Текст книги "Часы без стрелок"

Автор книги: Карсон Маккалерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Как? – осведомился Мелон, знавший маленькие слабости судьи.

– Пути господни неисповедимы. Когда я забрал Джестера из школы, чтобы он сопровождал меня в больницу, людям мой поступок показался очень странным. Иногда мне и самому так казалось, но я боялся, что помру там, на Севере, в этой больнице один, как собака. Я, конечно, не знал, какие там порядки, но семилетнему мальчику ничего не стоит сбегать в ближайшую винную лавку и купить бутылочку для больного дедушки. Весь фокус в жизни – это уметь превращать неприятности в удовольствия. Как только у меня опал живот, я зажил в Джоне Хопкинсе на славу, а за три месяца я потерял двадцать килограммов.

Судья заметил, как Мелон смотрит на него широко открытыми, печальными глазами, и почувствовал раскаяние, что так много говорит о своем здоровье.

– Вы можете подумать, Д. Т., что у меня не жизнь, а рай, но это не так, и я вам открою секрет, о котором никому не заикался. Большой и страшный секрет.

– Господи, что же это?..

– Я был рад, что из-за диеты перестал быть таким тучным, но эта самая диета подорвала мой организм, и ровно через год я уже регулярно ездил к Джону Хопкинсу проверяться: мне сказали, что в крови у меня сахар, а следовательно, диабет.

Мелон, который вот уже много лет продавал ему инсулин, ничуть не удивился.

– Болезнь эта, конечно, не смертельная, но тоже требует диеты. Я разругался с доктором Юмом и пригрозил, что подам на него в суд, но он стал меня разубеждать, и, как опытный судья, я понял, что дело я проиграю. Тут возник ряд проблем. Понимаете, Д. Т., болезнь эта хоть и не смертельная, но надо каждый день делать укол. И хотя она не заразная, я все же подумал, что здоровье мое так пошатнулось, что об этом лучше не распространяться. Ведь я еще в зените политической карьеры – все равно, признают это люди или нет.

– Я никому не скажу, хотя ничего позорного тут нет, – заверил его Мелон.

– Тучность, небольшой удар и в довершение всего диабет… Согласитесь, для политического деятеля это уже чересчур! Хотя в Белом доме тринадцать лет просидел калека.

– Я целиком доверяю вашей политической прозорливости, судья. – Но хотя Мелон и произнес эту фразу, в этот вечер его вера в судью почему-то пошатнулась. Почему это произошло, он и сам не понимал. Но в медицинских познаниях судьи он окончательно разуверился.

– Много лет я мирился с тем, что для уколов мне надо вызывать дежурную сестру, а теперь случай мне помог – я нашел другой выход. Я нанял парня, который будет за мной ходить и делать мне уколы. Это тот самый, о котором вы меня спрашивали весной.

Мелон сразу его вспомнил.

– Неужели негр с голубыми глазами?

– Да.

– А вы его знаете?

Судья думал о трагедии своей жизни и о том, что этот парень сыграл в ней главную роль. Но Мелону он сказал, что это «тот самый негритенок, который спас мне жизнь, когда я свалился в пруд».

И тут обоих друзей разобрал неудержимый смех. Поводом была представившаяся им картина, как из пруда вытаскивают старика весом в десять пудов, – раскаты их смеха долго отдавались в вечерней мгле. Такой смех не легко остановить, и оба они никак не могли уняться – каждый смеялся над своей бедой. Первым притих судья.

– Серьезно, я хотел найти человека, которому я могу доверять, а кому же я могу доверять больше, чем мальчишке, который спас мне жизнь? Инсулин – хитрая штука, его должен вводить ловкий, добросовестный человек – кипятить иголки и прочее.

Мелон подумал, что мальчишка, может быть, и ловок, но ведь цветные мальчишки бывают чересчур ловки! Он боялся за судью, вспоминая эти холодные горящие глаза, которые сразу вызывали в памяти пестик, крыс и смерть.

