Текст книги "Стимпанк! (сборник)"

Автор книги: Кассандра Клэр

Соавторы: Холли Блэк,Либба Брэй,Кори Доктороу,Келли Линк,Делия Шерман,Элизабет Нокс,Кристофер Роу,Дилан Хоррокс,Гевин Грант,М. Т. Андерсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Снаружи донеслись крики. Опять кто-то выкинул пару в кости.

Мачок для Ма дал мне мастер Кроуфорд.

– Берег его для себя на Последние Дни, как велел высокопреподобный Джексон. Но я-то старик, и твоей маме он сейчас нужнее.

Я уставилась на красно-черный кубик у себя на ладони. Проглотить самой и жить потом до конца своих дней счастливо в какой-нибудь дальней колонии на задворках разума… Но потом я испугалась вечного ничто, этой нескончаемой ночи с единственной крошечной искоркой жизни внутри – мной самой.

Я дала немножко маме, чтобы облегчить ей дорогу, а остальное спрятала в карман. Потом зажгла керосиновую лампу и до утра не смыкала глаз. Ма не проронила больше ни слова, только все пыталась свернуться поплотнее, да так и осталась лежать на белых простынях, как ракушка, вмурованная в песчаник. Говорят, мастер Кроуфорд умер той же зимой. Во сне, бледным утром, прямо в рабочем кабинете. Не от лихорадки, не от сердца или закупоренной жилы. Просто у него вышел весь завод.

За следующие недели я немало узнала о Дивных Девицах. Жозефина и ее сестра, Бернадетта, сбежали с плантации. Пуля надсмотрщика настигла Бернадетту, прежде чем они успели добраться до гор, но Жозефине удалось скрыться, и теперь она носила нитку от платья сестры, вплетенную в жесткие косы, – на память. Вправить сломанную кость ей было – что кукурузную краюху испечь – все едино, никакой разницы, говорила она.

Когда дружелюбие Амандиного дядюшки стало заходить по ночам чересчур далеко, она нашла утешение в черной работе на верфях. Она провела там немало времени и отлично знала, как отыскать во всей этой стали нежное местечко, чтобы Энигма могла припасть к нему поцелуем и сделать свое черное дело. Еще она умела добывать расписания, так что Девы всегда знали, какой брать поезд и когда.

Фадва была первоклассным стрелком, натаскавшимся на скорпионах, которыми кишела сухая, потрескавшаяся земля в лагере беженцев, где они жили с родителями. Власти забрали ее отца неизвестно куда. Остальную семью прибрала дизентерия.

Оставалась Колин. Великосветская дебютантка с вечерними платьями, гувернантками и личным экипажем. Ее папаша изобрел Энигму. Но он был анархистом, и его попытка взорвать здание парламента враз положила конец и платьям, и гувернанткам. Папу арестовали за государственную измену. Прежде чем добрались до Колин, она прихватила Энигму и смылась на ближайшем дирижабле.

Мне было их всех ужасно жалко – это поистине мерзкое чувство, когда у тебя никого нет. Оно нас объединяло, и у меня даже начала зреть мысль раскрыться, выложить им, кто я такая, прекратить врать. Но на первом месте у меня была работа. Как велел шеф Кулидж, я занималась починкой и вынюхивала всякие подробности о Дивных Девицах и их следующем ограблении. Увы, до такой степени они мне пока что не доверяли, и я сочла за благо обратить все свои усилия на Энигму. На кону к тому же стояла моя профессиональная гордость, да и репутацию девицы, способной починить что угодно, еще нужно было заработать. Не успела я оглянуться, как задача поглотила меня целиком. Я просиживала за верстаком от первого петушиного крика и до глубокой ночи, когда луны, исчеркав шрамами небо, уже отправлялись на покой. В механизме я разобралась довольно быстро, но эти чертовы вспышечки света вокруг флакона с сывороткой не давали мне покоя.

– Простым заводом тут не обойтись. Насколько я могу судить, ей, чтобы пойти, не хватает какого-то толчка, а что это может быть, я не понимаю, – призналась я через три недели работы. Похвастаться было практически нечем.

Аманда подняла голову от большой деревянной лохани, в которой полоскала длинные черные волосы Фадвы.

– Милость господня, и что же нам теперь делать?

