Текст книги "Якоб решает любить"

Автор книги: Каталин Дориан Флореску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

К. Д. Флореску
Якоб решает любить

Лестница Якоба
Вступительная статья

Начал предисловие так: «Каталин Флореску – известный швейцарский писатель» – и сразу споткнулся о первую же фразу. Известный – да, но швейцарский? Сами швейцарцы до сих пор не решили, есть ли вообще швейцарская литература и швейцарские писатели. А тут румын, который в пятнадцать лет только немецкий стал учить…

Он родился и вырос в Тимишоаре[1]1
  Темешвар (Тимишоара) – крупный город на западе Румынии, исторический центр области Банат. В Средние века принадлежал Венгрии, в 1552–1716 гг. – Османской империи, до 1918 г. – Австро-Венгрии. С 1919 г. – в составе Румынии. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]. Той самой, с которой потом началось восстание против Чаушеску. Мать – скрипачка, отец – инженер. Родители Каталина бежали на Запад в 1982 году. Румынский подросток стал беженцем. В пятнадцать лет впитываешь в себя мир на всю жизнь. Так и впиталось: беженство, поиски родины, дома. Осознанная жизнь началась с осознания себя чужим.

Он пишет по-немецки, но не принадлежит немецкой литературе. Он румын, но на родной язык его книги переводят. И по-швейцарски – на швицертюч, и по-румынски он говорит с акцентом, выдающим в нем чужака. Может быть, в этом его и сила? Писатель должен быть, конечно, свой, но все-таки немного чужой. Быть чужим – значит быть своим где-то еще. Настоящий писатель свой только своим книгам.

Он вырос между языками и культурами – немецкой и румынской. Где же в таком случае его писательские истоки? Автору важно пустить корни, которые будут питать его книги книгами. Но беженская судьба – не пускать корни, а рвать их. Ни румынская литература, ни немецкая не стали его писательской родиной. Когда просят назвать писателей, повлиявших на него, Каталин называет чеха Богумила Грабала, босняка Иво Андрича, русского Михаила Булгакова, израильтянина Меира Шалева. Каталин – представитель того будущего литературы, которое уже наступило. Национальная литература уходит с исчезновением национальных границ. Европа двадцать первого века слишком маленькая, чтобы делить писателей – они теперь общие. Литературные метисы. Писатели-европейцы.

Каталин Флореску – известный – зачеркиваю швейцарский – европейский писатель.

Но на самом деле для настоящего писателя его родословная не имеет никакого значения. Писатель начинается с себя. Поэтому зачеркиваю европейский.

Каталин Флореску – писатель. Вот так и нужно было начать.

Писатель рождается от одиночества и от книг. В пятнадцатилетнем прошлом осталось все: первая любовь, друзья, мир детства. В побег из Румынии он смог взять только одну книгу. Она и сейчас, пожелтевшая, стоит на его полке. Это воспоминания о детстве одного малоизвестного даже в Румынии писателя. Так бывает – текст не оставляет следа в истории литературы, исчезает в мясорубке времени вместе со своим автором, а в чьей-то жизни он становится самым важным. Каталин говорит, что именно эта книга подтолкнула его к писанию.

Начал записывать истории в восемнадцать лет и сразу не на родном, а на немецком. В Румынии правил Чаушеску и казался бессмертным. Немецкий стал средством общения с миром. Все просто: ему нужно было рассказывать, а на румынском у него не было слушателей. Писатель Каталин Флореску – рассказчик историй. И рассказчик от Бога. Тут конкретный язык не столь важен. Таким писателям нужен тот язык, на котором говорили до Вавилонского столпотворения.

В университете Каталин изучал психологию, у него диплом психотерапевта, но в своей прозе он избегает всезнания о человеке. Понимание, как функционирует психика, и умение «поверить алгеброй гармонию» чувств ничего не дают творцу, созидающему свой тварный мир. Для того чтобы вдохнуть жизнь в слова, не поможет никакое приобретенное знание, нужно чудо. В одном интервью писатель сказал: «Чтобы текст задышал глубоко и свободно и поднялся во весь рост перед внутренним зрением читателя, он не должен быть объясним. Его пространство понимания должно иметь лакуны. Эти лакуны – место читателя, ниша для его мыслей и чувств. Эти прорывы в объяснимом необходимы, потому что мы сами все необъяснимы».

