Текст книги "Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя"

Автор книги: Катриона Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Другой тип преступления

Итак, согласно Дружникову, Павлик донес на отца не из высоких моральных побуждений, а в результате банальной семейной склоки; при этом зверскую расправу над мальчиками осуществили приверженцы Советской власти. Эта версия представляет собой продукт мифотворчества в не меньшей мере, чем официальная легенда. Она основана на допущении, что правда о событиях, лежащих в основе официального мифа, не просто отличается от их официальной интерпретации (такое суждение было бы совершенно справедливо), но непременно диаметрально противоположна ей во всех отношениях. Если советская пропаганда утверждала, что Павлик был примерным учеником, значит, на самом деле он был тупым, грязным, асоциальным типом. Если официально считалось, что Павликом руководили бескорыстные гражданские побуждения, значит, в реальности он действовал из грубого корыстного расчета. Убийцами Павлика были названы кулаки, значит, на самом деле Пашку убили их антагонисты – организаторы коллективизации. В то же время теория Дружникова воспроизводит характерные для советской пропаганды представления о советском правительстве как о всевидящем и всемогущем институте. И главное, ей присуща свойственная советской пропаганде завороженность теорией заговора и конспираторов, преследующих свои особые интересы.

Справедливости ради надо признать: гипотеза о двух убийцах, блуждающих по округе с намерением убить первых попавшихсядетей с целью спровоцировать взрыв народного негодования, кажется более правдоподобной, чем официальная версия, согласно которой Сергей и Данила, не зная, куда именно отправились Павел и Федор за ягодами, каким-то образом сумели выследить их на пути обратно. И сегодня в России люди иногда теряются в лесу, причем не только дети, но и взрослые [266]266
  Распространенная техника спасения заблудившегося в лесу: снять и надеть свою одежду наизнанку тогда лесные демоны отступятся. Выражаю благодарность Андрею Жукову за эту информацию.


[Закрыть]; наткнуться при этом именно на того, кого ищешь, почти невозможно. Вообще, осуществить запланированное убийство двух детей, пусть и первых попавшихся, представляется совсем нелегкой задачей. Для этого требовалось выбрать подходящее место и ждать, пока туда не забредут жертвы. А если бы в лесу появились не двое, а шестеро или десятеро детей? Или ни одного? Где гарантии, что местные жители сразу же обвинят «правильных» убийц, а не саму власть? Откуда уверенность, что тела вообще найдут, если только убийцы сами не приведут людей на место преступления?

Напрашивается вывод, что преступление все-таки было совершено в состоянии аффекта, а не продумано заранее. Это объясняет и отсутствие попытки со стороны преступников спрятать тела. В этом глухом, далеком от законности крае мальчиков мог убить любой случайно повстречавшийся уголовник, или маньяк, или, наконец, пьяный, впавший в буйство. День 3 сентября, когда случилось убийство, не был ни выходным, ни православным или государственным праздником. В то время продолжительность рабочей недели увеличили до десяти дней («декады»), и выходные не всегда совпадали с традиционными субботой и воскресеньем. Тем не менее убийство случилось в субботу, и прошло всего два дня после церковного Нового года и меньше недели после праздника Успения – одним словом, время было вполне подходящее для пьянок [267]267
  О разгуле бандитизма в Западной Сибири в 1930-х гг. и но времена Гражданской войны см.: Старжинский, 1991, с. 118—119. (В детстве Старжинского однажды едва не задела пуля в тайге. Сначала посчитали, что это был охотник, промышлявший лося, но впоследствии выяснилось: сбежавший из местного лагеря уголовник попытался убить мальчика, опасаясь, что тот его опознает.) Более того (если допустить, чго показания про мешок, надетый на голову Павлику, ошибочные или ложные), Морозовы вообще могли погибнуть не от рук человека: их мог растерзать дикий зверь – медведь или волк, лось или олень, а следы их рогов, клыков или когтей в угарном состоянии приняли за ножевые раны. Об изобилии медведей в этих местах в 1930-х гг. см.: Старжинский, 1991, с. 90 (хотя считается, что они были чересчур боязливы, чтобы представлять настоящую опасность для людей), а также: Дружников, 1995, с. 23.


[Закрыть].

