Текст книги "Девочка, испившая Луну (ЛП)"

Автор книги: Келли Барнхилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Устроив поудобнее ребёнка в одеяле, Ксан направилась в лес, насвистывая незатейливую мелодию.

И она отправилась бы прямо в Свободные города. Конечно же, она туда направлялась.

Но по пути оказался водопад, заинтересовавший ребёнка. И скалистая почва с особенно прекрасной водой. И ей вдруг показалось, что она сама хочет поведать всё этому ребёнку, спеть ему песню… И пока она пела, то шагала всё медленнее и медленнее. Ксан винила в этом свою старость, то, что спина сильно болела, что ребёнок был слишком неспокоен, но и сама знала, что всё это было настоящей ложью.

Ксан вновь остановилась – и вновь и вновь отворачивала одеяльце, чтобы посмотреть в эти глубокие чёрные глаза.

Каждый день Ксан отходила всё дальше и дальше от дома. Казалось, она блуждала кругами, не в силах шагать быстрее. Как правило, она шла через лес почти так же прямо, как и по дороге, а теперь блуждала настоящими извилинами, словно ворвался в жизнь ветер и внёс беспорядок. А ночью, когда закончилось уже козье молоко, Ксан потянулась за паутиной из звёздного неба, и ребёнок вкусил истинную магию. И каждый глоток звезд делал глаза ребёнка всё темнее и темнее, и в глазах её терялись целые галактики.

На десятую ночь путешествия – этого обычно хватало, – она прошла лишь четверть пути. Луна росла каждую ночь, хотя Ксан не обращала на неё внимание, лишь потянулась привычно за звездным сиянием.

В звёздном сиянии, все знали, магия была. Но она оказалась такой хрупкой и рассеянной из-за огромных расстояний, превратилась в столь тонкие нити… Да, этого хватало, чтобы откормить ребёнка, чтобы он был здоровым и красивым, чтобы в сердце проснулось лучшее, что там только было, а ум и душа всегда гармонировали между собой. Да, этого хватало на прекрасное благословление, но не на магию.

Однако, был ещё лунный свет – совсем другой.

Лунный свет – кого угодно спроси! – был магическим.

Ксан от ребёнка не могла отвести глаз. Солнца и звёзды, и маленькие кометы… Пыль туманностей. Чёрные дыры и шлейфы, безграничные пространства… И огромная луна, большая, сверкающая…

Ксан потянулась к облакам. Она не смотрела на небо – она не заметила луну.

Может быть, она всё-таки заметила, как тяжёлый, физически ощутимый свет ударил её пальцы? Заметила, каким он был липким? Каким милым?

Она махнула пальцами над головой, а потом опустила руку, не в силах больше держать её так высоко.

Может быть, ощутит тяжесть силы на своём запястье? Но нет. Она вновь и вновь пыталась его почувствовать, но ничего не выходило.

А ребёнок съел. И не отрывался – а внезапно вздрогнул и вывернулся на руках Ксан, а потом выдал громкий вскрик. Очень громкий. А потом удовлетворённо вздохнул и тут же уснул, прижимаясь к ведьминой груди.

Ксан посмотрела на небо, чувствуя, как падает ей на лицо лунный свет.

– Боже мой! – прошептала она. Она и не заметила лунного света, сильной магии… Ребёнку хватило бы и одного глотка – а ведь девочка выпила много, много больше.

О, как же она жадна!

Так или иначе, было ясно – и луна сверкала над деревьями. Ребёнок переполнился магией, и в этом не было никаких сомнений. И теперь стало ещё сложнее, чем было прежде.

Ксан устроилась на земле, скрестила ноги и уложила на колени спящего ребёнка. Нельзя было её будить хотя бы пару часов. Ксан пробежалась пальцами по девичьим тёмным кудрям. Даже сейчас она чувствовала пульсирующую под кожей силу, чувствовала каждую ниточку лунного света, что наполняла её тело, её кости. Она на какое-то время стала до ужаса хрупкой – но, разумеется, не навсегда. Совсем ненадолго. Вот только Ксан помнила довольно много о волшебниках – и от них тоже, – что воспитали её когда-то давным-давно, когда она была ещё маленьким ребёнком, и пояснили, что не так уж и просто вырастить ребёнка-волшебника. Её учителя очень спешили, чтобы передать ей всё, что только успеют. И её хранитель, Зосим, не раз упоминал об этом в своих длинных рассказах, более того, казалось, до бесконечности говорил: "Дать ребёнку магию – это всё равно, что в руки младенца вложить меч, даровать ему столько власти, но не дать ни капельки здравого смысла! Ты разве не видишь, моя девочка, как нам трудно справиться с тобой?!