Его романы – «европейские», но действие их происходит в Румынии. Вполне можно предположить, что часть его успеха – в экзотике. При том, что Румыния – давно член ЕС, для среднего немецкоязычного читателя эта страна по-прежнему находится где-то за границей Ойкумены и вызывает из культурных ассоциаций, пожалуй, лишь воспоминание о замке Дракулы.

Флореску искусно играет со стереотипными представлениями Запада о том, что дикий Восток начинается сразу за Дунаем. «Несчастье» родиться в Румынии он делает своим капиталом. «Мир пахнет, – говорит он в одном интервью, – да что там пахнет – источает вонь, он ярок, пестр, оглушителен, страстен, подчас невыносим, несправедлив, короче – живой. Слава богу, остаток мира не соответствует представлениям западного человека о том, каким должно быть мироустройство! Каким этот мир был бы обедневшим! И для писателя совершенно непригодным. То, что для западного взгляда кажется гротеском и неприемлемым для жизни, там, снаружи, в живом мире, является горькой трагикомичной ежедневной реальностью. Для моего писания – это чистый кислород. А наши города не пахнут, стерильны до состояния больницы».

Поэтому писатель возвращается на родину за историями. Он рыбак, который забрасывает свои сети в Банате, в Тимишоаре, в воды своего детства, и улов наполняет его романы яркими «нешвейцарскими» персонажами и яростной «неевропейской» жизнью. К примеру, Якоба, героя последнего романа Флореску, окружают и учат жить причудливые, странные люди. Цыганка Рамина прячет золото в куски мыла и рассказывает мальчику каждую неделю новый вариант его появления на свет. Священник тратит свою жизнь на раскапывание человеческих костей, чтобы перехоронить их по христианскому ритуалу. Отец дважды предает Якоба, жертвуя жизнью сына ради сохранения собственного хозяйства. Подобные персонажи в банковской метрополии Цюрихе были бы немыслимы. А в Банате все возможно. Даже рождение на навозной куче. Румынская реальность как синоним магического реализма.

Первая книга Флореску «Время чудес» до краев наполнена юмором и трагизмом. Книга о времени, когда происходят чудеса, – о детстве. О семье. Мама, отец, сын. Но о детстве в идиотизме диктатуры. О детстве в стране лживых слов и брутальной правды. О попытке вырваться за железный занавес и о возвращении в Румынию. Первая книга всегда о себе. Эта история случилась с семьей самого Каталина – неудачная попытка побега. Они добрались до Нью-Йорка, а потом вернулись в страну, строившую светлое будущее а-ля Чаушеску. Его жизнь началась как одиссея, и его первый роман – одиссея.

Бывает, автора хватает только на первую книгу, пусть и гениальную, но одну. Или на две, три. Потом писатель заканчивается. А есть авторы, которым нужен разгон. Чтобы избавиться от собственной биографии, Каталину понадобилось четыре книги.

Каждой жизни хватит на роман. Но чтобы стать писателем, прожитого в жизни не хватит. Нужно научиться творить. Сочинять. Выдумывать. Создавать. По образу и подобию.

Первая книга Флореску в 2001 году получила премию Шамиссо и принесла молодому автору успех. Потом было еще три романа: «Короткая дорога домой», «Слепой массажист», «Заира». Восторженные рецензии, премии, литературные стипендии. Но это был лишь разбег. И только пятый роман, «Якоб решает любить», катапультировал своего автора в первые ряды современной европейской литературы. Книга получила в 2011 году главную швейцарскую литературную премию, стала бестселлером.

В этом романе, казалось бы, уже нет ничего биографического – предки самого Каталина не были переселенцами с берегов Рейна, он сам никогда не жил в швабской деревне Трибсветтер, но во всех своих книгах Каталин всегда пишет о самом главном опыте своей жизни. Герои его романов – кочевники между Востоком и Западом. Они не путешествуют, они кочуют в поисках лучшей жизни, родины, земли, семьи, дома. Одиссею не запихнешь в бунинский рассказ, тут нужны романные просторы.

