Текст книги "Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах"

Автор книги: Келефа Санне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

По-своему, наверное, логично, что мятежный реформистский дух неосоула в конечном счете привел к появлению такой певицы, как Алиша Киз, с максимально широким социальным заказом. Несмотря на эксперименты артистов вроде Эрики Баду, сам импульс неосоула был скорее реакционным – нацеленным на то, чтобы вернуть R&B в простые и понятные старые времена. Иногда его превозносили как подлинно “черную” разновидность жанра, но в 1990-е, как и в 1970-е, измерить “черноту” музыки было непросто. Ни концерты, ни плейлисты радиостанций никак не подтверждали тезис о том, что неосоул обслуживает афроамериканскую аудиторию более успешно (или более эксклюзивно), чем альтернативные ему мейнстримные течения. В эпоху неосоула R&B-мейнстрим тоже был пространством сногсшибательных инноваций – его представители осваивали футуристический звук, с сочетанием электронных инструментовок и криволинейных, синкопированных ритмов. Некоторые слушатели (а возможно, и некоторые артисты) не отдавали тогда себе в этом отчет – возможно, оттого что музыка оставалась декларативно лишенной претензий, а создатели R&B-хитов не спешили публиковать манифесты и рассказывать в интервью о том, как именно они додумались остановиться именно на этом ритмическом рисунке. А может быть, большинство слушателей просто привыкли обращать внимание на тексты песен (довольно ординарные), а не на тембры и ритмы (весьма и весьма экзотические).

Песней, ярче всего воплотившей инновационный дух R&B в пост-хип-хоп-эпоху, оказалась “Are You That Somebody?” певицы Алии, успевшей выстроить себе новую карьеру вместе с Тимбалендом, продюсером-визионером, который гордился тем, что под его биты нелегко ни петь, ни читать рэп. Для “Are You That Somebody?” 1998 года он спродюсировал необычный инструментальный трек: вроде бы очень минималистский, с неожиданными вспышками тишины, но при этом находящийся как будто в состоянии художественного беспорядка (переход к припеву в нем знаменовало гуканье младенца). Алия не отличалась особенно сильным голосом, но, подобно Дайане Росс, умела звучать стильно, с ледяным спокойствием, противопоставленным традиционной для R&B жаркой чувственности. Сегодня трудно облечь в слова то чувство, которое вызывал услышанный по радио трек “Are You That Somebody?” в 1998-м. Я тогда жил в Кембридже, штат Массачусетс, и тепло относился к местной R&B-радиостанции JAM’N 94.5, с переменным успехом стремившейся противостоять засилью хип-хопа: на ее волнах именно певцы и певицы были звездами, а рэперы появлялись редко. Песня “Are You That Somebody?” захватила мое воображение, потому что она звучала как музыка будущего, – я задумался, а не обладает ли R&B на самом деле даже более богатым воображением, чем его младший брат хип-хоп? К тому же мне нравилась мысль, что местная R&B-радиостанция может быть столь же бесстрашна в звуковом отношении, что и какофоническая подвальная рок-группа или малоизвестный нойз-музыкант, – а то и более. Спустя несколько месяцев группа TLC выпустила пугающий сингл “Silly Ho!”, и он тоже мне сразу понравился: через каждые несколько строчек в песне звучит агрессивный колюще-режущий звук – как будто продюсер, Даллас Остин, хотел нас разыграть.

Эти записи весьма коварны: радикальные электронные эксперименты, прикидывающиеся невинными поп-песенками. Но такова, в сущности, была традиция R&B: в истории жанра и прежде было немало артистов, способствовавших проникновению электроники в мейнстрим – от Стиви Уандера до Донны Саммер. С другой стороны, те же самые песни напоминали и о том, сколь нестабильными (и ненадежными) бывают жанровые дефиниции. Всю дорогу R&B толкали вперед два основных импульса: экстравертный, связанный с движением в сторону мейнстрима и кроссовер-успеха, и интровертный, который подразумевал укрепление связи с целевой (темнокожей) аудиторией, определившей идентичность жанра. История неосоула и R&B-мейнстрима второй половины 1990-х тоже содержит оба этих импульса, но главное – показывает, как трудно порой бывает отличить один от другого.