Интересно, что ни один человек в Герасимовке даже не подумал, что в смерти детей виновны посторонние люди или, может быть, дикие звери. Насколько известно, никто не вспомнил и о «кровавом навете», хотя в Белоруссии, западной части Российской империи, откуда происходило большинство жителей деревни, обвинения евреев в «ритуальных убийствах» получили наибольшее распространение и, судя по материалам, проявлений антисемитизма в Тавде хватало. Никто не попытался также обвинить в преступлении спецпоселенцев, хотя заподозрить какого-нибудь беглеца в убийстве случайно встретившихся ему мальчиков из страха, что те выдадут его властям, было бы вполне логично. С самого начала люди почему-то не сомневались, что виновников следует искать среди жителей деревни.

Этот поиск «внутреннего врага», вообще-то, не типичен для деревенской общины, но его можно отчасти объяснить обстановкой взаимного недоверия, активно насаждавшегося в раннесоветские годы, когда буквально любой мог попасть в категорию «врагов народа». Сталинская политика «разделяй и властвуй» возымела свое действие и в Герасимовке. К тому же эту часть Тавдинского района всего за двадцать лет до происшествия заселили выходцы из другой части Российской империи, так что не все из них раньше были земляками, и община представляла собой своего рода искусственное образование, не обладавшее традиционными внутренними связями, помогавшими противостоять внешнему давлению. Жители деревни обвиняли друг друга по принципу «нападение – лучшая защита». Из сотен страниц показаний становится очевидно, насколько там была распространена и общепринята ложь. Данила, автор самых изобретательных и фантастических выдумок, предстает особенно ненадежным свидетелем. Но и Сергей Морозов, который по собственной инициативе донес на Данилу, а также Владимир Мезюхин и его жена (ее, как заявил на суде сам Мезюхин, до 1917 года судили за воровство[233]), выглядят немногим лучше. «Честная прямота» Татьяны Морозовой, которая ни разу одинаково не рассказала одну и ту же историю о том, как Ксения назвала детей «мясом», также не вызывает доверия.

Каждому жителю деревни было что скрывать: утаенное зерно, нелегальную торговлю лошадьми или урожаем, конфликты с родственниками и соседями. Защищаясь, сосед обвинял соседа, чтобы продемонстрировать свое «сочувствие Советской власти» и перенаправить потенциальную угрозу. Так, Хима Кулуканова не только заявила, будто Ксения говорила ей, что Сергей вместе с Данилой убили мальчиков, но и сообщила, что Сергей был до революции осужден «за хулиганство» [125]. Готовность делать заявления в угоду следствию нарастала по мере продвижения дела и осознания людьми, насколько серьезно относится к нему власть.

Постепенно у жителей деревни стали складываться устойчивые представления о виновниках преступления. К началу процесса большинство односельчан были готовы видеть убийц в тех, на кого им укажут [162об]. Однако пока официальная версия «кулацкого заговора» не влияла на общественное мнение, жители Герасимовки и местные милиционеры считали, что убийство совершил Данила Морозов, возможно, с помощью одного или обоих братьев Шатраковых. Эту же точку зрения высказал Сергей Морозов еще на первом допросе в милиции 7 сентября. Показания Сергея были подкреплены ходом событий: Данила отсутствовал в деревне вечером 3 сентября, а 5-го рассказал деду, что в лесу нашли тела мальчиков, и у одного из них три раны, а у другого – две. Сергей считал, что к преступлению имели отношение и младшие Шатраковы, так как они были злы на Павла за донос о спрятанном у них ружье [12]. Другие жители Герасимовки рассуждали в этом же направлении. Они считали Павлика ответственным за конфискацию ружья Шатраковых [12, 13, 14, 26об, 27, 36об] и знали о скандале, произошедшем в конце августа из-за конской упряжи, которую Павлик требовал от деда сдать государству [25].

Жители деревни в основном верили или говорили, что верят в то, будто Павлик доносил на односельчан, и приписывали его гибель этому обстоятельству. Разумеется, это не более чем догадки, которые подхватило следствие. Нет никаких твердых доказательств тому, что убийство Павлика и Федора действительно произошло в то время, которое значится в протоколах, и в том месте (или поблизости от того места), где были найдены тела, а также по тем мотивам, которые высказали односельчане. Если принять во внимание, что мальчики вызывали у односельчан сильную неприязнь, многие из местных жителей могли совершить убийство или быть в нем замешанными и покрывать убийц. Единственный, кто, безусловно, не могубить мальчиков, – это Арсений Силин, у которого, как свидетельствуют данные медицинского обследования [130], со времен Первой мировой войны не хватало двух пальцев на правой руке.