Каждый писатель – немножко Ной, ему нужно спасти свой мир от небытия. Но никто не скажет, как рубить ковчег из слов: столько локтей туда, столько локтей сюда. И в небольшой лодке можно спастись. Каталин пробовал себя и в короткой прозе, и в лирике, но писателю Каталину Флореску нужны размеры эпоса, чтобы спасти свой рассказ от молчания.

«Якоб решает любить» – семейная сага, которая берет свое начало в Лотарингии в XVIII столетии и заканчивается в послевоенной Румынии при коммунистах.

Императрица Мария-Терезия пригласила со всей Европы колонистов для освоения земель на окраине своих необъятных владений. Ей нужны налоги, а для этого нужны люди. Банат – дикое, пустынное пространство между Дунаем, Тисой и Карпатами. Сюда отправились в поисках лучшей доли десятки тысяч людей со всей Европы. В те времена пытали свое счастье на Востоке, а не на Западе. Банат заселялся переселенцами из Эльзаса, Лотарингии, немцами, итальянцами, австрийцами.

Этот роман – деревенский эпос о непрекращающейся борьбе за выживание, за собственный кусок земли, за дом, за продолжение рода, за сохранение очага. Это проза о деревне, но это не деревенская проза. Это притча о роде человеческом, который выживает злом, но дышать может только добром.

Каталин умеет писать. Его слог жилист, лишен прозаического жирка. Его детали выточены, образы слеплены так, что хоть пробуй на ощупь, драматургия мускулиста, фантазия пронзительна. Эпос, вскормленный поэзией.

Его проза чувственна, но не сентиментальна, а умение писать о жестоких вещах одновременно и серьезно, и с иронией дается только жизненной мудростью. Настоящий рассказчик и о грустном расскажет с юмором. Интонация рассказа о трагичном – показатель человеческой и писательской силы.

Флореску сочиняет свой мир, но читается книга как документальная проза. Этот роман отличает бешенство фабулы. (Я хотел написать буйство фабулы.) И буйство, и бешенство. Разве сама человеческая история не носится веками по городам и деревням, неся всем горе и смерть? От брутальной Тридцатилетней войны до Второй мировой? От убийств и грабежей в XVII столетии до убийств и грабежей коммунистических режимов?

При этом эпическое полотно, написанное Флореску, своей страстной любовью к деталям вызывает ассоциации с Брейгелем.

Как на картине Брейгеля, в его романе есть всё, вся человеческая вселенная, от крестьян до солдат, от жестокой бессмысленной смерти до рождения в хлеву, от снега до человеческого тепла, от ужаса до красоты, от ненависти до любви. Роман дышит любовью творца к своей твари, даже если это просто слово, рождающее маленькую деталь общей трехсотлетней картины. И любовь эта не иссякает, а растет, жизненные подробности вливаются на страницы потоком. Это очень «брейгелевская» проза, в которой через каждую схваченную мелочь проходит ось земли.

Герои трехсотлетней саги постоянно обращаются за помощью к Богу. Бог появляется на первой же странице книги еще до появления героев. Сразу после появления дьявола. В космогонии этого романа из пустоты белого листа бумаги сперва появляется буря, потом дьявол и только потом Бог. Бог героев Флореску – слабак, не дает им, что просят. А если дает, то не может помочь удержать. Зато зло вездесуще и всесильно. И противостоять ему предстоит человеку одному, без надежды на чью-то всевышнюю помощь.

В этой книге очень много зла. Кажется, что это сага о ненависти, предательстве, жестокости, войне, голоде, бедности, засухе, наводнении, болезнях, несправедливости, унижении, изгнании, преследованиях, пытках, зачистках, расстрелах, депортациях, бегстве, злобе, ненависти, страхе, отчаянии.

Буря, с которой начинается роман, – схватка между дьяволом и Богом – идет все время до последней страницы. Только Бог давно сдался, не понимая, как можно перенести все эти ужасы, выпавшие на долю человека.