Mea Culpa^[13]

6 июля 2003 года в газете The New York Times вышла статья с печально известным заголовком из всего пяти слов: “Бейонсе соло – не чета Ашанти”. Этот заголовок всплывает в твиттере каждый раз, когда имя Бейонсе упоминается в новостях (что происходит довольно часто) или когда людям просто хочется посмеяться (что происходит примерно все время). В социальных сетях заголовки часто публикуются сами по себе – вне контекста и даже без подзаголовка. Но в этом конкретном случае подзаголовок обычно хорошо виден. Я хорошо это знаю, потому что сам его написал.

Думаю, все согласятся, что облажаться на публике – намного менее приятно, чем просто облажаться. А облажаться с завирусившимся заголовком на страницах New York Times – это примерно максимальная степень публичной лажи. Я не могу оправдать свое суждение тех лет – не буду даже и пытаться. Mea culpa! Но, возможно, я могу кое-что объяснить.

Задолго до того, как Бейонсе забронировала себе место одной из величайших R&B-певиц всех времен, она была просто центральной участницей самой впечатляющей девичьей группы своего времени. Группа называлась Destiny’s Child, и на обложке одного из номеров журнала Jet 1999 года ее фотография была снабжена не самым комплиментарным выносом: “Destiny’s Child: одна из самых горячих новых девичьих групп” (внутри были профайлы и других подобных исполнителей, которые не смогли добиться славы за пределами мира R&B, а иногда и внутри него: Total, 702, Blaque, Divine, Before Dark). Бейонсе с самого начала воспринималась как главная звезда Destiny’s Child – в том числе потому, что ее отец, Мэтью Ноулз, был менеджером ансамбля. Ноулз видел себя современным Берри Горди, под началом которого, соответственно, находились современные The Supremes – он всячески подчеркивал, что это прежде всего коммерческий продукт. “Успех – это когда у вас есть отличный товар и вы добиваетесь максимума, удовлетворяя запросы потребителя”, – сказал он в одном из интервью, а в другом, состоявшемся после того, как из Destiny’s Child были изгнаны две участницы, он заверил поклонников, что группа – это прежде всего бренд, причем не менее надежный, чем Coca-Cola. Про Бейонсе было известно, что она играет роль осторожной и здравомыслящей поп-исполнительницы, – порой ее за это критиковали. В 2001 году Destiny’s Child выступили в Вашингтоне на концерте в честь инаугурации Джорджа Буша-младшего; MTV рапортовал, что певица заводила толпу возгласами: “Я хочу услышать, как вы кричите: «Буш!»”.

С 1997 по 2001 год группа выпустила три альбома актуального R&B, гладкого и пружинистого, с идеальным многоголосием; участницы избрали манеру поведения, которая обычно характеризуется эпитетом “бойкий” (как со знаком плюс, так и со знаком минус). В ранние годы Destiny’s Child были больше всего известны хитом “Bills, Bills, Bills”, с чудовищно прилипчивым припевом, в котором выражался весьма несентиментальный взгляд на романтические отношения: “Оплатишь мои счета? / Мои счета за телефон? / И мои счета за парковку? / Если оплатишь, то можем расслабиться / Но, кажется, ты не сможешь их оплатить / Так что между нами все кончено”.

В 2001 году Энн Пауэрс отметила на страницах New York Times “жесткий и прагматичный” месседж ансамбля, похвалив участниц за то, что они используют “надломленную женскую идентичность” в качестве “источника силы” (Пауэрс имела в виду, в числе прочего, песню “Survivor”, в которой Бейонсе и другие девушки дразнили изгнанных ранее из ансамбля солисток: “Думали, мы без вас не будем продаваться? Продали девять миллионов!”). Но через пару недель та же газета опубликовала письмо читателя, который сравнивал Destiny’s Child (не в их пользу) с рок-сонграйтерами вроде Лиз Фэйр и Ани Дифранко, транслировавшими “более аутентичный музыкальный идеал феминизма”. Многие музыкальные критики тоже были не особо впечатлены: Rolling Stone поставил группе диагноз – “приступы хандры”, а Ник Хорнби в журнале New Yorker назвал ее музыку “абсолютно не оригинальной” и “почти противоестественно не запоминающейся”. Ни один из трех альбомов Destiny’s Child не попал в годовые рейтинги “Pazz & Jop” издания Village Voice, где перечислялись фавориты критиков. Более того, за всю карьеру, продлившуюся более десяти лет и принесшую группе четыре хита номер один (и еще пять синглов в верхней пятерке чарта), ансамбль лишь трижды получил “Грэмми”, все – в узкой R&B-категории, а не в более престижных номинациях. Destiny’s Child воздали недостаточно почестей.

