Текст книги "Часы без стрелок"

Автор книги: Карсон Маккалерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Позвоню мистеру Харрису и попрошу, чтобы он посидел вместо меня в аптеке.

На сытом лице миссис Мелон мелькнула тревога.

– Плохо себя чувствуешь, миленький?

Мелон с такой яростью сжал кулаки, что побелели пальцы. У человека лейкемия, а его спрашивают, хорошо ли он себя чувствует! И что она думает, эта женщина… что у него крапивница или весенняя простуда? И хотя он так сжал кулаки, что от ярости побелели суставы, он спокойно сказал:

– Я чувствую себя не хуже и не лучше, чем этого заслуживаю.

– Ты слишком много работаешь, миленький. Чересчур много. Как вьючная лошадь.

– Как мул, – поправил ее Мелон. – Как мул, который вертит мельничный жернов.

– Д. Т., хочешь, я приготовлю тебе приятную, прохладную ванну?

– Вот уж не хочу!

– Не упрямься, миленький. Я ведь стараюсь, чтобы тебе было легче.

– У себя дома я имею право упрямиться сколько хочу! – капризно заявил Мелон.

– Я просто стараюсь, чтобы тебе было легче, но, видно, без толку.

– Да, без толку, – с горечью ответил он.

Мелон принял очень горячий душ, вымыл голову, побрился и опустил шторы в спальне. Но злость мешала ему отдыхать. Он слышал, как миссис Мелон на кухне взбивает желтки для свадебного пирога, и это его озлило еще больше. Он вышел на палящее солнце.

В тот год он прозевал лето; овощи поспели и были съедены, а он этого даже не заметил. Летний зной его угнетал. А судья уверял его, будто любую болезнь может вылечить миланское лето. Вспомнив о судье, он пошел на заднее крыльцо и взял бумажный мешок. Сегодня он свободен до самого вечера, но ощущения свободы у него не было. Он стал вяло рвать зелень для судьи, Потом снял с куста самый большой помидор и подержал его в руке, прикидывая вес.

– Что ты там делаешь, миленький? – окликнула его миссис Мелон, выглянув в кухонное окно.

– Что? Что?

– Что ты там стоишь на самом солнцепеке?

Вот до чего дошло: человек должен давать отчет, почему он стоит посреди собственного двора! Но вместо того чтобы как-нибудь выразить свою ярость, он объяснил:

– Рву зелень.

– Надень лучше шляпу, если ты долго собираешься бродить по жаре. Смотри, миленький, еще схватишь солнечный удар.

Лицо у Мелона побледнело, и он заорал:

– Ну какое тебе до этого, черт возьми, дело?

– Пожалуйста, не ругайся, Д. Т., сделай милость!

Мелон долго простоял на самом солнцепеке, потому что жена вмешалась не в свое дело. Потом он побрел без шляпы, с пакетом зелени под мышкой, к дому судьи. Судья сидел в библиотеке с закрытыми ставнями, и там же находился этот голубоглазый негр.

– Привет, Д. Т., привет, мое вам нижайшее. Вы-то как раз мне и нужны.

– Зачем? – Мелон был и обрадован и удивлен этим сердечным приемом.

– У нас час бессмертной поэзии. Мой референт читает мне ее вслух.

– Кто? – резко переспросил Мелон.

– Мой референт, Шерман Пью. Он великолепный чтец, и час, когда он читает мне вслух, для меня самое приятное время дня. Сегодня мы читаем Лонгфелло. Читай же, Макдуфф! – весело приказал судья.

– Кто?

– Я просто перефразировал Шекспира.

– Шекспира? – Шерман чувствовал себя не в своей тарелке и к тому же невеждой. Он ненавидел мистера Мелона за то, что тот пришел, когда читали стихи. Почему этот зануда не сидит в своей аптеке, где ему положено?

– Ну, вернись к тому месту:

На прибрежье Гитчи-Гюми,

Светлых вод Большого моря,

Тихим, ясным летним утром,

Гайавата в ожиданье

У дверей стоял вигвама

^[8]

.

Глаза у судьи были прикрыты, и он мерно покачивал в такт головой.

– Продолжай, Шерман.