В оригинале Якоб однозвучен с библейским Иаковом. В переводе эта важная связь звука и смысла распалась.

Роман – это лестница Иакова, но лестница Якоба ведет не на небо, а вниз, в адовы круги человеческой тьмы, по которой он опускается все ниже и ниже. Кругом зло и смерть, и конца этим кругам нет. И еще разница с библейским тезкой в том, что он борется не во сне, а наяву: вся его жизнь – это яростная схватка с судьбой.

Роман пронизан голодом и жаждой. Но это больше, чем голод и жажда, которые можно утолить едой и водой. Это жажда счастья и голод по семье и дому, жажда человеческого тепла и голод по родине.

Герои Флореску одержимо лезут вверх по лестнице, ведущей вниз, но не в поисках небесных ценностей, а самых что ни на есть земных. Их всех влечет одержимость, но чем они одержимы? Не любовью к родине, не славой отечества, не величием империи, отнюдь. За что готовы они преодолевать страдания, терпеть, бороться, жертвовать? Это очень европейская одержимость – землей, семьей, домом. Это не православная радость отречения от всего мирского. Это христианство не Пасхи, но Рождества, здесь взыскуют не небесного града, но дома с аистом на крыше на своей земле. И не важно, в какой стране и с каким государем.

Эта книга – сага о выживании. О победе жизни. Люди основали деревни, трудом и верой в свое будущее освоили заболоченные пустыни. Их ждали войны, голод, мор. Они выживали и плодились – до следующей волны войн, голода и мора. Неостановимый вал жизни. Поколения искали счастья, но попадали под колеса истории. Разве это участь только жителей Баната? Новые поколения продолжат эти поиски.

Это роман об обретении родины. Она может быть хоть на краю света. Родина там, где ты построишь себе дом. Родина человека – в ярости борьбы за жизнь. Родина героев Каталина Флореску – не земля предков, а одержимость жизнью.

Жизнь Якоба – это и апокриф истории Иова. С той разницей, что Иов сначала приобрел все от жизни, а потом потерял. Якоб ничего не получил с самого начала и только терял. И еще Иов возроптал. Якоб не ропщет, а яростно цепляется за жизнь. В конце у Якоба не остается ничего – ни семьи, ни Бога, только жизнь. И его спасает способность прощать. Отец его предал дважды, Якоб ему простил. Жизнь предавала его каждый день. Он смог и ей простить.

Это сага о невозможности уничтожить главную человеческую потребность – потребность в любви. Потребность любить эту жизнь, несмотря ни на что. Якоб решает любить, и Зло ничего не может с ним сделать.

Роман заканчивается депортацией. Измученных людей, которым исковеркали жизнь, у которых отобрали все, что они имели, привозят умирать под открытым небом в пустынных болотах на краю света. Сердобольный охранник говорит: «Если выроете землянки – захлебнетесь в них». У них нет ничего, кроме звезд над головой. Им остается только выкопать себе могилы. Каждая пустыня – кладбище.

У них не осталось ничего, кроме звезд над головой и бытия. Каждая пустыня – библейская.

Выжить можно, только если полюбить жизнь такой, какая она есть.

Их привезли умирать. Якоб решает жить. Его последние и самые главные слова умирающему отцу: «Я построю нам дом на краю света».

Михаил Шишкин

Глава первая

В каждой буре скрывается дьявол. Хоть в скоротечной летней, хоть в такой, что целыми днями тяжко давит на всю округу. Он прячется от Бога. Чем страшнее ему, тем сильнее он кружит в вихре воздух и землю. Но проку ему от того немного. И когда по полям завывает ветер, люди знают – Бог настиг дьявола.

Бывает, черту везет и удается сбежать. Он вырывается из урагана, ветер утихает, и тучи рассеиваются, как будто их никогда и не было. Но успокаиваться еще рано, ведь затравленному дьяволу срочно нужно новое укрытие. Он ищет его в кошачьей шерсти или в густой буковой кроне. Если кто и решается выйти из дому в такую пору, то запахивает одежку поплотнее, чтобы дьявол в нее не пробрался.