Я задумалась, мусоля старый кубик Мачка в кармане.

– А что, если попробовать синюю крапиву?

– Это еще что такое? – удивилась Жозефина.

– Это такой цветок с кусочком молнии внутри. Они растут в садах у нас, в Новом Ханаане.

– Но это же на землях Верующих!

– Верующие сейчас все на реке, у них крещения, – сказала я. – К тому же я знаю, где искать.

– Тогда двинули собирать цветочки, девы, – захихикала Аманда и окатила Фадву ведром холодной воды.

Пистолет та выхватила с такой скоростью, что мне почудилось, будто воздух заискрил.

Семейство Джона Баркса было не из Верующих. Его мама с папой погибли в воздушном бою где-то на западном побережье, когда ему только стукнуло четырнадцать. Высокопреподобный Джексон с супругой приютили мальца и принялись наставлять в Путях Единой Библии. По логике вещей, у сироты, который остался один-одинешенек на планете, где даже дорожная пыль пытается тебя удушить, должны быть кое-какие счеты с Единым Богом. Но только не у Джона Баркса. Большинство из нас верили, потому что нам так сказали, или потому что страшно было не верить, или просто по привычке, – а он веровал всей душой.

– Я – свободный человек, – говорил он. – И я верю во что хочу.

Что ж, с этим не поспоришь.

За два года на моих глазах Джон Баркс вымахал из молокососа в пригожего молодого мужчину с мускулами, от которых молитвенные рубахи миссис Джексон трещали по швам. Его черные кудри блеском соперничали с воскресными ботинками. Бекки Тредкилл клялась и божилась, что он к ней посватается, – говорила, что видела это в своем смоляном видении. Еще с полдюжины девиц тут же заявили, что видели то же самое, так что высокопреподобному Джексону даже пришлось посвятить воскресную проповедь тому, что разбалтывать Божьи откровения – грех.

Но это мне Джон Баркс сказал: «Славное утречко, а?» – когда я шла по воду, и это меня он попросил помочь ему подучить Писание.

Это меня он расспрашивал о крещении в Святой Смоле, когда ему стукнуло шестнадцать.

Каждой весной Верующие Последних Дней топали пешком пять миль до Смоляной реки и разбивали на берегу палатки – ждать крестильного дня. Большинство из нас макали в тринадцать лет и после курса катехизиса. Тебя одевали в рубаху и клали под язык крошечный лепесток Мачка – чтобы утишить страх, замедлить дыхание и не дать буянить. Мачок разлетался по крови, и кости становились как камни, вшитые в подол кожи. Помню, как Ма уговаривала меня не пугаться; это просто как принять ванну, сказала она, только вода погуще обычного.

– Просто лежи тихонько, Адди, детка, – ворковала Ма, намазывая мне веки эвкалиптовым бальзамом, чтобы сберечь от смоляной слепоты. – Когда ты успокоишься, Единый Бог явит тебе видение, покажет твою судьбу в этой жизни.

– Да, мам.

– Но сначала ты встретишься с тьмой. Тебе захочется бороться с нею, но ты не поддавайся. Дай ей обнять тебя. И оглянуться не успеешь, как все уже будет позади. Обещай мне, что ты не будешь бороться.

– Обещаю.

– Вот хорошая девочка!

На катехизисе мы узнали, что если войдешь в Реку и восстанешь из нее, то родишься заново. Грех твой будет снят и останется позади, в густой черной смоле, отпечатком тела в грязи. Ну, то есть так они говорили. Но ведь никогда не знаешь, что вскипит внутри, пока ты будешь там, внизу. На целую долгую минуту над тобой сомкнется маслянистая тьма, отсекая живой мир, будто крышка гроба. Даже такой проклятый мир, как наш, все одно лучше, чем бремя ничто, под которым погребает тебя Смола. В реке нет ни времени, ни пространства. Верующие говорят, она дает тебе попробовать, что станет с бессмертной душой, если она не обратится к Единому Богу, не подготовится к Последним Дням. И вынырнув из реки, ты ощущаешь, как проклятие стекает с тела, словно сброшенная змеей кожа, и падаешь на колени, и возносишь хвалы Создателю за глоток этого раскаленного, пыльного воздуха. Река творит Верующих – так проповедовал высокопреподобный Джексон. А все потому, что никто не хочет провести вечность в подобном месте.

