Текст книги "Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен)"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

 Шантильи, 3-го апреля 1666 г.

 "Г. де Майи (брат жены канцлера) вскоре возвращается в Польшу. Он очень недоволен королем и министрами за то, что ему не оказали должного доверия. Он тоже недоволен мною и моими сыновьями, говорит, по той же причине. При этом он жалуется и на королеву (польскую), упрекая её в том, что она не вознаградила г-на Паца по его заслугам; и на епископа Безьерского за то, что он преподнес подарки жене маршала, в которую он влюблен, и ничего не подарил жене канцлера и пр.

 Шантильи, 3-го сентября 1666 г.

 "Из вашего письма от 6-го августа я узнал, что королева недовольна посланником. Она выражает. опасения как бы не повредила делу чрезмерная его привязанность к жене великого маршала..."

 Шантильи, 10-го сентября 1666 г.

 "Я нахожусь в большом затруднении по поводу всего, что мне сообщила королева насчет любви "посланника" и ревности, которую это может вызвать со стороны Пацев и, наконец, относительно всех осложнений, могущих возникнуть в Польше и здесь. Я не вижу никакой возможности выйти из затруднения в виду того, что он пользуется доверием короля и расположением министров".

 Шантильи, 24-го сентября 1666 г.

 "Я очень опасаюсь, как бы мелкие дрязги, постоянно возникающие среди дам, не имели дурных последствий. Надо надеяться, что королева... пользуясь своим авторитетом над женою маршала и её доверием к ней, убедит её возвратить письма, о которых говорила г-жа Пац. Надеюсь, что ей удастся их примирить. Я полагаю, что её высочество поймет, насколько важно это дело в связи и с другими обстоятельствами..."

 Де Бонзи до того увлекся Марысенькой, что передал ей письма соперницы. Не знаю, какую пользу думала извлечь из них эта особа; но другие данные, не менее точные, не оставляют ни малейшего сомнения в том, какую роль она предоставила Собесскому. Меня не заподозрят, конечно, в желании придать пикантность моему рассказу в ущерб отношениям, которые я уважаю. Но истина имеет свою ценность. Епископы бывают разные, особенно на расстоянии двух веков. Несомненно, однако, что в 1666 г. «подушечка» де Бонзи находилась именно там, где подозревал Людовик XIV.

 Несмотря на это, слишком доверчивый преемник Замойского продолжает вести пререкания с бывшей супругой воеводы Сандомирского по поводу расположения, которое она ему оказывала. Он, не шутя, воображал, что ему приходится её упрекать лишь в чрезмерной холодности. "Я не признаю супружеской любви, способной превратиться в дружбу после трехлетнего сожительства", – писал он ей. – "Вы не Бавкида, я не хочу быть Филемоном. "Селадон" попрежнему и "Орондат или Сильвандр", как вам угодно, страстный любовник с первого дня..."

 – Меня зовут просто пани Собесская, – отвечала она.

 На самом деле они были официально обвенчаны 6-го июня 1665 г. Король устроил свадебный пир; за ним следовал бал, длившийся всю ночь. Но представитель императора, Мейерберг, не стесняясь, называл эту церемонию "комедией между людьми, давно вступившими в брак".

 На этот раз, как и после первого венчания, им пришлось тотчас расстаться. Затевался поход против Любомирского.

 – Вот так свадьба! – жаловался супруг. – Нам не давали покоя, пока мы не обвенчались, а теперь требуют, чтобы мы расстались.

 Предстояла продолжительная разлука. Пробыв вместе несколько дней, в конце августа, между двумя смотрами, супругам приходилось затем встречаться изредка в неудобных помещениях: на постоялых дворах, или в сарае близ сгоревшего замка. В сентябре Марысеньке пришлось сделать 50 верст в сопровождении одной прислуги, чтобы добраться до разоренного села, куда её призывали умоляющие письма её мужа. "Нe обмани моих ожиданий, о, моя дорогая! моя единственная защитница! Надеюсь увидеть тебя в этом благословенном Мыщонове, где я найду мое сокровище, мою радость!.. Я заранее теряю сон и аппетит... При одной мысли об ожидаемом меня блаженстве, мечтая об очаровании первой встречи с той, которой нет равной среди женщин. Я вижу..."