– Не желаю, – угрюмо заявил Шерман. Вот еще, строить из себя мартышку перед этой занудой мистером Мелоном! Черта с два, он будет читать!

Судья почувствовал, что царившее тут благодушие чем-то нарушено.

– Да ты просто читай:

Тотчас взял он лук свой верный…

– У меня нет настроения, сударь.

Мелон слушал их, держа пакет с зеленью на коленях.

Судья почувствовал, что благодушной атмосферы, царившей в комнате, как не бывало, но желание дослушать прекрасную поэму было так велико, что он стал читать ее сам:

Дочь ночных светил, Накомис;

Позади ее вигвама

Темный лес стоял стеною  —

Чащи темных, мрачных сосен,

Чащи елей в красных шишках,

А пред ним прозрачной влагой

На песок плескались волны,

Блеском солнца зыбь сверкала

Светлых вод Большого Моря.

– У меня быстро устают глаза в темной комнате. Может, почитаешь дальше, Шерман?

– Нет, сударь.

Эва-ия, мой совенок!

Что там светится в вигваме?

Чьи глаза блестят в вигваме?..

– Ах, какой поразительный ритм и какое изящество в этих строчках. Неужели ты этого не чувствуешь, Шерман? Ты ведь всегда так прекрасно читаешь бессмертные стихи!

Шерман упрямо выставил зад и молчал.

Мелон, все еще держа на коленях пакет с зеленью, чувствовал, что атмосфера накаляется. Что-то вроде этого явно происходило здесь каждый день. Непонятно, кто же из них сумасшедший? Старый судья? Голубоглазый негр? Он сам? Лонгфелло? Мелон вмешался, призывая на помощь весь свой такт:

– Я принес вам разной зелени из своего огорода и кольраби.

Шерман дерзко заявил:

– Ему этого нельзя есть.

Судья был очень огорчен.

– Что ты, Шерман! – взмолился он. – Я просто обожаю зелень и кольраби!

– В диете этого нет, – утверждал Шерман. – Зелень надо готовить с толстым краем говядины – там слой постного мяса и слой жира. В диете этого нету.

– Ну, а если положить тоненький постный кусок с тонюсенькой прослойкой сала?

Шерман злился, что мистер Мелон пришел в самое его любимое время, когда они читали вслух. Старый зануда из аптеки смотрел на них обоих, как на помешанных, и вконец испортил чтение бессмертной поэзии. Он назло ему не стал читать «Гайавату». Как же, будет он разыгрывать мартышку; пусть этим занимается старый судья, ему, видно, плевать, что про него думают, будто он вырвался из сумасшедшего дома!

Мелон попытался его успокоить:

– Янки на севере едят зелень с маслом или с уксусом.

– Хоть я и не янки, а тоже попробую есть зелень с уксусом. Во время свадебного путешествия я ел в Новом Орлеане улиток. Одну улитку, – уточнил судья.

Из гостиной доносились звуки рояля. Джестер играл «Линденбаум». Шерман бесился, что Джестер так хорошо играет.

– Я всегда ем улиток. Привык во Франции.

– Я не знал, что вы были во Франции, – сказал Мелон.

– А как же? Я недолго служил там в армии.

Зиппо Муллинс и правда служил в армии, он рассказал о своей службе Шерману разные истории. Но Шерман к большинству из них относился скептически.

– Д. Т., после прогулки по такому пеклу вам непременно надо освежиться. Как насчет джина с хинной настойкой?

– Это будет очень кстати.

– Шерман, приготовь, пожалуйста, нам с мистером Мелоном по стаканчику джина с хинной настойкой.

– С хинной? – переспросил тот недоверчиво. Правда, этот Мелон – аптекарь, но и он вряд ли станет пить горькую хину, да еще когда не работает!

Судья приказал властным тоном, словно Шерман был его лакей:

– Возьми в холодильнике. На бутылке написано «Тонизирующий напиток».

Почему ж так сразу не сказать? Тонизирующий напиток – вовсе не хина. Шерман это знал – он то и дело прикладывался к бутылке с тех пор, как служил у судьи.

– И положи побольше льда, – сказал судья.

Шерман пришел в бешенство не только от того, что ему помешали читать, но и от того, что им помыкали как прислугой. Он сорвал свою злость на Джестере.

