Текст книги "Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен)"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

 Вдобавок, этот принц прекрасной наружности, благородный и одаренный большим умом.

 – Кто же он?

 – Принц Альмерик Д'Эсте.

 – Брат герцога Моденского, зять Лауры Мартитоцци, племянник кардинала по свойству?

 – Вот именно! Прекрасный король в будущем и наиболее желательный супруг.

 Столь желательный в самом деде, что Мазарини уже давно и открыто предназначил его в супруги своей любимейшей племяннице и полной наследнице, Гортензии Манчини.

 "Но как всем известно, он готов на жертвы. Да он вовсе не так уж и стоит за эту партию, так что ничего не имеет против других комбинаций. Быть может, в Польше предпочтут принца более пожилого и при том Бурбона? У него в запасе герцог Меркер, сын Цезаря Вандомского, внук Генриха IV!?"

 И, прибавим, супруг другой нежно любимой племянницы. Но кардинал об этом умалчивает.

 И вот курьер, посланный из Э в Провансе 26 февраля 1659 года, доставил в Варшаву это тройное предложение. Мы видим, что близость острова Фазанов и приготовления к предстоящей дипломатической борьбе не мешали Мазарини думать о Польше.

 В Варшаве предложение это было принято очень холодно. Кардинал, по-видимому, шутит! Принц в пелёнках: ведь сыну герцога Вейбургского всего восемь лет; другой кандидат с сомнительным происхождением: законность рождения потомков Альфонса Феррары, к которым принадлежали герцог Моденский и его брат, очень оспаривалась. Наконец, явно незаконнорожденный, внук прекрасной Габриели д'Эстре – вот уж действительно есть где выбирать! И 200 тысяч экю, чтоб победить отвращение, которое несомненно вызовут в Польше все эти кандидаты? Кардинал, вероятно, шутит! Двести тысяч экю, чтоб посадить на престол мадемуазель Манчини? Это просто оскорбительно.

 Но кардинал сохранял спокойствие. "Он вовсе не упрям. Он бы и не вспомнил о Меркере, если бы сама пфальц-графиня первая о нем не заговорила. Его не желают? Пусть будет так. Но это совсем не значит, будто он не хочет потратить больше двухсот тысяч экю на это дело. Разве он говорил о 200 тысячах? В таком случае лишь как о первоначальном вкладе. Сколько же понадобилось бы в точности? А что касается небезупречности рождения герцога Вандомского, то он откровенно сознается, что не подумал об этом.

 Да где же это и не встречается? Конечно, родословная Лонгвиллей куда безупречнее; но почему же однако прекрасного Дюнуа прозвали "незаконнорожденным герцогом Орлеанским" ? Производить все эти нескромные расследования, вплоть до вскрытия семейных тайн, не значит ли это наносить оскорбление самому Богу? Это оскорбляло кардинала в его святых чувствах и восстанавливало против поляков. Но это их дело. Они не желают Меркера; у них будет Нейбург. Самое важное, чтоб австриец не занял их места.

 Да, самое важное для Франции, – возражала Mapия де Гонзага, – но не для Польши. – И диалог продолжался, страстный и заносчивый с одной стороны, холодный и расcчитанный с другой [Подробности можно найти во французском архпве иностранных дел, в переписке Мазарини с маркизом де Лемор (Польша, 1657 – 1660)].

 Для Польши же самое важное иметь достойного короля; значит ни Меркер, ни герцог Моденский не могли годиться, хотя бы были затрачены миллионы. Да, потребовалось бы по меньшей мере два миллиона, если будут продолжать настаивать на этих кандидатах. Но не стоить об этом и говорить. Да и о Нейбурге тоже. Их просто не желают! Имеет ли кардинал предложить еще что-нибудь? Нет? Так дело кончено! Посол Императора здесь, при дворе.

 А принцесса Анна продолжала оставаться во Франции.