 Он не жалел сравнений, забывая о своих будущих издателях. Благодаря пылу своего красноречия и обаянию неожиданной встречи, ему удавалось на несколько часов очаровать и увлечь её к воспоминаниям прошлого. Но все исчезало с быстротою молнии. Им приходилось расставаться, и она тотчас заявляла, что ей невозможно гоняться за ним повсюду, как "жандарму". Если ему и удавалась еще встречаться с ней после долгих скитаний, прежнее "очарование" не повторялось. Чувствуя усталость и находя, что "роман слишком долго затянулся", она ему предоставляла жить воспоминанием о минувшем...

 Среди бесчисленных скитаний всегда за неуловимыми врагами, он возвращался на места их первых свиданий. Но теперь все изменилось! "О, это первое свидание в Черске, когда одна мысль о краткой разлуке им казалась хуже смерти... А вторая встреча в Жолкиеве, и третья близ Шмеля! Сколько слез и уверений, что ни одного дня нельзя прожить без "Селадона". Часы разлуки казались веками. При свидании не успевали всего пересказать и наглядеться друг на друга. Разве "Астрея" не выражала желания скрыться с ним в стволе густого дерева, вдали от всех, и многое другое. Теперь всё должно быть позабыто. Помнит ли она еще, как она любовалась им во время сна, приказывая открывать занавес, чтобы лучше его видеть... И когда он спал, а она раздевалась перед сном, сколько раз заходила то с одной, то с другой стороны, отыскивая место, откуда его лучше видно..."

 Нет, она ничего не помнит. В ней не было той глубины ума и сердца, чтобы следовать за ним в его безумной скачке повсюду, среди опасностей, ожидавших его на пути... У неё не хватало духа. Впрочем, он был не прав, придавая особое значение её выходкам и кошачьим уловкам.

 Уезжая в Украйну, он ей писал:

 "Я уезжаю, и один Бог знает, когда мы увидимся!"

 Она ему отвечала: "Прощай навсегда!"

 Он приходил в отчаяние. Но она только пошутила. Чем бы она ни увлекалась на стороне, её прельщала театральность обстановки, ей казалось заманчивым продолжать за пределами брака играть комедию в духе Мариво. Они в сущности играли роль героев Мариво, хотя автора "Безрассудной клятвы" ещё не было на свете. Настало время, когда, не находя более слов в единственной сцене гениальной комедии, они стали наносить друг другу удары с помощью аксессуаров своей роли. В этой борьбе фигурировала, наконец, и "подушка". На ней когда-то отдыхал возлюбленный "Селадон", и потому "Астрея" сделала из неё предмет поклонния. Теперь она как будто к нему охладела. Пора было желать окончания гражданской войны и возвращения к домашнему очагу. И торжество Любомирского слишком долго заставило ждать себя.

II.

Новая разлука. – «Крупное дело» возобновляется. – Переговоры с Любомирским. – Новая измена. – Смерть изменника. – Пробудившиеся надежды. – Кондэ облекается в польский костюм. – «Геройская попытка». – Предполагаемые походы на Рейн и на Вислу. – Разочарование. – Остановка на Рейне. – Смерть Марии де Гонзага.

