Текст книги "Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя"

Автор книги: Катриона Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

ОГПУ зарезало?

События изложены Дружниковым так увлекательно, что при первом прочтении выглядят почти достоверными. Однако при более тщательном рассмотрении возникают многочисленные возражения. Подпольной версии книги, написанной еще при Брежневе, свойственна небрежность в цитировании, характерная для того времени, когда значительная часть архивных и библиотечных фондов оставалась недоступной для обыкновенного читателя, а соответствующие книги и документы выдавались только в том случае, если они отвечали «заявленной теме исследования». При этом контролировалась идеологическая выдержанность «заявленной темы», например: «Толстой и крестьянский вопрос» или «Классовая борьба на Петроградских фабриках в 1915—1917 гг».. Исследователь, который работал по теме, имевшей политический резонанс, мог получить необходимые материалы только с помощью уловок, допустим, как-нибудь безобидно и достаточно широко определить тему своей исследовательской работы в надежде, что по ходу дела попадется интересующий его документ. При таких правилах точная ссылка на источник могла поставить под удар друзей и сотрудников архивов и библиотек, оказывавших исследователям бесценную помощь. По этой причине неопределенные ссылки типа «в одном архиве», а также нарочитое замалчивание источников информации были обычным делом. Возможно, в связи с этим в книге Дружникова содержатся мелкие ошибки, неизбежные в обстоятельствах, когда проверить источники трудно или вовсе невозможно [256]256
  Дружников не дает полных выходных данных, а иногда даже и года публикаций в разных периодических изданиях; в некоторых случаях допущены небольшие противоречия в подробностях изложения. Так, например, на с. 102 автор утверждает, что поиски мальчиков были начаты Сергеем Морозовым («между тем, как показывают односельчане, поиски пропавших внуков начались благодаря деду!»), а на с. 127 говорится, чю поиски были организованы Иваном Погупчиком («7 сентября Потупчик, получив указание, организовал шумные поиски детей»); в го время как на с. 21 приведен отчет участкового о найденных телах, датированный 6 сентября. При этом необходимо подчеркнуть, что мои разногласия с Дружниковым никак не умаляют ценности его увлекательного, а в некоторых местах проникновенного повествования, как и того вклада, который книга внесла в процесс глубокого переосмысления советского прошлого, выйдя из печати в России в 1995 г.


[Закрыть].

Более существенно, однако, что автор демонстрирует внеисторический подход к предмету. Он с полным основанием ставит под сомнение достоверность официальных документов и в то же время регулярно ссылается на них для подтверждения собственных аргументов. Ему не удается переместить историю Павлика из контекста времени, когда писалась книга, в контекст эпохи ее героя. Как политический диссидент Дружников хорошо знаком с репрессивными механизмами послесталинской эпохи ^{405} , но проводимые им аналогии между функционированием государственных учреждений в первые десятилетия советской власти и после смерти Сталина далеко не всегда работают. КГБ 1960—1980-х обладал зловещим опытом политических убийств, но все же не каждое убийство, имевшее политический резонанс, лежит на совести этой организации. В 1920– 1930-х годах институциональная база ЧК и ОГПУ была много слабее, чем у их преемников в послесталинскую эпоху. Политические убийства или покушения на убийства, за которыми, безусловно, стоит эта организация, были направлены против заметных личностей, живших в больших городах или за границей. Среди самых громких преступлений такого рода можно назвать убийство Игнатия Рейса в ночь с 4 на 5 сентября 1937 года в Швейцарии и убийство Троцкого 20 августа 1940 года в Мексике. У ОГПУ было слишком много реальных и потенциальных политических антагонистов, чтобы тратить силы на организацию политического убийства двух мальчиков из Тавдинского района с целью внести смуту в и без того напряженную атмосферу. Закон о смертной казни за кражу колхозной собственности, изданный 7 августа 1932 года, породил волну массовых арестов и коллективных приговоров, зачастую вообще без всякой доказательной базы ^{406} . Таким образом, власти имели необходимое и мощное оружие против врагов: зачем в таком случае им понадобилось создавать дополнительный, искусственный повод для усиления репрессий?

Даже если предположить, что на это имелись свои причины, изощренный сценарий, описанный Дружниковым, выглядит маловероятным. В тавдинском руководстве не хватало квалифицированных кадров: ни Потупчик, ни Карташов не выглядят таковыми, если судить по протоколам допросов. Партийные архивы свидетельствуют, скорее, о противоположном, по крайней мере в отношении Карташова. В феврале 1933 года на него было заведено административное дело «за допущение последним грубые политические ошибки в отношении прекращения уголовных дел на кулаков, а также возбуждения дела на умершего гр-на ВИСКУНОВА и халатное отношение к порученным делам» ^{407} . В глазах начальства Карташов выглядел не (инструментом для борьбы с классовыми врагами, а ненадежным разгильдяем, готовым кооперироваться с кулаками ради собственной выгоды. Быков, судя по всему, также не был способен инициировать подобную операцию. По сравнению с Карташовым и Титовым он более грамотен и компетентен, но этого еще явно недостаточно.