 В январе 1660 года, доверенный секретарь Марии де Гонзага, де Нойе, ездил в Вену и вернулся в сопровождении курьера, привезшего официальное предложение эрцгерцога Карла вступить в брак с принцессой Анной.

 Мазарини не уступал. Он уже высказал свои мысли относительно возможных шансов этого союза с Австрией и не хотел брать своих слов обратно. Что касается Лонгвиллей и герцогов Ангиенских, – это принцы французские, которым в принципе он мог только пожелать блестящей будущности. Но по Пирейскому трактату, принцу Кондэ было запрещено входить в сношение с другими странами: самый неподходящий момент, чтобы разрешить ему войти в столь тесные сношения с Польшей. "Варшава после Мадрида! Ну, нет!" И кардинал возвращался к Нейбургу. Это принц немецкий, владеющий одним из мест переправы через Рейн, и это имело свое важное значение. Тут для Франции представлялась единственная в своем роде возможность приобрести двойную и сильную военную позицию на передней границе и в тылу государства. Польская королева, француженка не только по крови, но, как он надеялся, и сердцем, поймет его.

 Увы! Чувства Марии де Гонзага, как и понятия её в этом отношении, очень притупились. Сестра же её тоже не помогла кардиналу. Руководимая своими естественными наклонностями и очень верным инстинктом, она, с своей стороны, обратила взоры на Шантильи, и невозможно было отвлечь ее. Даже без короны герцог Ангиенский представлял из себя очень завидную парию. Но, будучи тонким политиком, она пыталась устроить дело так, чтобы кардинал, хоть наполовину, принял во внимание её материнское честолюбие. Её старшая дочь, Бенедиктина, принцесса, обреченная на неблагодарную роль, заплатила бы в крайнем случае за возвышение своей сестры выходом замуж за Манчини. Она принялась разрабатывать этот план, интриговала, составляла заговоры, всполохнула и двор и город.

 Она повела дело так удачно, что Мазарини стал колебаться в своих решениях. Пришлось ему также призадуматься над депешей Акакия, его агента в Данциге. В ней, 6 марта 1660 года, сообщалось о появлении на сцене еще нового лица, на долю которого выпало иметь решающее значение в этой подготовившейся драме. Говорилось о предложениях, сделанных австрийским императором великому коронному гетману, Юрию Любомирскому.

 Этот вельможа представляет из себя очень законченный тип польского "королька". Он занимал самую важную должность и был одним из самых крупных землевладельцев страны; в его распоряжении была высшая полиция королевства, небольшая наемная армия, с полдюжины довольно значительных крепостей и, конечно, соответствующее всему этому честолюбие.

 К счастью он оставался нечувствительным к предложениям императора. Привлеченный Марией де Гонзага, он подписал также свое имя под декларацией, которую согласились подписать все важнейшие польские магнаты, – декларацией в пользу герцога Ангиенского, которую усердный Акакий и взялся доставить во Францию. Любомирский сделал больше того: он сам отправился в Париж, чтобы своим присутствием придать больше весу выраженным письменно общим желанием.

 Было бы безумием пойти против него, и Мазарини, после попытки выиграть время, притворяясь то человеком очень занятым, то очень больным, принужден был сдаться, в последнюю минуту почувствовав, быть может, первое давление этой сильной воли, которая впоследствии показала себя столь решительной и твердой. В конце октября новость об окончательно принятой кандидатуре герцога Ангиенского достигла польского двора, вызвав там радость и веселье. Напрасно венский двор делал последние усилия, переходя от самых соблазнительных предложений к нескрываемым угрозам. "Соединенной с Францией, Польше некого и нечего бояться", – гордо отвечала Мария де Гонзага, и, 30 ноября, владельцу Шантильи была вручена бумага, за подписью Людовика XIV, следующего содержания:

 "Находя правильным и даже желательным, чтоб принц Кондэ считал возможным получить польскую корону для принца Ангиенского, своего сына, согласно предложениям и условиям, представленным его высочеству королевой польской, его высочество разрешило и разрешает впредь вышеупомянутым Кондэ и герцогу Ангиенскому входить в сношения с Польшей, вопреки статьям известного мирного договора (статьи вышеупомянутого Пиренейского договора)".