И, разумеется, это была чистая правда. Дети, в жилах которых текла не кровь, но магия, были очень опасны. И, конечно же, такого ребёнка с кем попало – даже с самыми хорошими людьми, – она оставить просто не имела никакого права!

– Ну, любовь моя, – промолвила она наконец-то. – Разве ты не приносишь хлопот вдвое больше, чем обычные, нормальные дети?

Ребёнок громко вдохнул носом воздух. На напоминающих лепестки роз губках появилась несмелая, самая первая в жизни ребёнка улыбка. Ксан почувствовала, как громко, как гулко забилось её сердце, и она прижала младенца к своему сердцу.

– Луна, – прошептала она. – Тебя отныне зовут Луна, и я буду твоей бабушкой. Мы станем замечательной семьёй.

Как только она это произнесла, Ксан поняла, что это чистая правда. Слова струнами натянулись между ними, сильнее любой магии.

Она встала, положила ребёнка обратно в тёплые одеяла и начала свой долгий путь к дому, задаваясь вопросом, как, во имя всего святого, пояснит это Глерку.

Глава 4. В которой есть только сон

Сколько ж ты задаёшь вопросов!

Никто не знает, что на самом деле делает с детьми ведьма. Да никто и не спрашивал! Мы не можем, разве ты не понимаешь? Слишком больно…

Хорошо. Она их ест. Доволен?

Нет, я так не думаю. Мама мне говорила, что она поедает их души, и что эти бездушные тела бродят по земле, не в силах жить, не в силах умереть. Опустошённые глаза, опустошённое лицо, бесцельное блуждание по свету. Но не думаю, что и это правда. Мы б тогда их увидели, верно? Хотя бы одного, за все эти бесчисленные годы!

А бабушка рассказывала мне, что она держит их как рабов. Они живут в подвалах под её огромным дворцом в лесу и мешают болото в её огромных котлах, выполняют её приказы с утра до ночи. Но и это, думаю, ложь. Случись такое, кто-то из них уж точно бы сбежал. За все эти годы хоть кто-то нашёл бы выход и вернулся бы домой. Нет, не думаю, что они стали рабами.

На самом деле, мне кажется, там вообще ничего нет. Не о чем и думать.

Но порой я мечтаю… О твоём брате – он снится мне. Ему восемнадцать или девятнадцать. Я вижу этот сон – у него тёмные волосы, в глазах его сияют звёзды… Я представляю, как он улыбается мне, и всё сияет вокруг на много-много миль. А прошлой ночью мне снилось, что он ждал у дерева прихода девушки, звал её по имени и держал за руку, а сердце его колотилось, когда он её целовал!

Что? Нет, я не плачу… Зачем мне плакать, что за глупости!

Так или иначе, это был просто сон.

Глава 5. В которой чудище внезапно влюбляется

Глерк не одобряет – так он и сказал в первый день по прибытию ребёнка.

И повторил это на следующий день.

И на следующий.

И на следующий.

Ксан отказывалась слушать.

– Дети, младенцы, – раздавались песни Фириана. Он обрадовался. Крошечный дракон сидел на ветке прямо над дверью в дом Ксан, распахнув свои разноцветные крылья так широко, как мог, а ещё вытянув длинную шею. Голос его был громок, а ещё он ужасно фальшивил, и Глерк зажимал уши.

– Дети, дети, дети, дети! – продолжал Фириан. – Как же я люблю детей! – однако, прежде он никогда не встречался с ребёнком, по крайней мере, этого не помнил, но дракону это любить их не мешало.