 Но – увы! – для несчастной Польши, обреченной на долгие страдания, предвестник смертельного исхода, надежда на мир все отдалялась, и домашние очаги находились в запустении. Любомирский не имел ничего общего с Кромвелем. Он это доказал как нельзя лучше два месяца спустя после своих побед, подписав новый договор, поставивший снова на очередь так называемое «крупное дело» Согласно законам страны, защитником которой он себя провозглашал, было запрещено приступать к избранию нового короля при жизни прежнего. Ян Казимир был здоров, но он мог отречься от престола. Он уже об этом думал не раз. Мария де Гонзага была уверена, что ей удастся повлиять на короля в этом смысле, и на этом основании завязались переговоры. Раз отречение совершится, бывший великий маршал обещал воспользоваться своей властью в пользу кандидатуры принца Кондэ, либо герцога Ангиэнского, довольствуясь сам небольшими воздаяниями, а именно, званием Краковского каштеляна, управлением двух или трех старостств, участием в солеварнях Ведички и 400 000 франков наличных денег для собственных расходов. Было подписано два договора, из которых один должен был оставаться в тайне, так как мог считаться обидным для магната: в силу этой конвенции последний должен был немедленно отправить своих двух сыновей во Францию в качестве заложников. По уверению Марии де Гонзага, этим договором избрание было упрочено. Она легко поддавалась обману. Возникло первое препятствие: Любомирский объявил в один прекрасный день с обычной развязностью, что еще ничего не решено. Подписки, полномочия, данные представителям, обещания и клятвы – все это не считалось. Почему? Из-за безделицы. Обещав изменнику участие в солеварнях Велички, Mapия де Гонзага рассчитывала получить за это вознаграждение со стороны Франции, определив его довольно произвольно суммой в 500 000 ливров. В Версале оставались глухи на это предложение, а королева решила оставить себе пользование соляными варницами. Для Любомирского этого было достаточно. «Я отказываюсь передать негодование короля», – писал де Лионн, – когда он получил эти неприятные известия. Де Помпону как раз удалось совершить чудеса в Стокгольме. Канцлер Оксеншиерн, соглашаясь послать отряды в Польшу, лишь остановился на численности войска. И вдруг все здание рушится! Но на этот раз жалобы министра были встречены радостным и утешительным известием посланника о смерти Любомирского (в январе 1667 г.). Де Бонзи видел в этом чудо, уверяя, что избрание Кондэ за ним упрочено, лишь бы он поспешил явиться. Король и королева Польши ждали его с нетерпением. На деле, сеймы высказались против допущения в страну иноземного войска; но эта оппозиция, лишенная своего предводителя, устоять не могла. Архиепископ королевства заявил посланнику о своем желании видеть скорейшее прибытие его высочества. Собесский принимал, так сказать, на себя ответственность за события. Переговоры, завязавшиеся с двумя другими магнатами, с Яблоновским и Вишневецким, могли увенчаться успехом, благодаря обещанию вручить генеральский жезл и тому и другому, и сверх того сумму денег в 100 000 ливров первому и 60 000 второму. Обещание ни к чему не обязывает; во всяком случае, представляется экономия; смерть Любомирского значительно «сокращала расходы». Наконец, великий канцлер взял на себя обращение самых непокорных нунциев, и это ему удалось под условием, что принц облечется в польский костюм и проведет несколько лет в Украине во главе войска.

 Но – увы! – этому предполагаемому портрету великого Кондэ в "контуше" с длинными рукавами, смело закинутыми на плечи, в широких шароварах, заткнутых в высокие замшевые сапоги, с кривой саблей на боку, не суждено было красоваться в галерее героев Шантильи. В Версале находились в недоумении, каким образом воспользоваться благоприятными обстоятельствами, представившимися в Польше. Война с Англией делала высадку в Данциге опасной, если не невозможной; де Помпон слишком рано возвещал о победе.

 Ах! Если бы князь мог туда "перелететь"!

 – Само собою разумеется, "он перелетит", – возражал запальчиво Бонзи. – Удовольствуются одним его присутствием, а там видно будет, как устроить дело.

