Текст книги "Избранное"

Автор книги: Кэндзабуро Оэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Такаки уже подошел вплотную к полицейской машине. Подбежала чуть отставшая Инаго, за ней – Доктор, все время державшийся в нескольких шагах сзади, и тоже встал около них. Полицейские выстроились в ряд, чтобы провести сдавшихся к задней дверце машины. Такаки и его товарищи должны были пройти сквозь их плотный строй. Полицейские били шедшего впереди Такаки по голове, дергали за волосы. Пытались добраться и до головы Инаго, которая, оберегая Дзина, шла, низко наклонившись вперед. Ее пытался уберечь от ударов Доктор. Но его ударили ногой в пах, он упал, его подняли за шиворот и окружили полицейские и, сломав строй, скрылись за машиной.

– Ужас! Люди сами вышли, а они что делают! – негодовал Тамакити.

С тремя винтовками на плечах, держа в руках деревянный ящик с боеприпасами и динамитом, он стоял рядом с Исана и смотрел в бойницу. Одновременно он жевал кусок курицы вынутый из консервной банки, лежавшей в том же ящике.

Как только Исана стал сворачивать белый флаг, снаружи сразу же все переменилось. Серые механические человечки вмиг исчезли, и заболоченная низина снова превратилась в безлюдную. Тамакити внимательно ее осматривал, уперев автомат в колено. Он смертельно устал, но его почерневшее, осунувшееся лицо и глаза излучали силу.

– После того, как их увезут на машине «скорой помощи», начнется генеральное наступление, – сказал Тамакити, не отрывая глаз от бойницы. – Тогда и мы будем атаковать. Эти гады считают себя оскорбленными и теперь будут измываться над нашими ребятами как хотят. Я просто не представляю, что они сейчас делают с ними в полицейской машине, пока репортеры ничего не видят. – Тамакити, передернувшись от возмущения, будто полицейские делали что-то ужасное с ним самим, выглянул в бойницу. – Кран и пожарная машина подъехали почти вплотную. Сколько же щитов их прикрывает? …Судя по высоте стрелы, они, по-моему, собираются рушить не только рубку, но и второй этаж, и первый. …Разрушив стену второго этажа, они смогут забросать нас газовыми пулями и залить водой. Потом приставят лестницу и штурмовой отряд ворвется сюда.

Тамакити с Исана поднялись в рубку.

– Может, вы перебазируетесь в бункер, – спросил он, отводя глаза от Исана, как это обычно делал Такаки. – Если стену второго этажа разрушат, в бункер уже не пробраться. Так что, может, нам лучше разделиться до генерального наступления; я – в рубке, вы – в бункере?..

– Разумеется, я скоро уйду отсюда, – сказал Исана. – Я и из винтовки стрелять не умею и буду только путаться под ногами…

– Сейчас еще можно, – нетерпеливо перебил его Тамакити. – Вы говорите, что не умеете из винтовки стрелять, но в этом же нет ничего трудного. У нас всего одна обойма, можно сделать двадцать выстрелов, так что берите автомат. Вы эту обойму расстреляете в момент.

– А как же ты?

– Я буду стрелять из винтовки и охотничьего ружья, как следует целиться и убивать по одному, – сказал Тамакити и протянул Исана автомат, по-прежнему не глядя ему в глаза.

Оставляя за собой шлейф пыли, прямо по целине ехала машина «скорой помощи».

– Пусть увезут Дзина и остальных, тогда начнем, – сказал Тамакити, провожая глазами машину. Потом, точно решившись на что-то, посмотрел прямо в глаза Исана и спросил: – Помните, Красномордый сказал, что именно потому, что затея безумная, она как раз и удастся? Вы думаете, он это серьезно?

– Если оставшиеся в живых думают, что умерший говорил серьезно, значит, так оно и было на самом деле, – сказал Исана.

Глубоко посаженные черные глаза Тамакити, все его почерневшее, грязное лицо засветились радостью.