С утра до ночи Фириан пел, Ксан суетилась у малышки, а Глерка всё так же никто и не слышал. Ко второй неделе жизнь их перевернулась с ног на голову – пелёнки-распашонки и детские наряды висели на верёвках и сушились, свежевымытые бутылочки покоились на столах, была куплена новая коза (Глерк понятия не имел, откуда она взялась), и Ксан разделяла молоко на то, что пьют, и на то, из которого делают сыр и сливочное масло. А ещё весь пол был просто засыпан игрушками! Не один раз Глерк, опуская свою лапу на пол, внезапно выл от боли, наступив на что-то до жути твёрдое и колючее. Он внезапно обнаружил для себя, что привык выбираться из комнаты тихо-тихо, почти на когтях своих лап, чтобы не разбудить ребёнка, не напугать ребёнка, не замучить ребёнка своей поэзией.

К концу третьей недели у него вполне сложился образ этого маленького монстра.

– Ксан, – промолвил он. – Я настаиваю на том, чтобы ты не смела любить это дитя!

Старуха только громко фыркнула, но ничего не ответила.

Глерк нахмурился.

– Ну, я ведь совершенно серьёзно! Я запрещаю тебе это делать!

Ведьма только громко рассмеялась и, более того, этот несносный ребёнок рассмеялся вместе с нею! Они были какой-то замкнутой системой восхваления друг друга, и Глерк просто не мог этого вынести!

– Луна! – пропел Фириан, влетая через открытую дверь. Он порхал по комнате, издавая отвратительные птичьи звуки. – Луна! Луна! Луна!

– Да прекрати ты наконец-то! – воскликнул Глерк.

– Фириан, мой милый, не слушай его, – промолвила Ксан. – Детям нравится пение, это все знают! – ребёнок в ногах у неё замурчал, и Фириан пристроился на плече Ксан, продолжая напевать забавную песенку. Стало чуть лучше, но не так чтобы сильно.

Глерк расстроенно вздохнул.

– Ты знаешь, что говорит поэт о том, как ведьмы растят детей? – спросил он.

– Мне абсолютно всё равно, что какой угодно поэт говорит о ведьмах и о младенцах, хотя я не сомневаюсь в том, что это очень проникновенно, – она оглянулась. – Глерк, не мог бы ты передать мне вон ту бутылку?

Ксан устроилась на дощатом полу, скрестив ноги, а ребёнок возился с её юбкой.

Глерк подошёл ближе, склонился над ребёнком и скептически осмотрел его. Дитя запихнуло в рот кулак, и теперь по пальцам стекала слюна, а вторая ладошка тыкала в чудище. Розовые губки девочки растянулись в широкую улыбку.

Она делала это нарочно, пыталась заставить его тоже улыбнуться в ответ! Она была совершенно очаровательна – что за злая, отвратительная хитрость! Что за дивный ребёнок!

Луна взвизгнула и пнула Глерка своей маленькой ножкой. Её глазки не отрывались от болотного монстра, и они сверкали, будто те звёзды.

Не надо влюбляться в этого ребёнка. Он должен быть строгим.

Глерк откашлялся.

– Поэт, – с выражением промолвил он, прищурившись и посмотрев на девочку, – ничего не говорил о ведьмах и детях!

– Ну, – вздохнула Ксан, прижимая свой нос к носу ребёнка и заставляя девочку смеяться – а та хихикала раз за разом. – Мне кажется, об этом нам беспокоиться уж точно не стоит. О, нет, нет, мы не будем этого делать! – её голос стал отчего-то слишком высоким, и она почти что напевала что-то себе под нос, и Глерк вынужденно в очередной раз закатил глаза.

– Моя милая Ксан, ты совершенно потеряла рассудок. Тебе не хватает здравого смысла!

– А тебе не хватает этого маленького ребёночка и заботы о нём! Это дитя, так или иначе, останется здесь и будет жить! Человеческие младенцы крохотны лишь миг, они взрослеют так быстро, как бьются крылышки колибри. Успей насладиться этим Глерк! Наслаждайся – или иди, – она не смотрела на него, когда произносила эту фразу, но Глерк чувствовал странную холодность и колкость, что буквально исходила от Колдуньи, и это едва ли не разбило его сердце.

– Ну, – промолвил Фириан. Но сидел на плече у Ксан и с интересом наблюдал за тем, как ребёнок возился по полу. – Она мне нравится.