Я помню свою уверенность: дебютный сольный альбом Бейонсе исправит эту ситуацию, особенно на фоне оглушительного успеха первого сингла, песни “Crazy in Love”. Но остальные композиции оказались довольно помпезными и старомодными в сравнении с бэк-каталогом Destiny’s Child – по крайней мере, тогда я пришел именно к такому выводу. Одновременно меня приятно удивил второй альбом Ашанти, R&B-певицы с немного вялым голосом, которая была и остается известна прежде всего благодаря своим непринужденным дуэтам с рэпером Джа Рулом. Сейчас это звучит безумно – да и тогда, без сомнения, звучало так же. Я слишком руководствовался собственными ожиданиями и уделил недостаточно внимания самим песням с альбомов Бейонсе и Ашанти, которые сегодня кажутся мне, соответственно, более и менее яркими, чем в то время. Возможно, мною также двигала потребность непременно сказать что-нибудь интересное. Музыкальные критики, которые слишком часто отражают общее мнение, могут показаться скучными и попросту ненужными. Правда, когда они отходят от этого общего мнения слишком далеко, может, наоборот, показаться, что у них поехала крыша.

К счастью, поехавшая крыша одного критика не повлияла на развитие карьеры Бейонсе (я несколько раз здоровался с ней, но мы ни разу по-настоящему не общались – возможно, если когда-нибудь это случится, я наконец смогу узнать, затаила ли она обиду или, что более вероятно, была слишком занята и не обратила внимания на мой текст). На заре сольной карьеры ее сравнивали с Дайаной Росс, покинувшей The Supremes, – но более удачным кажется сравнение со Стиви Уандером, еще одним артистом, который добился феноменального успеха в подростковом возрасте, а затем вырос, расширил фокус и в конечном счете заставил весь мир подпевать его звуковым экспериментам. Второй сольный альбом Бейонсе, “B’Day”, оказался лаконичным и неожиданно яростным, полным молотящих ритмов в традициях Джеймса Брауна или Джанет Джексон. Даже самая радиоформатная песня, “Irreplaceable”, представляла собой жесткий и презрительный отлуп: “Ты не должен ничего обо мне знать / Завтра у меня будет новый «ты»”.

С “B’Day” стартовала целая серия альбомов, в каждом из которых Бейонсе изобретала себя заново в соответствии с культурными требованиями того или иного момента. За много лет до этого один рецензент саркастически описал участниц Destiny’s Child как “начинающих теоретиков феминизма” – но в сольной карьере Бейонсе с каждым годом становилась все более однозначна в своей приверженности феминизму: в ее одноименный альбом 2013 года вошла феминистская интерлюдия в исполнении нигерийской писательницы Чимаманды Нгози Адичи. Певица поддержала движение “Black Lives Matter” и объявила себя частью хип-хоп-культуры ее родного города Хьюстона – в конце концов, она была, согласно тексту одной из ее песен, “техасской деревенщиной”.

Перепридумывая себя в пандан той или иной культурно-политической ситуации, поп-звезды рискуют показаться конъюнктурщиками, как Дайана Росс, поющая песню “Love Child”, – а бывает, что это не более чем жест отчаяния. Но Бейонсе действовала необыкновенно расчетливо и в итоге превратилась из поп-звезды в нечто иное: в гибрид народной героини, основательницы культа и особы королевских кровей. С таким пылом чаще чествуют музыкантов, которые уже умерли или находятся на пороге смерти. Мишель Обама, по многочисленным опросам того времени – самая популярная женщина в США, сказала, что согласилась бы сменить сферу деятельности, только если бы ей дали возможность превратиться в Бейонсе. А когда британская артистка Адель, тоже безусловная суперзвезда (и, в широком смысле, R&B-артистка – хоть и белой расы), выиграла “Грэмми” в номинации “Альбом года” в 2017-м, она пришла в ужас от того, что обставила в голосовании “Lemonade” Бейонсе. В своей триумфальной речи она дипломатично отдала дань уважения американской певице: “Бейонсе – героиня всей моей жизни, – сказала Адель, глядя на нее глазами, полными слез. – Все мы, певцы и певицы, просто обожаем тебя. Ты наш свет в окне!”