– Я сейчас, как Красномордый, думаю о безумной затее, – сказал он возбужденно. Это и правда безумный, дурацкий разговор. Если я буду все время точно убивать их по одному, то все может пойти вспять. Сотни полицейских захотят перейти на мою сторону. На полицейских машинах и грузовиках мы ворвемся в центр города, пробьемся через него, реквизируем все суда, стоящие в порту и возродим Союз свободных мореплавателей, он будет мощнее, чем прежний. Действительно, безумие, но все-таки…

Тамакити стало стыдно своих слов, и Исана пришел на помощь мечтателю.

– Полицейским, которым пришлось целый день жариться на солнце, все это уже осточертело, и многие из них, я думаю, с радостью согласились бы отплыть на корабле, – сказал Исана. – А если им в самом деле в голову пришла такая мысль, то при некоторой решительности осуществить твою идею не так уж трудно. Когда этот огромный отряд полиции ворвется в центр города, противостоять ему смогут лишь силы самообороны. А пока правительство будет дискутировать вопрос о том, чтобы привести в действие силы самообороны, Союз свободных мореплавателей успеет отплыть в море.

– И сразу отказаться от гражданства. Полицейские скинут с себя пропотевшую форму, а я останусь в чем есть! Вот было бы здорово!

– Если бы удалось осуществить твою безумную идею и все повернуть вспять, – серьезно сказал Исана, желая, чтобы его слова слышали души деревьев и души китов, – я бы передал тебе роль поверенного деревьев и китов. Я ведь человек старой формации. Укрыться в убежище – это же пассивная позиция, и только человек новой формации, как ты, способен повернуть все вспять.

«Скорая помощь», вынырнув из-за полицейской машины, умчалась. Запад горел заказом. Небо очистилось, но дым заводского района за рекой туманом прочерчивал в нем бледные полосы, сверкавшие бронзовыми искрами. Закат был многослойный, из светлых и темных полос. И только солнце за ними ярко сияло и, казалось, не собиралось заходить. Снова всплыло видение: огромная дзельква на фоне закатного неба Идзу и кружащая над ней стая скворцов. Но здесь нет ни птиц, ни того огромного величественного дерева. Даже вишню и ту мы сожгли, – грустно сказал Исана душам деревьев и душам китов. – Этому закату не хватает дерева. Возможно, это и есть самая важная проблема.

Две полицейские машины одновременно двинулись вперед. Пошли вперед и полицейские, сверкая касками над щитами на колесиках, которые они толкали перед собой. Бесчисленные полицейские, заполонившие всю заболоченную низину, быстро, почти бегом, шли вперед, глядя в прорези, проделанные в верхней части щитов. В темных щитах тоже отражались бронзовые искры, и от этого движения полицейских еще больше были похожи на движения механических человечков…

– Помните те слова, не скажете мне их еще раз? – сказал Тамакити, положив дуло винтовки на бойницу. – Бумагу, на которой они были написаны, сорвала Инаго и взяла с собой. Я их как следует не помню, а они мне очень нравятся.

– Young man be not forgetful of prayer, – напомнил Исана первую строчку, но Тамакити молча продолжал смотреть в бойницу, и он стал читать дальше: – Every time you pray if your prayer is sincere, there will be new feeling and new meaning in it which will give you fresh courage, and you will…

– Спасибо, – тихо прошептал Тамакити. – Я только до этих пор понимаю смысл. И теперь все ясно вспомнил. И успокоился. Мне всегда не по себе, когда я что-нибудь забываю…

Тамакити выстрелил. Полицейский, бежавший справа от машины, упал, белая тонкая палка взлетела в воздух. Тамакити заметил незащищенную часть лица между щитом и каской. Судя по тому, что упавший держал палку, служившую ему, чтобы отдавать команды, он, видимо, был командиром, с молчаливого согласия которого избивали сдавшихся. Выстрел мгновенно прекратил всякое движение за стенами убежища. И впереди и далеко позади все полицейские, скорчившись, укрылись за щитами. Бронзовый ореол, парящий над их головами, сразу всплыл вверх. И снова воскресив в памяти стаю кружащих в вышине скворцов, закатное небо прочертили черные дымовые шашки и газовые пули. А в заднюю стену убежища беспрерывно бил огромный молот.

