пропагандиста! – отвечаю, как заправский солдат, и кругом, к выходу…
– Постой, постой, а цветы! Да разве ходят в госпиталь без цветов, да еще к девушке? Нет уж, не позорь народную милицию, не позволю!
– А удобно ли с цветами… что люди подумают… – усомнился я.
– Удобно, удобно, – отвечает Ахмад. – И знаешь что, постой минуту, я сейчас, мигом обернусь!
Бросился к оперативной машине, рванул с места так, что часовой в испуге от проходной отскочил. Вернулся быстро, довольный, с большой охапкой белых роз.
– Вот держи! Передай ей привет. Скажи, ждем, скучаем и все такое… Хорошее. – Почему-то смутился, вспомнил о каком-то неотложном деле, стал торопиться и уже на ходу, по-командирски: – Да смотри, не рассиживайся там! В ночь идем на операцию, подготовиться надо хорошенько!
Меня, признаться, Ахмад удивил с цветами, а Джамилю растрогал до слез.
– Спасибо вам, друзья! Это мои самые любимые! Белые розы – символ чистоты и добра на земле… Ну как вы там живете, что делаете?
Я смотрю на ее забинтованную руку, бледное, как простыня, лицо и ничего путного сказать не могу.
– Да так… боремся с врагами революции… Ходим патрулями, ловим жуликов и душманов. В общем, интересно живем…
– Счастливые! – говорит Джамиля. – А я вот воюю на госпитальной койке. Ну и порядки здесь. Кстати, как тебя пропустили, да еще в женское отделение?
– Пропустили!.. Сказал, что иду для допроса к известной преступнице, которая фальшивые афгани делает.
– Поверили?!
– Как видишь, я здесь!
– Это что за безобразие?! Кто пустил?! Вон, сейчас же вон!
Надо же такому случиться, сам главный врач пожаловал к Джамиле. Я не стал дожидаться, пока он позовет детину-санитара. Кстати, этот парень сегодня оказался сговорчивым, провел через кочегарку в палату. Деньги давал, не взял. Но неожиданно дьявол принес толстого и злого человека в белом халате. Приходится уходить, а так хотелось побыть рядом с девушкой, сказать главное, сокровенное, что чувствую, чем живу. Но что поделаешь, до следующей встречи…
Всю неделю мы занимались ликвидацией одной крупной банды. Брали ее с боем, потеряли двух товарищей… Предстояла новая операция. Ахмад начал было инструктировать нашу группу захвата, а я руку тяну, прошу слова.
– Разреши сбегать на базар, цветы купить для Джамили.
– Не нужны ей больше твои цветы, – зло отвечает Ахмад.
– Это почему же? – удивляюсь я. – Да объясни ты толком, что случилось?
– Случилось… Джамиля удрала из госпиталя… Теперь уже в провинции. Уполномоченная от партии по ликбезу среди женщин.
Вот так Джамиля! Не успела рана затянуться, а она уже в строю. Из госпиталя бежала, боялась, что революция без нее кончится, работы не достанется. Уехала поспешно, ни с кем не простилась. А, собственно, почему она должна прощаться? Правда, я надеялся, я думал… но ее, видимо, мало интересует, что я думал и чувствовал, когда увидел в госпитале без единой кровинки дорогое мне лицо и улыбку. Грустную и мягкую.
– Так что к Джамиле спешить не надо… А вот домой после инструктажа отпущу. Заслужил, гуляй до самого утра!
* * *
Открыл калитку и сразу почувствовал, что дома праздник. Дразнящий запах плова гулял по всему двору. Блюдо это редко готовилось в нашей семье. А тут не праздник, а обыкновенный будничный день. Жарко пылает костер, парит закопченный, видавший виды котел. Сам дядюшка Фатех, закрыв на базаре мастерскую, колдует над пловом. Женщин к такому святому делу не допускают. Здесь нужна опытная мужская рука. Залюбуешься, как дядя быстро и мелко шинкует репчатый лук, морковь, разделывает баранину, варит рис, кладет в него укроп, петрушку, едкий перец. Из спелого граната выжимает сильной рукой сок. И все быстро, без лишних движений. Услышал стук калитки, повернулся, обрадовался моему приходу. Мы расцеловались.
– Вовремя пожаловал, вовремя! Уважил старика! Воистину Аллах сегодня добр ко мне. Одарил мой дом гостями!
– Да что за гости, дядя?
– Один дорогой гость – это мой племянник.
– Да какой же я гость? – перебиваю я дядю.
– Самый настоящий, неделями дома не бываешь, – отвечает он. – А другой гость – мой старший брат, почтенный Раджаб из Кандагара пожаловал. Иди же в дом, поздоровайся со старшим дядей, а я быстро с пловом управлюсь.