– Что это вы играли – «Рокэбай Бэби»?

– Нет, «Линденбаум», я взял у вас ноты.

– Фу, хуже этой вещи нет среди немецких лидер!

Джестер, который играл с таким чувством, что даже прослезился, сразу же отошел от рояля. Шерман только этого и добивался: мальчишка слишком хорошо играл, особенно если вспомнить, что он читал ноты с листа.

Шерман отправился на кухню и приготовил питье, положив туда совсем мало льда. Кто он им, чтобы его держали на посылках? И как этому Джестеру с его лицом, похожим на фигу, удается играть настоящие немецкие лидер, да еще прямо с листа?

Он не жалел сил для судьи. В тот день, когда умер Большой Мальчик, он даже приготовил ужин и подал на стол, хотя сам он, конечно, не стал есть своей стряпни. Он не пожелал ужинать не только на кухне, но даже и в библиотеке. Он нашел им кухарку. Он привел Сандрильону Муллинс, чтобы она могла помочь по дому в отсутствие Верили. А судья в это время рассказывал своему Другу Мелону:

– Этот парень чистое сокровище, дар небес. Пишет за меня письма, читает вслух, не говоря уже о том, что он делает уколы и следит, чтобы я не нарушал диеты.

Лицо Мелона выразило недоверие:

– А где вы отыскали это сокровище?

– Мне не пришлось его искать. Он сыграл громадную роль в моей жизни еще до того, как родился.

Мелон сделал вид, что пропустил мимо ушей это загадочное заявление. Неужели курносый, голубоглазый негр – незаконный сын судьи? Это кажется невероятным, но чего на свете не бывает?

– Разве не его нашли в одной из церквей для цветных?

– Его.

– А какую роль это может играть в вашей жизни?

– Не только в моей, но и в жизни моего родного, единокровного сына.

Мелон попытался представить себе, что у Джонни Клэйна был роман с негритянкой. Светловолосый, добродетельный Джонни Клэйн, с которым он столько раз ходил на охоту в Серено? Нет, это невероятно, однако опять же, чего не бывает на свете?

Судья будто читал в его мыслях. Здоровой рукой он так крепко сжал набалдашник, что пальцы его посинели.

– Если вы можете хоть на минуту подумать, что мой Джонни стал бы спать с черномазыми девками и вообще был способен на безнравственные поступки… – У судьи от ярости перехватило горло.

– Да я ничего подобного и не думал! – успокоил его Мелон. – Вы напустили такую таинственность…

– Да, это тайна. Но дело настолько скверное, что даже такой старый болтун, как я, не станет о нем говорить.

Мелон понимал, что ему до смерти хочется поговорить, но как раз в эту минуту Шерман Пью со стуком поставил на стол стаканы с джином. Когда он снова выбежал из комнаты, судья продолжал:

– Тем не менее теперь этот мальчик для меня, старика, просто находка. Пишет за меня письма – а почерк у него, как у ангела, делает инъекции, следит, чтобы я не нарушал диету, и после обеда читает мне вслух.

Мелон не стал напоминать, что сегодня мальчик отказался читать и старому судье самому пришлось дочитывать Лонгфелло.

– С каким чувством Шерман читает Диккенса! Иногда я просто плачу.

– А сам он когда-нибудь плачет?

– Нет, но в смешных местах он улыбается.

Мелон был заинтригован; он надеялся, что судья приоткроет хоть краешек таинственной истории, на которую намекал, но тот отделался только еще более загадочными словами:

– Что ж, это лишний раз доказывает, что «из шипов опасности мы срываем цветок безопасности».

– Но в чем же все-таки дело, сударь? Неужели вы были в опасности?

– Ну, не совсем… это просто цитата из нашего Барда. Но после смерти моей незабвенной жены я так страдал от одиночества…

Мелон не только был заинтригован, он вдруг встревожился.

– От одиночества? У вас же есть внук, вы самый почитаемый человек в Милане!..

– Вы можете быть самым почитаемым человеком в городе и даже в целом штате и все же чувствовать себя одиноким. И, видит бог, быть одиноким!