– Кран начал работать, – сказал Исана, как бы уточняя обстановку. На самом деле в стену била струя воды из пожарной машины. Но вскоре могучие удары один за другим, не шедшие ни в какое сравнение с прежними, сотрясли стены убежища.

– Ну что ж, теперь нам пора расстаться, – крикнул Тамакити сквозь серовато-красный дым, ворвавшийся в бойницу. – Это уж точно безумие! Поверьте мне, все еще пойдет вспять!

Не дожидаясь ответа Исана, Тамакити набил рот курицей из банки и, обтерев руки о рубаху, стал готовить динамит для взрыва. Существования Исана он теперь просто не замечал. Но когда тот поднялся, Тамакити окликнул его и протянул большую банку консервов, лежавшую в деревянном ящике. Исана тоже залез в нее пальцами и вытащил кусок курицы. Положив его в рот, Исана, опасаясь взрыва, передвинул автомат на грудь и быстро вышел из рубки. От каждого удара в стену металлическим шаром винтовая лестница стонала и качалась. Исана сел и стал ждать. Снаружи послышался шум, напоминавший шум водопада. Во входную дверь беспрерывно барабанили газовые пули – казалось, в нее по срочному делу стучит бесчисленное множество людей. Дверь уже еле держалась, и при штурме ворваться через нее ничего не стоило. Спустившись до лестничной площадки второго этажа, Исана, оглядев прихожую, решил устроить здесь засаду. Он будет стрелять в полицейских, когда они ворвутся, и прикрывать Тамакити. Эта операция по прикрытию будет, видимо, продолжаться минуты две-три. Над головой ходит Тамакити, вернее, носится взад-вперед, как загнанная собака. Он закладывает динамит так чтобы причинить противнику максимальный ущерб. Потом, в последний раз осмотрев заряженные ружья, осмотрев гранаты, начнет ждать. Прикрытие ему явно не нужно. Верхняя часть здания будет его безраздельным полем боя, и путающийся под ногами Исана первым взлетит в воздух при взрыве динамита.

Исана подобрал валявшийся в комнате карманный фонарь, спустился по металлической лестнице в бункер и положил его на пол рядом с автоматом. Потом снова поднялся на несколько ступенек, чтобы закрыть крышку люка. Он мог бы и надежно запереть ее, но не исключено, что раненый Тамакити тоже спустится сюда. Подумав об этом, Исана лишь закрыл крышку и снова спустился вниз.

Шум водопада смолк. Не было слышно и ударов дымовых шашек и газовых пуль в стены убежища. До бункера доносился лишь грохот металлического шара, рушившего здание, но этого Исана не боялся. Он испытал подъем, который появлялся у него всегда, еще с детских лет, когда он в одиночестве оставался в закрытом помещении. По ногам тянуло прохладой – воздух здесь был холоднее, чем на улице. Светя карманным фонарем, Исана подошел к штурманскому столу и зажег стоявшую на нем спиртовую горелку. Он будет ждать, поставив ноги на землю, – он делал это всегда, предаваясь мечтам; крышка люка прямо над головой. Исана подвинул поближе стоявшую у стены походную койку. На упавшей с нее бумажке было написано: pilot berth [18]18
  Койка лоцмана (англ.).


[Закрыть]. В мельчайших подробностях вычерчивая план корабля, Красномордый продумал все детали. Исана положил бумажку туда, где она лежала, и на свободное место поставил стул, сидя на котором он размышлял. Непонятно откуда взявшееся воспоминание заставило его не ставить заряженный автомат к стене, а положить на pilot berth.