После всего этого священник впервые давал тебе хорошую дозу Мачка, чтобы скрепить договор с Единым Богом. Парад невиданных чудес проходил перед тобой, свидетельствуя о милости Его и доброте. Мастер Кроуфорд ворчал, что ни о чем он таком не свидетельствует, окромя желания простого люда быть облапошенным. Но никто его, естественно, не слушал.

Все это я выложила Джону Барксу за неделю до его крещения, пока мы прогуливались в саду.

– Говорят, когда впервые отведаешь Мака, по ногам у тебя пойдет колотье и язык занемеет, будто от снега, и под веками заблистают звезды. И перед внутренним взором на черном бархатном занавесе распустятся небывалые цветы, возвещая, что вот-вот начнется представление, кое уготовал для тебя Единый Бог, – сообщил мне Джон, едва не лопаясь от предвкушения.

– Что и говорить, Мачок – штука крутая, – заметила я.

– А ты ощутила истинное и неподложное присутствие Единого Бога, Адди?

– Типа того.

Мы стояли под деревом синей крапивы в полном цвету. Его стеклянистые колокольчики так и пульсировали вспышками крошечных молний. Воздух был острый на вкус. Далеко в небе посевные корабли пронзали багровое одеяло туч, пытаясь вызвать дождь. Рука Джона погладила мою, и я покраснела в цвет неба. Нам вообще-то полагалось стоять на почтительном расстоянии друг от друга, чтобы между нами при необходимости могла пройти Божья мама – ну, если ей вдруг взбредет такое в голову.

– Что же открыл тебе в реке Единый Господь, Аделаида Джонс? – Его рука погладила мне щеку. – Ты видела нас здесь, под древом?

Делиться видениями Верующим запрещено. Они предназначены для нас и ни для кого больше. Но я захотела рассказать Джону Барксу, что увидела в реке, захотела узнать, что он скажет, сможет ли разрешить мои сомнения. И тогда прямо там, среди жужжания и вспышек новорожденного света, я открыла ему все. Когда я закончила, он тихо и нежно поцеловал меня в лоб.

– Ни единому слову не верю, – молвил он. – Ни на секундочку.

– Но я это видела!

– Я думаю, Единый Бог оставляет некоторые вещи на решение нам. Он дает тебе откровение, а что с ним делать дальше – уже твой выбор. Я могу сказать, что надеюсь увидеть в реке, – улыбнулся он.

– И что же? – Я изо всех сил старалась не разреветься.

– Вот это, – прошептал он.

Начался дождь. Джон Баркс накрыл нас плащом и поцеловал меня снова – на этот раз в губы, и никакие часы, никакие шестеренки не сравнятся со сладостью этого поцелуя. Я даже поверила в то, что он сказал – что мы можем попробовать изменить свою судьбу, – и забыла испугаться.

– Да, – сказала я и поцеловала его в ответ.

Вот о чем я думала, пока мы с Дивными Девами собирали синюю крапиву и потом – извлекая из нее малюсенькие молнии и подсаживая их в Энигму. И пока я смотрела, как иголочки света устремляются, змеясь, к стеклянному фиалу с сывороткой, во мне шевельнулась какая-то новая надежда, и перед глазами встало видение мастера Кроуфорда – о посланнике, о мессии, который придет и освободит разум человеческий от пут времени. Может, это Дивным Девам суждено принести нам свободу? А ключом к двери станет Энигма? Мозг щекоткой заполонили мысли о полетах взад и вперед сквозь прошлое и будущее, и на сей раз я не спешила оттолкнуть их. Единственной слетевшей с уст молитвой теперь стало: «Ну, пожалуйста…» – а крошечные искры тем временем шныряли в механизме.

Вот синяя крапива добралась до флакона. Сыворотка забилась в своей клетке. Вторая стрелка на циферблате дрогнула. Я закричала, чтобы Девы немедленно шли сюда. Через мгновение они уже набились в мастерскую и, затаив дыхание, слушали, как Энигма тихонько жужжит новой жизнью.

– Девочки, кажется, у нас снова есть часоворот, – сказала Колин.

Дальше мне, по идее, нужно было срочно отправляться на рандеву с шефом.

В общем, я не пошла.