Он не позволил подобраться слишком близко. Ксан ведь объясняла, что это для их общего блага. Переполненный магией ребёнок – это словно спящий вулкан энергии, тепла и магии, и он может стоять спокойно долгое время, а потом без предупреждения вспыхнуть. Ксан и Глерк были в целом не слишком восприимчивы к чарам (Ксан из-за своего ведьмовства, а Глерк – ибо был куда старше и магии, и детских шалостей) и не беспокоились об этом, но Фириан был довольно нежен, да и без того часто икал. А икал он, между прочим, пламенем.

– Не приближайся слишком, Фириан, родной. Посиди на плече у тёти Ксан.

Фириан спрятался за завесой волос старушки и наблюдал с ревностью и тоской за ребёнком.

– Я хочу с ней поиграть! – заныл он.

Поиграешь, – успокоила его Ксан, как только вручила ребёнку бутылочку. – Я просто хочу убедиться, что вы не причините друг другу вреда.

– Не причиню! – выдохнул Фириан, после вдохнул воздух. – Мне кажется, на ребёнка у меня аллергия.

– У тебя не аллергии на ребёнка! – воскликнул Глерк, когда Фириан чихнул огнём Ксан в голову. Та даже не содрогнулась, только мигнула, и пламя обратилось паром и пятном поднялось над её головой, а после осело на плечи.

– Ну, благословляю тебя, мой милый, – фыркнула Ксан. – Глерк, почему б и тебе не прогуляться с Фирианом?

– Ненавижу прогулки! – воскликнул Глерк, но Фириана с собой всё равно взял. Когда Глерк шагал, Фириан вился у него над головой, метался из стороны в сторону, вперёд и назад, носился за бабочками. Сначала он решил коллекционировать цветы, потом собирал их для ребёнка, но то икал, то чихал, каждый лепесток превратился в пепел, но он этого не замечал, только продолжал фонтанировать вопросами.

– А ребёнок будет таким гигантским, как ты и Ксан? – поинтересовался он. – О, там ведь много гигантов! Я имею в виду, в большом мире. Мире не здесь. Ах, как я хочу его увидеть! Мир, в котором все больше, чем я!

Бредовые заявления Фириана не утихали вопреки уверениям Глерка. Он был размером с голубя, но продолжал верить, что был куда типичнее человека, а самое главное, что должен находиться как можно дальше от людей, иначе станет причиной всемирной паники.

– Однажды наступит тот день и час, сын мой, – промолвил он, повторяя слова своей матери – она так говорила, погружаясь в вулкан, и мир изменился навсегда. – Однажды ты узнаешь свою истинную цель. И ты станешь огромным на этой прекрасной земле. Никогда не забывай об этом!

Фириан, кажется, уловил смысл этой фразы – огромный и безграничный. Не было сомнений в том, что так и будет, и Фириан напоминал себе об этом буквально каждый день.

И вот уж пять сотен лет как Глерк говорил ему что-то подобное.

– Ребёнок будет расти, как обычно это делает каждое нормальное дитя, сдаётся мне, – уклончиво ответил Глерк. И когда Фириан умолк, Глерк попытался вздремнуть, устроившись в болоте посреди лилий, и закрыл глаза, но так и не смог нормально задремать.

Воспитание ребёнка – с магией или без, – не проходило без проблем: безутешный плач, вечный насморк, одержимость – запихнуть в рот что помельче!

И шум.

– Ты можешь заставить её вести себя тише? – умолял Фириан, стоило только ребёнку перестать быть чем-то новым. Ксан, конечно, отказалась.

– Магия не должна подавлять волю другого человека, Фириан, – раз за разом повторяла Ксан. – Как я могу учить её не делать ничего подобного, и самой совершать? Это ведь лицемерие!

И даже тогда, когда Луна была довольна, тихой она не оказалась. Она напевала, она клокотала, она лепетала, она заливалась смехом, она кричала. Она постоянно издавала звуки, без конце! Во сне даже – и там бормотала!

Глерк сделал для Луны седло, что свисало с его плеч – когда он шагал на шестерых. Он ступал с нею по болотам, миновал мастерскую, развалины замка, возвращался обратно, а ещё постоянно декламировал стихи.

Нет, он всё ещё не собирался любить ребёнка.

– Из песчинки, – декламировало чудище, – родится свет и пространство, и время безмерное из зёрен песочных все вещи на свете пускает вспять!