 Назначенный на должность корреспондента и специального уполномоченного по этому делу, господин Кайе получил нужные паспорта и инструкции. Маркизу де Лембр, королевскому послу в Польше, были посланы соответствующие приказы и полномочия. Двести тысяч экю направлены были в Данциг со всевозможной поспешностью и в большой тайне. Один польский дворянин, некто Гонский, состоявший при самом герцоге Ангиенском, взялся обучить его языку его будущих подданных. Поднимался. занавес над одной из самых интересных драм политического репертуара той эпохи.

II.

Первые успехи и первые неудачи. – Денежная поддержка. – Людовик XIV «не допускает опровержений». – Принцесса, принесенная в жертву. – Поражение Австрии. – Новое бедствие. – Измена Любомирского. – Политическое хамелеонство. – Анархисты вверху и внизу. – Обзор политического строя в Польше. – Сейм. – Liberum Vetо. – Представитель всеобщей подачи голосов. – Переговоры с ним. – Бюллетень победы.

 Еще при жизни короля Яна-Казимира, необходимо было назначить наследника путем немедленного призыва к выборам, причем не могло быть и речи о лишении голоса дворянства. В прецедентах не было недостатка. В 1548 году, Сигизмунд Август, последний из Ягеллонов, получил таким образом заблаговременное назначение. Правда, он наследовал своему отцу. Согласится ли долженствовавший собраться в 1661 году сейм вновь обойти закон, в виду различия положения? Мария де Гонзага не пренебрегла ничем, лишь бы добиться голосов в свою пользу.

 Что касается самого короля, то он долгое время держался в стороне от этого дела, в котором только и говорили о его смерти. В сущности, со времени войны со Швецией, королева до некоторой степени заставила признать за собой главный авторитет. В дни испытания она заявила себя истинным кормчим погибающего судна. Она держала руль, и король допустил это по естественной слабости характера и своему скептицизму. "Королева вела короля, точно маленький эфиоп своего слона", утверждал в энергических выражениях историк Рудавский. – "Как медведя на цепи", – говорит Иерлич, автор современных мемуаров.

 В начале декабря 1660 года, в руках королевы оказались две бумаги, за подписью примаса, всех министров, трех генералов – из четырех – и многих сенаторов. Одна из бумаг, предназначенная для обнародования, заключала в себе предложение выбрать наследника, который женился бы на племяннице её высочества; другую предполагалось до поры до времени держать в тайне, и в ней указывалось на герцога Ангиенского. До кануна открытия сейма этот последний документ решено было сообщить лишь небольшому числу "сообщников". И уже одна эта предосторожность достаточно свидетельствует о трудности предприятия. Не удалось заручиться литовским гетманом Сапегой; намерения шляхты были сомнительны; а тут как раз, после нескольких месяцев отсутствия, возвращался Лизоль. Предполагали, что он не вернется с пустыми руками.