Прижизненная канонизация Бейонсе совпала с еще одним любопытным процессом: R&B стал престижной музыкой. Поворотным моментом здесь можно считать пост многообещающего молодого артиста в соцсетях от 11 марта 2011 года: на фотографии он был изображен рядом с Бейонсе, под фото – короткая подпись: “Вот где я сегодня работаю. Не хочу хвастаться, но это просто сюр!” Артиста звали Фрэнк Оушен, в то время он был известен как самый тихий участник лос-анджелесского хип-хоп-проекта Odd Future, вообще-то отличавшегося довольно буйным нравом. Через пару недель после этого я брал у Оушена интервью в ресторане в Беверли-Хиллз – он рассказывал мне о том, как важно быть терпеливым: по его признанию, с рождения это качество не было ему свойственно. Ему тогда было 23 года, в Odd Future он был самым старшим, и, хотя в кармане у него уже был контракт с лейблом, Оушен все равно решил познакомить мир со своим творчеством с помощью бесплатного микстейпа “nostalgia, ULTRA”, размещенного для скачивания в интернете. В него вошли меланхоличные R&B-песни, автор которых не скрывал своих источников вдохновения: в одном из треков использовался семпл из “Hotel California”, софт-рокового эвергрина The Eagles 1970-х годов, в другом – фрагмент инди-рок-хита “Electric Feel” группы MGMT. Вскоре Фрэнк Оушен привлек свою собственную, отдельную от Odd Future аудиторию; селфи с Бейонсе было сигналом того, что он метит в R&B-мейнстрим и собирается его изменить. Когда тем же летом вышел новый альбом Бейонсе, в нем обнаружилась и песня, сочиненная в соавторстве с Оушеном. А на следующий год он опубликовал в соцсети Tumblr пост, в котором признался в любви к другому мужчине – по сути, это был каминг-аут, и Оушен стал ЛГБТК-первопроходцем в мире ритм-энд-блюза.

Примерно тогда же загадочный артист, которого мы знали только под псевдонимом – The Weeknd, – принялся записывать мрачные, пугающие электронные слоу-джемы: словно призрачное цифровое эхо эпохи “quiet storm”. Позже выяснилось, что его зовут Абель Тесфайе и он канадец эфиопского происхождения: как и Фрэнк Оушен, The Weeknd ворвался прямиком в топ-листы R&B. Со временем он покорил и R&B-, и поп-чарты, в то время как Оушен заработал славу (а также приобрел несколько таинственный флер), выпуская одну за другой чарующие записи в своем собственном ритме – создавалось ощущение, что ему все равно, станут ли они хитами. Параллельно двое R&B-артистов нашли способы пробудить к жизни мятежный дух классических записей Принса 1980-х годов: Джанель Монэ вызывала у поклонников энтузиазм стильными и экспрессивными песнями, а Мигель попал на радио с мечтательными композициями о любви. Все они вместе спасли репутацию жанра: если несколькими годами ранее над R&B посмеивались и считали чем-то вроде музыкальной секс-игрушки, то в начале 2010-х жанр, напротив, стали превозносить как самое модное и креативное направление в поп-культуре США, родины всамделишного “американского идола” (Бейонсе), а также еще нескольких амбициозных юных звезд. В инди-роке к R&B раньше тоже относились пренебрежительно, а теперь инди-музыканты стали искать способы приобщиться к этому творческому взрыву: Джастин Вернон, руководитель инди-группы Bon Iver, создал современную версию “голубоглазого соула”, а певица и продюсер Граймс принялась сочинять таинственные электронные поп-песни, многим обязанные Мэрайе Кэри. В одном из интервью А. С. Ньюмэн, основатель старомодной инди-рок-группы New Pornographers, зафиксировал тектонический жанровый сдвиг: “Многое из того, что сегодня считается модным и популярным инди-роком, звучит как R&B 1990-х. Серьезно: это, в сущности, даже не инди-рок”.

