Текст книги "История культуры древней Греции и Рима"

Автор книги: Казимеж Куманецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

ИСТОРИОГРАФИЯ

Писать историю с независимых, объективных позиций стало уже при первых римских императорах делом весьма небезопасным. Пример историка Кремуция Корда, который за восхваление последних защитников республики – Брута и Кассия заплатил вынужденным самоубийством и сочинение которого было при Тиберии публично сожжено, подействовал устрашающе. Дабы избежать репрессий, следовало или писать историю в официозном духе, прославляя династию Юлиев-Клавдиев, как это делал Веллей Патеркул, или же, уклонившись от рассказа о современных автору событиях, обратиться мыслью ко временам как можно более отдаленным – так поступил, в частности. Квинт Курций Руф, трудясь над книгой «О деяниях Александра Великого». Можно было, наконец, заняться собиранием занимательных исторических анекдотов – по этому пути пошел Валерий Максим, написавший «Девять книг достопамятных деяний и изречений».

Только когда эпоха «дурных цезарей» миновала, после убийства Домициана, стряхнул с себя вынужденное молчание самый выдающийся из историков того времени Публий Корнелий Тацит. Не принадлежа к сенаторской знати по рождению, он явился, однако, выразителем ее оппозиционных настроений, ее пессимизма. Республика невосстановима, установление принципата было исторически неизбежным, но императорская власть и свобода граждан, принцепс и сенат оказались при династии Юлиев-Клавдиев трагически несовместимы, и эту трагедию общества, в котором он вырос, Тацит и изображает в своих книгах – «Истории» и «Анналах». Пользуясь свободой, обретенной, как ему кажется, после падения жестокого тирана Домициана, историк хочет описать в назидание и предостережение потомкам недавнее бесславное прошлое, его позор и преступления. Вместе с тем он прославляет тех немногих отважных и достойных граждан, особенно из рядов сенатской оппозиции, кто решился в мрачную эпоху Тиберия, Калигулы или Нерона бросить вызов деспотизму, произволу и всеобщей деморализации.

Пессимизм Тацита в отношении современного ему общества виден и в том, как он описывает порядки и нравы других народов. В своем географическом и этнографическом очерке «Германия» он не раз с похвалой отзывается о природной чистоте человеческих отношений у германцев, о первобытной суровости их обычаев, создавая некий идеализированный контробраз изнеженного, распущенного, вырождающегося и порабощенного дурными правителями римского общества. Горизонт Тацита как историка Рима ограничен рамками императорского двора, сената, верхушки армии – о жизни низших слоев населения столицы, о положении в провинциях мы из его сочинений узнаем очень мало. Но литературный талант историка, его глубокий и тонкий психологизм, умение передать потаенные и противоречивые душевные движения исторических персонажей, искусная драматизация событий, меткость суждений делают Тацита едва ли не лучшим из римских историков. Портреты императоров, придворных льстецов, интриганов, оппозиционеров написаны с такой необыкновенной силой выразительности, что даже в Новое время историки не всегда были способны освободиться от тяготеющей над их сознанием власти образов, созданных Тацитом.

Куда более скромное место в римской историографии конца I – начала II в. н. э. занимает творчество Гая Светония Транквилла, секретаря Адриана. Имея доступ к императорским архивам, он составил жизнеописания первых 12 императоров, сосредоточив внимание прежде всего на скандальной хронике их правления. Светоний собрал и расположил в соответствии С избранной им стройной риторической схемой множество анекдотических рассказов об общественной и частной жизни принцепсов, об их характере и увлечениях, о достоинствах и – еще чаще – пороках. Не будучи плодом глубокой и проницательной исторической мысли, как сочинения Тацита, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония остается в то же время ценнейшим источником сведений о Римской империи в эпоху Юлиев-Клавдиев и Флавиев. Значительно меньшей ценностью обладает краткий учебник римской истории, написанный ритором Луцием Аннеем Флором, другом императора Адриана, но на протяжении всего средневековья этот труд охотно читали и любили за красочность и цветистость слога, риторические эффекты.