 Казалось, однако, что некоторое время все шло хорошо, как в Польше, так и во Франции. Здесь, приготовительные собрания (сеймики для выбора депутатов) дали одобрительные результаты, а там, со смертью Мазарини (март 1661 года), исчезли последние опасения в возобновления вопроса о прежних нежелательных кандидатах. И в самом деле депеши де Лионна вскоре указали на возрастание шансов в пользу успеха проекта. "Его высочество, – писал он, – всё с большим жаром настаивает на этом плане". Так оно и оказалось. Маркиз де Лембр получил еще большие полномочия, вплоть до обещания деятельной помощи против императора и даже против курфюрста бранденбургского, вплоть до предложения оборонительной лиги со Швецией, и субсидии были увеличены до нескольких миллионов. Кайе требовал четыре миллиона. Конечно, это было очень много; но один миллион уже решено было послать на открытие сейма, другой – тотчас же по окончании выборов; не считая 600 000 ливров, уже отосланных в Данциг. Если же в последний момент, "так сказать для окончательной отливки колокола", потребовалось бы еще больше, то дошли бы и до 1.800 000 ливров. Наконец, предвиделась возможность, что "мирный путь" не достигнет своей цели, но даже и это не остановило бы его высочество, так хорошо сознававшего всю важность дела; его высочество так жаждал успешного окончания предприятия, считая свои личные интересы, и даже честь, настолько затронутыми, что готов сделать решительно все, что только в его власти, дабы не испытать позора неудачи. Если бы расстояние между обеими странами не было так велико, можно было бы более точно уговориться о помощи, т. е., об отправке войска; во всяком случае не будет упущено ничего, что только окажется в пределах возможности и сам принц Кондэ будет тому свидетелем".

 Одним словом, обязательство было полное, как вдруг польский горизонт омрачился. Из Варшавы послышались горестные крики: "Любомирский тормозит дело". Как! Сам великий гетман, совершивший путешествие в Париж, чтобы выказать преданность этому самому делу? Увы! Он вернулся через Вену, и по возвращении стал возбуждать шляхту, агитировать в армии, входить в заговоры с явными противниками "проекта"! Ходили слухи, будто он получил в подарок двенадцать городов Венгрии за обещание поддержать кандидатуру молодого Ракоци, одним словом – он изменил.

 Произошло смятение. Гетман действительно держал себя очень сдержанно и сухо с маркизом де Лембр, который, с своей стороны, приступить к делу чересчур решительно, начав сразу с вопроса: "Сколько?" Все же, уклончивый и высокомерный ответ магната не заключал в себе абсолютного отказа: "Мои соотечественники, – объявил он, – привыкли выслушивать предложения, но не обращаться с просьбами". Однако, с одним доваренным королевы, главным докладчиком Морштыном, он тотчас же стал откровеннее, сдался и сказал свою цену. Он потребовал письменную грамоту на титул великого коронного гетмана, – титул, в то время принадлежавший графу Потоцкому, достигшему уже преклонных лет, и руку принцессы Бенедиктины, сестры будущей польской королевы, для своего сына.

 Это привело Марию де Гонзага в сильное волнение и вызвало бурные объяснения с Кайе.

 "Это уж слишком – требовать, чтоб она пожертвовала своей племянницей".

 – Так что же! Ею ведь уже пожертвовали, предназначив её в супруги господина Манчини. Такова её судьба.

 Договор был заключен, и Лизола, принявший было уже вид победителя, был сбит с позиции. Было бы напрасно возобновлять попытку, умоляя гетмана предоставить ему последнее слово. Гетман был уже неподкупен. "Что же касается Литовского гетмана, проданного своей женой курфюрсту Бранденбургскому, то пусть он считает себя свободным от прежних обязательств в виду тысячи дукатов, врученных красавице и ожидаемых в Данциге ассигновок".

 В течение нескольких месяцев, все корреспонденции Лизола систематически перехватывались французским кабинетом, так что в начале 1661 года, Лизола оставалось только подумать о pazzo concetto с герцогом Ангиенским. Получив отказ, он в свою очередь рискнул одержать верх привлечением на свою сторону большинства, но его дворецкий, с мешком экю на спине, был захвачен у ворот одного польского депутата. Конечно, шум и скандал, и всё в пользу Франции. Потом внезапно новый поворота дела. В сенате, при открытии сейма, король произнес речь, впоследствии названную пророческой, в которой он красноречиво указывал на опасность политического режима, подверженного случайностям, и голоса, по-видимому, уже переходили на его сторону, когда три кастеляна, в том числе кастелян Львовский, сторонник Любомирского, стали явно проявлять враждебный протест. В палате депутатов, при первых же дебатах, раздались яростные крики: "Nuеma zgody!" ("Не согласны!" Обычная форма liberum veto) со стороны четырех депутатов, состоявших на службе гетмана.