 Де Лионн просил время на размышление, а у Кондэ "разыгралась подагра". "Флюгарка" (королева) тоже выражала нерешительность и колебание. Вопрос о замещении Кондэ принцем Ангиэнским, теперь окончательно решенный, казался ей менее заманчивым, чем в первую минуту. Она рассчитывала хорошо поладить с сыном, на уважение и повиновение которого можно было рассчитывать. Но его отец внушал ей смутные опасения. Затем последовала новая перемена: Кондэ, неожиданно выздоровел каким-то чудом, появился в Версале и совещался с одним польским магнатом, недавно прибывшим. Это был Морштын, бывший поверенный Любомирского, из числа тех уполномоченных, которыми великий интриган так злоупотреблял. В нем ничего не напоминало дикого сармата. Одетый по-французской моде, выражаясь на местном языке, как на родном, он вовсе не казался чуждым при этом дворе, где он имел многочисленных друзей. Получив воспитание во Франции, он надеялся там покончить свои дни и занимать свое положение до тех пор, пока его сын не отличится под присвоенным именем графа де Шатовилэн. По примеру самого Собесского, он соединял успех "крупного дела" и надежды французских партий со своими личными планами "основаться" в этом втором отечестве. Ему это, очевидно, удалось, благодаря красноречию, так как версальский властитель, заставив замолчать своих советников, велел передать епископу де Бэзиэр гордый приказ такого содержания от 8-го апреля 1667 г.: "Принимая во внимание намерения моего двоюродного брата (Кондэ), тщательно рассмотрев и обсудив вопрос по отношению дел государственных и других событий современного мира, я принял окончательное решение отправить вышеупомянутого брата в Польшу во главе военного отряда в 9 или 10 000 человек, состоящего отчасти из французов, отчасти из чужеземцев. Для дополнения этого отряда я предполагаю обратиться к принцу Брауншвейгскому, или к курфюрсту Бранденбургскому, которые, я надеюсь, не откажутся уступить мне нисколько отрядов за деньги или под срочное обязательство, в виду моего намерения участвовать в избрании. Всё вышеизложенное будет мною приведено в исполнение независимо от продолжения войны с Англией или заключения мира, буде я пожелаю, по заключении мира приступить к исполнению более сложных замыслов".

 Я упоминай ранее о тех объяснениях, которые де Лионн, по своей опытности, приложил к этой депеше. Они найдут оправдания в ближайшем будущем. Бранденбург не поддался соблазну. Он составил себе представление о Польше, мало совместимое с восстановлением королевского авторитета и с утверждением французской династии в этой стране. Принц из дома Брауншвейгского стал торговаться лишь для формы. Вопрос о берегах Вислы мало затрагивал брауншвейгцев; они более интересовались берегами Рейна, где, по-видимому, готовилось нечто более существенное для них и для всей Германии вообще.

 Действительно, летом того же 1667 года обнаружились намерения великого короля и его "остальные замыслы", о которых он упоминал в своей депеше. Тюренн предпринял поход во Фландрию, пока Кондэ готовился выступить в Франш-Контэ. Намерение связать эти походы с геройской попыткой проникнуть в Варшаву, таким образом, обнаружилось, открывая тайный план действия, к которому первый поход служил лишь приготовлением.

 "Королевский вестник опередил войско Тюренна, вручил курфюрстам и прирейнским принцам требование пропустить беспрепятственно другую армию, которую "его высочество немедленно направил в Польшу для защиты против турок". Но этому никто не поверил ни в Польше, ни в Германии; сам император не видел опасности для своей границы на таком месте, где ничто ей серьезно не угрожало.

 "Крупное дело" окончилось полной неудачей. Почти в то же время в Варшаве исчезла главная движущая сила этой сложной и продолжительной интриги. Угасла пылкая и мятежная душа, подчинявшая своему влиянию юную душу французского монарха. Смелая француженка закончила свои расчеты с жизнью, прожив более или менее удачно свое бурное время. Она сумела хорошо умереть. Среди "приступов удушья" и успокоительных уверений врачей, она поняла неизбежное и спокойно ему покорилась. С ней объяснялись по-латыни; она отвечала на том же языке: "Ergo moriеndum"! и занялась завещанием. Она тихо скончалась 9-го мая 1667 г. Ей духовник нродолжал с ней беседовать, писал де-Нуайе, пока заметил, что её не стало.