Это был один из его любимых стихов. Ребёнок наблюдал, как он шёл, изучал его глаза, его уши, толстые губы и массивные челюсти. Она осмотрела каждую бородавку, каждую морщину, каждый кусочек слизи на его спине, удивлённо улыбаясь. Она засунула ему палец в ноздрю. Глерк чихнул, и девочка захихикала.

– Глерк! – но, вероятно, она ничего не промолвила, это была просто отрыжка. Но Глерка это не волновало. Она произнесла его имя! И его сердце чуть не лопнуло в его груди.

Ксан ведь со своей стороны сделала всё возможное, чтобы не сказать, как это удалось – и её дело увенчалось удачей.

В первый год ни Ксан, ни Глерк не видели ни капли магии в ребёнке. Хотя нет, они всё ещё наблюдали за тем, как под кожей её перетекали океаны чар – и чувствовали это, впрочем, каждый раз, когда несли девчушку на руках, – и она всё ещё не позволяла неразрывной волне высвободиться.

В ночное время лунный и звёздный свет тянулся к ребёнку, затекал в её колыбель. Ксан завешивала окна тяжёлыми шторами, но каждый раз те распахивались, и во сне ребёнок пил лунный свет.

– Луна, – вздыхала Ксан, – всегда поразительна.

Но беспокойство оставалось – и магии становилось всё больше.

На второй год магии в Луне стало в два раза больше. Ксан это чувствовала. И Глерк. Но чары не вспыхнули.

Волшебные младенцы – дети опасные, как день за днём напоминал себе Глерк. Когда не держал Луну. Или пел Луне. Или шептал ей на ухо стихи, пока она спала. И спустя некоторое время, даже вопреки пыланию магии под кожей, она показалась ему обычной. Энергичный ребёнок. Любопытный. Озорной. Но с этим они справиться могли.

Лунный свет всё тянулся и тянулся к малышке, и Ксан решила, что хватит об этом беспокоиться.

На третий раз магии вновь стало в два раза больше. Ксан и Глерк этого не заметили. Они просто таскали ребёнка на руках – а тот всё исследовал, рылся всюду, царапал слова на книгах, бросался в коз яйцами, пытался заскочить на забор, однажды свалившись оттуда и сколов себе зуб… Она всё лазила по деревьям и пыталась ловить птиц, а иногда играла с Фирианом и заставляла его плакать.

– Поэзия поможет, – вздыхал Глерк. – И язык не даст ей стать зверем.

– Наука организует её разум, – отвечала Ксан. – Как ребёнок может быть непослушным, изучая звёзды?

– Я научу её математике, – обещал Фириан. – Она не сможет меня разыграть, если будет занята расчётом чисел до одного миллиона!

Именно так они взялись за образование Луны.

– В каждом ветре весна обещает… – шептал Глерк, пока Луна дремала зимой. – Каждое дерево спит, и мечты зеленеют бесплодными горами трав…

Волна за волной магия вспыхивала под её кожей, но не выходила за берега. Пока что не выходила.

Глава 6. В которой Энтен обретает новые проблемы

Первые пять лет, обучаясь у Старейшины, Энтен делал всё возможное, чтобы убедить себя в том, что в один прекрасный день работать станет много легче. Но нет – он ошибался.

Старейшина выкрикивал ему приказы во время заседаний Совета, когда часами обсуждал что-то. Ругал его, узрев на улице. Или, когда они сидели за пышным ужином в столовой матери… Они все увещивали его, когда он следовал за ними…

Энтен застывал на заднем плане, то и дело хмурясь.

Казалось, что б Энтен ни сделал, старейшины мрачнели от гнева и начинали кричать.

– Энтен! – кричали старцы. – Стань прямо!

– Энтен! Что ты сделал с декларациями?!

– Энтен! Сотри со своего лица этот жуткий взгляд!

– Энтен! Как ты мог забыть о закусках?

– Энтен! Что ты пролил на наши халаты?!

Казалось, не было вещи, которую Энтен мог сотворить правильно.

Да и в семье дела обстояли не лучше.

– Как ты можешь быть всё ещё на обучении у старейшин? – морила его ночь за ночью мать, отказываясь давать ужин. Иногда она швыряла ложку на стол, пугая слуг. – Мой брат обещал мне, что ты станешь Старейшиной! Обещал!