В июле 1924 года мой отец появился из такого урагана и никогда не возражал, когда говорили, будто он заключил сделку с дьяволом. Ни после свадьбы с матерью, ни после моего рождения, ни тогда, когда он снова всего лишился.

В тот день зловещий грозовой фронт показался далеко на западе, еще за венгерской границей, и заставил подскочить полевого сторожа. Его разбудил гром. Небо там было словно вымазано дегтем. Мариан торопливо достал рожок, чтобы предупредить село, но после шнапса во рту у него пересохло. Он сделал еще один добрый глоток, и тогда звук рожка разнесся по замершим на солнце безлюдным улочкам.

Между тем по далеким полям уже били молнии, и виднелись широкие полосы дождя. Мариан засунул рожок под мышку, обул деревянные башмаки и побежал к дому коменданта замка. Так его называли, хотя никакого замка в округе не было, но, быть может, крестьяне считали замком все село. Оно стояло на такой открытой местности и было так беззащитно, что подвергалось ударам не только стихии, но и всех, кто проходил мимо – целых армий и разбойничьих шаек, Габсбургов и венгров, сильных мира сего, а иногда и сил мира иного.

Штруберт, комендант замка, уже знал, в чем дело, жена растолкала его, поскольку сморило его то же пристрастие, которым страдал полевой сторож. Жена подтащила его к окну, он выругался и замахнулся на нее за то, что не разбудила раньше. Схватив ключ от колокольни, он выскочил на улицу и крикнул полевому сторожу, с которым чуть не столкнулся: «Бей в набат!» Комендант еще не подозревал, что в этот день ему придется бить в большой тяжелый колокол дважды.

Этот колокол отлили в Темешваре по настоянию Фредерика Обертина еще в 1773 году – через год после того, как село выросло в чистом поле, – и привезли сюда на волах. Потом его с большим трудом подняли на колокольню и подвесили рядом с малым и средним колоколами. Он был самым главным.

Это в него звонили при пожаре или иной опасности. Это его звук разносился по полям днем, возвещая обеденный перерыв, и в сумерках завершал перезвон других колоколов, созывая крестьян с полей домой. Три удара – во имя Отца, Сына и Святого Духа. И он же звонил первым, когда несли на погост покойника.

Первый покойник не заставил себя ждать. Работник Ролан Манёвр должен был отполировать колокол перед освящением, но запутался в веревках и свалился. Он рухнул вниз головой прямо к ногам Фредерика Обертина и его почетных гостей. То ли шнапс был тому виной, то ли нечто иное, необъяснимое. Как бы то ни было, но происшествие это положило начало длинной череде несчастных случаев, убийств и самоубийств, мучивших село. Весь этот край был под Господом Богом, но и с тем, другим, приходилось считаться.

Ко времени, когда комендант замка поплевал на ладони и схватился за веревку колокола, большинство крестьян на полях – некоторые верстах в четырех-пяти от села – уже заметили приближение грозы. Кое-кто осенил себя крестом, увидев, как изменилось освещение. Последний слабый отблеск исчезающего солнца. И первое, еще легкое дуновение ветра, которое ничего хорошего не предвещало. Конец июля – пора жатвы. Повсюду на полях стояла пшеница в снопах, и кое-где еще сушилось сено. Да только что тут поделаешь – оставалось лишь надеяться, что хоть потом еще можно будет что-то спасти. Люди грузили инструменты и провиант на тачки и уходили.

Никто не заметил Якоба, когда он появился на узкой гравийной дороге, что проходила поодаль от села и связывала Темешвар с венгерской границей. День был жаркий, одежда липла к телу, пыль лезла в глаза и нос. Якоб тоже видел, что все вокруг тонет в ярко-желтом свете, который быстро потускнел и стал серым. Он остановился, поднял голову, сдвинул старую засаленную шапку на затылок и взглянул на небо. Он глубоко вдохнул, пахло дождем.

Тучи были уже не дальше чем в одной версте, ветер крепчал и порывисто трепал редкие шелковицы и тополя по краям дороги. Вороны стаями кружили высоко над ним с беспокойным граем, а потом полетели к городу. Они летели к пустующим фабрикам, паркам, дворам и к берегу Бегского канала, чтобы найти там укрытие.