– Лично я не нанял бы этого парня, но вам, конечно, виднее.

Судью снова одолела тревога.

– Джестер ведь не танцует, не пьет и даже, по-моему, не ухаживает за девушками. Где же он может быть так поздно? Д. Т., как вы думаете, не позвонить ли мне в полицию?

Намерение вызвать полицию и устроить переполох испугало Мелона.

– Что вы, еще совсем не так поздно, чтобы поднимать тревогу! Однако мне, пожалуй, пора домой.

– Д. Т., возьмите за мой счет такси. А завтра давайте поговорим подробнее о Джоне Хопкинсе, ведь я серьезно думаю, что вам надо туда лечь.

– Благодарю вас, но незачем брать такси, мне полезно подышать свежим воздухом. Не волнуйтесь насчет Джестера. Он скоро придет.

Но хотя Мелон и заверил судью, что ему полезно пройтись, да и ночь была теплая, он почувствовал такой озноб и слабость, что едва доплелся домой.

Стараясь не шуметь, он лег в постель, где они спали с женой. Но когда он почувствовал спиной ее теплую, еще такую живую спину, его пробрала дрожь отвращения, и он резко отодвинулся – разве могут живые жить, если на свете есть смерть?

4

Джестер и Шерман встретились в тот летний вечер около девяти; с тех пор прошло всего часа два. Но в ранней юности два часа иногда решающий срок, за этот срок можно искалечить или облагородить всю дальнейшую жизнь, что и произошло с Джестером Клэйном. Когда волнение от музыки и от первой встречи несколько улеглось, Джестер разглядел комнату. В углу стояло какое-то растение. Он сделал над собой усилие и посмотрел в упор на того, кому он помешал играть. Голубые глаза вызывающе на него уставились, требуя объяснения, но Джестер молчал. Он покраснел, и веснушки его потемнели.

– Извините, – сказал он срывающимся голосом. – Кто вы и что за песню вы пели?

Другой юноша – а он был сверстник Джестера – ответил загробным тоном:

– Если хочешь знать чистую правду, я не знаю, кто я такой и каково мое происхождение.

– Значит, вы сирота, – сказал Джестер. – Совсем как я! – воскликнул он с жаром. – Вам не кажется, что это чудесное совпадение?

– Нет. Вы-то знаете, кто вы такой. Вас послал ко мне дед?

Джестер молча помотал головой.

Когда Джестер явился, Шерман подумал, что его прислали с каким-то поручением, но потом решил, что над ним хотят подшутить.

– Чего же вы сюда вломились? – спросил он.

– Я не вламывался, я постучал, извинился, и мы завели разговор.

Но Шермана при его подозрительности больше всего интересовало, какую штуку с ним хотят сыграть; он был настороже.

– Мы и не думали заводить разговор…

– Вы же сами сказали, что ничего не знаете о ваших родителях. Мои умерли. Ваши тоже?

Темный юноша с голубыми глазами сказал:

– Если говорить чистую правду, я о них совсем ничего не знаю. Меня нашли на церковной скамье и с чисто негроидным буквализмом в честь этого дали фамилию Пью^[5]. А мое собственное имя – Шерман.

Даже менее чуткий человек, чем Джестер, сразу понял бы, что юноша намеренно ему грубит. Джестер сознавал, что ему лучше уйти, но голубые глаза на темном лице словно приворожили его. А тут еще Шерман, не сказав ни слова, начал играть и петь. Это была та же песня, которую Джестер слышал из своей комнаты; ему казалось, что никогда еще он не был так захвачен. Сильные пальцы Шермана выглядели еще темнее на белых клавишах, а сильная шея была откинута назад, когда он пел. Кончив первый куплет, он кивком головы показал на диван, чтобы Джестер сел. Джестер уселся и стал слушать.

Когда песня была допета, Шерман пробежался пальцами по роялю в игривом глиссандо, а потом сходил в кухоньку и принес два полных бокала. Один он предложил Джестеру, и тот, взяв бокал, спросил, что это такое.