Никто так и не придумал хлесткого определения для этого момента в начале 2010-х, когда R&B столкнулся с так называемой хипстерской культурой (среди предлагавшихся, но не устоявшихся в языке терминов был, например, PBR&B – по названию пива “Pabst Blue Ribbon”, якобы особенно горячо любимого хипстерами). Взлет хипстерского R&B в определенном смысле знаменовал подлинный, непридуманный культурный обмен. Бейонсе записала песню в соавторстве (и копродукции) с Кэролайн Полачек из инди-группы Chairlift. Белые поклонники инди-музыки сделались фанатами трудно классифицируемых темнокожих артистов, черпающих вдохновение в том числе из мира R&B: например, Blood Orange или FKA Twigs.

Однако некоторые слушатели и критики возражали против тезиса, что R&B стал модным только сейчас – как будто он не был модным (и, следовательно, интересным) ранее, на протяжении всех этих десятилетий! Среди музыкантов, стремившихся разрешить этот парадокс, была Соланж, неутомимая певица и автор песен, а по совместительству – младшая сестра Бейонсе. Соланж начала карьеру с игривых поп-композиций, но вскоре сменила вектор творчества и в конечном счете нашла себя как раз на перепутье R&B и инди-музыки. Она сотрудничала с Blood Orange и записала тепло принятую кавер-версию песни “Stillness Is the Move” инди-группы Dirty Projectors: акцентировав R&B-тенденции в этой популярной композиции (и усилив ее ритмический рисунок битом, который ранее прославила Эрика Баду), Соланж сделала так, что и она сама, и Dirty Projectors стали выглядеть более модными и актуальными. В 2016 году она выпустила весьма примечательный альбом “A Seat at the Table”, ставший, по распространенному мнению, вехой в истории жанра. Это было собрание одновременно колких и изящных песен, отражавших тревожное, наэлектризованное время в истории США – критики хвалили его почти единодушно.

Сама Соланж с подозрением относилась к охватившему журналистов энтузиазму по поводу R&B – и особенно подозрительно к тем из них, кто лишь недавно обратился в эту веру. Одной из ее любимых артисток была Брэнди, певица и актриса, записавшая несколько R&B-хитов в 1990-е, а в 2000-е тихой сапой выпустившая ряд довольно изобретательных записей. В 2013 году, судя по всему, прочитав несколько весьма сдержанных отзывов на свежий альбом Брэнди, Соланж опубликовала в твиттере нечто вроде R&B-манифеста: “Большинству этих музыкальных блогов было бы полезно нанять на работу людей, которые ПО-НАСТОЯЩЕМУ понимают R&B-культуру”. Это было нетипично провокационное выступление: хип-хоп-культуру журналисты хвалили и ругали десятилетиями, но R&B-культуру обсуждали намного реже – некоторых читателей наверняка удивил бы сам тот факт, что она существует. Соланж потребовала, чтобы критики “перестали вести себя так, как будто взрыв R&B произошел только в прошлом году” и как будто жанр только сейчас наконец-то стал “интересным и экспериментальным”. Наконец, она предложила и систему оценки профпригодности: “Вы должны сначала как следует послушать нехитовые, альбомные треки Брэнди, прежде чем ставить свои «баллы» тому или иному R&B-музыканту”. Это предложение вызвало наиболее бурную реакцию – и не только положительную: некоторым показалось забавным, что певица воспользовалась типичным приемом рок-снобов (хвалить менее известные песни, глубоко запрятанные внутрь альбомов, в противовес хит-синглам), чтобы поддержать певицу типа Брэнди, которая в 1990-е годы была как раз поп-хитмейкером и звездой ситкомов. Но таков и был план: Соланж превозносила Брэнди как символ R&B-аутентичности не только потому, что ей нравились ее записи, но как раз потому, что та считалась немодной, легковесной, “попсовой”. В начале 2010-х те самые качества, которые когда-то принесли Брэнди кроссовер-успех, наоборот, позволили ей стать человеком, без которого немыслимо глубокое понимание жанра.

