Текст книги "Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя"

Автор книги: Катриона Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Донос как гражданский подвиг

«Пионерская правда», расцвечивая материалы о деле Морозовых разными подробностями, преследовала двойную цель: возвысить Павлика до статуса гражданина-героя и очернить его убийц. Мотив «разоблачения отца» в основном использовался при решении первой задачи. Собственно к мотиву журналисты, писавшие о Павлике, не добавили ничего нового. Советская пресса освещала похожие истории (как уже упоминалось в главе 1) в конце 1920-х – начале 1930-х годов. В национал-социалистской пропаганде имеется свой пример такого рода – повесть «Юный гитлеровец Квекс», вышедшая из-под пера немецкого писателя Карла Алойса Шензингера и опубликованная в один годе историей Павлика Морозова. В 1933 году Ганс Штейнхоф снял по повести фильм, получивший еще большее признание, чем книга. С первого взгляда видно, что герой этой повести – зеркальное отражение Павлика Морозова. Несмотря на побои со стороны своего жесткого и часто пьяного отца-коммуниста, смелый Хайни Фолкер (позже получивший фашистскую кличку Квекс) не отступает от своего решения стать членом гитлеровского молодежного движения. Вскоре он, рискуя жизнью (его едва не отравили газом), предупреждает о запланированном коммунистами нападении на юных гитлеровцев. За такой смелый поступок Хайни Фолкера принимают в ряды юных гитлеровцев и разрешают поселиться в одном из общежитий организации. В отместку злобные коммунисты убивают его. Мальчик-мученик Квекс потрясает товарищей силой своего духа: умирая, он на последнем дыхании запевает марш нацистов ^{145} . Квекс, в отличие от Павлика, – герой вымышленный и отличается большей неуверенностью и уязвимостью, чем его советский двойник [120]120
  В книжной версии Квексу пятнадцать, но выглядит он моложе своих лет. В киноверсии вид героя соответствует двенадцатилетнему возрасту.


[Закрыть](по крайней мере если сравнивать с образом Павлика в ранних версиях), но в остальном соответствий между ними очень много.

Сходство этих юных героев могло бы показаться случайным, если бы история о доносе обсуждалась на уровне только местной, а не центральной прессы. Трудно представить, что перегруженные рутинной работой сотрудники «Тавдинского рабочего» или «Всходов коммуны» были в курсе направления развития нацистской пропаганды. Но журналисты «Пионерской правды», введшие в оборот мотив разоблачения отца, будучи пламенными интернационалистами, часто писали о молодежных движениях за рубежом. Шензингер взял за основу сюжета своего фильма убийство коммунистами в Берлине юного фашистского активиста Герберта Норкуса, погибшего 24 января 1932 года, о чем много писали в немецкой фашистской прессе того времени ^{146} . В этом контексте нельзя исключить прямого заимствования. Возможно, «Квекс» (или его реальный прототип Норкус) подтолкнул коммунистов-агитаторов к поиску советского аналога этому неимоверно популярному в фашистской Германии герою, и они стали подбирать подходящую кандидатуру среди жертв реальных убийств. При этом было важно, чтобы биография жертвы имела те же мотивы (или по крайней мере чтобы их можно было легко вписать), что и история героя Шензингера: неповиновение отцу и последующее его разоблачение [121]121
  Если даты, проставленные на отчете Быкова от 17 сентября 1149—151J и на заявлении Татьяны Морозовой от 6 сентября [1], точны, значит, история доноса Павлика на своего отца не была сочинена журналистами «Пионерской правды» от начала и до конца (т.е. мотив о доносе всплывал и раньше). Однако газета придала этому мотиву новое звучание.


[Закрыть].