Выпрямившись, Исана сел на стул. Потом снова встал, проверил магнитофон, лежавший на койке, где днем спал Дзин. Работают ли еще батареи? Он включил магнитофон и полился поток птичьих голосов. Что же это за птицы, пение которых он слышит последний раз в жизни? Этот крохотный вопрос, на который никогда уже не получить ответа, повиснет в воздухе и превратится в ничто, подумал Исана. Да и не стоит слишком уж задумываться над ним. Жалея время на перемотку ленты, он снял обе кассеты и поставил две другие – пустую и с записью криков китов. С песней китов-горбачей, записанной подводным магнитофоном в Бермудском проливе. Поставив звук на полную мощность, он услышал шум волн в глубине моря, уловленный чувствительным ухом микрофона, и шум работающего мотора лодки. Эти звуки моментально погрузили бункер на дно Бермудского пролива. Раздались крики китов: уин, уин, уин, боооа, боооа, уин, уин, заглушившие удары металлического шара.

– Это киты, – сказал себе Исана, с удовольствием вспоминая прошлое. Вслед за китом-горбачом, кричавшим уин, уин, уин, боооа, боооа, уин, уин, ту же песню запели все остальные киты, находившиеся поблизости…

Возвращаясь на свое место для размышлений, Исана увидел в свете карманного фонаря лежавшую на постели Дзина маленькую книжку в красной обложке, выглядевшую, как пятно крови. Это была Библия издания Гедеона с параллельным английским и японским текстом. Исана даже представить себе не мог, что желание Свободных мореплавателей изучать английский язык настолько велико, что заставило их украсть Библию в отеле, а Инаго, запертая в бункере с Дзином, проводила время за ее чтением. И он подумал, что Инаго открывается ему новой стороной, о которой он даже не мог предположить. Но и это тоже, оставшись без ответа, превратится в ничто. Он взял Библию и, снова устроившись на стуле, решил погадать. Поскольку он загнан в бункер и для него закрыты все пути, которые он был бы свободен выбирать, он может быть наиболее свободен в своем гадании. Во всяком случае, у него есть, видимо, право не слушать никого, кто сказал бы ему, что он гадает предвзято. Закрыв глаза, Исана, снова погрузившись в свои мысли, утонувшие в песне китов в Бермудском проливе, раскрыл Библию и отчеркнул ногтем строку. Открыв глаза, он увидел в свете карманного фонаря следующий кусок английского текста: …yet ye seek to kill me, because my word hath not free course in you. Исана почувствовал, что это последние слова, переданные ему душами деревьев и душами китов. До сих пор он много раз обращался к душам деревьев и душам китов, но ни деревья, ни киты ни разу не ответили ему. И наконец сейчас дали ему ясный ответ на все его обращения: …теперь вы хотите убить меня, ибо слово мое не вошло в вас. Среди тех, кого души деревьев и души китов назвали «вас», был, конечно, и сам Исана, провозгласивший себя поверенным деревьев и китов. Потому что был не в состоянии объяснить смысл слов, сотрясавших его барабанные перепонки, – песню китов и позволил ей безвозвратно утонуть в потоке времени. Нужно ли более разительное доказательство? Но осознание этого тоже превратится в ничто, оставшись без ответа. Эта мысль захватила Исана и освободила от неведомой силы, втягивавшей его в мрачную бездну. Я провозгласил себя поверенным деревьев и китов, но я человек, и мне не избежать ответственности перед вами, поскольку я один из тех, кто рубил деревья и истреблял китов, – сказал он, обращаясь к душам деревьев и душам китов. – Именно поэтому, думаю я, Дзин был именно таким, каким был, и я не мог ничего есть и беспрерывно падал и весь в кровоточащих ранах был близок к смерти. Вот почему сознание того, что я, оставив все без ответа, превращусь в ничто, позволит мне обрести безграничную свободу…

Шум волн сопровождал крики китов, но к магнитофонной записи вдруг начал примешиваться все усиливающийся звук льющейся воды. Холодная вода плескалась вокруг голых ног Исана. Он встал со стула и посветил фонарем. Из четырехугольника, где была земля, в которую он, размышляя, погружал ноги, фонтаном била вода. Огромное количество воды, выбрасываемое пожарной машиной, просочилось под фундамент с задней стороны убежища и теперь фонтаном бьет из четырехугольника, где была земля, – интересно, с каким законом гидродинамики связана свирепость этого мощного потока, уже подступившего к щиколоткам? Но и этот вопрос, оставшись без ответа, превратится в ничто.