Было бы очень просто сказать, что изменившаяся подобным образом репутация Брэнди – свидетельство бессодержательности самих дискуссий о ритм-энд-блюзовой аутентичности. С течением времени разница между радиохитами и альбомными треками порой стирается – и то же самое происходит с тезисами про “соул” и “продажность”, которые когда-то определяли весь ритм-энд-блюзовый дискурс. Но с момента, когда Берри Горди сформулировал свой смелый план, жанр продолжал редактировать сам себя, оказываясь словно бы не в состоянии раз и навсегда решить, чем именно он хочет быть: универсальным звуком молодой (и не очень молодой) Америки, тщательно охраняемым секретом афроамериканских меломанов или – каким-то причудливым образом – и тем и другим одновременно.

Эта нерешительность отчасти объясняет пыл, с которым на защиту эволюционных изменений в жанре бросаются его почитатели вроде Соланж. И с ней же, возможно, связано и то, как критикам вроде меня порой хочется поспешно зафиксировать реноме артистов вроде Ашанти. В моем тогдашнем представлении Ашанти должна была наконец-то получить заслуженное признание за всех тех полузабытых певцов и певиц прошлого, которые попадали на вершину R&B-чартов, но встречали у критиков лишь пренебрежение. Нельсон Джордж в 1980-е тревожился, что кроссовер-артисты сулят жанру смертельную угрозу. Но правда в том, что ритм-энд-блюз в целом так никогда и не совершил по-настоящему мощного кроссовер-прорыва – такого, который привел бы к его исчезновению. С тех самых пор, как Billboard переименовал свой чарт “расовой музыки”, существовали хорошие, иногда даже замечательные темнокожие артисты, которых особенно высоко ценила именно афроамериканская аудитория – а не белая. И покуда это остается так, люди по-прежнему нуждаются в термине, который появился как эвфемизм для музыкальной сегрегации и порой до сих пор используется именно в этом значении – R&B.

3. Кантри

Суть кантри в чистом виде

Как и большинство любителей кантри-музыки, Пол Хемфилл отправился в Нэшвилл в поисках настоящего кантри. Он работал колумнистом издания The Atlanta Journal, и ему было любопытно посмотреть на то, как музыкальная индустрия преобразует сонный городок в центре штата Теннесси. Свои впечатления он изложил в остроумной и проницательной книге “The Nashville Sound” (“Звук Нэшвилла”), изданной в 1970 году. На ее страницах описывалась индустрия (и музыкальный жанр), столкнувшиеся с самой завидной из всех возможных проблем: с популярностью. Хемфилл пообщался с Уэсли Роузом, деятелем кантри-сцены второго поколения, который произвел на него впечатление пуриста. “Ты не можешь называть себя кантри-певцом и при этом попадать в поп-чарты!” – это заявление Роуза казалось несколько старомодным уже тогда. Но, с другой стороны, он был и весьма прозорлив, считая, что сборная солянка музыкальных стилей в хит-парадах конца 1960-х вовсе не сулит некое светлое, универсальное внежанровое будущее: “Любой, кто верит, что рано или поздно нас ждет одна-единственная музыка на все случаи жизни, просто болен на голову”.

Хемфилл не был в этом уверен. По его мнению, седеющие кантри-музыканты – такие, как Джонни Кэш или Мерл Хаггард, “хорошо помнящие тяготы сельской жизни” (или делающие вид, что они хорошо их помнят), вот-вот должны были уступить место амбициозным поп-выскочкам. Но как-то вечером на знаменитом кантри-шоу “Grand Ole Opry”, превратившем Нэшвилл в столицу кантри, Хемфилл увидел и услышал нечто, вдохнувшее в него надежду. На сцену вышла “миниатюрная блондинка неописуемой красоты и привлекательности”, обладательница удивительного “вибрирующего сопрано из Аппалачей”. Певица и ее ансамбль, объявил он, символизировали “суть кантри в чистом виде”. Ее звали Долли Партон.