На следующий же день мы проверили Энигму на почтовом поезде. Это был коротенький состав местного сообщения, тихо пыхтевший через равнину, но для практики годился и он.

– Ну, поехали… – пробормотала Колин, и нервы у меня только что не зазвенели, натянутые, как на ворот.

Колин согнула руку и нацелила циферблат на поезд.

За мои недолгие шестнадцать лет со мной случилось несколько потрясений, и зрелище Энигмы в работе было одним из крутейших. Длинные плети света ринулись вперед и остановили поезд надежно, будто длань Единого Бога. Машинист за окошком казался восковой фигурой – насколько я могла судить, он вообще не двигался. Дивные Девы взошли на борт. Там не было ничего, кроме мешков с почтой, так что они ничего и не взяли, только чуть-чуть переодели машиниста – так, шутки ради. Вот бедняга удивится, обнаружив на себе кальсоны наизнанку и фуражку козырьком назад. Когда свет отпустил поезд и тот снова покатился вперед, лицо у парня было весьма озадаченное. Мы так гоготали, что я подумала, еще чего доброго шахтеры под горой услышат. Но отбойные молотки продолжали свой заунывный рев, им и дела до нас не было. Но и это еще не самое лучшее! А самое лучшее – то, что, пока я ковырялась в механизме, мне каким-то образом удалось растянуть время работы до цельных восьми минут. Я усовершенствовала Энигму! Я обставила само время!

Когда мы вернулись, на подоконнике мастерской, надувшись, сидел голубь. Я вынула у него из клюва свиточек и развернула. Шеф сообщал дату и место нового свидания и приказывал не манкировать обязанностями. Я швырнула бумажку в печурку и села за работу.

К тому времени, как мы взяли шестичасовой в следующую пятницу, время работы Энигмы увеличилось до десяти минут.

Высокопреподобный Джексон говорил, что между святым и грешником пролегает бритвенно-тонкая грань. В те долгие дни, что я провела с Дивными Девами, грабя поезда и все глубже проваливаясь в чары Энигмы, я не только пересекла ее, но и углубилась далеко в новые земли. Очень скоро я почти забыла две свои предыдущие жизни – с Верующим и с Пинкертонами. Теперь я была Дивной Девой, ничуть не хуже других, и, кажется, так было всегда. Сказать по правде, в моей жизни не случалось дней счастливее – с тех самых пор, когда я гуляла под крапивой с Джоном Барксом. Как будто у меня снова появилась семья, только без Ма, вздыхающей всякий раз, как ты забудешь перепеленать кого-то из младших, и без Па, снимающего ремень, чуть ему только почудится, что ты слишком остра на язык. Утром мы гоняли верхом по пыльным равнинам, распуская по ветру волосы, пока они не вставали копной, как алый мох. Мы старались перещеголять друг друга, хотя ежу было понятно, что Жозефина в этом деле лучшая. Но мы все равно ужасно веселились, соревнуясь, и главное, никто не цыкал зубом, что леди так себя не ведут. Фадва натаскивала меня в стрелковом деле, заставляя палить по жестянкам, и хотя никто не сомневался, что снайпер из меня аховый, я отлично справлялась – и под «отлично» я подразумеваю, что вполне могла сшибить банку, не пристрелив ближайшую лошадь. Жозефина научила меня обрабатывать раны камфарой, чтобы отвести заражение. Аманда любила подкрасться и напугать до уср… в общем, как следует напугать. После этого она валилась от хохота наземь и тыкала пальцем: «Святые небеса, ты бы видела сейчас свое лицо!» – и каталась, держась за бока, пока мы тоже не принимались ржать. По ночам мы играли в покер, ставя краденые брошки против грабленого золота. Проигрыш не значил для нас ничего – всегда найдется еще один поезд или дирижабль. Игра обычно шла до тех пор, пока не проигрывала Аманда – а обычно так и случалось: игрок из нее был никакой. Тогда она швыряла на стол карты и наставляла винительный перст на того, кто ее обчистил.

– Да ты жухаешь, Колин Фини!

Колин, ничтоже сумняшеся, сметала выигранное к себе на колени и лишь затем поднимала взгляд:

– Только так можно преуспеть в этом мире, Мэнди!