С другой стороны, кажется еще более правдоподобным, что оба героя – Павлик и Квекс – независимо друг от друга повторяют образ злодейски убитого врагами мальчика, распространенный в немецкой коммунистической мифологии 1920—1930-х годов. Как фашизм, так и коммунизм, утверждая собственную легитимность, пропагандировали культ смерти, а в начале 1930-х стремились перехватить друг у друга символику детского мученичества. Среди немецких коммунистов большой популярностью пользовалась песня «Маленький трубач», в которой сраженного «вражеской пулей» «юного красногвардейца» провожают в последний путь оставшиеся в живых взволнованные товарищи. Эта песня была переделана в «Песню Хорста Весселя». В ней так же, с почестями, предают земле тело застреленного врагом знаменосца, который до последнего вздоха высоко держал знамя со свастикой [122]122
  В том же духе Лидия Либединская вспоминала душещипательный фильм начала 1930-х годов о немецком мальчике, жертве коммунистов (Либединская, 2000).


[Закрыть]. Советский поэт Михаил Светлов, переписавший песню по-русски, подошел к делу творчески: «юный трубач» превратился у него в «юного барабанщика», которого сразила неизбежная вражеская пуля. Герой пал на «сырую землю», но навсегда остался жить в памяти товарищей. По утверждению «Пионерской правды», именно эту песню исполняли пионеры на похоронах братьев Морозовых. Так реальное убийство стало частью мира, созданного поэтическим воображением. В коммунистической пропаганде конца 1920-х годов иностранных пионеров-мучеников, подвергавшихся гонениям и угрозам, стали вытеснять такие же советские пионеры-мученики. Неудивительно, что тексты, посвященные первым, перерабатывались и уступали место новым сочинениям.

Мальчик-мученик

Необходимо заметить, что у образов мучеников Павлика и Федора есть и другой источник. Порою Павлик изображался своего рода коммунистическим Иисусом: по версии журнала «Пионер», Даниле заплатили не тривиальные три пятирублевые и пять трехрублевых купюр, как сказано в протоколе допроса, но тридцать рублей царскими золотыми монетами [123]123
  Здесь обращает на себя внимание небольшое отклонение от легенды об Иуде: Даниле заплатили 30 золотыхмонет, в отличие от канонических серебряных.


[Закрыть]. Впрочем, хотя Даниле регулярно придавали облик герасимовского Иуды, аналогия между Павликом и Христом остается поверхностной и не получает развития – вероятно, потому, что Иисус ко времени распятия был, в отличие от Павлика, уже зрелым человеком, а его смерть – публичной казнью, а не убийством. Жизнеописания «своих» святых содержат куда более впечатляющие параллели с гибелью братьев Морозовых.

Невинные жертвы взрослых злодеев, Павлик и его брат повторили судьбу двух главных святых мучеников средневековой Руси – Бориса и Глеба, убитых, согласно традиционному преданию, их старшим братом Святополком, а также царевича Димитрия, зарезанного в 1591 году, как считалось, по приказу Бориса Годунова. Гипотетических убийц Святополка и Бориса изобличали как «царей Иродов». Подобно расправе над братьями Морозовыми, эти события приобрели мощный политический резонанс – разоблачение убийц должно было придать обвиняющей стороне политическую легитимность. Главным поборником культа отроков Бориса и Глеба был князь Ярослав, брат Бориса, Глеба и Святополка и соперник Святополка в борьбе за киевский престол. Осуждение Бориса Годунова оказалось выгодно боярину Михаилу Романову и его потомкам, чьи притязания на царский трон с династической точки зрения были не более основательными, чем у Годунова. Таким образом, в России существовала давняя традиция детоубийства, важной составляющей борьбы за политическую власть. (Впрочем, не только в России: воцарение английской династии Тюдоров произошло после междоусобной борьбы, очень похожей на ту, которая предшествовала приходу к власти Романовых, и Тюдоры с не меньшим рвением поддерживали, в свою очередь, легенду о короле-детоубийце Ричарде III). ^{147}

Убийство Морозовых имело отголосок и в более близком прошлом. Культ Павлика резонировал с другим недавним случаем «детского мученичества» – казнью детей Николая II в Екатеринбурге, столице области, где находилась родная деревня Павлика. Это событие редко упоминалось в советской прессе [124]124
  Первый из немногочисленных откликов на это убийство в советской печати был опубликован в 1925 г. В нем (в цитате из выступления на митинге рабочих в городском театре Екатеринбурга, состоявшемся 22 июля 1918 г.) лишь упоминалась казнь царя «и его семьи», а также других контрреволюционеров: «Казнь Николая Кровавого служит ответом и грозным предостережением буржуазно-монархической контрреволюции, пытающейся затопить в крови рабоче-крестьянскую революцию. Все враги трудового народа объединились под знаменем восстановления буржуазно-помещичьего самодержавия. Весь трудовой народ объединен под знаменем Социалистической советской республики. Борьба между ними идет не на жизнь, а на смерть» (Быков, 1935, с. 82).