Изменение звука ударов металлического шара указывало на то, что дыра в стене уже проломлена, и теперь шар проделывает более сложные движения, чтобы расширить ее. Что все-таки происходит сейчас наверху? Этот страшный вопрос окажется еще одним испытанием, ниспосланным человеку, оставшемуся в живых в убежище. Даже если кому-то и удалось бы, благодаря мощи атомного убежища, пережить атомную атаку, у него не будет возможности узнать, что происходит вокруг. Сколько мегатонн было в сброшенной бомбе? Ограничилось ли дело локальной атомной войной или она превратилась в глобальную? Остался ли кто-нибудь в живых из всего рода человеческого, кроме укрывшихся в этом убежище? И поскольку даже самые большие оптимисты не смогут определить силу радиации, они будут лишены возможности решать, когда выйти на поверхность. Если бы даже они, набравшись мужества, вылезли на поверхность, это была бы безнадежная затея. Естественнее было бы ждать действий тех, кто остался на земле. И даже если бы они услышали стук в крышку люка, была бы у них уверенность, что стучат оставшиеся в живых люди? А вдруг это прибывшие на землю обитатели вселенной или даже духи вселенной, внимательно наблюдавшие за окончанием последней мировой войны? Важно не то, как я пытался увильнуть от этих вопросов в разговоре с покупателями убежищ, а то, какие доводы привел бы себе самому. Действительно, как бы я ответил на них сейчас? И это тоже, оставшись без ответа, превратится в ничто.

Над головой раздался раскатистый взрыв, вода из отверстия поднялась столбом и дошла до колен. Потом еще более мощный взрыв. Бункер вздрогнул и застонал, стоявшая на штурманском столе спиртовка подскочила и упала в воду. Исана, тоже скошенный неведомой силой, упал на пол, подняв тучу брызг, которые были ему не видны. Встав на ноги, он смог разглядеть, где лежит карманный фонарь, но не пошел за ним, а снова уселся на стул, погрузив ноги в землю. Потом вытянул перед собой руку и поднял автомат. Аккуратно поставив его между колен, он попытался сориентироваться. Точно слепой, всматривался он во тьму широко раскрытыми глазами, слушая крики китов и шум бьющей фонтаном воды. И, обратившись к душам деревьев и душам китов со словами, которые можно было бы принять за молитву, погрузился в ожидание.

Что происходит на земле? Взорвалась ли атомная бомба после того, как я спрятался в бункере, или, может быть, произошли еще более страшные сдвиги земной коры, и землю захлестнули цунами или потоп? Ведь даже в атомном убежище вода дошла мне до колен. Может быть, потоп уже уничтожил всех людей на земле и воскресил мощь китов, безжалостно истреблявшихся людьми, и теперь огромные стада могучих китов плавают между бескрайними зарослями деревьев – их единственных друзей на земле? Если это так, то стада могучих китов услышат крики китов-горбачей, доносящиеся из этого бункера, и придут на помощь своим гибнущим братьям. Я провозгласил себя поверенным китов и деревьев, но теперь киты, установившие свое господство на земле, возможно, посчитают меня своим врагом в противоположность раскинувшим в воде свои ветви деревьям – их друзьям. Потому что я сам этого хочу. Я жаждал обличать людей в жестокостях, чинимых деревьям и китам. Именно поэтому я обязан проявить свойственную человеческой природе жестокость и доказать правильность своих мыслей, которые я лелеял многие годы. Сопротивляясь, я прибегну к насилию, и мое тело и душа, принадлежащие последнему человеку на земле, взорвутся и, оставив все без ответа, превратится в ничто. Вот тогда-то, киты, обращаясь к своим неизменным друзьям – деревьям, вы пошлете сигнал: все хорошо. Каждый листочек, каждая травинка присоединят свой голос к могучему хору: все хорошо!