Из протоколов допросов и из рассказов некоторых очевидцев складывается впечатление, что насилие в деревне было обычной практикой. Ругательства в адрес Павлика («проклятый пионер»[101], «сопливый коммунист»[109, 110], «паскуда» [192]) соответствуют тональности зловещих шуток о «мясе» и «телятах» (ни Ксения, ни Татьяна не отрицали, что такой разговор действительно имел место, хотя и по-разному его передавали). Позднейшие рассказы очевидцев все еще передавали то безразличное любопытство, которое сопутствовало убийству. Мария Сакова вспоминала: когда принесли из леса обнаруженные тела Павлика и Федора, деревенские дети не только не испугались, как, вероятно, сделали бы городские школьники средних классов, но, напротив, тут же побежали смотреть на покойников. «Тепло было, вот как! …Их так привезли в мешках… Нисколько не страшно… Рука у него была наполовину отрезана», – с воодушевлением вспоминала она ^{429} . [268]268
  Надо сказать, что такая реакция характерна для деревенской публики и других стран. Хорошо помню, как наша соседка в Ирландии, которая родилась в 1910-х гг., с увлечением рассказывала нам лет двадцать тому назад о гибели немецкого туриста, заблудившегося в горах: «Его нашли… окоченелым в сидячем положении!!!»


[Закрыть]

Дело против Данилы и Ефрема

В принципе убийцей вполне мог быть местный житель, особенно кто-нибудь из деревенской молодежи. Немецкий криминолог Дитер Арлет исследовал насилие, которое подростки совершают вне дома. Результаты показали: частота использования ножа в качестве орудия убийства, выбор лесного массива как места преступления и мотив озлобления и страха, что собственный проступок выйдет наружу, если не заставить жертву замолчать, превышает среди этого контингента преступников среднестатистический уровень. Из дел, изученных Арлетом, также следует, что подростки редко пытаются спрятать тела своих жертв – в крайнем случае оттаскивают их в кусты или забрасывают листьями. Неудивительно, что такого рода преступления обычно быстро раскрываются – в выборке Арлета более половины убийств раскрыты за три дня [269]269
  Arlet, 1971, табл. 107, с. 87: в 21 из 84 случаев в качестве орудия убийства был применен нож, что значительно превышает количество других видов орудий убийства; за ним по частоте применения следует дубина (Knebel), использовавшаяся в 9 случаях. Arlet, 1971, табл. 91, с. 77: из 38 преступлений, совершенных вне дома, 24 произошли в лесу; табл. 108, с. 88: в 16,3% случаев мотивом преступления послужил гнев, вызванный жертвой, а в 6,7% – страх, что жертва донесет о преступлении. Статистику раскрытия преступлений см. в: Arlet, 1971, табл. 112, с. 135: 24 преступления раскрыты менее чем за день, 33 (из 64) – менее чем за три дня. Арлет не перечисляет способов утаивания следов преступления, но из описания 41 дела, приведенного на с. 91—123, видно: только один из совершивших преступление предпринял серьезную попытку спрятать тело (пытался сбросить его в реку), остальные же не приложили практически никаких усилий, чтобы скрыть следы преступления. О мотивации см. также: Alder and Polk, 2001, табл. 7.3, с. 124: около трети подростков – жертв убийств подпадают под категорию «разрешение конфликта».


[Закрыть]. Конечно, эти данные относятся к иной эпохе и к иной стране, и, не имея «контрольной информации» о предпочтениях других категорий убийц, невозможно сказать, насколько специфичной является подростковая преступность с точки зрения modus operandi.И все же стоит задуматься над возможностью того, что убийство Морозовых стало результатом столкновения подростков. Это предположение не выглядит неправдоподобным. В сталинскую эпоху зарегистрирован целый ряд случаев, когда старшие дети убивали младших. Например, 26 августа 1947 года двенадцатилетний Василий Шелканов был убит в лесу около детского дома группой пятнадцати– и шестнадцатилетних подростков, разозленных тем, что Василий в качестве председателя совета воспитанников доносил на них детдомовскому начальству ^{430} .

Какими данными в пользу версии о конфликте сверстников мы располагаем? Чрезвычайно противоречивые показания свидетелей по делу об убийстве Морозовых сходятся в одном: Павлик активно занимался доносительством, или, по крайней мере, его в этом подозревали. Незадолго до гибели Павлика подозревали в том, что он стал причиной конфискации ружья у Шатраковых. Сохранились многочисленные показания о его драке с Данилой Морозовым из-за конской упряжи. Столкновение между Данилой и одним из братьев Шатраковых, с одной стороны, и Павликом с братом, с другой, легко могло перерасти в драку. После обмена ругательствами и первыми ударами, если кто-то схватился за нож, стычка могла превратиться в серьезное побоище. При таком повороте событий импульсивное, бездумное, но оттого не менее зловещее убийство кажется не только возможным, но и вполне вероятным исходом дела.