Сняв обувь, я вошел в комнату для гостей. Это гордость тетушки, что в нашем небольшом саманном доме есть такая комната, как у богатых людей. Но она, как у всех бедных афганцев, без всякой мебели. Только на стене старое ружье «бур» времен войны с англичанами и почерневший, с оборванными струнами рубаб. Когда-то, по словам дяди, он был отменным музыкантом. Теперь пальцы от молотка и жести огрубели, струны его не слушаются. Земляной пол гостевой комнаты покрыт шерстяным самодельным ковром с причудливыми узорами. По черному полю – белые облака. Это работа тетушки Анахиты. Не один месяц пришлось ей провести, не разгибая спины, за деревянным ткацким станком. А вот посидеть на своем ковре с гостями ей никогда не удавалось. Не принято, нельзя, место женщины на кухне. Разве что покажется ее рука, подаст какое-нибудь блюдо на порог и отдернется, словно крапивой обожглась.
Дядя Раджаб отдыхает на тушаке[3]3
Тушак – матрас для гостей.
[Закрыть]. В новом ярком федои[4]4
Федои – выходной халат.
[Закрыть], небрежно наброшенном на сгорбленные плечи. Он сухопарый, лицо в глубоких морщинах, нарядная белая чалма одного цвета с его окладистой бородой. В руках пиала, рядом чайник, на продолговатый носик которого надет железный наконечник.
Увидев меня, он, кряхтя, поднялся с тушака. Я поспешил к нему навстречу, обнялись по-родственному.
– Как ваше драгоценное здоровье, уважаемый моулави[5]5
Моулави – учитель.
[Закрыть] Раджаб?
– Тушукур, тушукур![6]6
Тушукур – спасибо.
[Закрыть] – отвечает он, тряся седой бородой.
– А как здоровье ваших почтенных детей?
– Тушукур, тушукур!
– А как поживают дети ваших детей?
– Тушукур! Тушукур!
– Сопутствует ли удача в деле, часто ли радость переступает порог вашего дома?
Пришел черед дяди задавать вопросы о моем благополучии. Я также благодарю его за внимание ко мне. Прошу не беспокоиться, отдыхать и, если он разрешит, посидеть с ним рядом. Пришел дядя Фатех, лицо потное, принес еще один чайник.
– Прошу прощения, плов уже на огне… Попьем пока чайку.
Я, как самый младший, разливаю чай в пиалы. Одну руку прижимаю к сердцу, другой подаю пиалу с поклоном Раджабу. Пьем не спеша, мелкими глотками. Не портя себе удовольствия, разговариваем о делах мирских. Но вот почтенный Раджаб перевернул вверх дном пиалу, аккуратно положил на нее кусочек так и не надкусанного сахара.
– Приехал я к тебе, брат, ума-разума занять. Вокруг какой-то водоворот, все кричат, радуются. А зачем кричат, чему радуются, мне, старому, невдомек. Говорят, жить теперь по-новому будем. Декреты какие-то правительство издало. Долги не надо платить. Знаю, твой воспитанник грамотный, может, он нам что растолкует?
Дядя так и расцвел, заулыбался. Его теперь и хлебом не корми, дай только обо мне поговорить. И какой я с детства был хороший, как жизнью рисковал, боролся за народ, выбился в люди – стал милиционером. Послушаешь его, так я прямо национальный герой, чуть не самый главный человек в государстве после Нур Мухаммеда Тараки. Смотрю на дядю Раджаба, он, кажется, все за чистую монету принимает, поглядывает на меня уважительно. Хочется смеяться от таких басен, но сижу тихо, старших нельзя перебивать, жду, когда разрешат свой голос подать в почтенном обществе.
– А теперь твое честное слово, Салех, – говорит дядюшка. – Расскажи, что нам, бедным людям, принесла твоя революция. Как новые законы принимать. По-разному о них говорят люди: одни хвалят, другие ругают.
– Просим, очень даже просим, – добавляет брат Фатеха.
– С разрешения высокочтимого дядюшки Раджаба, – начал я, обращаясь к старшему за нашим достарханом.
Сделал паузу. Смотрю на аксакала. Он слегка кивнул белой чалмой в знак согласия, и только тогда я продолжил свою речь.