Для эпохи, когда культурное развитие Греции и Рима протекало в столь тесной взаимосвязи и взаимном переплетении, особенно характерно было биографическое творчество Плутарха. В его «Сравнительных жизнеописаниях», пронизанных морализаторскими тенденциями, выступают парами, параллельно, 46 знаменитых греков и римлян. Разбирая и сопоставляя между собой личности и деяния Ликурга и Нумы Помпилия или Фемистокла и Камилла, или Аристида и Катона Младшего, вкладывая в это весь свой выдающийся риторический, литературный талант, Плутарх снискал себе огромную популярность не только у обоих народов, к которым обращался, – греков и римлян, но и у всех позднейших поколений в разных странах Европы. «Сравнительные жизнеописания» навсегда отодвинули в тень построенную по тому же принципу параллелизма, но сухую и гораздо менее увлекательную компиляцию Корнелия Непота «О знаменитых мужах».

Другим образованным греком, посвятившим себя изучению римской истории, был во II в. н. э. Аппиан из Александрии. Его написанная по-гречески «Римская история» построена необычно: не по хронологическому, а по топографическому принципу. Есть отдельные книги: кельтская (повествующая об истории Галлии до ее завоевания римлянами), иберийская, сицилийская, македонская и т. д., каждая из которых посвящена истории той или иной части империи. Особенно интересны книги XIII–XVII, описывающие гражданские войны в Риме I в. до н. э., причем от внимательного взгляда греческого историка, занимавшего должности в империи и хорошо знавшего римскую жизнь, не укрылась и глубокая социальная подоплека гражданских войн: он показывает, как отражались в политической борьбе стремления к переделу земельных владений.

ЛИТЕРАТУРА И ТЕАТР

Новым жанром, пользовавшимся популярностью в эпоху империи, стал роман. Происхождение этого жанра еще полностью не выяснено. Уже во II в. до н. э. Аристид Милетский собрал воедино и обработал в своих «Милетских историях» местный эротический фольклор, а несколько десятилетий спустя «Милетские истории» были переведены с греческого на латынь историком Луцием Корнелием Сизенной и имели у римлян большой успех. Было ли это произведение собранием отдельных новелл или целостным, связным романом, сказать трудно. На папирусах начала I в: н, э. были найдены также фрагменты не известного нам греческого романа, повествующего о двух влюбленных, которые, преодолев многочисленные препятствия, наконец, сочетаются брачными узами. За этим произведением, получившим название «Роман о Нине и Семирамиде» и написанным предположительно еще во II в. до н. э., последовали другие греческие романы о любви, верности, разлуке и дальних странствиях: «Херей и Каллироя» Харитона и «Эфесская повесть об Антии и Хаброкоме» Ксенофонта Эфесского, а из более поздних, конца II – начала III в. н. э., «Дафнис и Хлоя» Лонга и «Эфиопика», или «Феаген и Хариклия» Гелиодора.

Идеалистическому греческому роману о возвышенных чувствах и злоключениях любящих героев, столь далеких от прозы жизни, противостоял в римской литературе роман реалистический. Латинский роман «Сатирикон», приписываемый Гаю Петронию, приближенному Нерона, – ироническая пародия на современный ему греческий роман; здесь действуют не идиллические возлюбленные, а бродяги, бедняки, авантюристы, гетеры, не чуждые никаким порокам. Самая яркая фигура в романе – выскочка-богач Трималхион, тщеславный и простодушный, невежественный и взбалмошный, но и гостеприимный вольноотпущенник, ставший миллионером, – характерный социальный тип эпохи империи.