Как-то ночью мы с Колин ушли в холмы над шахтерским поселком. Мы сели на холодную землю, чувствуя дрожь отбойных молотов, все ищущих, ищущих золото в недрах горы и не находящих ничего. Звезды бледно светили из-за пылевых облаков. Над нами медленно шел посевной корабль, посверкивая сквозь мглу длинным бронзовым носом.

– Сдается мне, для нас есть и что-то большее, – сказала Колин через некоторое время.

Если бы рядом сидел Джон Баркс, он бы непременно вставил что-нибудь на тему, какое все красивое, какое все…

– Да, так себе планетка, – согласилась я.

– Я вообще-то не об этом.

Она скатала земляной шарик и запустила его вниз по склону. Он развалился, не добежав до низу.

Первый раз это случилось по чистому недоразумению. Я все терзала Энигму, секундочка за секундочкой наращивая время, но за предел десяти минут выйти никак не могла, хоть ты тресни. Нет, аппарат отлично работал, время в поезде останавливалось, и Девы теперь могли не так торопиться, но вот что реально не давало мне покоя, так это вдруг мы сами можем, подобно бусинкам четок по нити, странствовать сквозь время. Внутри Энигмы имелся Циферблат Временно́го Замещения. Я крутила его крошащиеся стрелки так и сяк, разбирала механизм, потом собирала обратно двенадцатью разными способами, и все без толку. Наконец я обратила внимание на крошечный вращающийся шпундель, соединявший стрелки в центре. Понятия не имею, что такое щелкнуло у меня в голове и подсказало взять малюсенькое пульсирующее волоконце синей крапивы и сунуть его прямо туда, в середину, но только именно это я и сделала. А потом запустила стрелку все быстрей и быстрее по циферблату и – рука у меня гудела, как от укуса губожука – направила Энигму на себя. Я ощутила толчок, а потом услыхала, как Жозефина звонит в колокольчик к ужину. Такого просто не могло быть: я взялась за инструменты в два пополудни, а ужинать мы раньше шести не садились. По полу мастерской ползли длинные тени. Вполне себе шестичасовые. Четыре часа куда-то делись. Может быть, я их проспала? Нет, по крайней мере, не стоя и не в ботинках.

Маленькие синие молнии шныряли у меня внутри, словно я вся превратилась в одну сплошную синюю крапиву. Я сделала это!

Я укротила время!

Той ночью Колин вытащила бутылку виски и налила каждой из нас по большой порции.

– Скоро будет крупное дело. Четырехчасовой через ущелье Келли. Это просто подарок – я видела список пассажиров. Он реально впечатляет. Зуб даю, будут жемчуга размером с кулак. Не говоря уже о рубинах и бриллиантах.

Жозефина издала боевой клич, но Аманда нахмурилась.

– Надоели мне камни, – сказала она, протягивая руку за бутылкой. – Куда нам их надевать? В лавку? Да и сбывать здесь уже некому.

Колин пожала плечами.

– На этом и золотая пыль будет.

Молчать я больше не могла.

– Девушки, может, мы не так все делаем. Может этот апп… аппар… короче, может, Энигма и есть наша главная добыча! – сказала я. К виски я не привыкла, у меня от него все мысли принимались носиться, как стрелки по циферблату. – Вы когда-нибудь думали применить ее к чему-то еще, кроме поездов?

Аманда сплюнула длинный табачный плевок. Солома стала цветом, как лицо лихорадочного на смертном одре.

– Это типа к чему?

– Ну, типа сгонять в будущее, посмотреть, чем вы будете ужинать на следующей неделе? Или, наоборот, в прошлое. Может быть, в день, который вы хотели бы переделать.

– Нет там ничего, куда я хотела бы вернуться, – возразила Жозефина.

– А в будущее?

– Там я наверняка буду мертвой. Или толстой, – смеясь, сказала Аманда. – Ни того, ни другого я знать не хочу.

Девицы принялись дразнить Аманду будущим в роли жирной фермерской женушки. Может, все дело в виски, но униматься я не собиралась:

– Я хочу сказать, мы могли бы с помощью Энигмы путешествовать во времени. Мы могли бы посмотреть, есть ли для нас и вправду что-то большее, чем этот жалкий кусок камня в космической тьме; могли бы открыть действительно великие тайны! Разве это не лучше жемчугов?