[Закрыть], но убийство цесаревича Алексея имело огромное значение в первую очередь для той части населения, которая враждебно или неоднозначно относилась к советской системе. В 1920-х годах сложилась устоявшаяся традиция «подпольной» трактовки этого события. В самом благоприятном для режима варианте (например, в стихотворении Марии Шкапской, которая проводит аналогию между судьбами Людовика XVII и цесаревича) смерть Алексея воспринималась как достойное сожаления, но исторически необходимое пролитие невинной крови. При наиболее непримиримой позиции (как, например, в стихотворении Марины Цветаевой «Царь и Бог! Простите малым…», написанном в 1918 году на первую годовщину Октябрьской революции) казнь царевича лишала советскую власть какой бы то ни было претензии на легитимность [125]125
  Смерть Людовика// Шкапская, 1979, с. 84—85); Царь и Бог! Простите малым // Цветаева, 1994, с. 439). В стихотворении (опубликованном только после смерти автора) Цветаева молит о прощении убийц царя и, сравнивая это событие с жестоким крестьянским восстанием Стеньки Разина, утверждает, что убийство царской семьи было скорее проявлением стихийного насилия, нежели казнью, санкционированной законом. Тон воспоминаний об убийстве Романовых эмигранта Соколова, по большей части рассудительный и спокойный, меняется, когда речь заходит о плохом обращении с цесаревичем. См., например: Соколов, 1925, с. 15: описание конфискованного у мальчика игрушечного ружья и других игрушек, найденных офицерами Белой армии, когда она отбила Екатеринбург у большевиков, среди вещей, которые принадлежали царской семье (илл. 63).


[Закрыть]. Учитывая неоднозначное отношение к решению судьбы царских детей, большевики стремились подчеркнуть, что враги советского государства куда более безжалостны к детям. Очевидно, широкое освещение убийства Морозовых на Урале имело прямое отношение ко все еще свежей памяти людей о злодействе, совершенном большевиками по отношению к семье Романовых. По воспоминаниям местных жителей, чье детство пришлось на предвоенные или первые послевоенные годы, страшная судьба семьи последнего царя еще долго будоражила воображение людей и порождала всяческие слухи. Некоторые верили, что Алексей и Анастасия выжили, но большинство считало, что погибли все, и это вызывало замешательство и ненужное сомнение у местных детей. Смысл казни самого царя был всем очевиден, но зачем потребовалось убивать жену и детей, многие понять не могли [126]126
  О слухах про будто бы выживших Алексея и Анастасию см.: Saranin, 1997, с. 54 – 56. Саранин также утверждает, что ходило множество рассказов о находках местными людьми в районе Екатеринбурга драгоценных камней. О непонимании причин казни женщин и детей – из неофициального интервью с человеком 1940 гр., взятого 10 сентября 20031. в Екатеринбурге. Этот же информант вспоминал, что ходили слухи, будто шапка, которую носил один из надзирателей в Ипатьевском доме, раньше принадлежала царю, «и на ней действительно было что-то вроде царского герба».


[Закрыть].