И она кипела, ворчала, пока младший брат Энтена, Вайн, не начинал плакать. Энтен был самым старшим в их небольшой семье по стандартам Протектората, состоявшей всего лишь из шести братьев, и с той поры, как умер их отец, мать не хотела ничего другого, кроме как убедиться в том, что каждый из её сыновей достиг самого лучшего, что только мог предложить Протекторат.

Потому что, в конце концов, кто должен это получить, если не её сыновья?!

– Дядя говорит, что для этого надо время, мама, – тихо ответил Энтен. Он усадил малышка на колени и покачивал его, пока ребёнок не успокоился. Он вытащил деревянную игрушку, вырезанную своими руками карманную ворону со спиральными глазами и погремушкой, спрятанной внутри, и восторженный мальчик тут же запихнул её в рот.

– Твой дядя может заставить сойти с ума кого угодно! – завывала она. – Мы заслужили эту честь! Ты заслужил, мой милый сын!

Энтен не был в этом так уверен.

Он извинился, уходя из-за стола, пробормотав, что ему надо работать, но на самом деле он планировал пробраться на кухню и помочь рабочим, а потом в сад – скрасить последние рабочие часы садоводов. Потом он отправился в сарай, вырезать из дерева… Энтену нравилось работать с ним – нежная красота зерна, утешительный запах опилок и масла… Мало что он любил больше – он вырезал до глубокой ночи, изо всех сил стараясь не думать о своей жизни. Приближалось следующее Жертвоприношение, и Энтену нужен был повод забыться.

Следующим утром Энтен надел свежий халат и задолго до рассвета отправился в зал Совета. Каждый день он читал жалобы граждан, запросы, нацарапанные мелом на огромной черепичной стене, оставлял те, что заслуживали внимания, а многие просто смывал.

– А что, если они все важны, дядя? – однажды спросил Энтейн Великого Старейшину?

– Такого быть не может! В любом случае, отказывая людям, мы делаем людям огромный подарок. Они учатся принимать в своей жизни хоть какие-то решения, узнают, что на самом деле всё на свете несущественно. Их дни продолжаются точно так же, как и должны, и облака продолжают окутывать небеса. Нет никаких лишних даров, больших, чем то, что мы способны дать им сейчас. Именно в эту секунду! И где мой жасминовый чай?

Потом Энтен проветривал комнаты, потом развешивал повестку дня, взбивал подушки для слишком костистых старейшин, распылял какие-то придуманные в лабораториях Сестёр Звёзд духи, чтобы у людей подкашивались колени, заплетался язык, появлялось чувство испуга и благодарности, и всё это одновременно, а после стоял в комнате, ждал слуг, властно приказывал им, что надо делать, и лишь тогда вешал одежду в шкаф и шёл в школу.

– А если у меня не получается говорить властно, дядя? – раз за разом спрашивал парень.

– Практика, племянник. Только практика.

Энтен медленно плёлся к школе, чтобы насладиться временными лучиками солнца. Было темно. Туман всегда цеплялся к городским стенам и улочкам, будто тот мох, и мало кто рисковал выходить так рано утром. А жаль, ведь, как думалось Энтену, им не хватало солнечного света. Но он поднимал голову и чувствовал минутный прилив надежды.

Он опустил глаза – взгляд неловко скользнул по чёрной башне, сложной, похожей по форме на странные галактики и дивные звёзды; маленькие, круглые окошки смотрели глазами наружу. Та мать – та сумасшедшая, – всё ещё там. Взаперти. Продолжает сходить с ума. За пять лет в заключении она до сих пор не сумела выздороветь. И что-то в памяти Энтена всё ещё возвращало то дикое лицо, эти яркие чёрные глаза и пылающую почему-то бордовым кожу – а ещё родинку на её лбу. То, как она поднималась раз за разом всё выше и выше, то, как кричала, то, как сражалась. Он всё ещё не мог об этом забыть.

И не мог простить себе то, что случилось.

Энтен зажмурился и попытался отключить своё слишком уж яркое воображение.

Почему это должно длиться? Как же болит его сердце, показывая, что есть другой путь!