В следующие десятилетия Партон превратилась в США во всенародную любимицу, хотя ее имя ассоциировалось далеко не только с чистотой. Она выросла в небольшом горном селении на востоке Теннесси, в юности пела в церкви, потом попала на радио, а в 1959 году, когда ей было тринадцать лет, – на “Grand Ole Opry”. “Я считала себя кантри-певицей – никогда не хотела быть никем другим”, – вспоминала она много лет спустя. Но оказалось, что это не такой уж и простой план. Окончив школу, Партон переехала в Нэшвилл, подписала контракт с лейблом, но главное – получила роль в телевизионном шоу кантри-певца Портера Вагонера; последний, надежный хитмейкер, стал наставником молодой певицы и ее партнером по кантри-дуэтам. Обычно ее представляли как “симпатичную юную девчонку” или “красивую юную леди”, хотя у нее был взрывной темперамент, а ее высокий, звонкий голос, по наблюдению Хемфилла, напоминал о сельских истоках жанра.

В эпизоде шоу 1973 года Партон анонсировала новую песню собственного сочинения, которая, по ее словам, звучала как “старинный фолк-стандарт, но немножко утяжеленный, с актуальным ритмом”. Композиция, которую она спела, называлась “Jolene”: она транслировала абсолютно современное ощущение романтического томления – и одновременно казалась старой как мир. Песня заняла первое место в чарте горячих кантри-хитов Billboard, а затем того же добился и ее следующий сингл, “I Will Always Love You”, классическая грустная баллада, ставшая прощальным подарком Портеру Вагонеру и его телепередаче. Более того, эта композиция забралась на первое место аж дважды: во второй раз – в 1982-м, когда Долли Партон решила записать новую версию. О ее многогранности ярче всего свидетельствует тот факт, что многие люди даже не считают “I Will Always Love You” кантри-песней и знают ее лишь в мощном исполнении Уитни Хьюстон, чей вариант в 1992 году стал рекордсменом по продолжительности пребывания на первом месте поп-чарта.

Звонкий голос Партон напоминал о ее юности в Теннесси, и о ней же – но совсем по-другому – говорила и ее беззастенчивая амбициозность. В характерно остроумной автобиографии 1994 года певица вспоминает, как на один из первых крупных гонораров купила “кадиллак” – в полном соответствии со стереотипом о внезапно разбогатевшей провинциалке. Себя она называла “вульгарной кантри-блондинкой”, хитро подчеркивая таким образом то обстоятельство, что низкопробный гламур, с которым она одевалась и подавала себя, лишь добавлял ей жанровой аутентичности. А еще Партон вспоминала, как после ухода из шоу Портера Вагонера встретилась с Сэнди Голлином, лос-анджелесским скаутом талантов, и с порога сказала ему: “Я стану суперзвездой, и тот, кто мне в этом поможет, тоже станет богатым и знаменитым”. Прозвучало убедительно – Голлин взял ее под крыло, посоветовав не беспокоиться о том, что она может отпугнуть кантри-истеблишмент Нэшвилла. Вскоре вышла “Here You Come Again”, поп-песня с лидирующим фортепиано и лишь редкими, короткими вставками слайд-гитары – их попросила добавить сама Долли Партон, чтобы успокоить поклонников ее кантри-записей. Композиция добралась до первого места в хит-параде кантри и третьего – в поп-чарте, а также стала началом новой карьеры Партон: панамериканской поп-звезды, а также полномочного посла кантри-культуры на большой эстраде (даже несмотря на то, что некоторые ее музыкальные решения, по кантри-меркам, были весьма и весьма “нечистыми”).

Пророчество певицы, высказанное в беседе с Голлином, триумфально сбылось в 1980 году, когда на экраны вышла кассовая комедия “С девяти до пяти” с Партон в одной из главных ролей, а на музыкальный рынок – одноименный поп-сингл, “9 to 5”, с ровным танцевальным битом, звучавшим почти в стиле диско. Песня попала и на кантри-радиостанции (и даже слайд-гитары тут не потребовались!) – вероятно, из-за того, что кантри-репутация Партон была безупречной: избранный ею образ “деревенщины” позволил ей завоевывать Голливуд, не теряя при этом кантри-идентичности. Подобно хэйр-метал-группам, которые записывали пауэр-баллады и все равно оставались рок-н-ролльщиками, Партон могла петь все, что хотела, – и оставаться Долли Партон. Когда ее обвиняли в том, что она уходит от кантри, она лишь пожимала плечами: “Нет, я не ухожу от кантри, я иду в новые места и беру его с собой”.

Что такое кантри-музыка?