Так или иначе, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, возможно, послужила подспудной мотивацией легенды о Павлике Морозове – вариации на тему «избиения младенцев», но на мотивы, составляющие сюжет самой легенды, она особого влияния не оказала. В стране с господствующим атеизмом важно было подчеркнуть разницу между Павликом и аристократическими отпрысками, а не отождествить его с ними. Согласно пионерской печати, гордый вызовПавлика, брошенный им своей судьбе, составлял яркий контраст духу смирения, с которым принял свою судьбу святой Борис («Да аще прольетъ кръвь мою, то мученикъ буду господу моему, а духъ мои прiметъ владыка»), или мольбе, обращенной святым Глебом к убийцам («Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои?») ^{148}

В житиях святых можно найти сходство злодеев с преступными родственниками Морозова (коварный Святополк из «Сказания о Борисе и Глебе» имеет много общего с Данилой), но добродетель мучеников – совершенно иная по сравнению с праведным гражданским негодованием Павлика. Вполне вероятно, что его брат Федор исчез из дальнейших версий легенды не потому, что был слишком юн для пионера – он мог бы стать примером для октябрят, – а потому, что легенда о двухневинных малолетних жертвах вызвала бы слишком очевидные параллели с житием Бориса и Глеба.

Ритуальное убийство: Павлик и дело Бейлиса

Но история Павлика имеет, как видно из подзаголовка, более очевидное сходство с другим делом; по сравнению с мученичеством Бориса и Глеба оно развернулось в совсем недавние времена и было более пригодным для политических манипуляций, чем гибель наследника престола. В 1910-х годах произошел первый в современной русской истории странный случай детоубийства, взбудоражившего общество. Речь идет о так называемом деле Бейлиса.

В 1911 году в канаве на окраине Подола в Киеве обнаружили труп тринадцатилетнего школьника Андрея Ющинского со следами многочисленных колотых ран. Местная полиция поначалу отнеслась к этому убийству как к обычному делу, посчитав, что преступником или преступниками были люди, связанные с матерью школьного товарища Ющинского Жени Чеберяка, которая держала дешевый притон, популярный среди местных уголовников. Однако после политических демонстраций, устроенных радикальными националистическими группами на похоронах Ющинского, дело привлекло внимание некоторых шовинистически настроенных членов царского правительства, и убийцу стали искать в среде, представлявшей больший политический интерес, чем шайка воров. Козлом отпущения выбрали еврея Менделя Бейлиса, жившего по соседству с жертвой. Судебное разбирательство, продолжавшееся почти два года, оказалось в центре внимания всей образованной части российского общества ^{149} .

Дело Бейлиса обычно (и совершенно справедливо) ассоциируется с крайним проявлением российского предреволюционного антисемитизма, с одной стороны, и с торжеством либеральных правовых ценностей, с другой. Абсурдные обвинения Бейлиса в том, будто он вместе с другими, неизвестными преступниками зарезал Ющинского в качестве ритуальной жертвы, не вызвали сомнений у настораживающе большого числа хорошо образованных, культурных русских людей, некоторые из которых выступали на стороне обвинения ^{150} . Тем не менее либеральное общественное мнение, представленное защитой, в конце концов восторжествовало, и Бейлиса оправдали. Обвинения в ритуальном убийстве были опровергнуты в ходе дела не только очевидной невиновностью Бейлиса, но и, в большей степени, убедительными доказательствами несостоятельности самого мифа о кровавых жертвоприношениях. В начале процесса свидетель защиты из Киевской духовной семинарии поставил под сомнение сам факт, что еврей, которому Талмуд запрещает употребление даже крови животных, мог осквернить себя человеческой кровью. Все известные случаи подобного каннибализма оборачивались манифестацией «злостного суеверия и шулерства отдельных лиц» ^{151} .

Но дело Бейлиса стало не только правовым опровержением антисемитских фантазий. Это был также суд над человеком, обвинявшимся в детоубийстве. Заявления, звучавшие как в зале заседаний, так и за его пределами, не оставляли сомнений, что возраст Ющинского играл решающую роль. Уже на похоронах члены «черной сотни» распространяли такие листовки: «Русские люди! Если Вам дороги ваши дети, бейте жидов! Бейте до тех пор, пока хоть один жид будет в России! Пожалейте Ваших детей! Отомстите за невинных страдальцев! Пора! Пора!» ^{152} На самом процессе один из обвинителей, А.С. Шмаков, говорил о «мученической смерти» Ющинского: «Среди беспримерных страданий, испив чашу скорби и горя до дна, в иной, лучший мир ушел кроткий, невинный страстотерпец за веру Христа» ^{153} . В то же время Ющинского не изображали паинькой, наоборот, подчеркивалось, что «мальчик рос не в нормальных семейных отношениях, он рос без контроля» ^{154} . В своем контрударе защита вознесла до небес гражданские добродетели Ющинского, сделав из него героя иного плана.