Из списка предполагаемых преступников, который поначалу составили односельчане, можно с большой степенью определенности исключить Дмитрия Шатракова. Он представил справку, что находился 3 сентября с раннего утра до позднего вечера на призывном пункте [16,65]. Более того, крайне сомнительно, что, будь он на самом деле убийцей, он стал бы ликовать при обнаружении тел 6 сентября. Версия же о виновности Данилы и Ефрема выглядит, напротив, вполне вероятной. В самом деле, они оба признались в совершении преступления, хотя, конечно, эти признания вызывают сомнения, так как их могли выбить из подсудимых силой. Ефрем впоследствии показывал, что на допросе подвергался избиениям со стороны Титова и признание не подписывал [231]. Если первое утверждение сегодня проверить уже невозможно (хотя оно выглядит совершенно правдоподобным), то второе явно не соответствует действительности: в правом нижнем углу обратной стороны протокола соответствующего допроса от 8 сентября есть его подпись [24] [270]270
  Надо отметить, что в деле отсутствует часть официальной заключительной формулировки. Вместо «протокол со слов записан верно прочитан мне вслух в чем подписуюсь», говорится: «протокол со слов записан верно в чем подпишусь» (или, в характерно исковерканной версии Титова, «протокол со слов записан верно в чом подписуюс»). В этом пропуске можно усмотреть подсознательное признание Титова в том, что предписанные процедуры не были соблюдены. С другой стороны, это могло стать результатом недосмотра или лихорадочных усилий уместить протокол на одной стороне листа – подписи и заключительная формулировка втиснуты под последней напечатанной строкой и занимают все нижнее поле вплоть до края страницы. Через тридцать лет брат Ефрема Дмитрий вернулся к этому эпизоду, изложив его по-другому и, возможно, более точно. По его словам, Ефрема заставили подписать протокол, причем, делая это, он не отдавал себе отчета, что признается в том, что «принимал участие» в убийстве (Нагибин, 1964, с. 2).


[Закрыть].

Как бы то ни было, Ефрем Шатраков очень быстро стал отрицать свое участие в преступлении. Он занял эту позицию уже 9 сентября на очной ставке с Данилой [23] и придерживался ее на дальнейших допросах. Но это говорит не столько о внутренней стойкости невиновного человека, сколько о воздействии внешних факторов. Как только к расследованию подключились представители районного отделения ОГПУ– 11 и 12 сентября Карташов, а с 16 сентября Быков – и начал оформляться нарратив «кулацкого заговора», милиция потеряла интерес к банальной истории с Шатраковыми, и версия убийства в отместку за донос об утаенном ружье отпала. Соответственно, на Ефрема больше никто не оказывал давления. Более того, 14 ноября с него было снято обвинение, и он перешел в статус свидетеля. В этом качестве Ефрем Шатраков предстал на суде в ноябре 1932 года, где снова отрицал свою вину и (впервые за все время следствия) назвал себя другом Павла [231].

Данила более последовательно принимал вину на себя, хотя порой и начинал отрицать свою причастность к преступлению, как, например, на первых допросах, которые вел Федченко [172,174]. Однако его показания всегда противоречивы и полны самых странных и неправдоподобных деталей. По-видимому, он легко поддавался давлению и старался говорить то, чего от него требовали. Ярким примером странных заявлений Данилы могут служить его слова на суде о том, что он «выписывал газеты и книги» [217] и читал их на досуге. В глухой Герасимовке, где книги и газеты можно было найти только в читальне (и то не всегда), это хвастовство выглядело нелепым и не могло произвести должного впечатления. Признания Ефрема и Данилы, конечно, не доказывают их виновности, но и не снимают с них подозрения в причастности к преступлению. В отличие от многих, более поздних, показаний (например, признания Сергея Морозова, данного Федченко [179]) эти заявления звучат близко к естественному крестьянскому наречию. Беспристрастные показания Ефрема о том, как были совершены убийства, выглядят особенно грубыми и исполненными ужасающей достоверности:

«я поясняю что 1932 года 3 сентября боронил наполи пашню и когда пашню даборонил тогда поехал домой еще было рана сонце была высока скоко часов незнаю как унас часов нет но сонца было еще высоко я когда приехал домой то коний отпр[аг] [конец слова зашит в подшив] двол [увел] вполя А сам пошол наполя где боронил Морозов Данила и мы сним были рания сговорившы чтобы убит Морозовых братев Павла и фодора мы сни сговорили субботу у тром когда я шатраков вол коня споля А морозов Данила ехал напашни утром 3 сентября] и мне Данила сказал что сегодны пойдут в ягоды наболота Морозовы [?] а мат ихная Морозова уехала настанцею и ты приходи и мыих надороги стретили и убов или зарежым Когда я шатроков пришол к Морозову данили и принос собой ножек небольшой мы тогда пошли недороги и стретили Морозова Павла и Фодора недолока от пашни в лесу и я тогда шатроков потекал к Морозову Павлу и ткнул убруха ножом а Морозов Данил побежал за фодором влес поймол итоже зарезал ножом в грут А от мине Морозов вырвался надороги и побежав в лес тогда комне подюежал Данила мы Морозова Павла поймали и зарезали и надели ему мешок на голову чтобы он хотя и будит жыв что [но?] чтобы домой непришол» [24].

Данила, в свою очередь, дал очень сходное описание обстоятельств преступления, хотя и отрицал свое непосредственное участие в убийстве:

«я морозов Данила 1932 га 3 сентября ехал баранить напашну А шатраков Ефрем вер коня споля дамой и ранше сговарились где нибут их убом или зарежым как сморозовым жыву рядом я видал что оне пойдут в ягоды и я Морозов Данил сказал шатракову Ефрему что Морозов Павел и фодор пойдут вягоды ты комне приходи напашну и мы стобой пойдом и так убом и комне пришол шатраков ефем и мы пошли сним дорогой и Морозова Павла и фодора я морозов Данила я [271]271
  Эти четыре слова вычеркнуты.


[Закрыть]стретили надороги я морозов Данила схватил заруку Павла а шатраков ефем ножом порнул Морозова Павла а морозов Федор тогда побежал в лес А павел упал надороги головой вкусты мы тогда е вобросили [272]272
  Так! Т.е. его бросили.


[Закрыть]и побежали за Морозовым Федором я морозов Данил поймол Морозова фодора поймал а шатраков порнул с его ножом в бруко и колода он упал тогда шатраков ефем резнул по горлу Морозова Федора [273]273
  Здесь описание основных ран, полученных Федором, совпадает с их описанием в акте посмертного освидетельствования [7] – см. также главу 5. Тот факт, что Данила раны, нанесенные Федору, описывает более подробно, чем раны Павла, может служить подтверждением рассказа Ефрема, что он (Ефрем) убил Павла, а Данила – Федора; это также может означать, что Данила наблюдал сцену убийства с близкого расстояния (я бы поддержала второе предположение).


[Закрыть]и мы тогда побежали на дорогу прибыжали где ведоли [т.е. видели] морозов Павла его надороги нет тогда мы пошли домой и шатраков ножек внес тоже домой» [23].

Выразительные детали этих показаний содержат указание на то, что столкновение произошло на дороге и что оба мальчика пытались убежать в лес. Эта подробность объясняет местоположение тел и их странные позы, описанные в протоколе. Отсюда же можно предположить, что ножевой порез на руке Павлика появился вследствие ожесточенной рукопашной схватки с противником и не был делом рук хорошо подготовленного убийцы. И, наконец, Ефрем первым объяснил, каким образом на голове Павлика оказался мешок. К этой детали следствие вернулось лишь много позднее, когда Сергей Морозов заявил, что сам надел мешок на голову внука.

В целом описания убийства, сделанные Данилой и Ефремом, выглядят более правдоподобными и содержат больше деталей, чем те, которые впоследствии давали другие обвиняемые, очень туманно рассказывавшие о месте преступления и своих конкретных действиях. Так, например, Сергей Морозов в показаниях, взятых у него Федченко 6 ноября, утверждал:

«Пойдя в лес, мы увидели что из лесу идут Морозовы Павел и Федор с наполненными корзинами ягод. Повстречавшись с Павлом Морозовым я подошел к нему вплотную и ударил его ножем в грудь, Павел закричал и в ту же минуту Федор побежал прочь, я подумав, что Федор может рассказать о присшедем крикнул Данилке “Держи его” Данилка бросился за Федором, держал его и стал держать, кончив с Павлам, я подошел к Федору и нанес ему тем же ножем несколько ран, при этом Федор сильно закричал. После совершенного Даниил Морозов из леса убежал. Я же кончил с Морозовым, одел не голову Павлу Морозову его же [274]274
  Слова «его же» вставлены.