– Расскажу вам о первых декретах Революционного совета республики. Таких законов еще не знала наша страна. Законы совести и справедливости, как их называют сегодня люди труда…
* * *
Режим Дауда рухнул, как дерево с прогнившими корнями. Революции понадобилось всего десять часов, чтобы с минимальными жертвами смести ненавистный всему народу режим диктатора. Власть взял в свои руки Революционный совет. Своим декретом № 1 Ревсовет провозглашает страну Демократической Республикой Афганистан. Его последующие решения вызывают искреннюю радость и восторг у трудящихся, ненависть и гнев у афганских реакционеров. Равнодушных к решениям нового правительства не было. На улицах и площадях установили радиодинамики. Теперь с раннего утра до позднего вечера жители Кабула имеют возможность слушать «Радио Афганистан», по-своему комментировать правительственные сообщения, митинговать, спорить, доказывать, иногда так пылко, что нам, милиции, приходится успокаивать не в меру разгоряченных людей. И это естественно. Народно-демократическая партия Афганистана сумела сконцентрировать и дать ответы в решениях правительства на самые больные, жгучие вопросы общества. Я рассказываю о декрете № 6, который особенно интересует седобородых братьев. Опубликование этого закона было равносильно грому среди ясного дня. Верилось и не верилось людям. Согласно этому декрету полностью освобождались от задолженности помещикам и ростовщикам безземельные дехкане и сельская беднота. Не только от долгов, но и от процентов по ним!
– Подсчитано, что в результате декрета номер шесть будет освобождено одиннадцать с половиной миллионов безземельных и малоземельных дехкан, или восемьдесят процентов сельского населения страны! – говорю я своим слушателям.
– Постой, постой, Салех, – перебивает дядюшка Раджаб. – Значит, у меня нет теперь никаких долгов заминдару?[7]7
Заминдар – помещик.
[Закрыть] Ты, случайно, не бредишь, мой мальчик?
– Нет, со здоровьем у меня все в порядке, – смеюсь я. – Это правда – ваши долги ликвидированы!
– И я не должен заминдару за семена, что брал для весеннего посева? И за пользование его волами? И за полив воды?
Старый безземельный дехканин, он не верил, что многочисленные долги, тяжелой гирей висевшие на его шее, больше не существуют. Пришла новая власть, вспомнила о бедном Раджабе, решила помочь, облегчить его душу хотя бы в последние годы жизни.
– А как же Коран? – напоминает ему Фатех. – Ведь это грешно – долги не отдавать, на том свете будет страшный суд.
– Верно, верно говоришь, брат, – огорчился Раджаб. – Грех большой…
– Вот у меня вчера сосед занял двадцать афгани, да в понедельник машкоб[8]8
Машкоб – водонос.
[Закрыть] Назар десять афгани, – стал было рассказывать старый жестянщик, но его остановил брат.
– Повремени о своем… Давай дальше послушаем. – И уже обращаясь ко мне: – Ладно ты говоришь, Салех. Все у тебя, как в сказке, получается. Ну еще что надумало твое правительство, какой закон объявлен?
– Декрет номер семь, – отвечаю я.
– Ну, ну, расскажи нам о нем, – просит Раджаб.
Надо знать нашу страну, чтобы понять революционное значение этого декрета. Он провозглашал равноправие женщин с мужчинами. Декретом № 7 калым за невесту определялся не выше 300 афгани. Услышав о таком низком калыме, установленном правительством, вознегодовал сгорбленный годами Раджаб.
– Это несправедливо! – кричит он на меня, словно я автор декрета. – Несправедливо! Я всю жизнь своим горбом деньги на калым зарабатывал. Женился, когда мне перевалило за сорок. Отдал за жену двадцать тысяч афгани, а теперь только триста.
– Я тоже немалые деньги платил за Анахиту – тридцать тысяч афгани, – говорит Фатех. – Конечно, обидно, что этого декрета не было в наше время! Сколько можно было бы сэкономить на женитьбе… Но Салеху нашему повезло, всего триста афгани надо платить за невесту! Такую сумму мы всегда заработать сумеем! Верно я говорю?! – и хлопает меня по спине своей тяжелой рукой.
– Вам, конечно, радость от этого декрета, а мне горе, – сокрушается старший дядя.
– Да почему же горе? – недоумеваю я.
– Почему, почему, – недоволен он моим вопросом. – Да потому, что у меня еще пятеро невест на выданье. Думал, наконец деньги в дом придут. Девки ладные, красивые. Не меньше тридцати тысяч афгани за каждую калым собирался получить. А теперь не деньги, а одни мыши в свадебном мешке… Нет, этот декрет мне не подходит! – решительно заявил он.
– А что там о земельной реформе люди болтают? – интересуется Фатех. – Верно ли?
– Верно! – говорю я. – Готовится такой декрет, землю получит тот, кто ее обрабатывает. Не будет больше помещиков и не будет батраков в нашей стране.
Говорю серьезно, а старики меня на смех подняли.
– Ха, ха, ха! – громко смеется Фатех. Весело стало и его брату. Хихикает в кулачок, трясет бородой.