Если предположить, что операцию задумало начальство ОГПУ более высокого уровня, то очень странным кажется тот факт, что оно позволило тавдинским оперативникам тянуть с расследованием больше месяца и прийти к заключениям, не совпадающим с теми, которые были обнародованы на показательном процессе. В этом свете обращает на себя внимание такое обстоятельство: на суде Иван Потупчик продолжал утверждать, будто убийцы – Ефрем Шатраков и Данила Морозов, а также пытался защитить Титова от обвинений в избиении подозреваемых: «О том что Титов кого при допросах бил я не знаю и не слыхал, кто бы мог отказаться от подписки протокола» [233—233об]. Похоже, заговор на местном уровне не простирался дальше того, чтобы попытаться выгородить сослуживца.

Критически важен факт, что тот вариант документа (b), с которым работал Дружников и на котором зиждется существенная часть его аргументации, неверно датирован. По версии дела Н—7825, свидетельские показания Потупчика, взятые Карташовым, были даны не 4, а 11 сентября 1932 года [29] [257]257
  Есть еще одно, менее значительное расхождение между документом о перемещении тел, цитируемым Дружниковым (с. 21), и документом, хранящимся в деле Н-7825 [6]. В последнем утверждается, что обатела лежали в восточном направлении, в то время как в первом документе говорится, что тело Федора было развернуто на запад. (Возможно, оговорка принадлежит самому Дружникову, т.к. он не цитирует, а пересказывает документ.) Эту подробность автор приводит в качестве дополнительной аргументации своего предположения, что расположение тел было тщательно организовано.


[Закрыть]. Эта позднейшая дата не противоречит всему содержанию дела: точно известно, что Карташов был в Герасимовке 11 и 12 сентября, но нет никаких свидетельств, что он приезжал туда в какое-либо другое время. Таким образом, гипотеза о преступном сговоре работников ОГПУ, следы которого якобы можно обнаружить в подтасованных протоколах, не подтверждается.

Во многих отношениях сомнительным выглядит и отсутствующий в деле Н—7825 документ (е) – «Постановление» Карташова от 13 сентября. Прежде всего, облик документа не соответствует официальному формату постановлений, который включал в себя имя адресата, номер и официальный заголовок. Для сравнения можно взять постановление об освобождении Ефрема Шатракова, подписанное Шепелевым и контрассигнованное Воскресенским и Прохоренко 14 ноября 1932 года. Оно называется «ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПП ОГПУ при СНК СССР ПО УРАЛУ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ ИЗ-ПОД СТРАЖИ И ПРЕКРАЩЕНИИ СУДЕБНОГО ДЕЛА ПРЕСЛЕДОВАНИЯ В ОТНОШЕНИИ Е.А. ШАТРАКОВА» [202]. Кроме того, Карташов не обладал достаточно высоким рангом, чтобы издавать постановления. Самый низший по чину сотрудник, чьи постановления содержатся в деле Н—7825, – это райуполномоченный Быков. Еще существеннее, что орфография и общий вид документа (е) выглядят куда более упорядоченно, чем в рукописных документах, составленных Карташовым, когда он работал в Герасимовке. Наконец, странное впечатление оставляет содержащийся в постановлении список подозреваемых. Он включает в себя Дмитрия, Антона и Ефрема Шатраковых, Химу и Арсения Кулукановых, Арсения Силина, Данилу, Ксению и Сергея Морозовых. При этом утверждается, что убийцы – Данила, Ксения и Сергей Морозовы. Из материалов дела видно: работа Карташова со свидетелями не соответствовала тому, что написано в постановлении. Он не допрашивал ни Шатраковых, ни Кулукановых, ни Силина. Большую часть времени он собирал свидетельские показания и наибольший интерес проявлял к Владимиру Мезюхину, впоследствии освобожденному. Наконец, не существует ни одного документа раннего происхождения, в котором Павел Морозов фигурировал бы как «Павлик».

Из этого следует, что документ (е) – скорее всего подделка. Кто его подделывал – другой вопрос, но эту бумагу, несомненно, сочинили задним числом, чтобы показать, что власти с самого начала придерживались последовательной линии поведения. Ее могли написать даже в начале 1960-х, когда Карташов снова возникает в официальной версии морозовского дела ^{408} .