[Закрыть]мешок и потом пошел домой» [179—179об].

Из этого рассказа следует, что Данила отправился в лес на заранее запланированное убийство без оружия, и это выглядит довольно странным. Кроме того, сам рассказ состоит из общих, расплывчатых формулировок вроде «Данилка бросился за Федором…» и т.п. Версия о виновности Сергея выглядит маловероятной и с практической стороны, если учесть его почтенный возраст (вспомним, что, согласно сделанному при аресте медицинскому освидетельствованию, у Сергея была «старческая дряхлость» [136об]) и недоразумение с одеждой, которая была на убийцах в момент совершения преступления. Судя по протоколам, в доме Морозовых обнаружили только один комплект запачканной кровью одежды. Даже если принять официальную версию следствия, что одежда была перепачкана кровью потерпевших, невозможно поверить в то, что ее носили два разных человека, причем одному забрызгало кровью только рубашку, а другому – только штаны. Скорее следы крови остались бы на всей одежде преступников, когда те боролись с вырывавшимися Павлом и Федором. Единственная правдоподобная гипотеза состоит в том, что окровавленная одежда принадлежала одному человеку – и, по результату экспертизы, им был Данила. Что касается Ефрема, то у него не нашли никакой уличающей его одежды, но ему пришлось объяснять происхождение явных следов крови на ноже. По его словам, он хранил нож в амбаре и использовал его для шпаклевки пола в избе (для этой цели использовался простейший шпаклевочный материал, состоящий из земли, смешанной с кровью животных) [91]. Судя по этому находчивому объяснению и по протоколам его допросов в целом, Ефрем был умнее и хладнокровнее Данилы и мог заранее избавиться от улик.

Но отчетливее всего на виновность Ефрема указывает другое: при аресте он заявил, что ему всего 15 лет [24]. Он повторил это Быкову 22 сентября, назвав годом своего рождения 1916 [90]. В действительности Ефрему было девятнадцать или двадцать, что подтверждается записью в приходской книге местной церкви. (Эту запись следователи занесли в протокол дела 4 ноября [188].) В русских деревнях до окончания Великой Отечественной войны не было принято праздновать дни рождения, а появление ребенка не регистрировалось до его крещения, которое могли отложить на месяцы и даже годы. Поэтому путаница в возрасте, конечно, вполне возможна. Когда Быков указал Ефрему на это несоответствие, тот ответил: «Сколько мне лет, я не знаю, но мне мать говорила, что мне 15 лет, т.е. мой возраст» [89]. Неточность такого масштаба вряд ли объяснима обычной небрежностью. Неграмотные крестьянки могли не знать даты рождения своих детей, но они обычно помнили порядок, в котором дети появились на свет, и при наличии восьми братьев и сестер у Ефрема его мать могла вычислить примерный возраст сына.

Для подобной лжи имелись серьезные причины. По закону, действовавшему с 1919 по 1935 год, преступники до 16 лет по многим статьям, включая статью об убийстве, приговаривались к более мягкому наказанию и их дела не рассматривались в обычных судах. Смертная казнь не применялась к преступникам младше 18 лет при любых обстоятельствах ^{431} . Один из заключенных, если, конечно, верить его показаниям, утверждал, что слышал, как обвиняемые в убийстве братьев Морозовых обсуждали этот вопрос в тюремной камере во вторую неделю октября. Как бы то ни было, Ефрем стал полностью отрицать свою причастность к убийству как раз тогда, когда следствие заставило его признать свой подлинный возраст. Теперь ему угрожало не несколько лет в колонии для малолеток, а смертная казнь. Возможно, именно это обстоятельство, вне зависимости оттого, насколько он на самом деле виновен, придало Ефрему твердости на допросах.