III.

Новые проекты. – Мрачные соображения. – Перемена во французской политике. – Кондэ отказывается от Польши. – Тень Мазарини. – Ученик снова попадает под начало учителя. – Переходы через Рейн. – Кандидатура Нейбурга.

 «Et dissipatae sunt omnes cogitationes ejus!» [И рассеялись её многие замыслы] – воскликнул над неожиданно открывшейся могилой какой-то двусмысленный панегирист, внезапно превращаясь из придворного льстеца в порицателя умершей. Он ошибался.

 "Non omnis mortua" – мог бы ответить оскорбленный призрак отошедшей. Над мрачным курганом, где, по-видимому, все исчезло вместе с ней, вновь возникли те же замыслы, те же надежды, те же иллюзии, смутно, но упорно возвращаясь, как будто подтверждая упорную волю той, которая возрождалась вместе с ними.

 Похоронное шествие, само по себе, имело фантастический характер: два принца, кандидаты на престол, должны были следовать за гробом покойницы и после церемонии направиться к трону, где место оставалось незанятым. Эту мысль подал де-Нуайе, епископ Безиэрский её одобрил, а Ян-Казимир согласился.

 Нельзя было медлить в виду того, что король выражавший готовность отречься от престола и говоривший о своей смерти в первые дни после кончины королевы, потом как будто одумался и вернулся к прежним удовольствиям.

 Принужденный сдерживать свои порывы при жизни покойницы, он теперь, чтобы нагнать потерянное время, принялся воздавать дань своего внимания всем без разбора, "начиная госпожой и кончая служанкой". По уверениям Бонзи, все это ограничивалось одними разговорами, так как "добрый король так же мало исполнял свои обещания в этом случае, как и на сеймах".

 Де-Нуайе при этом сделал несколько замечаний, о которых я предпочитаю умолчать. Особым расположением короля пользовалась m-me Денгоф. Старинная связь, длившаяся с 1661 г., но которая могла быть опасной. Денгоф, доверчивый супруг, стоял во главе австрийской партии; его супруга, немка по происхождение, урожденная фон-Бессен, принадлежала к той же партии.

 Министр императора, интересуясь этими делами, указывал королю на возможность брака. Чтобы положить конец этим проискам, он решил воспользоваться случаем, чтобы оправдать присутствие двух принцев на похоронах в Кракове.

 Между тем де-Бонзи, всегда готовый жертвовать собою во имя "службы", вздумал воспользоваться в пользу французского дела женским влиянием, которого, благодаря новым увлечениям короля, следовало опасаться. Несколько недель спустя он хвалился своим успехом, умалчивая о средствах, какими он этого достиг. Злые языки в Варшаве постарались выяснить дело, рассказывая все подробности: едва король вышел из комнаты m-me Денгоф в одну дверь, как епископ появился из другой. Оставив свою свиту в церкви Св. Иоанна, он потайным ходом пробрался в замок, где помещалась фаворитка. М-mе де-Болье (камеристка) проводила прелата и стояла настороже. В столице появился памфлет, в очень метких выражениях затрагивавший довольно щекотливый в Польше вопрос о постоянном пребывании иностранных посольств.

 "К чему, напр., служит присутствие епископа Безиерского?" К утверждению деспотического правительства и к тому, чтоб украсить рогами лбы всех супругов. "Каждую ночь из его дворца выходили женщины с фартуками, наполненными золотом".