В материалах нет решительно ничего, что позволило бы предположить, будто Карташов и Потупчик играли в этой истории значительную роль. Они – всего лишь мелкие винтики в аппарате ОГПУ, активно занимавшиеся расследованием, пока к делу не подключились сотрудники более высокого уровня. Нет сомнений, что уральские власти использовали в те годы уголовные преступления в политических целях, в том числе и убийства, которые при других обстоятельствах рассматривались бы как совершенные из корысти или в состоянии аффекта. Так, в январе 1931 года одной женщине в Макушинском районе во время пьяной оргии перерезали горло. В отчете ОГПУ эта ужасная история приобрела примечательную подробность: оказалось, что жертва была «колхозницей-активисткой». Кулаки заманили ее на вечеринку, где и отомстили за донос в милицию ^{409} . Представляется крайне малоправдоподобным, что колхозница-активистка отправилась выпивать “с людьми, угрожавшими ей расправой. Куда более вероятной кажется версия, что власти использовали это бытовое преступление в своих целях и превратили банальное пьяное убийство, совершенное на сексуальной или какой-нибудь другой личной почве, в политическое. Между «творческим переосмыслением» мотивов преступления и его непосредственной организацией есть большая дистанция, непреодолимая как с психологической, так и с практической точки зрения.

У ОГПУ не было нужды организовывать убийство, чтобы использовать его в своих политических целях. Акты насилия в этих краях часто происходили и без его вмешательства. По статистике 1926 года, количество убийств на душу населения на Урале находилось на среднем уровне, а в Западно-Сибирском регионе, лежащем непосредственно к востоку от Тавдинского района, – на очень высоком (1432 убийства на 9 млн. человек). Для сравнения, в намного более населенном центрально-черноземном районе, где проживало более 19,5 млн. человек, в тот же год было совершено 1443 убийства ^{410} . Документы по Тавдинскому району не содержат точной статистики преступлений, но позволяют предположить, что по количеству совершенных актов насилия район приближался скорее к сибирским, нежели к уральским показателям.

Пионер-гражданин: так ли это?

Сомнение в правомерности утверждений Дружникова относятся не только к той части его повествования, которая связана с «теорией заговора», но и к другим частям. Например, вопрос о том, был ли Павлик Морозов на самом деле пионером, куда более неоднозначен, чем может показаться на первый взгляд. В 1932 году официального пионерского отряда в деревне не существовало, но Павлу не требовалось состоять в пионерской организации для того, чтобы считатьсебя пионером или чтобы так считали односельчане. Нельзя проецировать на первое десятилетие существования пионерской организации ситуацию, сложившуюся к 1940-м или даже к середине 1930-х, когда пионерия уже представляла собой организованный монолит со штабами в школах и многоквартирных домах, с Дворцами пионеров, ставшими с 1935 года флагманами движения, с четким ритуалом приема в пионеры, установленным в 1932 году [258]258
  Впрочем, ритуал «установился» не навечно – в течение 1930-х гг. и позже пионерская клятва менялась несколько раз (то включалась ссылка на «дело Ленина и Сталина», то сокращалась ссылка на Сталина и т.д.). См.: Kelly, 2007, гл. 12; приложение к: Леонтьева, 2006.


[Закрыть]. В конце 1920-х – начале 1930-х пионерское движение находилось еще в хаотическом состоянии и переживало трудности стихийного роста и столь же стихийного убывания, которое эвфемистически называли «текучкой». Пионерская организация была вынуждена опираться на плохо подготовленные и идеологически сомнительные кадры организаторов, включая бывших скаутских вожатых, так что в ее работе встречались разнообразные проявлениями «волюнтаризма» и «параллелизма» [259]259
  О «стихийном росте» см. комментарии на собрании актива Московского комсомола 8 октября 1924 г. (ЦАОДМ, ф. 634, оп. 1, д. 35, л. 69). О численности пионеров (между 1924 и серединой 1926 г. она возросла в Советском Союзе с 161 000 до более чем 1,8 млн.) см.: Директивы и документы, 1959, с. 13 (РГАСПИ-ЦХДМО, ф. 1, оп. 23, д. 636, л. 42). После 1926 г. темп роста численности пионерской организации значительно замедлился: к 1928 г. она выросла всего лишь до 2 млн. (Директивы и документы, 1959, с. 36). О текучести см. отчет ЦК Комсомола в: Перечень постановлений бюро ЦК ВЛКСМ о школьном и пионерском движении 1919 1928 (машинопись хранится в читальном зале РГАСПИ-ЦХДМО, Москва), л. 148, где сообщается, что за период 1925—1926 гг. отсеялось 202 267 пионеров. В отчете из г. Сталинска (Новокузнецк) сообщается, что в городе к 1925 г. действовали 14 пионерских отрядов (т.е. как минимум 220 пионеров) и только 280 комсомольцев (Бедин, Кушникова и Тогулев, 1999, с. 383) и что энтузиастическое стремление на местах записать в пионеры как можно больше человек не подкреплено предложениями о том, кто и как будет руководить вновь созданными отрядами.