Крышка люка поднимается. Исана на мгновение видит в свете, льющемся сверху, нечто иссиня-черное, напоминающее шкуру кита, и, зажмурив глаза от влетевших в бункер газовых пуль, нажимает на спусковой крючок. Пять выстрелов. Нужно экономно расходовать патроны. Нужно быстро снимать палец со спускового крючка и стрелять короткими очередями. Газовых пуль все больше. Он задерживает дыхание. Снова вдыхать ему, наверно, не придется. Он делает три выстрела. Мощная струя воды бьет в стену бункера и, отброшенная, накрывает его. Снова упав, теперь уже в глубокую воду, он делает четыре выстрела. Все остается без ответа, открывая путь в ничто. Обращаясь к душам деревьев и душам китов, он посылает им последнее прости: все хорошо! И за ним приходит та, которая приходит за всеми людьми.

Рассказы

Содержание скотины
© Перевод В. Смирнов

Мы с младшим братом ковырялись щепками в рыхлой, пахнущей жиром и пеплом земле на дне лощины. Здесь, на слегка вскопанной площадке, расчищенной от густого кустарника, был устроен временный крематорий. Дно лощины уже застлали вечерние сумерки и холодный туман, словно в лесу вдруг забили ключом подземные воды, тогда как на нашу маленькую деревушку – она располагалась по обе стороны мощеной дороги на круто спускавшемся к лощине склоне горы – еще падал пурпуровый свет. Я разогнулся и устало зевнул во весь рот. Брат тоже распрямился и, едва заметно зевнув, улыбнулся. Хватит с нас на этот раз, решили мы, забросили щепки в пышно разросшуюся летнюю траву и плечом к плечу начали подниматься по узкой тропинке, ведущей к деревне. Мы приходили на площадку крематория собирать остатки костей – хорошие кости затейливой формы, которые можно было нацепить украшением на грудь, но деревенские ребята уже собрали кости все до одной, и нам ничего не досталось. Наверно, стоит как следует вздуть кого-нибудь из младшеклассников и отнять кости. Мне вспомнилась картина, которую я увидел два дня назад из-за спин взрослых, стоявших на площадке крематория плотной до черноты толпой: сжигали труп женщины из нашей деревни, с печальным лицом она лежала в ярких отблесках пламени. Ее голый вздувшийся живот возвышался маленьким холмом. Мне стало жутко. Крепко схватив брата за руку, я быстро зашагал прочь. Казалось, будто стиснутый нашими огрубелыми пальцами жук-носорог выдавил из себя липкую вонючую жидкость, будто запах трупа неотступно преследует нас.

Жители деревни были вынуждены сжигать трупы под открытым небом из-за весенних дождей, ливших не переставая вплоть до начала лета. Из-за дождей, которые шли долго, упорно и беспрерывно, так что наводнения стали делом обычным. После того как горный обвал разрушил висячий мост, через который проходила кратчайшая дорога из деревни в город, наше отделение начальной школы закрылось, почтальон перестал приносить письма, и люди, если надо было, добирались до города по узкой раскисшей дороге вдоль гребня горы. Возить мертвецов в городской крематорий никому и в голову не приходило.

Однако полная отрезанность от города не особенно тяготила нашу деревню, селение, хотя и старое, но еще не вполне вставшее на ноги. К нам, деревенским, в городе относились, как к грязной скотине, зато в нашем маленьком поселке, скученном на горном склоне и глядевшем в узкую лощину, и без города хватало разнообразных впечатлений повседневной жизни. К тому же мы, дети, радовались, что школу закрыли уже в конце весны.

У входа в деревню, там, где начиналась мощеная дорога, стоял Мицукути с собачонкой на руках. Толкнув брата плечом, я пробежал в густую тень старых абрикосовых деревьев взглянуть на собаку.

– Вот, посмотри, – сказал Мицукути, встряхнув собачонку так, что она взвизгнула.

Он показал мне свои руки: они были сплошь в укусах, покрытых спекшейся кровью и собачьей шерстью. Пятнами укусов была испещрена и его грудь, и толстая короткая шея.

– Вот так-то, – с серьезным видом сказал Мицукути.