Когда речь заходит о Долли Партон, споров обычно не возникает. Но в остальном кантри-музыка – это как раз пространство бесконечных споров. С самого начала кантри позиционировался как самый честный жанр, отражающий простоту американской сельской жизни. Кантри более старомоден, чем рок-н-ролл, но менее традиционен – или, по крайней мере, не так однозначно традиционен. Шаблон рок-н-ролл-группы удивительным образом остался неизменным с 1970-х годов: ударные, бас-гитара и электрогитара. Но в кантри традиционные инструменты, такие как банджо или педальная слайд-гитара, входят в моду и выходят из нее, в зависимости от того, насколько аутентично хотят звучать кантри-музыканты. Историки музыки обычно считают, что жанр зародился в 1920-х годах, когда компания Victor Talking Machine (скорее производитель граммофонов, чем рекорд-лейбл в современном понимании) послала человека по имени Ральф Пир на юг в поисках новых певцов. Некоторые темнокожие артисты, песни которых он записал, стали считаться пионерами ритм-энд-блюза – например, Уилл Шейд, лидер группы Memphis Jug Band. А белые вокалисты, напротив, приобрели репутацию пионеров кантри-музыки. Фидлин Джо Карсон, бывший работник текстильной фабрики из Джорджии, исполнил для Пира “The Little Old Log Cabin in the Lane”, песню из менестрель-шоу XIX века, которую сочинил белый сонграйтер Уилл С. Хейс, использовавший негритянский диалект (или нечто, приближенное к нему). Пир записал и Джимми Роджерса, железнодорожного кондуктора из Миссисипи, чьи веселые песни с йодлями сделали его одной из первых кантри-звезд (в 1970 году Долли Партон вытащила одну из песен Роджерса сорокалетней давности на третье место в кантри-чарте – тоже не забыв о йодлях). Наконец, благодаря Пиру мы узнали о семейном ансамбле The Carter Family из Аппалачей в Западной Виргинии. “Мама” Мэйбелл Картер, виртуозно игравшая на гитаре и автоарфе, популяризировала бренчащий, щипковый стиль звукоизвлечения, о котором вы, возможно, до сих пор думаете всякий раз, когда вспоминаете о кантри.

На протяжении некоторого времени всю эту музыку называли фолком – благодаря этому ярлыку, она выглядела сельской, традиционной, вероятно, не меняющейся из поколения в поколение: как будто одни и те же песни передаются от отцов сыновьям и от матерей дочерям. В 1944 году Billboard стал публиковать чарт под названием “Самые часто проигрываемые в музыкальных автоматах фолк-записи”; пять лет спустя журнал ввел в обращение другой хит-парад, сфокусированный на радиостанциях, которые как раз тогда переживали расцвет – “Самые часто исполняемые фолк-диск-жокеями песни в стиле кантри-энд-вестерн”. Две половинки этого определения отражали гибридную природу самой музыки. “Кантри” отсылало к аппалачскому наследию коллективов вроде The Carter Family – их записи порой называли “деревенской музыкой”, далеко не всегда в положительном смысле. А слово “вестерн” фиксировало влияние Техаса и вообще Юго-Запада США, а также растущую популярность ковбойской музыки и образности. Хэнк Уильямс был квинтэссенцией кантри-звезд того времени, и его южное сельское происхождение являлось составной частью его обаяния. В 1947 году рекорд-лейбл обещал меломанам, что новый сингл Уильямса будет “по-настоящему деревенским, как кукурузный вискарь”. Свой аккомпанирующий состав он окрестил “Дрейфующими ковбоями” по мотивам так любимых им ковбойских фильмов и в полном согласии с квази-западной идентичностью жанра (Уильямс умер в 1953 году в возрасте 29 лет, вероятно, от алкоголя и наркотиков, и с тех самых пор считается чем-то вроде небесного покровителя кантри). Со временем жанр потерял приписку “энд-вестерн” – уже в 1962-м Billboard переименовал свой хит-парад в “Горячие кантри-синглы”. Но влияние Дикого Запада из него не ушло, и сегодня вряд ли кто-то удивляется, что Нэшвилл, город, не слишком ассоциирующийся с сельским хозяйством, стал неотделим от ковбойских шляп и сапог.