[Закрыть]. Временами слово «пионеры» использовалось расширительно для обозначения членов молодежных агитбригад, создававшихся школьными учителями или другими взрослыми людьми для выполнения вспомогательных задач в различных политических инициациях вроде кампании 1927—1928 годов «за новый быт» (пропаганда основ гигиены и рациональной организации жизни) или сплошной коллективизации в 1931—1932 годах. Как вспоминал писатель Михаил Алексеев, осенью 1931-го такая «агитбригада» была организована в его родной деревне на Волге, и детей – членов этой бригады – отправляли в крестьянские дома агитировать за немедленное вступление в колхоз ^{411} . [260]260
  В первом упоминании бригада называется просто «агитбригадой», а ниже на той же странице – «пионерской». Складывается впечатление, что сам Алексеев не уверен в ее статусе. Такое расплывчатое определение контрастирует с абсолютно конкретной оценкой роли пионеров на празднике первого урожая в только что созданном колхозе (там же, с. 218): на этом празднике детям, проявившим себя с наилучшей стороны при охране колхозного хлеба, была подарена пионерская форма.


[Закрыть]

Крестьянские дети того времени могли слышать о пионерах, даже если в их деревне не было пионерского отряда или агитбригады. Петр Кружин, родившийся в Тверской области в 1921 году, формально вступил в пионеры в 1929-м, но, по его воспоминаниям, знал о пионерском движении по картинкам на коробках из-под зубного порошка и на прочих предметах ширпотреба и, будучи активистом, помогал жечь иконы задолго до того, как стал пионером. «Наша пионерская организация в первые четыре года то проявляла активность, то замирала», – вспоминал он. Вожатые имели совершенно разные представления о том, как работать с детьми: одни занимались строевой подготовкой, другие ходили в лес собирать травы, третьи просто рассказывали смешные истории. Иногда, если вожатого не было, Кружин сам возглавлял дружину и наслаждался чувством собственного превосходства по отношению даже к взрослым из ближайшей деревни ^{412} .

Сведения по Тавдинскому району дают в общем схожую картину. В этих краях коробок из-под зубного порошка, даже пустых, не видали, но неформальная пионерская деятельность шла и здесь. В ноябре 1932 года, откликаясь на призыв сверху усилить централизованный контроль, районный комитет Коммунистической партии потребовал прекратить широко распространенную практику, по которой списки вожатых пионерских дружин попадали в областное бюро детской коммунистической организации постфактум. Ошибочные назначения делались часто: некоторые вожатые оказывались слишком молодыми, многие – слишком неопытными, а иные не любили работать с детьми. Бюро потребовало, чтобы его заранее официально извещали о намерении создать очередной пионерский отряд и открыло курсы по подготовке пионервожатых; были составлены программы пионерской работы, которые, среди прочего, включали политическую пропаганду на такие темы, как «классовая борьба» или «национальная рознь». Развлекательная часть включала в себя тематические игры, песни, «живые газеты», работу драматических кружков ^{413} . Предпринятые бюро меры свидетельствуют о том, что пионерская деятельность на местах была не отрегулирована, и ее требовалось взять под контроль. Невозможно исключить, что кто-нибудь из герасимовских учителей, например Зоя Миронова, которая в начале 1931 года значилась в списках местной партячейки как «пионервожатая» ^{414} , мог спонтанно организовать неофициальную «пионерскую дружину».

Есть свидетельства, что в Тавдинском районе существовали неформальные агитбригады. Как сообщил, например, 28 апреля «Тавдинский рабочий», одна из них была организована не где-нибудь, а именно в герасимовской школе. В показаниях на суде по делу об убийстве Морозовых говорилось о детях, вывешивавших на кулацких заборах объявления вроде «Здесь живет злостный заимщик хлеба» [261]261
  ТР 28 апреля 1932 (об агитбригаде); [230об] – о листовках: местная учительница «Кадина» (вместо Кабина) сообщает, что кулаки срывали листовки, развешанные детьми на заборах.


[Закрыть], хотя, конечно, степень достоверности этой информации определить трудно.