Я грохнула стаканом об стол, и девушки вдруг притихли. От меня и слов-то обычных редко дождешься, не то что таких воплей.

Колин вертела в руках покерные фишки. Они тихо, размеренно клацали, и в этом сумрачном свете она больше походила на школьницу, чем на бандитку. Я как-то всегда забывала, что ей всего семнадцать.

– Давай дальше, Адди.

– Я это уже сделала, – сказала я, тяжело дыша. – Путешествие во времени. С Энигмой. Я поняла, как.

Тут уже все взоры устремились на меня. Я рассказала о своих экспериментах и о том, как только этим вот вечером перепрыгнула на несколько часов вперед.

– Это только начало, – предупредила я. – Там еще кучу всего доводить до ума.

Фадва лизнула палец.

– Не понимаю, зачем нам это.

– Да ты только представь: нам тогда не придется грабить поезда! – взвилась вдруг Колин. – Мы сможем отправиться, куда только пожелаем! Может, там, впереди, нас ждет что-то лучшее, и для этого не придется жухать!

Наши с Колин взгляды пересеклись, и там, у нее в лице, я увидала нечто, напомнившее мне Джона Баркса. Надежду.

– Я за, Часовщица. Давай, и пусть Дивные Девы гордятся тобой.

– Ото-ж, мэм! – буркнула я, проглатывая ком в горле.

– А тем временем, дамы, нас ждет четырехчасовой.

Следующим утром мы с Фадвой оседлали лошадей и двинули в город за припасами. Минул год с тех пор, как я сбежала к Дивным Девам. Верующие снова утыкали берега Смолы своими палатками. Я прохлаждалась возле коновязи, когда мне внезапно зажали рот, оттащили за шиворот на зады «Красной кошечки» и дальше по лестнице наверх, в комнату с кроватью. Меня кинули на стул. Два бандюгана встали рядом, скрестив руки на груди, готовые пристукнуть добычу, если я рискну хотя бы посмотреть на дверь. Впрочем, через секунду эта самая дверь отворилась, и вошел шеф Кулидж собственной персоной. С тех пор, как мы встречались последний раз, он успел набрать вес и обзавестись бакенбардами вроде пары мохнатых котлет, приплюснутых на щеки. Он сел напротив, снял очки, тщательно вытер их носовым платком и водрузил на место.

– Аделаида Джонс, надо полагать? Вас что-то очень давно не было видно, мисс Джонс.

– Да как-то выпала из времени, сэр, – сострила я, но он мою шутку не оценил.

– Позвольте вас просветить: год. Вы отсутствовали целый год. Никаких вестей.

У меня свело живот. Я хотела заорать что есть мочи, предупредить Фадву. Я хотела выпрыгнуть в окно, разбив стекло, приземлиться прямо на спину лошади и гнать, гнать всю дорогу без остановки, будто мне надо во что бы то ни стало обставить Жозефину, – домой, в лагерь, к Энигме.

– Не поведаете ли вы мне, мисс Джонс, каким образом поезд шесть-сорок из Прозорливости оказался обчищен Дивными Девами, так что этого не заметил ни один пассажир? И как то же самое могло случиться с дирижаблем одиннадцать-одиннадцать из Сент-Игнация?

Он стукнул кулаком об стол, и несчастная мебель робко запрыгала по дощатому полу.

– Вы вообще можете сообщить мне нечто такое, после чего я не посажу вас в кутузку до конца отпущенных вам природой дней, мисс Джонс?

Я внимательно обозрела свои штанины и сняла с одной репей.

– Вы шикарно выглядите, сэр. Бакенбарды особенно удались.

Физиономия шефа налилась свеклой.

– Могу я напомнить вам, мисс Джонс, что вы являетесь агентом фирмы Пинкертона?

– Никак нет, сэр. Не можете. Потому что я им не являюсь, – процедила я, выпуская наконец пар. – Мы с вами оба прекрасно знаем, что из леди агентов не выходит. Все равно я кончу как миссис Бизли: подавать вам чай и спрашивать, не надо ли чего.

Шеф открыл было рот, но подумал и закрыл обратно.

– Есть и еще одно соображение, мисс Джонс, – сказал он наконец. – Закон. Без него нас ждет хаос. Вы поклялись служить ему. Если не желаете, я лично прослежу, чтобы вы были наказаны вместе с остальными. Вы точно понимаете, что я вам только что сказал, мисс Джонс?