Вопрос о возрасте служит, пожалуй, самым сильным косвенным свидетельством в пользу того, что совесть Ефрема была нечиста. Но в его с Данилой показаниях есть и другие мелкие детали, указывающие на то, что они имели практическую возможность совершить убийство. Ефрем и Данила сговорились работать 3 сентября на соседних полях [22, 23, 25]. Даже на поздней стадии следствия Ефрем признавал, что видел Данилу в этот день, хотя и отрицал, что они разговаривали. К тому же ни у Ефрема, ни у Данилы нет алиби на значительные отрезки этого дня, и главное, неизвестно, где они находились ранним вечером 3 сентября. Два свидетеля подтвердили, что видели, как Ефрем ушел с поля между шестью и семью часами [160, 167]. Двое других видели его поблизости от поля незадолго до этого времени, когда тот зашел к Прохору Сакову за папиросой [36, 168] [275]275
  Первый свидетель, Иосиф Протопович, утверждал, что это произошло в 17.00 часов [36]; второй – Прохор Саков, также предположил, что это было в 5 часов, но одновременно заявил, что это было прямо перед заходом солнца [168], это переносит происшествие скорее на 6.30 – 7 часов вечера (как считал сам Прохор, это случилось в 5 часов: Ефрем попросил закурить, но «мне было некогда с ним разговаривать, и я сказал, что у меня табаку нет»).


[Закрыть]. Но есть еще один очевидец, пятнадцатилетний Афанаст Волков; он работал неподалеку от Ефрема, находившегося в поле с девяти утра, и показал, что не видел его, когда сам возвращался с работы в четыре часа [161]. Таким образом, Ефрем мог прервать работу и отлучиться с поля примерно между 3.30 и 6 часами вечера. На этот отрезок времени нет никаких свидетельств о его местопребывании [276]276
  Отец Ефрема заявил, что мальчик вернулся домой, распряг лошадь и повел ее в поле, а потом вернулся, перед тем как идти к Прокопенко [17]. Но его мать сказала, что он провел в поле весь день, а потом пошел к Прокопенко. Как бы то ни было, на то, чтобы, вернувшись с лошадью, распрячь ее и отвести в поле, потребовалось бы полчаса, что позволяло Шатракову появиться у Прокопенко еще засветло (около 7 часов), если он ушел с поля около 6.30.


[Закрыть]. Что касается Данилы, то на его перемещения в этот день почти никто не обратил внимания, хотя, если верить показаниям, которые дед Данилы дал Титову 7 сентября, Данила ушел из дому после обеда, приблизительно после полудня, и не возвращался дотемна. Иными словами, Данила вполне мог встретиться с Ефремом часа в четыре или в пять [12].

Сергей и Ксения Морозовы на разных стадиях следствия высказывали предположения, что их внук мог быть виновен в преступлении. Есть основания утверждать, что позднейшие признания стариков были им продиктованы, но интересно, что Сергей Морозов высказал подозрения в адрес Данилы практически сразу – 7 сентября [12]. Похоже, что у Сергея, как и у его внука, была склонность рассказывать следствию разные истории – здесь припоминается его ничем не спровоцированный рассказ Титову и Потупчику о Мезюхине и жеребенке Кулуканова (416 протокол от 12 сентября) [41]. Однако если Сергей действительно был замешан в убийстве, хотя бы в качестве его вдохновителя, то странной выглядит попытка Сергея навести следствие на внука и тем самым, в конечном счете, на себя самого.

Наиболее убедительной мне представляется третья трактовка истории этого убийства, занимающая некое промежуточное положение между официальной версией и гипотезой Дружникова. Дело, я думаю, обстояло примерно так. Трофим Морозов, доведенный до отчаяния непосильными для него обязанностями председателя сельсовета и опасаясь ареста или преследований, исчезает из Герасимовки. У него натянутые отношения с женой, а родственники, рассорившиеся из-за «проводимых мероприятий», не оказывают ему никакой поддержки. Вся ответственность за хозяйство легла на его старшего сына Павла, которого вместе с матерью и братьями постоянно задевал и оскорблял живший по соседству дед Сергей, воспринимавший уход Трофима как позор для членов его семьи. Ходили слухи, что Трофима сослали, но никаких конкретных вестей о нем в деревню не доходило. Павел рос заброшенным, несчастным, возможно даже, психически неуравновешенным подростком. Однако с открытием в Герасимова сельской школы в 1931 году перед ним открылись новые возможности. В 1932-м он начинает принимать участие в деятельности агитбригад и обнаруживает, что доносы на окружающих служат прекрасным средством привлечь к себе внимание властей. И он начинает «доказывать» на всех, кто, с его точки зрения, нарушает установленные порядки.