 Успехи посланника обратились ему во вред. Но в Версале и в Шантильи и без этого неприятного приключения его предложение встретили весьма холодно. События подвинулись вперед после геройской резолюции в апреле месяце. "Король был достаточно озабочен своими другими замыслами", а Кондэ стоял во главе армии. Это прежде всего было делом решенным: самые горячие желания владельца Шантильи были исполнены. Польша была для него только на худой конец. Оставленный в стороне, обреченный на бездействие последней немилостью, он примирился с мыслью искать выхода из неприятного положения, попытать счастья, добиться славы, вступить в деятельность и стать лицом к лицу с опасностью. Теперь его назначили главнокомандующим, дав ему надежду вплести еще ветку в его лавровый венец, ослепить и устрашить Европу и, быть может, затмить Тюренна. Что значила Польша рядом с этим? Но что станется в таком случае с французскими делами в приемном отечестве Марысеньки? Это имело лишь второстепенное значение, как уже заранее решил Мазарини. Совершенно незаметно ученик вернулся под начало учителя, и епископ Бэзиерский узнал с удивлением, что впредь ему придется поддерживать кандидатуру герцога Нейбургского. Вопрос о свободном переходе через Рейн тоже стоял на очереди.

IV.

Отречение Яна-Казимира. – Его пребывание во Франции. – Мари Миньо. – Смерть короля. – Эпитафия де Куланж. – Поражение французской политики в Польше.

 Епископ Бэзиерский нашел, что это не своевременно, и он был отчасти прав. Идея Мазарини устарела с 1657 г. Никогда Филипп Вильгельм, герцог Нейбургский, не мог рассчитывать на свое избрание в Польше. Было безрассудно навязывать полякам теперь избрание этого князя, мало известного, престарелого, нуждавшегося, «бедного, как церковная крыса», по выражению Собесского и Марысеньки, ничем не напоминавшего собою Кондэ. Посланник, однако, не осмелился возражать на решение своего государя: он имел свои причины с этим примириться. Ян-Казимир не протестовал. Он искренно желал удалиться, дойдя до такой степени усталости и отвращения, что выход для него был безразличен. Он давно бы отказался, если бы его не удерживала настойчивость Марии де-Гонзага, желавшей прежде всего упрочить успех французской кандидатуры. Следующие затем года, 1667 – 1668, были гибельны: распущение сеймов, нашествие татар, семейные ссоры. В сентябре 1668 г. он принял окончательное решение, предложил свою поддержку новому французскому кандидату, вошел с этой целью в переговоры, предлагая свои услуги за высокую цену, и добился обещания получить ренту в 150 000 ливров, гарантированных аббатствами. Наконец, он подписал отречение; пробыв еще год, в качестве короля, добровольно отрекшегося от престола, в своей стране, он в 1669 г. отправился во Францию.

 10 октября Ян Казимир прибыл в Мец, где ему устроили торжественную встречу. И в соборе архиепископ произнес речь, за которой следовал блестящий прием в епархии, куда "дамы явились в весьма легких костюмах", по словам "Gazette de France".

 В Mo он встретил принцев Кондэ и Аниенского, которые его пригласили в Шантильи. Там он пробыл три дня и получил через де-Лионна привет от короля. Замок был переполнен гостями; каждый день давались вечера с роскошными угощениями, итальянские комедии, устраивались поездки на охоту и на рыбную ловлю. 17 октября он отправился в Эвре, чтобы вступить во владение аббатством де-С. Торэн, назначенным ему в удел. Через месяц он явился в С. Жермэн представиться королю; затем отправился в Париж, где остановился в С. Жермэн дэ-Прэ, в самом богатом поместье своих новых владений.

 Аббатство в то время образовало небольшой городок, граничивший на севере, на востоке и на юге улицами Коломбье, С. Бенуа и С. Маргерит. На запад простирался "Прэ-о-Клерк". В каких отношениях находился новый аббат с церковью? Бывший иезуит, кардинал и король, числился ли он в этой иерархии в качестве светского или духовного лица? Служил ли он обедню? Признаюсь, я не нашел точных ответов на эти вопросы. Он явился в рыцарском костюме "со шпагой на боку и с орденом Золотого руна на шее" и в этом одеянии присутствовал на богослужении в церкви С. Жермен дэ Прэ, вступая во владение своим новым поместьем. Позднее говорили о его браке со вдовой маршала де л'Опиталь. Mapия Миньо, бывшая прачка из Гренобля, по этому случаю облеклась в королевскую мантию. В современной хронике, впрочем, мало интересовавшейся знатным иностранцем, говорится еще о его браке с его невестой, престарелой пфальц-графиней. Но Mapия Миньо играла главную роль. Они видались ежедневно и по смерти короля о ней упоминалось в завещании. Певица Kуланж прибавила такое замечание:

 Du feu Roi de Pologne,

 Messieurs que dites-vous?