– А ваш внук, вы же в нем души не чаете!

– Молодые люди – эгоисты, такова их природа. Я этот народ знаю насквозь. У Джестера одна беда… юность. Я очень хорошо разбираюсь в молодых людях – все они эгоисты, эгоисты, и только!

Мелону было приятно, что Джестера порицают, однако у него хватило ума не поддержать разговора.

– И давно у вас этот молодой негр?

– Около двух месяцев.

– За такое короткое время он здорово прижился у вас в доме… довольно уютно устроился, можно сказать.

– Да, Шерману, слава богу, здесь нравится. И хотя он тоже мальчик, как и мой внук, с ним у нас совсем другие отношения.

Мелон был рад это слышать, но снова из деликатности промолчал. Зная капризный характер судьи, приступы внезапного восторга и столь же внезапного разочарования, он спрашивал себя, долго ли продлится его последнее увлечение?

– Чистое золото! – с восхищением повторял судья. – Сокровище!..

А сокровище в это время читало киножурнал и попивало джин с настойкой и щедрой порцией льда. Шерман был один в кухне – старуха Верили убирала наверху. И хотя он всласть потешил свое воображение – тут была прекрасная статья об одной из его любимых кинозвезд, – он был очень, очень зол. И не только потому, что этот назойливый тип, Мелон, испортил ему лучшее время дня. Вот уже три месяца, как он жил в напряженном ожидании, которое мало-помалу перешло в страх. Почему мадам Андерсон не ответила ему на письмо? Если он неправильно указал адрес, письмо могли переадресовать: мать его слишком знаменита, чтобы ее не найти. Когда собака Джестера Тайдж сунула нос в дверь, Шерман пнул ее ногой.

Сверху спустилась Верили и увидела, что Шерман читает журнал и пьет джин с хинной настойкой. Ей очень хотелось сделать ему замечание, но, взглянув в его горящие злобой глаза, она только проворчала:

– В мои молодые годы я никогда не рассиживалась с книжкой и не пила спиртного.

– Ты, наверно, родилась рабыней, старуха.

– Нет, я рабыней не была, а вот дед мой был.

– На тебя, наверно, еще надевали колодки.

Верили отвернула кран и с шумом принялась мыть посуду.

– Если бы я знала, кто твоя мать, я бы сказала ей, чтобы она тебя как следует высекла.

Шерман вернулся в гостиную, чтобы от скуки подразнить Джестера. Он снова сидел за роялем, и Шерману было обидно, что он играет что-то незнакомое. Еще выругаешь композитора, а окажется, что композитор совсем не тот. Что он играет – Шопена, Бетховена или Шуберта? Шерман не смел сказать наудачу какую-нибудь гадость и поэтому злился еще больше. Вдруг он скажет: «Какую дерьмовую вещь Бетховена вы играете!», а Джестер ответит: «Это совсем не Бетховен, а Шопен». Потерпев моральное поражение, Шерман не знал, что делать. Но тут он услышал, как хлопнула парадная дверь, и понял, что этот сплетник, мистер Мелон, наконец-то ушел. Он явился к судье смиренный, как отрок Моисей, и по собственному почину опять принялся за Лонгфелло, все с той же строки:

Тотчас взял он лук свой верный…

Мелон никогда не страдал от жары так, как этим летом. Он чувствовал, что ему давят на плечи раскаленное небо и палящее солнце. И этот ничем не примечательный, практический человек, который редко позволял себе мечтать о чем бы то ни было, стал мечтать, как осенью он поедет на Север, в штат Вермонт или Мейн, где он снова увидит снег. И поедет он один, без миссис Мелон. Он попросит мистера Харриса подменить его в аптеке и проживет там, на Севере, недели две, а быть может, и два месяца, один, без суеты. Он представил себе очарование полярной природы, почувствовал ее прохладу. Он будет жить один, в гостинице, чего он еще никогда не делал, а может быть, на лыжной станции. Понуро бредя по раскаленной от зноя улице, он думал о снеге и предвкушал свободу, испытывая томительное чувство вины. Только раз, всего лишь раз, он греховно вкусил свободу. Двенадцать лет назад Мелон отправил жену и маленькую Эллен на водопады Таллула отдохнуть от жары, и, когда они уехали, судьба случайно свела Мелона с его грехом. Поначалу он и не думал, что это грех. Это была просто молодая дама, с которой он познакомился в аптеке. Ей в глаз попала соринка, и Мелон осторожно вынул эту соринку чистым носовым платком. Он вспоминал, как незнакомая дама дрожала от страха и как ее черные глаза были полны слез, когда он придерживал ее голову, чтобы вынуть соринку. Она ушла, и всю ночь он не мог о ней забыть, но ему казалось, что этим все и кончится. Однако на следующий день, когда он платил по счету за бакалею, они встретились снова. Она работала там конторщицей. «Вы были со мной вчера так милы, – сказала она. – Не могу ли теперь я быть вам чем-нибудь полезной?» Он ответил: «А почему бы и нет, почему бы вам завтра со мной не пообедать?», и она согласилась. Эта худенькая, совсем юная девушка служила в бакалейном магазине. Они пообедали в чайной «Крикет» – самом солидном заведении в городе. Он рассказал ей о своей семье, у него и в мыслях не было ничего греховного! Но все пошло как-то не так – к концу второй недели он согрешил и, что самое ужасное, был этому только рад. Он пел во время бритья и каждый день надевал свой парадный костюм. Они ходили в городской кинотеатр, и раз Мелон даже повез ее на автобусе в Атланту посмотреть циклораму. Они ужинали в гостинице Генри Грэди, и Лола заказывала черную икру. Мелон, совершая грех, был как-то непривычно счастлив, хоть и знал, что скоро счастью придет конец. Конец пришел в сентябре, когда в город вернулись жена и дочь, – Лола понимала его положение. Быть может, с ней это было уже не впервые. И через пятнадцать лет он все еще видел Лолу во сне, хотя с тех пор покупал бакалею в другом магазине и ни разу ее не встречал. Когда Мелон узнал, что она вышла замуж, он загрустил, но в то же время почувствовал облегчение.

Думать о свободе было все равно, что думать о снеге. Ей-богу, осенью он попросит мистера Харриса заменить его в аптеке и возьмет отпуск. Он снова почувствует, как тихонько, исподтишка падает снег, и блаженный холод. Мелон понуро брел домой, утешая себя этими мыслями.

– Если ты раз в жизни решил отдохнуть, так что это за отдых, миленький, слоняться по городу в такую жару?

– А я не думал о жаре, хотя у нас в городе летом жарко, как в преддверии ада.

– Наша Эллен совсем извелась.

– Что с ней? – перепугался Мелон.

– Просто извелась, целый день плачет навзрыд у себя в комнате.

Мелон поспешно поднялся в комнату Эллен, а миссис Мелон пошла за ним следом. Эллен лежала на кровати в своей маленькой розово-голубой девичьей комнатке и всхлипывала. Мелон не выносил ее слез – Эллен была его любимицей. По его усталому телу пробежала дрожь.

– Детка, детка, что с тобой?

Эллен повернула к нему голову.

– Ох, папочка, я так влюблена!

– Ну и почему моя доченька из-за этого плачет?

– Потому, что он и знать не хочет, что я существую. Встречаемся на улице или где-нибудь еще, а он только махнет рукой, и все.

Миссис Мелон стала ее утешать:

– Ничего, детка, вырастешь большая, встретишь настоящую любовь, и все будет хорошо.

Эллен только еще громче зарыдала, а Мелон почувствовал к жене ненависть: надо же сказать такую глупость, а еще мать!

– Доченька, скажи мне, кто он?

– Джестер. Я так влюблена в Джестера!

– Джестер Клэйн? – громовым голосом закричал Мелон.

– Да, Джестер. Он такой красивый!

– Деточка, любимая моя, Джестер Клэйн не стоит твоего мизинца. – Эллен продолжала рыдать, и он пожалел, что потащился с овощами к старому судье, хотя судья ни в чем не был виноват. Не зная, как ее утешить, он сказал: – Послушай, доченька, ведь, слава богу, это у тебя ребяческая любовь… – Но, произнеся эти слова, он знал, что сказал такую же бессердечную глупость, как миссис Мелон. – Душенька, давай-ка вечерком, когда станет прохладнее, сходим в аптеку и возьмем на ужин мороженого с помадкой.