Дети могли узнавать о пионерах и из письменных источников. Так, хрестоматия для начальной школы «Новый путь» 1930 года включала много разнообразных материалов. Например, в выпуске для первоклассников на картинке под названием «Как я видел Ленина Первого мая» была изображена группа пионеров. Выпуск для второго класса содержал короткий рассказ «Помощь», в котором пионеры помогали матери некоего мальчика Феди ухаживать за коровой. В него также вошли бравурные песни «Марш пионеров» и «Законы пионеров» ^{415} . В одном из немногочисленных изданий, которые выписывал герасимовский сельсовет в 1933 году (за другие годы о подписке информации не сохранилось) – в газете свердловских пионеров «Всходы коммуны», – рьяно пропагандировалась идея о том, что одна из основных задач пионеров состоит в распространении в своих семьях информации о политической линии партии [262]262
  ЦДОО СО, ф. 1245/1/28, л. 80—85. О других документах см. главу 2. Например, 26 января 1930 г. «Всходы коммуны» напечатали репортаж под названием «О кулаках и колхозах»: группа пионеров с воодушевлением хвасталась, какой большой вклад внесла ее работа по изготовлению листовок с лозунгами об организации колхоза. А 21 апреля 1931 г. юные читатели получили подробные разъяснения о новой системе налогообложения в деревне, которую они должны были донести до своих родителей. Их также призывали не жалеть соседей-кулаков: «Надо выклеить кулаков, чтобы не укрылись от индивидуального обложения».


[Закрыть].

Доносил ли Павлик на своего отца?

На вопрос о том, был ли Павлик пионером, нет точного ответа. Как нет ответа и на куда более значимый для его биографии вопрос: доносил ли он на своего отца? В деле содержится документ– копия «доноса», но к нему, как и ко многим другим материалам, надо относиться крайне осторожно. Документ выглядит следующим образом:

«Сын Морозова 12-ти лет, МОРОЗОВ Павел Трофимович, последний заявляет при допросе матери:

Дяденька, мой отец творил явную контр-революцию, я как пионер обязан это сказать, мой отец не защитник интересов октября. А всячески помогает кулаку сбежать. Стояли за него горой и я не как сын а как пионер Проше привлечь к строгой ответственности моего отца, ибо в дальнейшем не дать повадку другим скрывать кулака и явно нарушать линию партии и еще добавляю, что мой отец сейчас присваивает кулацкое имущество, взял койку кулака Кулаканова Арсентия и у него же хотел взять стог сена, но кулак Кулаканов не дал ему сено, а сказал пускай лучше возьмет казна» [113].

Этот фрагмент озаглавлен «Выписка из показаний пионера МОРОЗОВА Павла Трофимовича от 26/ХI.32 г.» (исправлено на «1931»), его подлинность удостоверена работником Тавдинского ОГПУ Искриным. Однако источники не указаны (например, номер дела отца Павлика), и копия не датирована. Другие документы за подписью Искрина относятся к периоду между 1 и 6 ноября [153, 154, 176, 178]. Тем не менее архивист поместил донос среди документов середины октября. Таким образом, не исключено, что его происхождение относится к тому времени, когда расследованием руководил Быков. Как бы то ни было, этот текст встречается не только в материалах дела. Он также цитируется в качестве письма (а не фрагмента устных показаний) в отчете чиновника из орготдела райкома партии своему начальству в Свердловске ^{416} . Здесь тоже отсутствуют ссылки на какие-либо источники, а автор отчета, живший не в Тавдинском районе, а в соседнем Нижнетавдинском, был настолько плохо знаком с родными местами Морозовых, что поместил донос в раздел «Белоярский сельский совет», хотя любой местный человек знал, что Герасимовка не входила в эту административную единицу и имела свой сельсовет.

Донос Павлика на отца мельком упоминается в свидетельствах некоторых информантов из Герасимовки, прежде всего Татьяны Морозовой, а на более поздних этапах расследования – в показаниях Сергея и Ксении, но каждый раз – без подробностей. Что касается истории с ружьем Шатракова, то, по словам местных жителей, Павлик ходил в сельсовет и помогал Титову при обыске дома [35, 36]. По поводу припрятанного добра Кулукановых также говорили, что Павлик ходил в сельсовет [34]. Но и здесь нет никаких свидетельств о том, каким именно образом сын донес на отца. Из материалов дела и партийного отчета можно сделать два взаимоисключающих предположения: Павлик или подал письменный донос, как утверждается в партийном отчете, или сделал устное заявление на перекрестном допросе его матери (последнее зафиксировано в деле Н—7825). Вряд произошло и то и другое,тем более маловероятно, что Павлик повторил свою речь слово в слово. Таким образом, аутентичность этого текста вызывает сомнение. Кроме того, обращает на себя внимание сходство формулировок в тексте доноса и в статье из «Пионерской правды» от 15 октября: «Я, дяденька судья, выступаю не как сын, а как пионер! И я говорю: “Мой отец предает дело Октября!”»