Литературу II в. н. э. украшает еще более знаменитый латинский роман – «Золотой осел» (другое название – «Метаморфозы») Луция Апулея, уроженца африканского городка Мадавра. Популярный тогда ритор и философ, выступавший с речами и на греческом, и на латыни, он описал со всем красноречием, ему присущим, слогом пышным и драматическим приключения некоего Луция, колдовством превращенного в осла. Реалистический рассказ о жизни низов общества, о грубости и хитрости купцов и ремесленников, к которым попадает в руки человек в облике осла. соединяется с пронизанными восточной мистикой обращениями к богине Исиде, являющейся Луцию-ослу во сне и предсказывающей ему возвращение к человеческому облику. Такое сочетание социальной наблюдательности с религиозно-мистическим пафосом, окрашенного юмором реалистического повествования с его символическим истолкованием – тоже примета времени, отличительная черта римской литературы эпохи «второй софистики».

В поэзии I–II вв. н. э. не было уже таких величин, как Вергилий, Гораций или Овидий. Но большая начитанность, хорошее знание древних авторов, приобретенное в школе, разработанный и обогащенный поэтами «века Августа» латинский литературный язык позволяли многим образованным римлянам пополнять ряды стихотворцев-дилетантов. Всякий, кто помнил наизусть обширные периоды из «Энеиды» или «Георгик» Вергилия и получил риторическое образование, чувствовал в себе призвание к занятиям поэзией. Никогда не было в Риме стольких юных поэтов: 14-летний Лукан уже пробовал свои силы в эпической поэме о Троянской войне «Илиакон», еще мальчиками начали писать стихи Марциал, сатирик и философ Авл Персии Флакк, будущий император Нерон. Квинт Сульпиций Максим в 11 лет уже боролся за венок победителя на состязании поэтов, устроенном Домицианом на Капитолии, а более десяти лет спустя 13-летний Луций Валерий Пудент был там удостоен венка за свои импровизированные греческие гекзаметры. Стихами баловались и императоры: Нерон, Траян, Адриан. Были и поэтессы-дилетантки, такие, как дочь Овидия Перилла и Сульпиция в эпоху Августа, а также их подражательницы Феофила, которую Марциал льстиво сравнивает с великой Сапфо, и Юлия Бальбилла, чьи греческие стихи были выбиты на статуе Мемнона в Египте.

Больше всего усилий и амбиций римских поэтов первых веков империи проявилось в сфере эпоса, где многие пытались бросить вызов гению Вергилия. Наивысшего признания добился как эпический поэт Марк Анней Лукан, выступивший при Нероне с большой поэмой «Гражданская война», или «Фарсалия», где с трагическим пафосом и талантом опытного ритора говорит о поражении последних поборников республики в войне между Цезарем и Помпеем. Отказ от традиционных для эпических поэм мифологических картин вмешательства богов в судьбы героев, необычайно изысканный риторический стиль, смелость и новизна выражений, нагромождение устрашающих эффектов, увлечение мрачными и жестокими сценами страданий и смертей заметно отличают творчество оратора и философа-стоика Лукана от классицизма поэтов «золотого века».

Попыткой вернуться к классическим традициям Вергилия были эпические поэмы «Фиваида» и «Ахиллеида» Публия Папиния Стация и «Аргонавтика» Гая Валерия Флакка, увидевшие свет в конце I в. н. э., при императорах династии Флавиев. Все в этих поэмах элитарно: и мифологическая ученость Стация, избравшего темой древние эллинские сказания и изложившего их языком усложненным, рассчитанным лишь на самых образованных читателей и слушателей, и риторическая изысканность Валерия Флакка, который, подражая Вергилию, смог превзойти старого эллинистического эпика Аполлония Родосского, чью поэму о странствиях аргонавтов он взял себе за образец. Монументальный мифологический эпос конца t в, н. э. с его темами, далекими от злобы дня, и пышной риторикой показал, однако, что возродить в новых условиях традиции эпической поэзии Вергилия было уже невозможно.