– Ты ведь обещал, что мы вместе пойдем охотиться на диких собак, – с удивлением и досадой сказал я. – А сам, значит, пошел один.

– Я заходил за тобой, – поспешно отозвался Мицукути. – Тебя не было.

– Ну и покусали же тебя! – сказал я, легонько погладив кончиками пальцев собаку со свирепыми, как у волка, глазами и раздувающимися ноздрями. – Наверно, забрался в самое логово.

– Чтобы уберечь горло, я обмотал его кожаным поясом. – хвастливо сказал Мицукути.

Я отчетливо представил себе Мицукути во всеоружии, с кожаным поясом вокруг горла, мысленно увидел, как он достает щенка из норы, выстланной ветками кустарника и засохшей травой, а в это время его кусает дикая собака; я представил себе, как Мицукути выходит с добычей на потемневший фиолетовый склон и спускается на дорогу.

– Горло целым-целехонько, – хвастливо сказал Мицукути. – Я ведь дождался, когда в норе осталась одна только эта собачонка.

– Я видел, как эти тварюги бежали по лощине, – возбужденно сказал мой брат. – Пять штук… целая стая. Там, наверно, были и ее родители.

– А! – сказал Мицукути. – Когда?

– Сразу после полудня.

– Вот тогда-то я и отправился.

– Лучше бы этот щенок был белый, – сказал я, подавив в себе отголосок зависти.

– Его предки блудили с волками, – с видом знающего человека сказал Мицукути.

– Вот здорово! – мечтательно произнес мой брат.

– Он уже привык ко мне, – сказал Мицукути, напыжась от гордости. – Он больше не вернется к диким собакам. Мы с братом промолчали.

– Вот, смотрите. – Мицукути опустил собачонку на мощеную дорогу и разжал руки. – Вот.

Но мы смотрели не на собачонку, а на небо над лощиной. Там со страшной скоростью летел невероятно огромный самолет. Оглушительный рев, всколыхнувший воздух, на какое-то мгновение словно накрыл нас волной. Подобно увязшим в растительном масле насекомым, мы были не в силах пошевелиться.

– Вражеский самолет! – крикнул Мицукути. – Враг прилетел!

– Вражеский самолет!.. – закричали мы хриплыми голосами, глядя на небо.

Но вот в небе снова нет ничего, кроме темно-синих облаков, озаренных закатным солнцем. А собачонка Мицукути, воспользовавшись моментом, подпрыгнула и с лаем припустила по мощеной дороге. Подскакивая, она вбежала прямо в лес и исчезла из виду. Мицукути бросился было вдогонку, да так и застыл на месте, ошарашенно вытаращив глаза. Мы с братом расхохотались, чувствуя, как кровь, словно сакэ, вскипает у нас в жилах. Мицукути, несмотря на всю досаду, тоже не мог удержаться от смеха. Расставшись с ним, мы побежали домой, к складу – в сумерках он походил на огромного зверя, присевшего на задние лапы. Отец в темной кухне с земляным полом готовил нам еду.

– А мы видели самолет! – крикнул брат. – Огромный вражеский самолет…

Отец стонущим голосом сказал что-то в ответ, но не обернулся. Я подошел к дощатой стене и взял с подставки тяжелое отцовское охотничье ружье, которое надо было почистить, вскинул его на плечо, и мы с братом, взявшись за руки, пошли по темной лестнице на второй этаж.

– Жалко, что собака убежала, – сказал я.

– И самолет тоже жалко, – отозвался брат.

Мы жили на втором этаже стоявшего посередине деревни общественного склада в тесной комнате, где раньше разводили шелковичных червей. Отец спал под шерстяным одеялом на циновках, прикрывавших начавшие загнивать толстые доски; мы с братом расстилали постель на дверях, снятых с петель и положенных на деревянные рамы, предназначенные для выкармливания шелкопряда; обои были все в пятнах и издавали острое зловоние, голые балки потолка облеплены сопревшими листьями шелковицы. Комната, прежде кишевшая шелковичными червями, теперь была переполнена людьми.