Эллен еще немножко поплакала, но позже, в сумерки, хотя прохлада так и не наступила, они поехали на машине в аптеку и взяли там мороженого с помадкой.

7

Не один Д. Т. Мелон в тот год беспокоился о судье. Джестера, хотя он и был «эгоист, эгоист, и только» и хотя у него была сотня своих нерешенных вопросов, тоже беспокоил дед. Весь день напролет только и слышалось: Шерман – то, Шерман – се. По утрам дед диктовал письма, а в полдень они вдвоем выпивали. Потом, пока Джестер с дедом обедали в столовой, Шерман делал себе «маленький бутерброд» и закусывал в библиотеке. Он заявил судье, что ему нужно продумать утреннюю корреспонденцию и он не хочет отвлекаться разговорами с Верили на кухне, а к тому же плотный обед в полдень вреден для работы и рассеивает внимание.

Судья согласился с этим распорядком, довольный, что к его переписке относятся так серьезно, – он вообще в эти дни просто сиял. Он всегда баловал прислугу, дарил им дорогие и подчас весьма странные подарки на рождество и на день рождения (нарядные платья совсем не по мерке, или шляпу, которую никто не надел бы под страхом смертной казни, или новые с иголочки туфли не по ноге). И хотя обычно его слуги были богобоязненными особами женского пола, не бравшими в рот спиртного, попадались среди них и выродки. Но все равно, были они трезвенницами или выпивохами, судья никогда не проверял своих винных запасов. И старый садовник Поль (чудодей по части роз и бордюрных цветов) умер от цирроза печени, проработав и пропьянствовав у судьи двадцать лет.

Верили знала, что судья баловник, но ее поражало, какие вольности позволял себе Шерман Пью в этом доме.

– Не желает обедать на кухне, ему, видите ли, надо думать о письмах! – ворчала она. – Да он просто задирает нос и не хочет знать свое место. Делает себе всякие мудреные бутерброды, изволите ли видеть, и уносит их в библиотеку. Совсем стол в библиотеке погубит.

– Чем? – спросил судья.

– А вот тем, что ставит на него блюдо со своими мудреными бутербродами, – негодовала Верили.

Судья бывал крайне нетерпим, когда ущемляли его достоинство, но не слишком чуток, когда дело касалось чужого достоинства. Шерман подавлял свою ярость в присутствии судьи и отводил душу на новом дворнике Гэсе, на Верили, а главным образом на Джестере. Но Шерман все же не давал воли приступам бешенства, и злоба в нем копилась. Во-первых, он ненавидел читать Диккенса, в его книгах было столько сирот, а Шерман терпеть не мог книг о сиротах, считая это недостойным намеком на свое происхождение. И когда судья громко рыдал над бедствиями сирот и трубочистов, злодейством отчимов и всякими прочими ужасами, голос у Шермана становился ледяным, и он с холодным превосходством поглядывал на ужимки старого дурня. Судья же, глухой к чувствам других, ничего этого не замечал и просто сиял от удовольствия. Он смеялся, выпивал и проливал слезы над Диккенсом, писал груды писем и не скучал ни минутки. Шерман по-прежнему был находкой, сокровищем, против него нельзя было сказать в доме ни полслова. А в это время в угрюмой и пугливой душе Шермана накипала злоба. В разгар осени его неприязнь к судье превратилась в скрытую, ни на миг не утихающую ненависть.

Несмотря на легкую, чистую, барскую работу, несмотря на удовольствие, с которым он изводил этого слюнтяя и мокрую курицу Джестера Клэйна, та осень была самой несчастной в жизни Шермана. Он ждал, и казалось, вся его жизнь замерла в тревоге ожиданья. Изо дня в день он ждал письма, но шел день за днем и неделя за неделей, а ответа все не было. Как-то раз он встретил одного музыканта, приятеля Зиппо Муллинса, который был знаком с Мариан Андерсон и даже заполучил ее фотографию с автографом. И от этого противного, чужого человека он узнал, что Мариан Андерсон не была его матерью. Мало того, что вся ее жизнь была отдана искусству и ей было некогда тратить время на амуры со всякими принцами, а тем более рожать Шермана и потом бессердечно подкидывать его на церковную скамью, она просто никогда не бывала в Милане и поэтому не могла состоять с ним в родстве. Надежда, которая так его окрыляла, была вдребезги разбита. Неужели навеки? Ему тогда казалось, что навеки. В тот вечер он вынул пластинки с немецкими лидер в исполнении Мариан Андерсон и стал их топтать, топтать с таким отчаянием и яростью, что от них остались только осколки. Но и этим он не сумел заглушить в себе музыку и, расставаясь с надеждой, кинулся как был в грязных башмаках на красивое вискозное покрывало, стал кататься по нему и выть в голос.