Если в эпосе проблемы реальной тогдашней жизни практически не находят отражения, то темы басен Федра, эпиграмм Марциала и сатир Ювенала были весьма актуальны и близки многим. Вольноотпущенник македонского происхождения, Федр стремился сделать римскую литературу наследницей греческой также и в таком жанре, как басня. Он не только перелагал в латинские стихи старые басни Эзопа, но и писал новые по их образцу. Ему дорого древнее представление о басне как оружии, поражающем великих мира сего, и сам он, обращаясь к низшим слоям общества со своими простыми стихами, свободными от бремени риторической учености, высмеивает пороки «могущественных лиц».

Прославившийся при Домициане Марк Валерий Марциал, чьи эпиграммы расходились по всей империи, всецело сосредоточен на известных всем реальностях современной ему жизни, и потому все его творчество противостоит величественному, но тогда уже мало кем читаемому мифологическому эпосу:

 
Что за отрада в пустой игре унылых писаний?
То лишь читайте, о чем жизнь говорит: «Это я!»
 

Клиент при знатных покровителях, он ненавидел их и при случае старался уязвить меткой эпиграммой, не пощадив даже – правда, после его смерти – самого высокопоставленного из них, Домициана. Юмором и едкой остротой сатиры, проницательностью и знанием человеческих характеров, реализмом и афористической краткостью и яркостью изображения эпиграммы Марциала намного превзошли современные им греческие эпиграммы и еще сегодня доставляют немало удовольствия своим читателям. Кроме того, если мы хотим узнать, как жили люди в столице Римской империи в эпоху Флавиев, никто не поможет нам в этом так, как остроумный и наблюдательный, откликающийся буквально на все Марциал. Марциал иронизирует – поэты-сатирики Персии и Ювенал обличают и обвиняют. Особенно резок и конкретен в своих морализаторских выступлениях против общественных пороков и носителей социальных зол Децим Юний Ювенал. Исполненные яда насмешки и негодования картины расточительной жизни аристократии соседствуют с образами бедности, тесноты и унижения низов. Наверху взяточники и прихлебатели, внизу раболепие и неблагодарность толпы, Рим развращен и к тому же наводнен чуждыми его былому духу выходцами из провинций, прежде всего с Востока. Стихи Ювенала, которые, по его словам, «рождены возмущеньем», проникнуты тем же пессимистическим пафосом, что и исторические сочинения писавшего тогда же Тацита. Ювенал, оппозиционер, обличитель, уличный ритор, был последней яркой индивидуальностью в римской поэзии I–II вв. н. э.

Театральные представления пользовались в императорском Риме куда меньшим успехом, чем зрелища, устраивавшиеся в цирках и амфитеатрах. Сам факт, что во всех трех постоянных театрах число мест было меньшим, чем в одном амфитеатре, достаточно красноречив. О вкусе тогдашних театров свидетельствует выбор пьес. В I в, н. э. были известны поэты Помпоний при Тиберии и Курций Матерн при Флавиях, писавшие только трагедии.