 И так он опять изменит, этот вечный клятвопреступник! Совершенно непонятна свойственная этому человеку изменчивость "хамелеона", – говорит Морштын в письме к Кайе. На известном расстоянии явление это кажется более доступным пониманию, и нет необходимости, ни даже возможности, заодно с защитниками "хамелеона" прибегать к предположению о внезапном протесте проснувшейся совести, принципов и сомнений, неожиданно предоcтерегших его от незаконного пути, на который готово было вступить "крупное дело". Можно ли говорить о совести, принципах и сомнениях человека, который, как мы увидим дальше, при содействии иностранной державы, поднял знамя гражданской войны в своем отечестве!

 "Хамелеон" этот – просто крупный польский вельможа, типичный представитель аристократии, которая сто лет спустя, доставляла одновременно и солдата Костюшке, и царедворцев Екатерине, при чем иногда одна и та же личность изображала обоих действующих лиц. Это воевода, столь же смелый, как и ловкий, государственный человек редкого ума, а иногда еще более редкой проницательности, и даже хороший гражданин по-своему и в свое время. Все это он доказал или докажет на деле, счастливо сражаясь со Швецией и Московией, и отступая в виду важности другой победы, которой предстояло отдать в его власть это королевство, теперь им презренное. Но он же с ужасающим успехом способствовал падению отечества. Почему? Потому что он – роковое двуликое чудовище, неизбежный продукт деспотического режима, приносившего во все эпохи и по всем широтам одни и те же плоды. Это анархист высших слов, подающий руку анархистам из народа. Чего он добивался в данную минуту? Прежде всего он желал забрать себе львиную долю, и все, что творится, или что будет твориться – должно было совершиться лишь для него. Не то, чтобы он претендовал на первое место в стране. Он отрицал всякое личное честолюбие, и возможно, что его отречение было сознанием, что он представитель народных стремлений. Сперва он горячо ухватился за кандидатуру герцога Ангиенского. Это потому, что, делая её своей, он надеялся импонировать этим своей клиентуре, состоявшей из шляхты. Он смело пустился в путь; но по дороге, с одной стороны, он увидел, что шляхта неохотно за ним следует, с другой стороны, он открыл целую толпу нежелательных сотоварищей: выскочек, в роде Собесского, которого королева начинала отличать; иностранцев вроде де-Нойе; французов, итальянцев, каких то де Брион, де Бюи, Борелли, Боратини, которые также претендовали сотрудничать в великом предприятии, и, конечно, надеялись получить свою долю в будущих наградах. Тогда он остановился и внезапно переменил направление. Он, вечно подвижный и изменчивый: ведь он представитель толпы, вечно подвижной и изменчивой, хамелеобразной по существу. Он быстро раздал новые приказания, и вот, одобряемое им "Nиеma zgody" стало распространяться, раздаваться все громче и с грозным воплем поднималось к ложе Марии де Гонзага, присутствовавшей при рушении своих надежд.

 Она в отчаянии собралась уходить, как вдруг ей передали послание: это сам гетман скромно просил об аудиенции, чтобы представить свои оправдания; иными словами, чтоб начать новые переговоры. Она в ярости разорвала бумагу. – Никогда! – Но тут же спохватилась: она была слишком умна, чтобы примешивать чувство гнева к вопросам политики.

 – Пусть придет!