На следующее утро он не смог пойти на работу, потому что приступ горя так его измучил, что он даже охрип. Но в полдень, когда судья прислал ему судок со свежим овощным супом, горячие как огонь кукурузные палочки и лимонное желе, он уже настолько оправился, что стал потихоньку есть, радуясь еде, как выздоравливающий, откусывая маленькие кусочки и отогнув изящно мизинец. Он неделю не выходил из дому; пища и отдых восстановили его силы. Но его гладкое круглое лицо стало жестче, и, хотя он со временем перестал вспоминать об этой низкой обманщице, мадам Андерсон, ему очень хотелось кого-нибудь обездолить так же, как обездолили его.

Начало этой осени было счастливейшей порой в жизни Джестера. Рожденная музыкой страсть поутихла и перешла в дружбу. Шерман бывал у них каждый день, а спокойное сознание того, что объект твоей страсти всегда под рукой, меняет ее природу, ибо страсть разгорается от препятствий, от страха перемен и утраты. Шерман бывал у них каждый день, и Джестеру нечего было бояться, что он потеряет друга. Правда, Шерман всячески старался его обидеть, и это огорчало Джестера. Но шли недели, и он научился пропускать оскорбительные выпады мимо ушей; мало того, он научился давать отпор. Ему было трудно отпускать колкости, но он научился и этому. А главное, он учился понимать Шермана, а понимание, которое вступает в борьбу с беспощадной силой страсти, рождает жалость и любовь. И тем не менее в ту неделю, когда Шерман отсутствовал, Джестеру было легче: ему не нужно было держаться настороже, и он мог отдохнуть от постоянного страха за свое достоинство. Джестер смутно понимал, что он козел отпущения для Шермана, что тот наносит ему удар, когда ему хочется обидеть весь мир. И так же смутно он сознавал, что ярость легче всего излить на того, кто всех тебе ближе, кто настолько близок, что простит и злобу и оскорбления. Ведь и сам Джестер в детстве сердился только на дедушку; когда кровь бросалась ему в голову, он мог накинуться только на деда, а не на Верили, Поля или кого-нибудь другого, потому что он знал: дед ему все простит и не перестанет его любить. И поэтому, как ни тяжело ему было от оскорбительных выходок Шермана, он видел в них какое-то доверие к себе и был за это признателен. Он купил партитуру «Тристана» и, пока Шерман болел, с увлечением ее разучивал, не боясь насмешек. Но дедушка бродил по дому как потерянный, почти ничего не ел, и Джестеру стало его жалко.

– Не могу понять, что ты находишь в этом Шермане Пью!

– Это не парень, а золото, настоящее сокровище, – невозмутимо ответил судья. Но в голосе его появилась какая-то странная нотка. – К тому же я его знаю не первый день и несу за него ответственность.

– Какую ответственность?

– Ведь он из-за меня сирота.

– Что-то я тебя не пойму. Не говори загадками! – возмутился Джестер.

– Это такая скверная история, что о ней лучше не говорить, особенно нам с тобой.

– Больше всего ненавижу, когда начинают что-нибудь рассказывать, разожгут любопытство, а потом замолчат!

– Ладно, забудем, – сказал дед. И добавил привычную формулу, которая, как знал Джестер, служила ему для отвода глаз: – В конце концов это же тот негритенок, который спас мою жизнь, когда я барахтался и тонул в пруде.

– Это не настоящая причина.

– Ты меня не спрашивай, и я тебе не буду врать, – заявил судья тоном, от которого можно было взбеситься.