Полностью дошли до нашего времени девять трагедий философа Сенеки: «Безумный Геркулес», «Троянки», «Медея», «Федра», «Эдип», «Агамемнон», «Фиест», «Геркулес на Эте», «Финикиянки». В них господствуют философские идеи стоиков, выраженные в словах, исполненных пафоса, риторики, драматической напряженности: трагедии Сенеки предназначались, судя по всему, для чтения, а не для представления на сцене. Хотя темы и сюжеты их Сенека заимствовал у великих афинских трагедиографов классического периода, особенно у Еврипида и Софокла, произведения его не лишены и черт оригинальности. Нередко он соединяет в одной трагедии сюжеты нескольких греческих драм: так, в его «Троянках» сочетаются элементы «Троянок» и «Гекубы» Еврипида. Греческое наследие он творчески перерабатывает, устраняя одни сцены, расширяя другие и выстраивая всю словесную ткань текста по законам современной ему риторики. Чтобы усилить устрашающий драматический эффект, он смело выводит на сцену убийство Медеей собственных детей или же диалог ослепившего себя Эдипа со своей женой-матерью Иокастой и затем ее самоубийство, что в греческих трагедиях всегда должно было происходить за сценой. Главным в трагедиях Сенеки является не действие, а сам текст, возбуждавший в слушателях страх и ужас при описании злодейств и физических мучений героев. У Сенеки трагический пафос не нарастает постепенно, но пронизывает собой содержание драмы с самого начала. Его Медея, Федра или Клитемнестра уже с первых строк выступают во всем неистовстве их страстей; жажда мести Медеи или ревность Деяниры, жены Геркулеса, достигают границ патологии. Мрачно эффектны знаменитые сцены, где Медея готовит яд или где прорицатель Тиресий в «Эдипе» вызывает души умерших. Оригинальны у Сенеки н хоровые партии, обычно никак не связанные с развитием действия, а важные лишь как средство пропаганды дорогих для поэта-философа стоических идей. Впрочем, стоические взгляды автор вкладывает в уста не только хора, но и самих героев. Погруженные в мир греческой мифологии, трагедии Сенеки имели зачастую и актуальное звучание, будь то бросаемое со сцены предостережение жестокому правителю, проливающему кровь своих подданных, или рассуждение о том, что власть, основанная на ненависти, недолговечна. Слова эти выражали стоический идеал доброго государя, воспринимавшийся в эпоху Нерона как идеал подчеркнуто оппозиционный. Трагедии Сенеки с их патетикой, с их яркими картинами всевластия слепого рока и пагубности страстей, с их мощным, энергичным языком оказали огромное влияние на европейскую драму позднейших. столетий, от ренессансных итальянских трагедий до Шекспира, Корнеля и Расина, влияние, едва ли не большее, чем произведения великих трагических поэтов классической Греции.

Однако римские зрители ходили в театры, скорее, ради комедий, хотя и они намного уступали в популярности мимам– и ателланам. Римской публике по-прежнему было приятно видеть в ателлане типы-маски глупого старика или обжоры, а в миме необузданную веселость, далеко выходившую за рамки официальной благопристойности. Авторы мимов выводили на сцену прелюбодействующего египетского бога Анубиса или богиню Диану, которую секут розгами, или Юпитера, составившего перед смертью завещание. Мим давал возможность как подольститься к императорам, так и бросить со сцены ядовитые намеки на власть имущих, нередко весьма опасные для самих актеров. Тем не менее зрители продолжали угадывать в репликах мимов прозрачные аллюзии на отравление императора Клавдия, на попытки Нерона убить собственную мать, на любовные похождения Фавстины, жены Марка Аврелия, и многое другое.

Место трагедии все больше занимала пантомима, пользовавшаяся особым успехом начиная с эпохи Августа. Тогда Пилад, танцовщик из Киликии, довел до совершенства этот вид искусства, создав жанр трагической пантомимы, в которой танцовщик под аккомпанемент хора представлял с помощью ритмических движений и жестикуляции отдельные сцены трагедии, играя по очереди роли всех действующих лиц. В трагической пантомиме выступали многие известнейшие в то время актеры, как, например, убитый Нероном как опасный соперник по сцене Парис. Хоровые партии для пантомимы писали самые выдающиеся поэты, и этот род творчества был, очевидно, весьма престижным. Так, мы знаем, что поэт Лукан, автор «Фарсалии», написал для пантомимы 14 текстов, а Папиний Стаций немало заработал на тексте к пантомиме «Агава», представлявшей трагедию о Дионисе и исполнявшейся знаменитым танцовщиком Парисом.

ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ И РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО

На всей территории Римской империи в первые столетия ее существования бурно возрастало влияние восточных культов. Угнетенные безысходной нуждой и тяжелым трудом массы населения возлагали надежды и искали утешения то у бродячих проповедников-киников, то у служителей новых и таинственных богов, привезенных с Востока и в отличие от старых, традиционных олимпийских богов суливших загробную жизнь и блаженство. На этом историческом фоне понятно появление множества чудотворцев, мистиков, пророков, таких, как известный в I в. до н. э. во всем Средиземноморье странствующий пифагореец Аполлоний Тианский, которого одни считали колдуном, другие мудрецом, третьи шарлатаном. Все больше приверженцев находили себе астрология, вера в магические заговоры, суеверия. Борьба Августа и Тиберия с распространением культа Исиды оказалась бесплодной: религия, обещавшая посвященным покровительство богини при жизни и счастье после смерти и создавшая великолепный, пышный ритуал с таинствами, продолжала привлекать к себе сочувствующих из всех слоев общества. Поэтому уже при Калигуле официальное отношение к культу Исиды изменилось, и египетской богине был выстроен храм на Марсовом поле. Осенние празднества в честь Исиды, во время которых разыгрывали сцены убийства Осириса коварным Сетом, нашли себе соответствие в весенних торжествах в честь Великой Матери богов, когда также представляли смерть бога Аттиса и его воскресение. Культ Кубелы —: Великой Матери богов пришел в Рим из Фригии еще в эпоху [I Пунической войны, но жрецам его не разрешалось выходить за пределы Палати некого холма. При императоре Клавдии этот запрет был отменен, и такое решение римских властей было столь же характерным для религиозной ситуации в империи I в. н. э., как и сооружение при Калигуле святилища Исиды в Риме.

К концу следующего столетия начал распространяться и культ иранского бога Митры, олицетворявшего свет и добро и боровшегося, как утверждали его приверженцы, с богом зла и тьмы Ариманом. Люди, веровавшие в Митру, создавали общины во главе со жрецами, участвовали в таинствах, причем существовало несколько степеней посвящения, требовавших мужества и твердой решимости. Обряды в честь нового иранского божества проходили в подземельях, при светильниках; при этом в ниши помещали барельефы с изображением юного Митры в персидской одежде, закалывающего широким ножом быка. Перед изображением бога размещались два жертвенника, окропленных кровью животных, а по сторонам стояли на коленях верующие. Такие помещения для жертвоприношений Митре – митреумы в пещерах и подземельях располагались не только в восточных провинциях, но и по всей империи, а в некоторых городах их было три или пять. Наивысшего триумфа митраизм достиг во второй половине III в. н. э., при императорах Диоклетиане и Максимиане: последний во время военных походов воздавал почести «богу Солнцу непобедимому Митрео как покровителю государства.

Наряду с культами Исиды, Великой Матери богов и Митры и другие восточные религии обретали популярность в Римской империи. Упомянем культ каппадокийской богини Маа, которую в Риме почитали под именем Беллоны. Жрецы ее, бегая в исступлении по храму, наносили друг другу раны, поэтому римляне прозвали их «фанатиками», что в переводе с латыни значит «безумцы», «неистовые»; отсюда – слово «фанатизм», вошедшее во все европейские языки. Нередко на улицах имперских городов встречались торжественные процессии жрецов сирийской богини Атаргаты, которую римляне называли Деа Сириа и которую Апулей во II в. н. э. считал всемогущей. Жрецы носили по улицам ее изображения, исполняли священные танцы и были не менее популярны, чем жрецы египетской Исиды. Куда меньшим было в первые века империи значение культа сирийского бога Ваала.