Обстановки у нас не было никакой. Самой дорогой вещью в нашем бедном жилище было отцовское ружье, тускло поблескивавшее от дула до глянцевито-смолистого приклада, при выстреле, казалось, преображавшееся в металл, сильно, до онемения отшибающий плечо; были здесь и колонковые шкурки, связками свисавшие с голых балок, а также всевозможные ловушки. Отец зарабатывал на жизнь охотой – бил зайцев и птиц, а в снежные зимы – диких кабанов. Кроме того, он сдавал в городское управление шкурки попадавших в ловушки колонков.

Протирая клеенкой ружейный ствол, мы с братом смотрели сквозь щели двери на темное небо, словно надеясь вновь услышать гул самолета. Но самолеты над деревней пролетали крайне редко. Мы приставили ружье к раме у стены, легли в постель и, тесно прижавшись друг к другу, мучимые голодом, стали ждать, когда отец принесет нам котелок с дзосуем [19]19
  Дзосуй – вареный рис с овощами.


[Закрыть].

Мы с братом были как два маленьких семечка, укрытых твердой кожурой и толстой мякотью плода, мы были как два нежных, полных жизни зеленых семечка, которые, попав на солнечный свет, дрожат будто в ознобе. Вне твердой кожуры, оберегавшей нас от внешнего мира, у моря, которое, если залезть на крышу, виднелось вдали сверкающей узкой полосой, и в большом городе за вздымавшимися, как волны, горами, дышала своим спертым дыханием война, шедшая уже не первый год, грандиозная, как легенда, но утратившая былую поворотливость. Однако для нас война означала просто отсутствие в деревне молодежи и повестки о том, что тот-то и тот-то пал в бою. Война не проникала сквозь твердую кожуру и толстую мякоть. И даже вражеские самолеты, последнее время пролетавшие над деревней, воспринимались нами просто как некие диковинные птицы.

Перед самым рассветом я проснулся от сильного подземного гула и непонятных оглушительных раскатов. Отец сидел на расстеленном на полу одеяле, сжавшись в комок и широко раскрыв глаза, алчные, как у затаившегося в лесной чаще зверя, готового броситься на добычу. Но отец ни на кого не бросился, а лег на спину и вроде бы снова заснул.

Я ждал, напрягая слух, но подземный гул не возобновлялся. Я ждал терпеливо, медленно вдыхая сырой воздух, пахнувший плесенью и какими-то мелкими зверюшками, явственно различимыми в слабом лунном свете, словно украдкой вливавшемся в высокое слуховое окно. Вдруг едва слышно заплакал мой брат, который спал, уткнувшись мне в бок взмокшим от пота лицом. Как видно, он тоже ждал, что подземный гул возобновится, и не вынес ожидания. Я подложил ладонь под худую, тонкую, как стебелек, шею брата и стал убаюкивать его; успокоенный мягкими движениями собственной руки, я снова заснул.

Когда я проснулся, сквозь щели стен лился щедрый свет утра, в воздухе уже чувствовалась жара. Отца дома не было. Не было у стены и его ружья. Разбудив брата, я, голый по пояс, вышел на мостовую перед складом. Улицу и каменную лестницу затоплял свет утреннего солнца. Вокруг было полно детей. Одни, ослепленные солнцем, словно в забытьи стояли на месте, другие, уложив на землю собак, искали у них блох, третьи носились с криком по улице. Взрослых нигде не было видно. Мы с братом заглянули в маленькую деревенскую кузницу, стоявшую в густой тени пышных камфорных деревьев. В темной лачуге сегодня не полыхали над углями яркие языки пламени, не дышали мехи, не было видно и кузнеца, стоящего по пояс в яме, кузнеца с необыкновенно загорелыми, сухими руками, готовыми ловко подхватить раскаленное докрасна железо. Чтобы утром кузница пустовала – это было дело невиданное. Взявшись за руки, мы с братом молча возвратились на мостовую. Все мужчины деревни куда-то ушли, а женщины, очевидно, не хотели выходить на улицу. Одни только дети тонули в разливе солнечного света. Смутное беспокойство стеснило мне грудь.