Во время сбора урожая в 1932 году ситуация максимально накаляется. Сначала Павел принимает участие в обыске в доме Шатраковых и помогает обнаружить спрятанное ружье, потом затевает перебранку с двоюродным братом из-за конской упряжи. Доведенные до бешенства старшие ищут случай проучить Пашку. Ефрем на всякий случай – вдруг пригодится – достает хранящийся в сарае нож, который обычно использовался для шпаклевки пола. 3 сентября Ефрем и Данила боронили соседние поля. В какой-то момент после полудня они сделали перерыв, чтобы пойти в лес покурить. Там они наткнулись на Павлика и Федора, возвращавшихся из похода за ягодами. Началась драка. Ефрем вытащил нож и серьезно ранил пытавшегося защищаться Павла. Федор с криком бросился бежать, Данила сшиб его с ног каким-то тупым предметом, возможно палкой. Ефрем подбежал и ударил Федора ножом, а потом прикончил Павла.

После убийства Данила и Ефрем запаниковали, бросили тела и убежали, почти не приложив усилий к тому, чтобы спрятать трупы. Они натянули на голову Павлику мешок, чтобы тот не смог уйти в случае, если на тот момент он еще был жив. Однако Данила, то ли из бравады, то ли, наоборот, от грызущего чувства вины, намекнул деду и бабке на произошедшее. Когда началось следствие, все предполагали, что оба парня как малолетки отделаются сравнительно легко, и никто, по крайней мере из старших, не предпринимал попыток их выгородить. Однако вскоре оказалось, что власти добиваются совсем иного – раскрытия кулацкого заговора. С этого момента жители деревни начинают отчаянно выгораживать каждый себя и обвинять других. Вскоре у следователей оказывается больше подозреваемых в кулацком заговоре, чем они в состоянии переварить: Книги, Шатраковы, Кулукановы, Силины. Тогда эту массу подозреваемых начинают постепенно просеивать, выделяя главное ядро – группу родственников, связанную брачными узами и близким соседством. На фоне темных делишек представителей этого клана подвиг пионера-героя, который отверг кровное родство во имя гражданского долга, должен был выглядеть особенно выигрышно.

Власти стремились упорядочить хаос и сделать из Павлика подходящий объект для канонизации в советском пантеоне. Для этого им потребовалось придать конфликту сына с отцом идейный характер и превратить последнего в достойного противника. История с доносом Павлика на отца, относящаяся к осени 1931 года, подрывала достоверность всей истории (оставалось неясным, почему родственникам потребовалось столько времени, чтобы отомстить мальчику за столь вопиющее нарушение традиционной морали крестьянской семьи), однако идеально соответствовала стереотипу «молодежного бунта». По логике легенды, отцу Павлика недостаточно было просто убежать, малодушно оставить свой пост, как выразились бы советские агитаторы. Такой поворот событий выявил бы серьезные недостатки в деятельности руководства области. Нет, исчезновение Трофима нужно было связать с причинами иного рода, а именно с его принадлежностью к тому самому миру коррупции, отсталости и невежества, с которым так яростно боролся Павлик.

В любом случае дальнейшие рассуждения по этому поводу останутся умозрительными. Мы вновь наткнемся на отсутствие профессиональной патологоанатомической экспертизы, на пробелы, противоречия и вопиющие нелепости в письменных показаниях, на недостоверные и своекорыстные воспоминания последних старожилов. Герасимовские старики, с которыми я говорила в 2003 году, были убеждены, что мальчиков убили те, кого расстреляли за это преступление. По словам Марии Саковой, «их (братьев Морозовых. – К.К.)зарезали как баранов – кто еще мог бы так сделать?» Местное предание давно превратило семью Морозовых в чудовищ, от которых, когда они выходили на улицу, прятались дети и которые жили хуже всех в деревне на общем фоне суровой, беспросветной жизни ^{432} .

Можно с большой степенью уверенности сказать: убийству братьев Морозовых суждено навсегда остаться нераскрытым. Кости детей покрыты слоем бетона, а следы преступления уничтожены семью десятками сибирских зим. Столь же туманным остается вопрос о том, что же представлял собой «настоящий» Павлик Морозов. Мы не знаем о нем ничего достоверного, кроме самых элементарных вещей: он рос у брошенной мужем матери в нищей, отдаленной деревне и умер насильственной смертью. Может быть, он питал какие-то иллюзии по поводу своего членства в пионерской организации или по крайней мере своей деятельности активиста; возможно, он доносил на односельчан включая собственного отца. Но то, что было когда-то живым мальчиком, давно исчезло и превратилось в фантазии, вымыслы и прямую ложь, сочиненную советскими мифотворцами – провинциальными журналистами, следователями и, не в последнюю очередь, земляками Павлика, которые, наряду с идейными лидерами, были убеждены, что точно знают, кто и почему совершил это преступление.