Разумеется, он первым прибыл в школу. Не было даже учителя. Он уселся на ступеньки, достал свой журнал. Тот был совсем-совсем школьным, но сие не имело значения. Его учитель настаивал на этом, называл "старейшиной Энтеном" хриплым, уставшим голосом, вопреки тому, что он ещё не был никаким старейшиной, а ещё никогда не получал высокие оценки, сколько б ни старался. Вероятно, он мог бы сделать что-то с этими пустыми страницами и наконец-то получить отметки получше. Энтен всё ещё продолжал стараться и трудиться. Он знал, что учитель просто ждал специального отношения к себе – но он не думал об этом. Всё рисовал собственный дизайн умного кабинета в доме, придумывал, как лучше было бы организовать садовые инструмента или придумать что-то с колёсами, чтобы можно было с лёгкостью повезти молоко в ведре, предназначенное для такого доброго главного садовника…

На его работу упала тень.

– Племянник, – важно проговорил Великий Старейшина.

Энтен слишком уж быстро вскинул голову.

– Дядя, – с трудом выдавил из себя он, поднимаясь на ноги и случайно уронив бумаги – те разлетелись по земле. Он поспешно собрал их, и Великий Старейшина Герланд раздражённо закатил глаза.

– Ну же, племянник, – шелестя своими одеждами, протянул Великий Старейшина, поманив парня за собой. – Нам с тобой нужно поговорить.

– А как же школа?

– Ну, школа – это дело отнюдь не первой необходимости! Цель её – развлечь тех, у кого нет пока достаточно сил, пока они не вырастут достаточно, чтобы трудиться на благо протектората. Люди твоего возраста и уровня – наставники, удивительно, вне границ моего понимания, как ты мог от этого отказаться! В любом случае, тебя будет не хватать…

И вправду. Будет не хватать. Энтен каждый день сидел сзади в классе, тихо работал и очень редко задавал вопросы. Особенно сейчас, когда единственный человек, что считал его хорошим или хотя бы не убеждал в обратном, присоединился к Сёстрам Звёзд. Её звали Эсин, и хотя Энтен никогда не сказал ей больше трёх слов подряд, он с каждым днём всё больше и больше надеялся, что она передумает и вернётся.

Прошёл уже год. Никто не оставляет Сестёр Звёзд. Никогда. Но, тем не менее, Энтен продолжал ждать и надеяться.

Он трусцой последовал за своим дядей.

Остальные Старейшины ещё не прибыли в зал Совета – вероятно, их не будет до полудня или даже до позднего вечера, – и Герланд приказал Энтену сесть.

Великий Старейшина долго смотрел на него, и Энтен не мог прочесть ни одной его мысли. Сумасшествие? Ребёнок, оставленный в лесу, этот плач, что бил набатом им в спину? Кричащая мать? Как же она сражалась! И как же они немо и тихо уходили…

Это воспоминание каждый день пронзало Энтена, покрывая его душу ранами.

– Племянник, – наконец-то важно промолвил Старейшина. Он сложил руки пирамидкой, поднёс их к своим губам. Глубоко вдохнул воздух, и Энтен внезапно осознал, что лицо его дяди было поразительно бледным. – Вот, подходит очередной День Жертвоприношения…

– Я знаю, дядя, – голос Энтена звучал очень тонко. – Пять дней. И… – он вздохнул. – Это никогда не ждёт…

– Тебя не было в прошлом году, ты не стоял рядом с остальными Старейшинами, потому что у тебя было что-то с ногой, верно?

Энтен вперил взгляд в землю.

– Да, дядя. И лихорадка.

– На следующий день она прекратилась?

– Слава Протекторату, – слабо промолвил он. – Свершилось чудо.

– А за год до этого, – продолжил Герланд, – у тебя случилась пневмония.

Энтен кивнул. Он знал, к чему всё это вело.

– А до этого в сарае случился пожар, верно? Славно, что никто не пострадал, и ты сам со всем справился. Сражался с огнём.

– Все остальные следовали по пути, – промолвил Энтен. – Никто такое не пропустит, так что я остался там один.

– В самом деле, – Великий Старейшина Герланд бросил на Энтена пристальный взгляд прищуренных глаз. – Молодой человек, – промолвил он, – сколько ты ещё думаешь так себя вести?!

Между ними застыла безмерная тишина.