– Виски «Лорд Калверт», фабричной укупорки с оплаченным акцизом, девяносто восемь градусов. – Шерман умолчал, что он купил это виски из-за рекламы «Изысканный мужчина пьет только виски „Лорд Калверт“». Он пытался подражать этому мужчине, одеваясь с небрежным шиком. Но на нем костюм выглядел просто неопрятно, хотя он был одним из городских франтов. Он купил себе две самые модные рубашки и для пущего шика носил черную повязку на глазу, но она придавала ему не изысканность, а жалкий вид, и он то и дело на что-нибудь натыкался. – Самое лучшее, самое изысканное виски, – пояснил он. – Я не подаю своим гостям сивуху. – Он налил бокалы на кухне – а то напорешься на какого-нибудь пьянчужку и он вылакает все твое виски.

Правда, он не угощал «Лордом Калвертом» заведомых пьянчужек. И сегодняшний гость, надо сознаться, совсем не похож на пьянчужку, он явно никогда еще не брал в рот виски. Пожалуй, решил Шерман у судьи нет против него дурных замыслов.

Джестер вежливо протянул ему пачку сигарет.

– Я курю, как паровоз, – объявил он, – а вино пью чуть не каждый день.

– Я пью только «Лорд Калверт», – отвел удар Шерман.

– Почему вы встретили меня так сердито и неприветливо? – спросил Джестер.

– В наши дни надо быть поосторожнее со всякими шизиками.

– С кем? – переспросил Джестер.

– С шизофрениками.

– Но ведь это, по-моему, просто болезнь?

– Это мозговая болезнь, – авторитетно заявил Шерман. – Шизик – это помешанный. С одним я был лично знаком.

– А кто он?

– Вы не знаете. Золотой нигериец.

– Золотой кто?

– Это такой клуб, в котором я состоял. Его учредили, чтобы бороться против расовой дискриминации, с самыми благородными целями.

– С какими благородными целями? – спросил Джестер.

– Во-первых, мы все, в полном составе, заявили, что хотим участвовать в выборах, а если на это, по-вашему, у нас не надо смелости, тогда вы ни фига не смыслите. Каждый член после этого получил маленький картонный гробик, внутри бумажка с его именем и печатная надпись: «Помни о выборах». И тем оно в самом деле и кончилось, – добавил Шерман многозначительно.

Позднее Джестер понял, на что намекал Шерман, но понял это только тогда, когда ближе сошелся с Шерманом и узнал все подлинные и вымышленные обстоятельства.

– Хотел бы я там быть, когда вы регистрировались в полном составе, – с завистью сказал Джестер. Ему так нравилось выражение «в полном составе», что на глаза его набежала слеза умиления.

Шерман ответил ему холодно и резко:

– Ну, это вы бросьте. Вы бы сразу сдрейфили. К тому же вы еще не доросли до того, чтобы голосовать… И сразу бы сдрейфили.

– Мне неприятно то, что вы говорите, – заявил Джестер. – Почем вы знаете?

– Сорока-ворона на хвосте принесла.

Джестеру стало очень обидно, но ответ ему понравился, и он решил им воспользоваться при случае.

– А многие ваши члены сдрейфили?

– Да как сказать… – замялся Шерман, – когда тебе суют картонные гробы под дверь… Мы готовились к выборам, выучили имена и даты правления всех президентов, знали назубок конституцию и прочее, но наша цель была участвовать в выборах, а не геройствовать вроде какой-нибудь Жанны д'Арк, так что… – голос его замер. Он не стал рассказывать Джестеру ни о том, как чем ближе подходил день выборов, тем яростнее они ругались друг с другом, ни о том, что сам он несовершеннолетний и все равно не мог голосовать. Ни о том осеннем дне, когда он, Шерман, голосовал по всем правилам и с соблюдением положенного ритуала в своем воображении. Его даже линчевали под звуки «Джона Брауна», от которого ему и так всегда хотелось плакать, а в тот день и подавно, раз он был мучеником за свою расу. Но на самом деле ни один золотой нигериец не голосовал и слово «выборы» никогда больше ими не поминалось.