 Sans scrupules ni vergogne

 Il vécut parmi nous.

 Oui, mais son inconstanse

 Moine, roi, cardinal

 Le fit venir en France

 Mourir a l'hopital [*].

 [*] – Что скажете вы, господа, о покойном короле Польском? Он жил весело, не стесняясь, среди нас. Но по своему непостоянству, бывший монах, король и кардинал, вернувшись во Франции, помер в госпитале.

 Иного панегирика о нем не сохранилось, и пока он во Франции заканчивал свое печальное существование, в Польше французская политика потерпела последнее поражение. Враждебная партия восторжествовала, избрав туземного кандидата, так называемого, «Пяста», по местному выражению. Избранник, Михаил Вишневецкий, поспешил обвенчаться с эрцгерцогиней Элеонорой Австрийской. Епископ Бэзиерский казался обезоружен; партия французская рушилась, исчезла. А Собесский и Марысенька? Они стушевались, оставались в тени. Как так? Почему? Еще страничка из биографии влюбленных, новый эпизод их взаимных недоразумений среди вечных смут нам это объяснит.

V.

Её причины. – Перемещение «подушки». – Соперницы Марысеньки. – Её отъезд во Францию. – Прощание. – Дуэль его преосвященства. – Отчаяние Собесского. – Молчание отсутствующей. – Болезнь покинутой. – Накануне смерти. – Выздоровление. – Победа близ «Подгаицы». – На пороге бессмертия. – Новые печали. – Муж и любовник. – Рождение сына. – Домашние ссоры. – Вмешательство д'Артэна. – Неприятности Марысеньки в Париже. – Измена епископа Бэзьерского. – Торжество г-жи Денгоф. –

 Два года ранее событий, о которых я упомянул, в июне 1667 г. мы встречаем мужа и жену разлученными и при том без надежды на скорое свидание. Пани Собесская готовилась стать матерью и решила по этому случаю уехать в Париж. Собесский приходил в отчаяние, тем более, что в Польше этому путешествию придавали политическое значение. Без сомнения, жена маршала едет во Францию вести переговоры насчет будущего избрания. И её муж с ней в тайном соглашении. Толпа всегда склонна к быстрым выводам и заключениям.

 Но в Польше ошибались, делая такие предположения. Марысенька просто скучала в своем приемном отечестве, как и при жизни первого супруга. Второй напрасно искал средств её рассеять и отклонить её от намерения уехать.

 "В вас, как в глубокой бездне, – писал он ей, – я схоронил всё моё состояние, все мои радости, надежды, всю мою жизнь. Разве я бы не мог наслаждаться удовольствиями в более счастливых странах? Я об этом помышлял. Одно слово, вами сказанное, меня остановило в этой стране, и я остался здесь беднее нищего, сидящего на паперти. Теряя вас, я все теряю".

 К этому он прибавлял разные советы, доказывая ей всю неосновательность расчетов, связанных с её путешествием. "Забота", еще одно прозвище, данное де Бонзи, даже не упоминает в беседах с "Селадоном" об избрании, и если Астрея воображает, что ей окажут почести в Париже, в виду этого события, то она жестоко ошибается. Но Марысенька знала лучше, что её ожидает. Её отношения к предприимчивому аббату за последнее время значительно охладели. "Подушечка" его преосвященства начала перемещаться. Скандальная хроника в Варшаве за ней следила, замечая её попеременно то у г-жи Пац, то у г-жи Морштын (шотландки из знаменитого рода Гордонов), наконец, у г-жи Денгоф. Досада пани Собесской объяснялась скорее уязвленным самолюбием и разными разочарованиями. Окончательного разрыва еще не произошло. Перед самым отъездом её было замечено сближение; это не ускользнуло от наблюдательности летописцев. Пани Собесская остановилась на несколько дней в Варшаве, по дороге в Данциг. Де Нуайе об этом упоминает в свопх бюллетенях, адресованных в Шантильи.