Энтен вспомнил колечки чёрных локонов, обрамление ярких чёрных глаз. Вспомнил, как кричал ребёнок, оставленный один в лесу. Вспомнил, как тяжело стукнули двери башни, запирая за собой сумасшедшую мать – и содрогнулся.

– Дядя… – начал Энтен, но Герланд только отмахнулся от него.

– Послушай, племянник! Я был о тебе, куда лучшего мнения, предлагая подобное место. И сделал я это не из-за нескончаемых просьб и молитв моей дражайшей сестры, а от великой любви, что и была, что и есть у меня к тебе, сделал ради твоего драгоценного отца, почивай он в мире! Он очень хотел бы убедиться в том, что твой путь определён и обеспечен ещё до его смерти, и я не вправе отказать ему в подобном порыве. И то, что ты здесь, – на его лице проявились поразительно жёсткие черты, а после на миг лицо Герланда, привычно суровое, вдруг смягчилось, – было противоядием моей долгой глубокой печали. Я ценю это. Ты хороший мальчик, Энтен, и твой отец будет гордиться тобою.

Энтен облегчённо выдохнул, но лишь на мгновение – потому что Старейшина, махнув широкими полами своей мантии, резко поднялся на ноги.

– Но, – сказал он, и в маленькой комнате поразительно странно звучал его голос, – любовь моя к тебе достигает только до сего мгновения.

В голосе его звучал странный надлом. Глаза были широко распахнуты – и в них даже таились где-то в глубине слёзы. Беспокоился ли о нём его дядя? Нет. Разумеется, нет.

– Молодой человек, – продолжил дядя. – Это просто не может продолжаться. Остальные Старейшины шепчутся. Они, – он выдержал паузу, и голос зазвучал особенно сдавленно, а щёки раскраснелись, – они совсем не рады. Моя защита велика, но, мой милый мальчик, она отнюдь не безгранична.

Зачем его защищать? Энтен всё задавался этим вопросом, всматриваясь в напряжённое лицо своего дяди.

Великий Старейшина закрыл глаза и попытался унять рваное дыхание. Он жестом приказал племяннику встать, и его лицо вновь стало властным и самоуверенным.

– Ну что же, мой мальчик, пришло время возвращаться в школу. Мы будем ждать тебя, равно как и всегда, во второй половине дня, и мне хочется верить, что хотя бы одного человека ты сегодня заставишь пред собою пресмыкаться. Это отмело бы подозрения большинства Старейшин. Обещай мне, Энтен, что ты будешь стараться. Пожалуйста.

Энтен двинулся к двери, Великий Старейшина скользил за его спиной. Пожилой мужчина вскинул руку, возложил её мальчику на плечо – словно позволяя ему воспарить на мгновение, дать подумать, что он может считать его чем-то лучшим – а потом позволить рухнуть вниз со всей силой притяжения, на которую он только способен, этот мир.

– Я постараюсь, дядя, – промолвил Энтен, выходя за дверь. – Обещаю, я постараюсь.

– Думай о том, что ты делаешь, – шёпотом отозвался Великий Старейшина.

Пять дней спустя, когда Жертвоприношение прошло по городу, рванувшись к проклятому дому, Энтен был дома, страдал от боли в животе и вырывал свой обед. Или сказал так. Остальные Старейшины всю процессию ворчали. Ворчали, когда забирали ребёнка у податливых родителей, ворчали, спеша к платановой роще.

– У мальчишки будут дела, – бормотали они, и каждый точно знал, что это означало.

"О, Энтен, мой мальчик, мой милый мальчик! – думал Герланд, пока они шагали, и беспокойство сковывало его сердце, сжимало и сдавливало со всей силой. – Бедное, глупое дитя, что же ты наделал?!"

Глава 7. В которой волшебное дитя приносит в два раза больше бед

Когда Луне исполнилось пять, пять раз в ней удвоились чары, но оставались в ней, влились в её кости, в мышцы и в кровь. В самом деле, каждую клеточку её наполнила сила. Инертная, неиспользованная, но всё же невероятно могучая.

– Так больше не может продолжаться, – вздыхал Глерк, – чем больше в ней копится магии, тем больше выльется потом! – он корчил девочке рожи, вопреки своим словам, и Луна хохотала, словно сумасшедшая. – О, помяни мои слова! – он тщетно пытался быть серьёзным.