Конечно, в газетной статье могла быть взята за основу формулировка из партийного отчета и материалов ОГПУ. И все же нельзя исключить, что в реальности дело обстояло иным образом. Партийный отчет, как и отрывок из доноса в архиве ОГПУ, не датирован (первая страница в деле отсутствует), но употребленное в нем выражение «за сентябрь» дает нам возможность предположить, что к моменту написания документа сентябрь уже закончился. Отчеты такого рода обычно писались в середине следующего месяца. Узнав о доносе Павлика из первых газетных статей, то есть из публикаций в «Пионерской правде» от 2 и 15 октября 1932 года, автор отчета сам мог написать текст доноса, желая продемонстрировать свою осведомленность о положении дел в Верхнетавдинском районе и тем самым заслужить благосклонность начальства. Из партийного отчета текст доноса мог попасть в следственные материалы ОГПУ. Возможно также, что этот текст был написан по заказу следствия, а потом попал в отчет – такая последовательность, впрочем, выглядит не столь убедительной, учитывая, что, во-первых, партийные органы получали только общую информацию о ходе следствия и, во-вторых, что копия доноса в архиве ОГПУ, видимо, изготовлена позже, чем отчет

Версия о доносе выглядела бы более правдоподобной, если б ее следы обнаружились за пределами материалов дела. Но следов нет, и это довольно странно. Если бы сын обличил собственного отца, председателя колхоза, в том, что тот брал взятки и выдавал кулакам фальшивые удостоверения личности в конце лета или осенью 1931 года, то этот факт, скорее всего, стал бы достоянием гласности, по крайней мере на местном уровне. В начале 1931-го кампания по раскулачиванию и коллективизации вновь набирала обороты после перерыва, вызванного обвинительной речью Сталина от 1 марта 1930 года «Головокружение от успехов». Любой материал, дискредитирующий кулаков, привлек бы внимание издателей. Тем не менее ни «Тавдинский рабочий», ни газеты, ему предшествовавшие («Пила», «Тавдинская лесопилка» и т.д.), ничего не писали о председателе герасимовского сельсовета, хотя часто упоминали саму Герасимовку в связи с происходившими в ней скандалами.

Так, 3 декабря 1931 года появился материал о том, что кулаки Герасимова «свили себе крепкое гнездо» в сельсовете и пытались подорвать сбор хлеба. В качестве кулаков названы И. Куцаков, В. Пуляшко, Ермаков, Гудумчин, Кулукановы, Соковы (Саковы) и Наумовы. Всех их обвиняли в укрывательстве зерна. Вероятно, приговор к ссылке Арсения Кулуканова, о котором постоянно идет речь в материалах следствия, связан именно с этим эпизодом. Судя по материалам дела Н—7825, скандал совпал по времени со следствием по делу Трофима Морозова (ноябрь 1931), однако он не упомянут в статье. В ней содержится лишь одна общая фраза: «Сельсовет и комсоды на все их (кулачьи. – К.К.)выходки смотрят примиренчески и не принимают нужных мер» ^{417} .

Следует иметь в виду, что газеты неохотно раскрывали подробности преступлений, совершенных представителями местной власти. Только из секретных милицейских отчетов можно установить, что Новопашин (который был председателем в Герасимовке летом 1931 года и которого пресса обличила в том, что он уделял слишком много времени своей жене и слишком снисходительно относился к кулакам) обвинялся властями в куда

более серьезном преступлении – сговоре с двумя бандитами, совершившими вооруженное ограбление. Бандиты якобы заплатили Новопашину за молчание маслом и другими продуктами, и тот обеспечил преступникам алиби и выдал им положительные характеристики. На него завели уголовное дело ^{418} . Может быть, председатель сельсовета, публично обвинявшийся в терпимом отношении к укрывателям зерна, на самом деле подозревался в более серьезном преступлении? Однако Трофим Морозов в милицейских отчетах не упоминается. Возможно, материалы дела утрачены – как уже говорилось, корпус доступных дел не полон. Но даже и в этом случае кажется странным, что свидетельства такого громкого дела исчезли без следа.

Оставшиеся в живых жители Герасимовки, которых я интервьюировала в 2003 году, ничего не вспомнили о суде над Трофимом Морозовым, хотя официально утверждалось, что он проходил в деревенской школе ^{419} . [263]263
  Сакова выражает уверенность в том, что в деревне суд не проводился.