– Мы изучали парламентскую процедуру, вели работу в Рождественском клубе, там собирали пожертвования на бедных детей. Тогда-то мы и узнали, что Счастливчик Хендерсон – шизик.

– А кто он такой? – спросил Джестер.

– Счастливчик был главным действительным членом, который ведал рождественскими пожертвованиями, а в сочельник он дал по морде одной старой даме. Просто шизик, не понимал, что делает.

– Меня всегда интересовало, знают ли сумасшедшие, что они сумасшедшие, или не знают, – задумчиво произнес Джестер.

– Счастливчик не знал, и никто из золотых нигерийцев тоже не знал, не то его бы не приняли в клуб. Дать в припадке бешенства по морде старой даме!

– Я испытываю к сумасшедшим высочайшее сочувствие, – заявил Джестер.

– Глубочайшее сочувствие, – поправил его Шерман. – Мы так и написали на венке… На венке, который мы послали его родным, когда его посадили на электрический стул в Атланте.

– Его посадили на электрический стул? – с ужасом переспросил Джестер.

– Еще бы! Шутка ли, стукнуть белую старушку, да еще в сочельник!.. Потом выяснилось, что половину своей жизни Счастливчик провел в заведениях для душевнобольных. Никаких мотивов у него не было. В сущности, он даже сумки у старушки не свистнул, когда ее стукнул. Просто на него что-то нашло, и он спятил… Защитник, конечно, козырял этими заведениями для душевнобольных, нищетой и всякой такой штукой… то есть не защитник, а тот тип, которого нанял штат, чтобы его защищать… Но, несмотря на это, Счастливчика все-таки зажарили.

– Зажарили? – ужаснулся Джестер.

– Казнили на электрическом стуле в Атланте шестого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года.

– По-моему, это просто безобразие, когда вы говорите о своем друге и члене вашего клуба, что его «зажарили».

– Но это же правда, – сухо ответил Шерман. – Побеседуем лучше о чем-нибудь более веселом. Хотите, я вам покажу квартиру Зиппо Муллинса?

Он с гордостью описывал каждый предмет в этой тесной, безвкусной и претенциозной комнате.

– Ковер – настоящий Уилтон, а диван-кровать стоил сто восемь долларов в подержанном виде. Если нужно, на нем могут спать четверо.

Джестер воззрился на узкий диван, не понимая, как тут уместиться вчетвером. Шерман нежно поглаживал чугунного крокодила, державшего в пасти электрическую лампочку.

– Подарок на новоселье от тетки Зиппо, не слишком модная вещь и не очень красивая, но важно внимание, правда?

– Еще бы, – с жаром согласился Джестер, обрадованный, что в его вновь обретенном друге есть что-то человеческое.

– Боковые столики, как видите, самая настоящая старина. Цветок подарили Зиппо на именины. – Шерман опустил красную лампу с оборванной бахромой, два явно сломанных стула и прочие предметы жалкой обстановки. – Я не допущу, чтобы в этой ка-ве что-нибудь испортили, – он сократил слово «квартира», словно надписывал конверт. – Вы еще не видели остальной ка-ве… просто шик! – В голосе его звучала гордость. – Когда я остаюсь здесь вечером один, я никому не открываю дверь.

– Почему?