 Любомирский показал всё своё могущество. То, что произошло, могло бы и не произойти, если бы положились на него, на него одного; даже и теперь, если только пришли к этому решению, он совершенно готов поправить беду. Каким образом? Сейчас объяснит. Толпу можно вернуть, если только он будет ею предводительствовать. Он один обладает искусством и властью управлять её движениями; что отвергнуто одним сеймом, может быть принято другим, с условием, чтоб он был созван senatus-consulte, которое одновременно указывало бы как на цель созыва, так и на желания большинства сенаторов, чтобы цель эта была достигнута. Но толпа, – толпа, состоящая из шляхты, – единственная с которой приходилось считаться в Польше – пойдет ли она на эту сделку? Да, если сам Любомирский возьмет на себя инициативу и всю ответственность. Неужели недостаточно известно, как велико его влияние? С его вмешательством покажется, будто все творится во имя всеобщих выборов и под защитой великих принципов. Он настолько убежден в этом, что решил в качестве председателя присутствовать на предполагаемой по этому поводу раздаче французских червонцев и требовать свою часть. Господин Корзон уверяет, что я оклеветал гетмана в этом отношении. Это слишком сильное выражение для небольшого разногласия. Господин Корзон допускает, что другие вельможи также черпали из того же мешка, который был получен из чужих рук, – из рук иностранцев, – причем вину увеличивает еще то обстоятельство, что они пользовались субсидиями курфюрста бранденбургского и императора австрийского, чтоб бороться с правительством своей родины.

 Источником для меня послужила депеша Кайе к великому Кондэ (28 июля 1661, иностранные дела), Но и господин Корзон не пользовался ничем иным в большей части своего рассказа. Называть мое утверждение "вздором", воспользовавшись им для подтверждения своих тезисов – не значит ли это доводить апологию "хамелеона" до подражания ему.

 Любомирский к тому же преувеличивал свою власть или ошибался относительно её размеров; но в его представлении была все же доля правды. Польша – это страна, испытавшая всю глубину деспотического режима, со всеми его случайностями.

 Договор состоялся, и Мария де Гонзага послала в Сен-Жермен известие о победе.

III.

Недоверие в С. Жермене. – Отвращение к парламентаризму и к его представителям. – Ничего не поделаешь с этими «животными». – «Миролюбивые переговоры оставлены». – Договор с Швецией по поводу вспомогательной армии. – Мария де Гонзаг отказывается от гражданской войны. – Восстание польской армии. – Польская конфедерация. – Опасения Франции. – Людовик XIV и де Лионн. – Советы осторожности превозмогают. – Государственный переворот на итальянский лад, задуманный Марией де Гонзага. – Он не удается. – Нарушение шведского договора. – Мнимое окончание драмы.

 Там нашли, что вера её крепка и что её нетрудно удовлетворить. Из этого первого своего соприкосновения с польскими парламентерами Людовик ХIV сразу вывел заключение, к которому позже, после более продолжительных сношений, пришел один из его агентов, а именно, «что с этими грубыми животными ничего не поделаешь». Это не значило, чтобы он примирился с мыслью о неудаче. Но в силу того же заключена «мирный путь» перестал казаться ему возможными. Кстати, он только что дал аудиенцию шведскому послу, приехавшему недавно в Париж и предоставлявшему ему полную свободу действий в Польше на единственном только условии, «чтобы Австрия, Московия и Бранденбург были устранены» от наследования престола. Это было выгодно. Посла вновь призвали, с ним вели секретные переговоры, и в конце сентября 1661 г. курьер польской королевы уехал с новостью о договоре, по которому должно было быть собрано войско в 12 000 человек, – 6000 шведов и 6000 немцев из старых солдат, которое, состоя на жалованье в 400 000 экю, было бы готово по первому требованию вступить в пределы Польши. В случае нужды принц Кондэ собственной персоной обещал встать во главе этой небольшой армии, точно также, как и других сил, которые смогут быть собраны на месте.