Я не ответила.

– Ну?

– Да, сэр. Могу я теперь идти, сэр?

Он махнул рукой. Но стоило мне подняться, как он клешнями вцепился мне в плечо.

– Адди, какой поезд они будут брать следующим? Пожалуйста, скажи мне!

Это его «пожалуйста» меня почти проняло.

– Фадва сейчас выйдет. Она будет искать меня, сэр.

Шеф понурился.

– Ожучить, – бросил он и отвернулся.

Бандюганы вмиг скрутили меня, и один вытащил странный круглый пистолет с иголкой на конце. Я попробовала вырваться, но, естественно, без толку. Они приставили мне пистолет к шее сзади, и что-то толкнулось под затылок.

– Что… что вы со мной сделали? – задохнулась я и, вырвав руку, ощупала место укола.

Крови не было.

– Это звуковое передающее устройство, – объяснил шеф Кулидж. – Его изобрел агент Скромняга. Оно будет передавать все окружающие тебя звуки к нам сюда. Мы услышим все, что будет сказано в пределах досягаемости. Думаю, нам этого хватит, чтобы повесить Дивных Дев.

– Это нечестно! – вскинулась я.

– Жизнь – вообще штука нечестная. – Шеф ослепительно улыбнулся. – Нам нужна информация о следующем поезде, все подробности, чтобы взять их с поличным. И тогда ты уйдешь свободной.

– А если я откажусь?

– Я посажу тебя прямо сейчас и выброшу ключ.

И это называется свобода выбора?

* * *

Когда я с мрачной рожей вернулась к лошадям после рандеву с шефом, Фадва уже ждала меня.

– Где тебя носило? – возмутилась она.

Я потерла загривок. Ужасно хотелось плакать, но от этого никому бы лучше не стало. Если бы я была хорошей девочкой, я бы сказала ей бежать, а сама пошла и отдалась в руки закона. Но Энигма никак не шла у меня из головы. Я подобралась так близко… Нельзя же просто все бросить и уйти!

– Кое-какие старые дела, пришлось разобраться, – сказала я и принялась навьючивать лошадей.

Той ночью я выпила куда больше виски, чем следовало. Я бы не постеснялась утопить свои печали и в Мачке, да знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Дивные Девы пребывали в отличном настроении. Завтра они собирались брать четырехчасовой на выходе из ущелья Келли. Они строили планы, где делать засаду, как устроен состав, где лучше подниматься на борт – и все это слушали Пинкертоны. Словно холодный ручеек тек сквозь мои внутренности. Словно я подняла голову посмотреть на звезды, и взгляд уперся в лунную ночь, грубо намалеванную на муслиновом занавесе.

– Ты там в порядке, Адди, детка? – Жозефина прищурилась на меня, словно оценивая, не пора ли поить недужную микстурой от лихорадки.

– В порядке. Устала просто, – соврала я.

– Пусть только Энигма сделает нам завтра четырехчасовой, – Колин хлопнула меня по спине, – и я покажу тебе такую цель, Адди, что ты все свои печали позабудешь.

Они подняли за меня тост, но виски горчило во рту, да и голова уже раскалывалась.

Когда все уснули, я вытащила себя из постели и пошла одна в горы. Сверху я долго глядела на палатки возрождения, белевшие по берегам черной ленты, змеившейся через лощину. В ней люди оставляли свои грехи; из нее выходили с видением в сердце. Джон Баркс говорил, что выбор есть, но я не была в этом так уж уверена.

День, когда его крестили, выдался ужасно жарким. Небо с утра стало тускло-оранжевым, да таким и осталось. Мы собрались на берегу, чтобы проводить юных кающихся. Джон стоял среди них, отмытый и отскобленный до скрипа, сияя чернотой волос.

– Я возьму тебя в жены, Адди Джонс, вот увидишь, – шепнул он мне, прежде чем встать в строй.