– Да что же здесь смешного? – удивляюсь я. – Революция дехканам землю даст, воду для полива.
– Даст-то даст, да никто не возьмет, – уже серьезно говорит Раджаб.
– Почему же?
– Да потому, что земля чужая, ее трогать нельзя.
– Так ведь декрет будет!
– Эх, Салех, умный ты парень, а простой истины не понимаешь, – вздыхает Раджаб. – Твой декрет смертные люди писать будут. А Коран написан святой рукой. Частная собственность – неприкосновенна! И горе тому, кто на нее посягнет!
– Горе тому! – повторяет, как клятву, дядюшка Фатех.
Вот и попробуй разъяснить им значение важнейших декретов Революционного совета республики.
* * *
Я смотрю на моих почтенных дядюшек, а сам невольно думаю об отце. Неужели и он бы отказался от своего счастья? Подумать только, государство бесплатно будет раздавать землю беднякам, а они боятся ее брать, за грех тяжкий считают? Истинные хозяева земли снова остаются батраками… Как бы ты поступил, отец?
Мать свою не помню, умерла, говорят, в муках, когда меня рожала. А вот отца хорошо помню. Особенно его глаза, вечно печальные и усталые от жизни. Он очень любил меня. Может, потому, что рос я в большой семье младшим. Было у меня десять братьев и пять сестер, все в лохмотьях, цыпках и лишаях. Однажды, когда мне было лет десять, поехали мы с отцом на базар в соседний большой кишлак. Здесь отец удачно продал единственного бычка в нашем хозяйстве, расщедрился, решил детям подарки купить. Кому бусы стеклянные, кому леденцы, а старшему, Сабиту, – жилет вязаный. Только дарить никому не пришлось. Беда стряслась, пока мы были в городе. Тряхнула горы сильная зилзила[9]9
Зилзила – землетрясение.
[Закрыть], в одно мгновение похоронила под каменными глыбами наш кишлак…
Остались мы с отцом одни-одинешеньки, без кола и двора. Ушли подальше от страшного места, поставили шалаш. Спать есть где, а вот с едой плохо, одни лепешки из лебеды… Тяжелый был тот памятный для меня год. Много людей погибло от зилзилы, тут еще засуха, земля от палящего солнца, куда ни глянь, вся потрескалась, урожай на корню сгорел. И на больших помещичьих площадях, и на нашем клочке в четыре джериба[10]10
Джериб – мера земли, равная 0,2 га.
[Закрыть]. Пришла зима, и из травы уже лепешку не испечешь. Пошел отец на поклон к помещику. Добрым он поначалу отцу показался, без лишних слов отвесил на весах мешок кукурузной муки, о долгах за полив воды и буйволов для пахоты ничего не сказал. Понимал, что взять с отца нечего. Только в толстую книгу что-то записал. Чихнул во всю силу, утер рукавом халата нос, сказал печальным голосом:
– Понимаю, понимаю… Всем нам тяжело… Разгневались небеса, капли дождя лишили нас, грешных. Сколько добра моего погибло. Но надо делиться с ближним тем, что есть. С долгами не торопись, отдашь по осени. Но, естественно, в двойном теперь размере…
– Как в двойном размере? Как, половину урожая? – испугался отец. – Побойся Аллаха, мой господин!
– Не мне, а тебе, голодранец, надо Аллаха бояться. Не нравятся мои условия, иди своей дорогой, только мешок оставь у порога, да давай подсчет произведем твоих долгов… – И волосатая рука помещика потянулась к костяшкам тяжелых канцелярских счетов.
Сурова тогда была зима в наших краях. От холода и голода вымерли целые семьи. Мы выжили с отцом, дотянули на кукурузной муке до теплого солнца. У меня хотя и кружилась по утрам голова, но еще какая-то силенка осталась. Подрядился я с ребятами в горах хворост собирать, таскать на своей хилой спине на помещичий двор. За каждую вязанку управляющий давал по три афгани. Деньги небольшие, но все же подспорье нам с отцом… А он совсем плох у меня стал. Как занемог с января, никак отойти не может. Душит его кашель проклятый и днем и ночью. И худой стал, лицо что зола в потухшем костре…
А весна была в тот год дружная и буйная. Зимой, как никогда, много дождей со снегом вперемешку выпало, до самых глубин землю насытили. И пошли, полезли вверх травы сочные, зашумела, забилась в арыках вода. Пришла пора сеять…
Совершил отец свой утренний намаз, побыл наедине с Аллахом, взялся за ручки омача[11]11
Омач – соха.
[Закрыть], проложил деревянным лемехом первую борозду, а вторую не осилил.