Согласно этой версии, бандиты зарезали мальчика из-за его непримиримого отношения к воровскому притону Веры Чеберяк. «Если бы он был в этой шайке воров, то он не был бы измучен», – заключил Н. Карабчевский ^{155} . Наконец, сам Мендель Бейлис завершил свое краткое последнее слово проникновенным обращением к присяжным: «Я прошу вас, чтобы вы меня оправдали, чтобы я мог еще увидеть своих несчастных детей, которые меня ждут 2,5 года» ^{156} .

Таким образом, все стороны процесса стремились усилить свою позицию, апеллируя к романтизированному образу детства. Бейлис отстаивал свой статус образцового семьянина и любящего отца. В глазах обвинения Ющинский был святым мучеником, хотя и не благовоспитанным ребенком. А защита превратила этого выходца из впавшей в нищету, но, в сущности, достойной уважения рабочей семьи в светского героя, образец гражданской добродетели. Последняя трактовка противоречила свидетельским показаниям, согласно которым, в семье с мальчиком обращались плохо. Это навело полицию на подозрение, что произошло так называемое «внутрисемейное» преступление [127]127
  Вопрос о возможном отношении к убийству Ющинского его родителей поставлен в: Бразуль-Брушковский, 1913, с. 20—25; однако обсуждение его не получает развития, а позже Бразуль-Брушковский твердо придерживается линии «гражданского героизма»: Ющинского замучила до смерти банда Чеберяк, которая обвинила его в доносе в полицию (с. 57—61).


[Закрыть]. Если бы на месте Ющинского обнаружили взрослого человека с такими же жуткими колотыми ранами, обвинение в ритуальном убийстве едва ли приобрело такую силу. Подавляющая часть обвинений в ритуальном убийстве, выдвинутых в России в XIX – начале XX века, связана с детьми ^{157} . [128]128
  Интересна теория Иосифа Шермана: косвенная реакция евреев на «кровавый навет» проявляется в подчеркнутой, особой заботе о своих детях (Sherman, 2003, с. 95). Шерман отмечает повторяющийся мотив: христиане посылают своих детей к евреям учиться играть в шахматы; по его мнению, это не что иное, как подсознательная инверсия «старинного христианского представления о евреях как о монстрах, которые “едят” детей».


[Закрыть]

Процесс Бейлиса удивительным образом напоминает обстоятельства морозовского дела. Убийство братьев Морозовых тоже сначала расценивалось местными следователями как заурядное бытовое преступление, но после вмешательства начальства из центра оно приобрело, как и дело Бейлиса, большое политическое значение. Тела мальчиков – Ющинского и Морозовых – нашли чуть в стороне от мест их проживания. В обоих случаях нерасторопность следователей сразу после обнаружения трупов привела к отсутствию улик и предоставила простор для диких предположений ^{158} . И там и там жертвы преступлений получили многочисленные удары острым предметом, после чего с их телами были проделаны странные действия: на братьев Морозовых высыпали клюкву, перепачкав их ягодным соком, Павлику на голову надели мешок, а Федора «оттащили в левую сторону» [129]129
  В деле Павлика эти подробности впервые появляются в «Протоколе о подъеме трупов» Титова («на голову был одет мешок… Второй труп Морозова Федора от Павла на расстояние на 15 метров головой в восточную сторону») [6], а потом в приукрашенном виде фигурируют на суде [напр., 223]. Некоторые детали описаны в опубликованных репортажах из зала суда. Скажем, в репортаже Шварца, напечатанном в «Пионере» (№6 (1933), с. 19—20), утверждалось, что преступники (Сергей и Данила Морозовы), убив Федора, оттащили его тело «в левую сторону».