Издали Якоб видел, как последние крестьяне скрылись между домами. Он снял башмаки, связал их шнурками и перекинул через плечо. Нельзя было терять ни минуты, гроза подошла вплотную, горизонт сжался до нескольких сотен метров. Он сошел с дороги и побежал прямиком через поле.

Он знал, в грозу это последнее дело, хоть Бог и отпускает грехи всем, в кого попадает молния. Так, по крайней мере, считали румыны, а он жил среди них достаточно долго, чтобы и самому так думать. Он пробежал уже полпути к ближайшим дворам, когда начался ливень и встречный ветер ударил в грудь, будто хотел остановить. Только не на того напал: Якоб лишь на мгновение замедлил бег.

И все же иногда порывы ветра били ему в лицо столь яростно, что, сделав три-четыре шага вперед, он тут же вынужден был на столько же и отступить. Вот такой он был, этот крупный мужчина с растрепанными волосами, и с ним играла природа или бесы, желавшие поднять его и швырнуть оземь в отместку за то, что Господь гоняет их, а не людей.

Единственное, что ветру удалось отнять у него, это шапку. Она покатилась по полю, взмыла в воздух и повисла на какой-то изгороди. Куртка, в кармане которой лежала газетная заметка, что привела его сюда, раздувалась, как парус, и тоже тянула назад. Но Якоб упорно продвигался вперед, не обращая на это никакого внимания. Когда он был всего в нескольких шагах от хлева, что-то пролетело прямо перед ним – кусок дымовой или водосточной трубы. С трудом он открыл узкую дверцу с задней стороны хлева, протиснулся внутрь и упал на солому.

Скотина отнеслась к этому спокойно. Рядом с теплыми, подрагивающими телами коров и лошадей Якобу было уютно. Запах навоза и сена, грязи и шкур скота всегда его успокаивал. Ему нравилось жить в одном ритме с животными, обтирать их, чистить и укрывать, смазывать им копыта и прижиматься к ним теснее, когда осенью холодало. Якоб осторожно подполз к одной из лежащих коров, погладил ее, чтобы успокоить, ухватился за вымя и стал жадно сосать. Корова не имела ничего против, для нее он был всего лишь необычным теленком.

Якоб улегся, закрыл глаза, но вскоре опять открыл их. Стал лихорадочно искать по карманам золотые часы, а когда наконец нащупал их, довольно улыбнулся. Потом он заснул, окутанный звуками шелестящего дождя, грома и ветра. Тем временем стемнело, вспышки молний освещали сквозь щели в стенах спящего человека и настороженных животных.

Не прошло и четверти часа, как другой человек, с ружьем в руке, распахнул большие ворота хлева и в свете молний попытался разглядеть чужака. Обнаружив его, человек подошел и ткнул прикладом ружья в живот. Якоб вскочил, все его тело было похоже на панцирь.

– Я принял вас за конокрада. Некоторые думают, что в такую непогоду воровать легче. Но чтобы конокрад в хлеву спать завалился – такого отродясь не бывало. Вы шваб или румын? – спросил мужчина.

– Шваб, – ответил Якоб.

Алекс Непер повернулся и пошел обратно в дом. Когда Якоб подумал было, что тот о нем забыл или не захотел связываться, и уже прикидывал, не стоит ли ему рискнуть и остаться – ведь гроза еще не кончилась, – он услышал голос с другого конца двора: «Идите сюда! Есть кукурузная каша». Якоб сквозь дождь побежал к дому большими шагами.

Там они встали друг против друга при тусклом кухонном освещении, Непер протянул ему тарелку кукурузной каши и немного колбасы. Якоб ел стоя, набивая рот кашей. Непер не мешал, но пристально наблюдал за ним. Если бы пришлось драться, у него не было бы против чужака ни единого шанса. Якобу было самое большее лет двадцать шесть или двадцать семь, он был шире в плечах, с крупным носом и крепкой шеей. Пожелай он кого-нибудь пришибить, у него бы это точно получилось. На всякий случай Непер притянул ружье, лежавшее на кухонном столе, поближе к себе.