[Закрыть]Может быть, дело в том, что мои информанты в те годы были слишком юными. Свидетели старшего поколения, с которыми разговаривал Дружников, ясно помнили, что суд проходил в Герасимовке, а одна из информантов даже вспомнила такие подробности: когда Татьяна Морозова свидетельствовала против мужа, Пашка вмешался, чтобы подтвердить слова матери, но его одернули: «Ты маленький, посиди пока» ^{420} . С другой стороны, эти сведения сообщила сельская учительница Зоя Кабина, чья роль в деле довольно двусмысленна: вместе с Денисом и Иваном Потупчиками (за последнего она вскоре после дела Морозовых вышла замуж), Кабина была горячей сторонницей «проводимых мероприятий».

Трудно согласиться с Дружниковым, что донос Павлика на отца «можно считать доказанным фактом» ^{421} . Нет никаких независимых свидетельств о суде над Трофимом Морозовым, трудно даже найти подтверждение тому, что он действительно был председателем сельсовета. Кое-где встречается информация, что Трофим трижды занимал эту должность [264]264
  См., например: Смирнов Е.Павлик Морозов//Махлин и Гончаренко. 1961. С. 65: «Шел 1931 год. Трофима Морозова в третий раз избрали председателем сельсовета».


[Закрыть], но он не фигурирует в этом качестве ни в каких опубликованных или неопубликованных отчетах. Единственное письменное свидетельство о его пребывании в этой должности датируется 21 апреля 1930 года (сейчас находится в городском архиве Ирбита, который до 1931 года был административным центром Тавдинского района): Трофим Морозов просит освободить его от должности председателя сельсовета, ссылаясь на малограмотность и напоминая, что он согласился занять это место только на время ^{422} . Если верить этому документу, Трофим действительно был председателем сельсовета в 1930 году, но нет никаких свидетельств, что он занимал эту должность в более позднее время. Подготавливая к печати материалы дела Н—7825, сотрудник архива ФСБ попытался отыскать дело Трофима Морозова в Екатеринбурге. Ему сообщили, что оно сгорело во время пожара в 1950 году ^{423} , так что и с этой стороны никаких подтверждений. Неясно даже, какая статья Уголовного кодекса была предъявлена Трофиму Морозову. В материалах дела есть упоминания о «ссылке на десять лет» [206] – такому наказанию чаще всего подвергались кулаки. Это серьезная мера (формулировка «десять лет без права переписки» служила эвфемизмом смертной казни), в то время как статья Уголовного кодекса, относящаяся к подделке официальных документов, предусматривала максимальный срок в 5 лет, и лишь подделка монет и банкнот – высшую меру ^{424} . Конечно, Трофима могли судить по одному из пунктов 58 статьи, но полное отсутствие публичности при осуждении «врага народа» выглядит очень необычно.

В папке Н—7825 есть многочисленные ссылки на дело Трофима Морозова. Но почти все они восходят к поздней стадии следствия и очень непоследовательны. 13 ноября Арсений Силин заявил: «А то что он (Павел) выказывал на своего отца и еще на кого я об этом не знал»[197]. В допросах на более ранней стадии только один свидетель упоминает о доносе – сама Татьяна Морозова в показаниях против семьи мужа: «сын на сел [наш. – К.К.]13 лет был пионером и доказал что отец продает документы за что мужа моего посадил[и], и тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил» [1]. Позже свидетельства о доносе на Трофима, помимо рассказов Татьяны, появляются в самообвинениях Сергея и Ксения Морозовых.

Татьяна сыграла значительную роль в очернении своего мужа и его семьи и быстро заслужила у властей репутацию надежного источника информации. Павел Соломеин в статье «Как умер Павлик», напечатанной во «Всходах коммуны» 27 октября ^{425} , не подвергая никаким сомнениям правдивость рассказа Морозовой, воспроизводит ее слова о том, что она видела, как Данила избил Павлика, и что сама она отсутствовала в деревне 3 сентября. На суде в декабре 1932 года мать убитых мальчиков выступала официальным свидетелем обвинения. В газетных публикациях и книгах о Павлике ей отводилась роль своеобразной деревенской мадонны: на иллюстрациях Татьяна обычно изображалась в простом белом платке и с выражением глубокого страдания на лице ^{426} . Позднее она получила немалую выгоду от славы своего сына. Ее приглашали на мероприятия в родном крае, посылали в Москву и другие места на встречи с пионерами. После войны, вплоть до своей смерти в 1983 году, Морозова жила в Алупке, на привилегированном курорте в Крыму, откуда регулярно ездила в Артек – самый престижный в СССР пионерский лагерь. А задолго до этого (вскоре после убийства и суда) переехала из Герасимовки в Тавду, где ее младшие сыновья могли получить более качественное образование и где она, по рассказам местных жителей, с которыми говорил Юрий Дружников, жила в комнате, предоставленной ей ОГПУ, и пользовалась спецснабжением ^{427} .