[Закрыть]; труп Ющинского был, судя по всему, перенесен с места убийства в пещеру, где его обнаружили наполовину раздетым и посаженным в странную позу [130]130
  В пропаганде экстремистских сторонников «русской идеи» до сих пор ссылаются на способ действия убийц Ющинского как на доказательство ритуального характера преступления. См. например, сайт издательства «Русская идея»: http://www.rusidea.org/ ?а 440408: «Необычный характер ранений (13 уколов на виске – зачем?) и раны на теле, нанесенные не через рубаху, а в голое тело, установленный медэкспертизой перерыв в истязаниях с целью почти полного обезкровливания тела; необычно и большое общее число ран (47), ненужное при обычном убийстве, и то, что тело жертвы не было скрыто преступниками, а брошено непогребенным н пещере как бы напоказ (что типично для еврейских ритуальных убийств)».


[Закрыть]. Для определения объема потерянной Ющинским крови судья употребил меру, используемую в кулинарных рецептах, – «пять стаканов».В свою очередь, клюквенный сок, которым оказались перепачканы братья Морозовы, есть не что иное, как инверсия того же каннибальского мифа: там евреи пили кровь своих жертв, тут – густая и красная, как кровь, но вполне съедобная субстанция (в русской кухне клюква часто подавалась к мясу) ^{159} . [131]131
  О каннибализме как элементе ритуального убийства см., например, известную английскую балладу «Еврейская дочь», в которой анонимная антигероиня заманивает маленького св. Хью в свой дом, а там «закалывает его, как свинью», и печет из него «свинцовый пирог» (cake o'lead). Эта баллада, представленная в двадцати двух вариантах ф.Дж. Чайлдом в «Анлийских и шотландских популярных балладах», разбирается в: Fabre-Vassas, 1997, с. 134 135. Об использовании брусники и клюквы в мясных блюдах см.: Toomie, 1992, с. 511.


[Закрыть]Наконец, оба преступления осуществлены – по интерпретации обвинителей – убийцей или убийцами согласно заранее выработанному плану.

Одна из характерных особенностей двух этих процессов – обвинение подозреваемых в принадлежности к широкой конспиративной сети – свойственна еще одному делу об убийстве. В 1934 году были изнасилованы и убиты две девочки – Настя Разинкина и Оля Шалкина. Находчивая центральная власть, как и в случае с Павликом, сразу объявила это преступление делом рук «шайки бандитов», состоящей из «кулацких элементов». Также было заявлено, что местное руководство не распознало политической подоплеки этого происшествия по причине своей некомпетентности и политической близорукости [132]132
  Подробности убийства двух пионерок // Правда. 27 ноября 1934. С. 6; Там же. 8 декабря 1934. С. 6. В этом случае вывод, сделанный местными властями, звучит столь же правдоподобно: убийство вполне могло быть результатом нападения злодеев-оппортунистов.


[Закрыть]. Указание на дьявольские происки контрреволюционных банд перекликалось с трактовкой дела Павлика Морозова, однако сходства в технических деталях двух убийств вроде множественных ран или разбросанной клюквы не наблюдалось. По количеству живописных деталей отчеты по делу Морозовых в контексте своего времени уникальны, но больное антисемитское воображение все-таки находило в нем отличительные признаки ритуального убийства: малый возраст жертв, орудие преступления (нож) и оттенок каннибализма.

Морозовское убийство напрямую никогда не называлось ритуальным. Никто не обвинял кулаков в том, что они пили кровь детей или совершали нечестивые ритуальные действия перед тем, как убить своих жертв. Некоторые подробности (надетый на голову Павла мешок, рассыпанные ягоды, перемещенный труп) просочились в пионерскую прессу из официальных записей следствия. Однако молодые журналисты в своих репортажах не повторяли как попугаи протокольную информацию. Они работали творчески, опуская одни подробности и добавляя другие. При этом обращает на себя внимание приверженность корреспондентов к «кровавой», «каннибальской» стороне. Примечательны также некоторые фотографии из зала суда: на одной из них Сергей Морозов специально снят в профиль, чтобы хорошо был виден его крючковатый нос ^{160} . [133]133
  В этом контексте интересен факт, что слово «кулак» также использовалось для оскорбления евреев (Даль, 1880 -1882, т. 2, с. 215).