В отсутствие Шермана судья был лишен привычных занятий; он попытался вовлечь в них Джестера, но тот был слишком поглощен своими делами и школой. Джестер не желал читать бессмертных стихов или играть в покер, и даже переписка судьи его ничуть не интересовала. Судья снова почувствовал уныние и скуку. После самых разнообразных дел и интересов, заполнявших его дни, ему было скучно раскладывать пасьянс, и он прочел от доски до доски все номера «Лэдис хоум джорнэл» и «Мак-Кол'са».

– Скажи, – вдруг спросил его Джестер, – раз уже ты утверждаешь, что тебе многое известно о Шермане Пью, ты знал его мать?

– К несчастью, да.

– А почему ты не скажешь Шерману, кто она? Ведь ему хочется знать.

– Это как раз тот случай, когда неведение – божий дар.

– То ты говоришь, будто знание – сила, то ты говоришь, будто неведение – божий дар… Каковы же твои убеждения? Да, впрочем, я ни чуточки не верю во все эти старые поговорки. – Джестер рассеянно отрывал куски губчатой резины от мячика, которым судья упражнял левую руку. – Некоторые люди думают, что покончить самоубийством проявление слабости, а другие считают, что для этого надо мужество. Я никак не пойму, почему это сделал отец. Настоящий спортсмен, кончил университет с отличием, почему он это сделал?

– В припадке душевной депрессии, – объяснил судья, повторяя слова, которыми утешал его Д. Т. Мелон.

– Как-то не вяжется с тем, что он был спортсменом.

Дед стал старательно раскладывать пасьянс, а Джестер подошел к роялю. Он заиграл «Тристана», прикрыв глаза и раскачиваясь в такт всем телом. Он уже надписал партитуру:

Дорогому другу Шерману Пью

верный ему

Джон Джестер Клэйн.

От музыки – такая была она бурная и словно мерцающая – у Джестера пошли мурашки по телу.

Ему было на редкость приятно сделать хороший подарок Шерману, которого он любил. На третий день болезни Шермана Джестер, нарвав в саду хризантем и осенних листьев, гордо понес их через дорогу. Он поставил цветы в графин для чая со льдом и стал ухаживать за больным, словно тот собрался умирать, что сразу же обозлило Шермана.

Шерман томно раскинулся на кровати и, когда Джестер ставил в воду цветы, произнес наглым тоном:

– А вы когда-нибудь задумывались о том, как похожа ваша физиономия на детскую попку?

Джестер был так возмущен, что не поверил своим ушам и не смог ничего ответить.

– Невинная, глупая рожа, ну, вылитая детская попка!

– Я уже не невинный! – рассердился Джестер.

– Вранье! Сразу видно по вашей глупой харе.

Джестер по молодости лет не знал чувства меры. В букет он спрятал банку икры, которую утром купил в магазине; но теперь, после такой наглой выходки, он не понимал, что ему делать с этой икрой, которую, по словам Шермана, тот пожирал целыми тоннами. Ведь и его цветы были встречены с пренебрежением и без единого слова признательности или хотя бы благодарного взгляда. Джестер совсем растерялся, он не хотел терпеть новые унижения. Он сунул банку в задний карман и был вынужден сидеть на краешке стула. Шерман лежал и с удовольствием поглядывал на красивые цветы, не думая благодарить за них. Наевшись даровой еды и отдохнув, он чувствовал себя превосходно и мог вволю дразнить гостя. (Увы, он не подозревал, что своими насмешками лишил себя банки настоящей икры, которую он мог бы держать несколько месяцев напоказ в холодильнике, а потом выставить для самых почетных гостей.)

– Вы так странно сидите, будто у вас третья стадия сифилиса, – кинул пробный камень Шерман.

– Что?

– Когда человек сидит скособоченный – это первый признак, что у него сифилис.

– Да ведь я сижу на банке.

Шерман не спросил, почему он сидит на банке, а Джестер не стал его просвещать. Шерман сострил:

– А может, на ночном горшке?

– Неостроумно.

– Во Франции так сидят, когда у них сифилис.

– Почем вы знаете?

– Потому, что я одно время был на военной службе во Франции.