 Приступали прямо к "исключительным мерам". Но согласится ли на них Mapия де Гонзага? Да, так как к возвращению своего курьера она уже успела освободиться от прежних иллюзий. Сенатское решение было, правда, подписано, во в то же время разнеслась весть о конфедерации образовавшейся внутри войска и направленной против "предварительного избрания". Всем известна роль этих революционных союзов в польской истории, которым самая нелепая из выдумок, порожденных демократическим идеалом, позволяла самопроизвольно становиться выше всех установленных законов. Раз конфедерация заключена, то ни сенат, ни сейм, никакая другая власть не имели уже более какого-либо значения в глазах членов конфедерации. Если же синдикат брал верх, оказавшись более сильным, то он и предписывал законы. Он превращался в единственную законную власть. В сущности это была революционная теория, вошедшая в правильную периодическую практику, санкционированную конституцией. На стороне новых союзников, выступавших с лозунгом: "Долой герцога Ангиенского! Смерть французам и их стороникам!" были шансы на победу, так как они представляли собой вооруженную силу страны.

 А где же великий гетман, хвалившийся, что держит в руках это вечно волнующееся войско, – один из самых популярные его вождей? Уехал, исчез, и, как говорили, тайно работал над распространением союзной организации, над умножением числа мятежных отрядов, которые под именами «nexus sacer nexus pius», действительно, размножались и разбивались по всей стране.

 Но его подпись под сенатским решением? По-видимому, он подписал только испорченную копию, проведя Кайе; оригинал же, на котором имя его отсутствует, хранил у себя и пользовался им, как раз для того, чтобы раздувать мятеж в интересах своей собственной популярности.

 Но в чем же смысл этой новой измены? Он понял, что королева окружена дурными советчиками, и что в этой толпе её "фаворитов" решительно нет места для него.

 Таким образом в Польше, как и во Франции, при варшавском дворе, также как при Сен-Жерменском, защитники французских интересов пришли одновременно, хотя и разными путями к одному и тому же решению: бросить мирные средства и прибегнуть к "мерам исключительным". Согласие это, к сожалению, кончалось, как только речь заходила о действиях. Во Франции на вещи смотрели очень просто: одна из статей договора с Швецией предвидела события и условливалась поэтому о выступлении вспомогательного отряда даже против польских конфедератов в случае, если бы они выказали намерение воспротивиться избранию герцога Ангиенского. де Гонзага воскликнула: "Но ведь это гражданская война!"

 – Конечно! И она всегда бывает, когда граждане одной и той же страны не соглашаются в мнениях о способе управления ими, о качествах своего правительства.

 "А повторение иностранного вторжения! Страна восстанет, как один человек!"

 События оправдали её слова. В феврале 1662 г., в то время, как вновь собравшийся сейм единогласно вотировал возобновление старых законов против проектов предварительного избрания, предводитель конфедератских отрядов выпустил прокламацию, призывавшую шляхту к защите границ от франко-шведской армии, прибытие которой ожидалось на Троицын день. После этого, перейдя в наступление, он открыл военные действия, овладел Калишем, Весгоном и Сераджем, угрожая Варшаве, и заставил короля с королевой подумать о новом бегстве в Силезию.

 Дело дошло до того, что даже в Сен-Жермене почувствовали страх и на этот раз более снисходительно выслушали советы де Монна, который подчиняясь не без сопротивления притязаниям своего государя, не изменил однако мнения насчет своевременности и опасности смелой выходки и решился теперь несколько громче заявить, "что настало время, когда осторожность короля должна взять верх над его великодушием". Решили не торопиться с ратификацией шведского договора и предоставить польскую королеву собственному вдохновению.

 Итальянский гений подсказал ей в начале следующего года мысль, до которой, пожалуй, не додумались бы во Франции. Открыв переговоры с конфедератами и привлекши их главных вождей в Львов с гарантией свободного пропуска, она пригласила туда же великого гетмана и намеревалась поймать всю эту опасную компанию в западню.

 Предполагалось начать с Любомирского.

 "Она велела созвать на совещание теологов для того, чтобы выяснить, можно ли убивать человека без соблюдения формальностей, раз имеются доказательства в том, что он поддерживает беспорядки и раздоры в армии".