[Закрыть]Кулуканов предстает в газетных статьях хитрым и алчным организатором преступления чужими руками, под стать стереотипному представлению о «сионских мудрецах».

Пропагандисты «Пионерской правды» и «Пионера», конечно, не имели в виду, что убийцы Морозовых были евреями или действовали заодно с евреями. Принципы интернационализма и обличение любых предрассудков, основанных на этнической принадлежности (или «национальности», как это называлось в советской терминологии), оставались священными догматами пионерского движения в конце 1920-х– 1930-х годах. Пионерская пресса отводила больше места освещению международной детской недели – пропагандистскому мероприятию, включавшему в себя праздники солидарности пионеров всего мира, – нежели коллективизации ^{161} . [134]134
  В тоже время пионерская пресса свидетельствует: на практике праздники не всегда проводились как подобало, см., например: Проспали международный праздник// Ленинские искры. 18 мая 1929. С. 3.


[Закрыть]Она регулярно публиковала новости интернационального движения и обрушивалась на проявления межэтнической неприязни, случавшиеся на улицах и в школьных дворах ^{162} . Одно из серьезных обвинений, выдвигавшихся в адрес кулаков, – обвинение в антисемитизме [135]135
  См. главу 1.


[Закрыть]. Однако несмотря на все это, антикулацкая пропаганда, изображая врагов советской власти, черпала свои приемы из традиционного репертуара антисемитских измышлений [136]136
  Например, скопцы, малочисленная ортодоксальная секта, в конце 1920-х годов подвергалась гонениям в качестве экономических хищников, эксплуататоров и членов заговорщической конспиративной сети (Engelstein, 1999, с. 210—211). Антрополог К. Вердери утверждает, что такой способ «разжигания ненависти» вообще типичен для советской идеологической пропаганды, и этим объясняет подъем националистических настроений после 1991 г. (Verdery, 1993.C. 179—203). Живучесть антисемитских вымыслов, как правило, отражает еще не закончившийся процесс поиска идентификации. Исключение составляет немецкая протестантская культура, в которой судебные разбирательства по делам ритуальных убийств прекратились с конца XVI века, см.: Po-Chia Нога, 1988, с. 155,226-230.


[Закрыть].

Суд по делу об убийстве Морозовых происходил как раз в юбилей дела Бейлиса. 1933 год был отмечен публикацией в Советском Союзе книги А.С. Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса», где давался подробный анализ скандала, который разразился вокруг убийства Ющинского, и распространенного в эти годы в западных провинциях Российской империи «кровавого навета» в целом. Эта критика антисемитизма имела свои специфические причины: среди монархической части русской эмиграции сложилась устойчивая традиция считать гибель семьи Романовых результатом еврейского ритуального убийства [137]137
  См., например: Дидерихс, 1991, т. 1, с. 283—311, особенно с. 307 («Считалось, что еврей никогда не действовал в одиночку») и с. 298, где Янкель Юровский, организатор убийства, назван «еврейским чудовищем».


[Закрыть]. Невозможно исключить, что подобного рода воззрения существовали и в Советской России. Судя по письмам, адресованным советским государственным деятелям и официальным организациям, антисемитские настроения, несомненно, имели довольно широкое хождение в массах [138]138
  См., например, яростное антисемитское письмо «крестьянина» к Ленину от 7 февраля 1919 г., в котором автор негодует по поводу намерения большевиков «посадить жидовскую веру» в России, чтобы в школах учили Талмуд (Письма во власть, 1998, № 60, с. 95); или письмо 1925 г. от рядового члена комсомольской организации в Центральный комитет комсомола, в котором автор сообщает, что ненавидит евреев, потому что «политику евреев можно узнать из 24-х протоколов, выкраденных у ЦК еврейских мудрецов-вождей» (Письмо К.А. Лебедева. 1 декабря 1924. ЦХДМО, ф. 1, оп. 23, д. 315, л. 122).


[Закрыть]. Похоже, что в некоторых городах, включая Екатеринбург 1920—1930-х, еще существовали подпольные монархические группы [139]139
  Женщина, работавшая в 1960-х гг. в свердловском музее революции, рассказала мне, что при обследовании особняка на предмет обнаружения ценностей ее коллеги нашли тайник с оружием, которое по некоторым признакам принадлежало монархической группе (Катриона Келли – сотрудник музея – Екатеринбург).