– Я точно видел, что вы пришли полем, – сказал Непер.

Якоб проглотил остатки, не обратив внимания на стакан, который хозяин подал ему вместе с бутылкой шнапса, приложился к горлышку и выпил почти до дна. Лишь теперь он осмотрелся: дом благополучный, но неухоженный и в беспорядке.

– Где это я?

– У аптекаря.

– Да нет, в каком селе?

Только теперь Непер заметил, какой у чужака голос: низкий, звучный и уверенный.

– В Трибсветтере. Как видите, такая мрачная погода удивительно подходит к названию нашего села[2]2
  Трибсветтер (Triebswetter) – от нем. trübes Wetter – «пасмурная погода». Немецкое название деревни Томнатич в 50 км к северо-западу от Темешвара. В четвертой главе рассказывается история названия.


[Закрыть].

– Трибсветтер? Значит, я пришел, – сказал Якоб и зачерпнул из горшка еще кукурузной каши.

* * *

Ураган бушевал уже много часов. И все никак не унимался – то ли он, то ли духи, в него вселившиеся. Некоторые рассказывали, будто подходили к урагану так близко, что смогли разглядеть бесов, прятавшихся в нем, – уродливых и отвратительных или искушающих, но не менее опасных.

Время от времени кто-нибудь исчезал или не возвращался из поездки, тогда говорили: «Его как ветром сдуло». Иногда пропавший всплывал, распухшим и посиневшим река выносила его на берег. Или, может быть, он просто уходил навсегда. Никто не смел даже подумать, что человек мог просто уйти к новой жене или к новому мужу или вообще предпочел смерть жизни в тесном сельском мирке. Обмана и свободы выбора не существовало, был только Бог, бесы и судьба, с помощью которой они кому-то наносили удар.

Когда ураган поутих, Непер и Якоб решились выйти на улицу. Повсюду валялись перевернутые тачки, поломанные заборы и вырванные с корнем деревья. Сарай, несколько дымовых труб, стена дома из прессованной земли – все это обрушилось. «Если дождь не перестанет, Марош[3]3
  Марош (Муреш) – река в Румынии и Венгрии, левый приток Тисы.


[Закрыть] выйдет из берегов и скоро нас затопит», – сказал аптекарь и пошел обратно в дом.

Якоб насквозь промок, вода с его одежды стекала в ручьи, которые бежали по всей улице и по двору Непера, унося с собой землю, гравий, мусор и даже мелкий инвентарь. Он сам стоял в таком ручье, и вода омывала его грязные ступни. Потом, когда никто уже не ожидал, – ведь молнии полыхали все дальше, может быть, даже над Темешваром, – небо озарила вспышка, и на мгновение село осветилось, словно призрак. За молнией последовал ужасный грохот, испугавший всех – и людей, и скотину.

Непер поспешил к окну. Он увидел: чужак стоит у ворот, расставив ноги, словно сросшись с землей, став частью дождя и урагана. Парень был еще молод, хозяин вполне мог представить его своим конюхом. Но оставалось неясным, чего от него ждать. Что нужно чужаку, Непер не знал, однако его появление здесь не предвещало ничего хорошего.

Владелец единственной аптеки на всю округу, Непер был человеком скромным. Его отец, Алекс Непер-старший, открыл лавку в 1880-м, заказав лекарства, склянки и порошки всех цветов радуги из Вены и Будапешта. Он всю жизнь увлекался химией и однажды во время очередного эксперимента взорвался вместе с аптекой. Сын не нашел почти никаких останков отца. Все, что он мог похоронить, легко уместилось в коробку. И все же колокол звонил.

Непер уже кое-что повидал на своем веку: тиф, холеру и оспу, ведь крестьяне часто не видели разницы между аптекарем и доктором. Врача и ветеринара в одном лице прислали в эти края лишь недавно, так что прежде именно Непера вызывали к постели больного. А иногда – так уж получалось – и к смертному одру. И все равно этот пришлый незнакомец, почти вдвое моложе Непера, чем-то его смущал.

Комендант замка и на этот раз не слишком торопился к своему посту. Едва раздался треск молнии, жена уже тормошила спящего:

– Просыпайся! Там пожар, а у тебя мозги в шнапсе плавают!