 17-го июня 1667 года.

 "Вот уже семь дней, как жена маршала находится здесь перед отъездом во Францию. Со дня её приезда я только у неё встречал епископа Бэзиерского, который у неё каждый день обедает".

 24-го июня 1667 г.

 "Жена маршала уехала из Варшавы и ночевала на корабле (чтобы спуститься по Висле).

 18-го июня епископ пробыл у неё до полночи.

 19-го июня в 4 часа утра один из камергеров великого канцлера встретил его по дороге в Камальдюль и сообщить своему господину, что г. посланник как будто бежал, спеша по дороге в сопровождении одного верхового. Он, вероятно, спешил на дуэль. Канцлер отвечал, что французы снимают верхнюю одежду перед поединком, но что епископу Бэзиерскому придется снять и нижнюю одежду в том поединке, который его ожидает. Тизенгауз рассказывал об этом королю, который просил меня предупредить епископа Бэзиерского, что он не только чернит репутацию этой женщины, но также добрую славу короля Франции, в качестве его посланника, в звании епископа. Я отказался от этого поручения в виду того, что епископ дурно принял мои замечания, когда я, однажды, говорил от имени королевы".

 Итак, все об этом говорили! Один Собесский, в качестве влюбленного супруга, ничего не подозревал.

 С дороги Марысенька ему не давала никаких известий в продолжении пяти недель. Он просил некоторых друзей навестить её в Данциге; она их не приняла. Наконец, он получил от неё записку в несколько слов, но в ней эта причудливая особа делала вид, как будто она навсегда покинула Польшу. Он может за ней следовать, если желает, – прибавила она. – Затем наступило двухмесячное молчание. На этот раз вся Польша вмешалась в дело.

 Орондат две недели был при смерти. В Лемберге, где заболел несчастный супруг, во всех церквах служили молебны. Свечи горели перед изображением всех святых, и духовник больного, стоя у его изголовья, горестно повторял: "О, если бы я мог так возлюбить самого Бога!" Но курьеры следовали друг за другом, а отсутствовавшая молчала. В конце девятой недели, когда заговорили о необходимости совершить соборование – внезапно произошло чудо. Так, по крайней мере, умирающий объяснил это событие. В одном письме епископа Бэзиерского, которое больной оттолкнул с презрением, было сказано, что Астрея в Париже и совершенно здорова.

 Собесский тотчас же выздоровел, дав обет поститься девять недель сряду по субботам и выразил уверенность в том, что "в будущем будут говорить об этом чудесном воздействии Провидения на его судьбу". Он написал возлюбленной, уверяя ее, что "она ангел во плоти".

 Затем он вернулся в армию и семнадцать дней не подавал о себе никаких известий, но по другой причине.. В эту минуту, наконец, проявился тот великий Собесский, которым весь христианский мир стал восхищаться. В Малороссии, при Подгалице, окруженный несметным числом татар и казаков, он ввел тактику, с помощью которой ему удалось дважды спасти войска своей родины. Жертвуя всем своим имуществом на покупку оружия и боевых снарядов, опустошив все хлебные амбары своих владений и успев собрать 3000 пехоты, 5000 лошадей, он с горстью солдат смело допустил окружить себя этой дикой орде, слишком многочисленной, чтобы биться с ней в открытом поле, но неспособной продолжительное время нести осаду по отсутствии нужных снарядов и дисциплины. Дело кончилось полным разгромом осаждающих. Весть о победе разнеслась по всей стране, вызывая восторженные возгласы благодарности и ликования.