Новые религии соперничали между собой, и победа в конечном счете досталась той из них, которая провозгласила единобожие, равенство всех перед богом, братство людей всех народов и посмертное воздаяние за добродетельную жизнь. Это была религия Христа, привлекшая к себе симпатии рабов, бедняков, всех угнетенных и бесправных, жаждавших справедливости. Учение об искупительной жертве распятого на кресте пророка было «евангелием» – «благой вестью» для них, ибо несло с собой надежду и утешение. Ученики Христа, прозванные «апостолами», или посланцами, разошлись около середины I в. н. э. по миру, проповедуя новую веру. Они же и основали многочисленные христианские общины, прежде всего в малоазийских городах империи – в Эфесе, Смирне, Антиохии и на всем эллинизированном Востоке. О привлекательности новой религии свидетельствовал пример Савла из Тарса, известного позднее как апостол Павел, который из гонителя христиан стал ревностным вероучителем христианства. В общины принимали всех, уверовавших в искупительную жертву Иисуса Христа и пожелавших жить в соответствии с его проповедями: разделить имущество с собратьями по вере и не участвовать в официальной общественной жизни, которой сопутствовали языческие религиозные обряды. Как приверженцы монотеизма христиане отрицали божественные почести, воздававшиеся императорам, и уже одно это ставило их в непримиримую оппозицию к государственной системе Римской империи I–III вв.

Отделяясь от других граждан империи, первые христиане сразу же навлекли на себя обвинения, репрессии, подозрения, насмешки. Особенно опасными для государства считались их богослужения, совершавшиеся в мрачных катакомбах. Христиан обвиняли в убийствах детей, в том, что они вызывают засуху, в таинственных и опасных для жизни сограждан магических действиях и ритуалах. Первые крупные репрессии обрушились на последователей Христа и апостолов после того, как беспощадный пожар 64 г. н. э., уничтоживший значительную часть столицы, был объявлен делом рук христиан. Через несколько десятилетий относительного покоя приверженцы новой религии вновь подверглись жестокому террору при Домициане. И во II в. н. э. периоды терпимости сменялись не раз периодами ожесточенных преследований. Мы знаем о гонениях на христиан при Марке Аврелии в Лугдуне в Галлии (ныне Лион), при Коммоде в Африке; известна также антихристианская речь, произнесенная оратором Марком Корнелием Фронтоном в сенате в 160 г., а еще 17 лет спустя власти издали специальный эдикт против «суеверий».

Но сломить поборников христианства не удавалось: они создавали все более густую сеть общин на территории империи и усиливали пропаганду своей веры и ее апологию. Образцами для апологетов христианства были сочинения Филона Александрийского, который в I в. н. э. пытался защитить и обосновать иудаизм аргументами, почерпнутыми в греческой философии, и который утверждал, что всю мудрость греков можно найти уже в учении Моисея. Такие крупные апологеты раннего христианства, как Аристид, обращавшийся к императору Антонину Пию, и Юстин, посвятивший свою апологию тому же императору и его преемникам, не только писали по-гречески, но и давали новой религии философское обоснование. В I–II вв. н. э. христианство распространялось главным образом в греческом мире, а греческий язык преобладал также в христианской общине Рима.

Раннему христианству приходилось бороться как против государственного насилия и язычества, так и против различных еретических сект внутри самой христианской церкви. Во II в. н. э, борьба шла прежде всего против гностицизма – синкретического течения, объединявшего в себе элементы персидских, египетских, сирийских и еврейских верований и стремившегося к раскрытию и истолкованию особого таинственного смысла Библии, часто противоположного тому, который проповедовала церковь. К гностикам примыкали такие раннехристианские авторы, как Василид при Адриане и Маркион при Антонине Пие. А самым ревностным противником гностицизма был епископ Лионский Иреней, который, однако, не имел достаточного риторического образования, не имел необходимых философских знаний и не владел искусством интерпретации евангельских текстов в такой мере, чтобы мог успешно спорить с гностиками. Поэтому к концу II в. н. э. полемисты типа епископа Иренея уступили место людям другого склада, хорошо образованным и начитанным богословам, таким, как Тит Флавий Климент Александрийский, способным творчески соединить греческую философскую традицию с христианской верой.