[Закрыть].

Таким образом, власти преследовали двойную цель: они хотели заклеймить кулаков и вызвать положительные чувства в адрес евреев. Поэтому кулаков выставляли антисемитами, но делалось это с помощью тех же стереотипов, которые традиционно использовались для очернения евреев, – в частности «кровавого навета». Вероятно, именно такое истолкование лучше всего подходит для объяснения приписанных Сергею Морозову слов об «иудейском суде». Христа, конечно, судил римский суд, но его определение как иудейского привлекало внимание общественности к «еврейскому вопросу».

Логика борьбы с антисемитизмом за счет подспудного насаждения веры в «кровавый навет» может показаться извращенной, но такая практика свойственна советской пропаганде и вполне соответствует принципам марксистско-ленинской диалектики. Так, в 1920—1930-х годах для истребления религиозных чувств коммунисты-пропагандисты пытались внедрить новую обрядность. Яркие примеры тому – празднования «красных свадеб», «красных крестин» (или «октябрин») и «красной пасхи» [140]140
  Трансформирование преступлений, как это было в случае с Павликом, в «ритуальные убийства» происходило, как правило, в центре, а не на периферии. Антирелигиозная работа в Тавдо в конце 1920-х – начале 1930-х гг. приняла практические формы: ср. документ об «Антирождественском дне», проведенном в Тавде в 1930 г. и выразившемся в продлении рабочей смены па фабрике и запрещении продажи алкоголя в городе (ЦДОО СО, ф. 1201, оп. 1. д. 9, л. 8).


[Закрыть]. Эта идея сродни основополагающей формуле соцреализма – «национальное по форме, социалистическое по содержанию», – восходящей к старинной поговорке о «новом вине в старых мехах». Можно предположить, что свердловский мученик Павлик был избран в герои культа не столько для того, чтобы заместить призраки царских детей, убитых в 1918 году, сколько для создания обновленного идеологического противовеса Андрею Ющинскому, тринадцатилетнему мальчику, который якобы принял мученическую смерть от рук Менделя Бейлиса. Такое превращение еврейских злодеев из старого поверья в кулаков одновременно отвлекало народную ненависть от ее традиционного объекта и позволяло изобразить врагов нового государства в черном цвете.

Несмотря на все вышесказанное, создатели более поздних версий гибели Павлика не изображали кулаков «ритуальными убийцами-антисемитами», хотя в биографии героя, написанной Александром Яковлевым в 1936 году, намек на это еще угадывается: здесь приписанный Сергею Морозову призыв «Бей Пашку!» напоминает знаменитый лозунг «Черной сотни» «Бей жидов! Спасай Россию!» ^{163} . «Разоблачительные» фотографии Сергея и Ксении Морозовых не воспроизводились в канонических автобиографиях, а Данила и Сергей изображались скорее похожими на обычных преступников из детективных романов: «– Ай! – раскинул руки Павлик и упал на колени. Но тут же поднялся. Данила замахнулся снова. Голыми руками Павлик хватал острие ножа и отводил удары от груди. Схватка была неравная. Данила подмял Павлика под себя. После пятого удара ножом в грудь Павлик лежал мертвым» ^{164} . [141]141
  Обратите внимание на замену здесь, сравнительно с ранними репортажами, «низменной» детали на более «возвышенную» – «живота» на «грудь». А Виталий Губарев вообще перепишет сцену убийства (см. главу 5, главу 6).


[Закрыть]Другими словами, связь между делом Морозовых и делом Бейлиса имела значение в 1932– 1933 годах, но стерлась по мере развития морозовской легенды [142]142
  Во второй половине 1930-х гг. шум вокруг дела Бейлиса постепенно сходит на нет. Согласно Громов, 1998, с. 372, в декабре 1940 г. Эйзенштейну официально запретили снимать фильм по популярной пьесе наемного драматурга Льва Шейнина «Дело Бейлиса».


[Закрыть].