У меня заболел живот. Я хотела сказать, чтобы он этого не делал, а лучше быстренько собрал бы вещи, и тогда мы с ним сбежим на первом же дирижабле. Мы своими глазами увидим, есть ли в мире что-то еще, кроме обломков камня, крутящихся в бесконечной космической ночи. Но я хотела и другого – чтобы я оказалась неправа. Мне нужно, обязательно нужно было знать. Так что я стояла и смотрела, как старейшины облачают его в белую рубаху и миссис Джексон умащает ему веки, а высокопреподобный кладет под язык лепесточек Мака. Когда Джон обмяк, женщины затянули псалом, а мужчины опустили безвольное тело в смолу. Черная река сомкнулась над ним, как звериная пасть, пожрав ноги, руки, грудь… Наконец скрылось лицо, и я принялась отсчитывать секунды. Одна. Две. Три. Десять… Одиннадцать… Двадцать…

Рука разорвала черное зеркало, за ней наверх прянуло испятнанное смолой лицо. Джон Баркс не хотел лежать смирно, он хрипел и хватал воздух, сражаясь с Мачком в крови. Казалось, его охватил припадок экстаза, о которых написано в Единой Библии – ну, когда всякие там святые старцы и избранные пастухи вдруг начинают видеть в мире что-то еще, помимо пыли, и бледных лун, и беззубых ухмылок шахтеров…

– О, небеса! – кричал Джон. – Вижу новорожденные звезды и вижу суда великие, распростершие паруса свои навстречу заре в золотых лентах облаков. О, Трисвятой! О, Агнец! О, крови ток в благодатнейшем теле, о, сладость дыхания – поцелуй возлюбленной моей! Чего желать мне боле? Чего желать мне?

Старейшины овцами уставились на высокопреподобного, не зная, что делать. Бывало, что люди пугались и выскакивали из смолы до времени. Но ничего подобного никто еще не видел. И по лицу Джексона я понимала – он боится, он до смерти боится, потому что нет на свете заповеди, которая бы объяснила это.

– Преподобный? – прошептал старейшина по имени Уилкс.

– Это грех борется с ним! – возопил очнувшийся пастор. – Держите его! Держите, пока он не примет видения Господа! Давайте придем на помощь несчастному!

Женщины воздели руки, яростно запевая гимн. Высокопреподобный закатил глаза и принялся изрыгать что-то на языке, которого я не знала. Слух мой был прикован к Джону, который продолжал вещать о чудесах, будто безумец с вершины горы. Мужчины покрепче ухватили его за руки, за ноги и снова погрузили в смолу, ожидая, когда он стихнет, когда примет тьму и неизреченную милость Господню, открывающую перед верными врата будущего. Но Джон Баркс был не согласен. Он дрался, он бился с ними изо всех своих юных сил. Я закричала, что они его убивают, но мама сказала: «Чшшшш, тихо!» – и уткнула меня лицом себе в грудь. Женщины пели все громче, и песнь их была ужасна. И когда Джон Баркс наконец затих, это было уже насовсем. Он утонул в смоляной реке. С легкими, полными вязкой тьмы, и откровением, навеки замершим на устах.

Власти объявили все несчастным случаем. Женщины из общины угощали чиновником сидром, а тело Джона лежало тут же, на поросшем колючей травой берегу, под простыней. Из-под нее торчали его длинные руки, и высохшая смола облетала с них серыми чешуйками.

– Неисповедимы пути Единого Бога! – торжественно возгласил высокопреподобный Джексон, но голос у него дрожал.

Старейшины вырыли могилу прямо тут, в лощине, и похоронили в ней Джона Баркса безо всяких церемоний. Правда, в головах воткнули деревянный колышек.

Позже они говорили, что он был староват для послушания, в том-то все и дело. Или, может, Мачок оказался слишком сильный, так что Джон узрел Славу Господню чересчур быстро, не очистившись и как следует не раскаявшись перед тем. Некоторые – немного их было – верили, что он был избран обрести откровение и отдать жизнь за наши грехи, а мы теперь обязаны почитать его память на Вечере. Другие шептались, что, должно быть, грех его оказался слишком велик и даже единый Бог не стерпел такой скверны и отказался прощать. Или что сам Джон Баркс не пожелал отказаться от греха. А я все вспоминала наш поцелуй под синей крапивой и пляшущие вокруг резвые молнии. Вдруг я прокляла его этим поцелуем? Вернее было только собственноручно залить ему рот смолой. Я не знаю… Не знаю… и это незнание преследует меня до сих пор.