 После того, как все согласились, "что это можно делать с спокойной совестью", план её созрел. Великого гетмана предполагалось арестовать в обществе других мятежников – пропуски не действительны для преступников подобного рода, – заключить вместе с духовником, после исповеди судить упрощенным судом и затем обезглавить. После чего намеревались разделаться более или менее строго с его сообщниками. Обезглавленная гидра перестанет быть опасной.

 Все было приготовлено для приведения плана в исполнение; гарнизон города вооружен, гайдуки обер-генерала помещены в надежном месте, но главная жертва не явилась.

 Очевидно, предупрежденные о том, что готовится, союзники неожиданно обнаружили склонность к примирению. Пришлось их выслушивать, Любомирский же воспользовался этим промедлением для того чтобы скрыться. Рассказ об этом инциденте принадлежит Кайе (23 февр. 1663 г.), а между тем автор Heur et Malheur, найдя его в моем сборнике не постеснялся присвоить его себе.

 Мария де-Гонзага осталась без помощи и в первый раз в жизни начинала терять мужество. Весь этот год был несчастным для неё с начала до конца.

 Беды сыпались одна за другой. В начале зимы она привлекла на свою сторону при помощи 18,000 ливров и обещания ста тысяч экю одного литовского гетмана Гонсевского, человека энергичного и очень влиятельного. Внезапно он был убит возмутившимся войском, что касается до Сен-Жермена, то уныние короля и наиболее смелых его советников опередило её собственное. В октябре предшествующего года получив из Швеции договор для ратификации, Франция воспользовалась промедлением, в котором и сама была немного виновата, как предлогом к разрыву. Вслед затем Кайе был отослан, и на этом, казалось, "крупному делу" был положен конец. Пьеса была сыграна.

IV.

Это лишь антракт. – Принимаются «ковать железо». – Замена кандидатуры герцога Ангиенского кандидатурой самого Кондэ. – Брак герцога Ангиенского с племянницей польской королевы. – Наследница. – Переписка между Варшавой и Шантильи. – Любопытный образчик «криптографии».

 Но это казалось только антрактом. Наступила октябрь 1663 года. Проектировавшийся брак принцессы Анны с герцогом Ангиенским стал все-таки свершившимся фактом, и единодушный вотум сената дал новой герцогине титул «единственной дочери их высочеств короля и королевы Польши».

 Таким образом подобие династической связи было создано, и в то же время между замками Варшавскими и Шантильи установились правильные сношения. В один прекрасный день в Шантильи неожиданно появился епископ Грацианопольский, воспитатель детей литовского гетмана Сапеги, с предложением "от имени большого числа литовских и польских магнатов" заменить кандидатуру герцога Ангиенского кандидатурой самого принца Кондэ.

 В начале идея эта не показалась привлекательной; де-Лени, будучи спрошенным, нашел её безумной, главное же заинтересованное лицо поспешило отказаться. Но затем мало-помалу мысль эта проложила себе дорогу. Mapия де Гонзага отнеслась к этой мысли благосклонно; последние известия из Польши показались благоприятными. Воинственному народу не могла не льстить мысль, что во главе его однажды станет победитель при Рокруа и Норлинге. В настоящее время господин Корзон не слишком высоко ставит эти победы и их героев. Кондэ, по его мнению, был посредственным полководцем, куда ниже такого-то и такого-то из современных начальников польских войск. Но военная критика того времени даже в Польше не дошла еще до таких выводов. Герцог Ангиенский, которого господин Корзон изображает ничтожеством, также считался тогда человеком, унаследовавшим если не способности, то во всяком случае смелость своего отца. Любомирский сделал вид, что преклоняется перед соперником Тюренна: лишь бы ему быть Варвихом, пусть Кондэ будет королем. Друг друга разжигали, увлекали и решили "опять приняться деятельно за работу".