Конечно, Татьяна вряд ли представляла себе такое блестящее будущее, но вполне вероятно, что руководители следствия обещали ей вознаграждение за дачу нужных показаний. Женщина должна была понимать грозящую ей опасность в том случае, если бы на нее пало подозрение в убийстве или хотя бы в соучастии в нем, как это случилось с ее свекровью Ксенией. Соответственно у Татьяны были все причины поддерживать обвинения в адрес сестры ее мужа, даже если бы он, по слухам среди местных жителей, не бросил Татьяну и не сбежал к другой женщине. Впервые донос Павлика на отца упомянут в контексте длинного повествования об отношениях Татьяны с родителями мужа: «я с ним дружбы не имела потому что я жила за ихним сыном замужной и в 1931 году я с ним разошлась а потом мой муж стал издават документы ссыльным» [1]. Нельзя исключить, что вся история придумана в отместку мужу и его семье. Однако, с точки зрения следователей и суда, эти показания отличались «честной прямотой» и искренностью, а Трофима выставляли в неприглядном свете. В то же время далеко не все разделяли высокую оценку матери братьев Морозовых. Похоже, она не пользовалась популярностью в Герасимовке и производила неприятное впечатление на многих из тех, кто встречался с ней в более поздние годы, когда всенародная слава Павлика сделала знаменитой и ее [265]265
  О нелюбви к Татьяне в деревне см.: Дружников, 1995, с. 226. Этот факт подтвердился, когда я приехала в Герасимовку в 2003 г. Там до сих пор считают, что причина доноса – семейная ссора. По словам Марии Саковой, «отец стал с матерью плохо жить, стал гулять, стал наказывать детей, а сыну не понравилось, детку этому, вот он и решил их убрать заранее» (Катриона Келли – Герасимовка 1). О плохом отношении к Татьяне Морозовой после того, как она прославилась, см.: Kaтриона Келли – сотрудник музея – Екатеринбург. Один из моих информантов, который в детстве побывал в пионерском лагере «Артек», куда в 1950-х гг. часто приезжала Татьяна Морозова на разные торжества, вспоминает, что реакция на ее визиты со стороны пионеров была такой: «О не г, только не снова эта ужасная баба Морозова» (част. инф., 2003).


[Закрыть].

Конечно, аргументы, основанные на отсутствии свидетельств, нельзя назвать непререкаемыми. Возможно, Трофим Морозов, несмотря на свое нежелание, все же занимал должность председателя сельсовета несколько раз – подробной информации о том, кто возглавлял сельсоветы в Тавдинском районе в начале 1930-х, не сохранилось. Не исключено также, что Трофим находился на этой должности в конце 1931 года, когда подделка документов для раскулаченных и спецпоселенцев была среди председателей сельсоветов достаточно распространенным правонарушением. Можно допустить, что Морозова изобличили в подделке документов, отдали под суд и приговорили к ссылке или к заключению в тюрьме или лагере. Подобное развитие событий представляется вполне вероятным в политической и культурной атмосфере, царившей тогда в Тавдинском районе. Однако даже если принять эту версию, нет никаких доказательств, что на Трофима донес его сын. Архивы секретных служб свидетельствуют, что власти обычно узнавали об изготовлении поддельных документов на противоположномконце цепочки – по ходившим в лагерях спецпоселенцев слухам о тех, кому удалось получить подобные бумаги. В любом случае председатели колхозов легко наживали себе врагов и доносы на них были обычной практикой ^{428} . Кроме того, они первыми подпадали под удар, когда процесс коллективизации шел слишком медленно. Может быть, Трофима выслали заодно с Арсением Кулукановым, считавшимся его приятелем, когда тот получил свой пятилетний срок ссылки. Как видно, необязательно предполагать донос со стороны сына и искать запутанную семейную драму, чтобы объяснить, каким образом гнев властей мог пасть на Трофима Морозова. Вышесказанное, разумеется, полностью не отметает предположение, что идейный мальчик, стремясь навести порядок во всем мире, прибегнул в достижении своей мечты к такому средству, – внутрисемейные доносы широко практиковались в 1920—1930-х годах. Тем не менее подтверждений этому нет, и можно лишь вновь повторить: получи советская пропаганда такой подарок на самом деле, она бы не обошла его молчанием.