– Я, может, и люблю выпить, но я еще не глухой, – отозвался он. Натянул какую-то одежду, взял ключ и вышел из дома. Тут ему снова встретился полевой сторож.

– Где пожар? – спросил он.

– У Американки, – ответил Мариан.

– Значит, есть Бог на свете.

Вскоре грянул набат, да так, что не только последних спящих, но и мертвых разбудил бы, напоминая людям об их обязанности. Аптекарь оделся, вытащил несколько ведер из темного чулана, схватил второй плащ и подбежал к Якобу. Он протянул ему плащ: «Молния ударила. Пошли!»

В ту же секунду со стороны Неронова переулка показалась лошадь в ливне искр. Ее хвост и грива горели, от тлеющей шкуры поднимался дым. Дождь, который как раз теперь был так нужен, стал тише. Лошадь галопом проскакала вплотную к ним. Она таранила стены и ограды, врезалась в дерево и рухнула в изнеможении, потом попыталась подняться, но не смогла. Еще раз подняла голову в последней попытке оттолкнуть смерть, и все было кончено.

– Пойдемте! Мы нужны там, – снова потребовал Непер.

– Меня это не касается, – возразил Якоб и только посмотрел вслед убежавшему Неперу.

К рассвету чертово ненастье закончилось. Ураган ушел дальше, добрался до первых вершин Карпат, погрохотал там напоследок, затем ослаб и угомонился. Воцарилась такая тишь, словно мир был сотворен только что.

Непер больше не рассчитывал на Якоба и лишь надеялся, что тот ничего не украдет. Для таких, как он, двор без присмотра был приглашением поживиться. Но скорее всего он исчезнет так же быстро, как появился. А если появится еще раз, то пожалеет – уж Непер об этом позаботится. Здесь еще никто и никогда не отказывал в помощи, никто и никогда не противился тому, что определяло жизнь – обязанности оказать услугу. Каждый был должен остальным. Долг связывал их всех.

Когда кто-то умирал, другие оказывали ему услугу и несли гроб. Когда у кого-то горел дом, остальные тащили ведра с водой. Когда хозяин потом заново отстраивался, ему помогали. Бесчисленное множество услуг, так было с самых первых дней, со дней Фредерика Обертина. Конечно, так же было и в Лотарингии, откуда вели свой род большинство из них. Было чужое зерно, которое надо свезти в амбар, свинья, которую надо заколоть, тачка, которую надо починить. Вместе строили мельницу, церковь, дорогу.

От услуги к услуге зачинали детей, теряли детей, теряли жен, находили новых, молотили зерно, помогали рождаться телятам, клеймили свиней, выдавали замуж дочерей и хотели сыновей – наследников хозяйства, переносили засуху, и голод, и наводнения, когда река гневалась и отравляла все вокруг, неурожаи, нашествия крыс и холеры, старость и болезни, искривление позвоночника и воспаление суставов.

Под конец каждый становился приживалом в собственном доме, у старшего сына или зятя, и день за днем ходил одной и той же дорогой от лежанки до печки погреть старые косточки. И так изо дня в день, сотни раз, а потом опять приходили другие и оказывали последнюю услугу.

Непер был весь черный от копоти, штаны у него порвались, на лице и руках были легкие ожоги, шляпу и плащ он потерял, и еще долго его сотрясал кашель. Слишком мало людей пришли помочь Американке и ее отцу – кроме Непера, человека два-три, да еще несколько их работников. Отец Американки чуть сам не погиб – не хотел оставлять лошадей. Огонь быстро перекинулся на другие постройки, почти все сгорело дотла: загоны, сараи, тачки и часть дома. В целости и сохранности остались только коляска и людская.

Десятки раз Непер забегал в хлев, пытаясь отвязать скотину, выгоняя на улицу свиней и птицу, покуда не прогорели стропила и не рухнула крыша, похоронив под собой оставшуюся живность. Вместе со всеми он ворвался и в дом, и они вынесли все, что можно было унести. Воду таскали из колодца, до Мароша было слишком далеко.