– Боюсь, что меня стукнут, а потом вытащат всю мебель. – Голос его даже дрогнул от самодовольства. – Я ведь гощу у Зиппо. – Еще полгода назад он рассказывал, что живет у Зиппо на пансионе, но потом услышал выражение «гостить», и оно ему так понравилось, что он стал без конца его повторять. – Давайте пройдем в остальную часть ка-ве, – по-хозяйски пригласил Шерман. – Обратите внимание на кухоньку, разве это не последнее слово техники? – Он благоговейно приоткрыл перед Джестером дверцу холодильника. – Нижнее отделение для всякой свежатины: свежей моркови, салата, сельдерея и т. д. – Шерман открыл дверцу нижнего отделения, но там оказался только пучок вялого латука. – В этом отделении мы держим икру, – произнес он с деланным равнодушием и жестом обвел другую часть волшебного ящика. Джестер заметил там миску холодных черных бобов, застывших в жиру, но Шерман сказал: – На рождестве мы тут замораживали шампанское.

Джестер, редко заглядывавший в свой плотно набитый холодильник, был озадачен.

– В доме у вашего дедушки, наверно, всегда едят икру и пьют уйму шампанского? – осведомился Шерман.

– Нет, я никогда не пробовал икры. Да и шампанского.

– Никогда не пробовал «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом, не пил шампанского и не ел икры? Лично я ею просто обжираюсь, – заявил Шерман, который раз в жизни попробовал икру и про себя недоумевал, почему это считается таким шиком. – Поглядите, – с жаром показывал он, – настоящая электрическая взбивалка… включается сюда… – Шерман сунул вилку в штепсель, и взбивалка принялась бешено взбивать. – Рождественский подарок Зиппо Муллинсу от вашего покорного слуги. Приобрел в кредит. У меня самый высокий кредит в городе, я могу купить все что угодно.

Джестеру надоело стоять в убогой кухоньке, где нельзя было повернуться, и Шерман это почувствовал, но гордыня не позволяла ему уступить, и они отправились в спальню. Шерман показал стоявший у стены сундук.

– Сундук, – сообщил он, хотя это было видно невооруженным взглядом, – где мы держим наши ценности. – Он поспешно добавил: – Зря я вам это сказал…

Джестер, конечно, обиделся, но промолчал.

В комнате стояли две односпальные кровати с розовыми покрывалами. Шерман почтительно погладил одно из них. – Настоящая вискоза. – Над каждой из кроватей висело по портрету: один – пожилой негритянки, другой – темнокожей молодой девушки: мать Зиппо и его сестра. Шерман все поглаживал покрывало, и эта черная рука на розовом фоне почему-то нагоняла на Джестера жуть. Сам он не решался притронуться к шелку – ему казалось, что, если он нечаянно коснется этих темных пальцев, его ударит током, как от электрического угря, поэтому он осторожно положил руки на спинку кровати.

– Сестра Зиппо – хорошенькая, – заметил Джестер, думая, что Шерман ждет его отзыва.

– Послушайте, Джестер Клэйн, – сказал Шерман, и, хотя тон его был суров, Джестер почувствовал какую-то волнующую дрожь оттого, что тот назвал его имя, – если вы когда-нибудь, когда-нибудь, – голос Шермана хлестал его, как бич, – если вы когда-нибудь позволите себе хоть намек на похабную или грязную мысль о Сандрильоне Муллинс, я подвешу вас за пятки, свяжу руки, разожгу огонь у вас под головой и буду любоваться, как вы жаритесь.

От неожиданности этого выпада Джестер еще крепче вцепился в спинку кровати.

– Да я ведь только…

– Молчать! Молчать! – закричал Шерман. И добавил тихо и жестко: – Мне не понравилось выражение твоей рожи, когда ты смотрел на портрет.

– Какое выражение? – растерянно пробормотал Джестер. – Вы мне показали портрет, я на него посмотрел… Что мне было делать? Плакать?

– Еще одна такая шуточка, и я вас подвешу на сук и буду так медленно жарить, как никому и не снилось. Притушу огонь, чтобы горел подольше и не гас.

– Почему вы говорите мне такие гадости, ведь вы меня почти не знаете?

– Когда речь идет о добродетели Сандрильоны Муллинс, я разговариваю только так.

– Вы что, влюблены в эту Сандрильону Муллинс? У вас к ней страсть?

– Еще один нескромный вопрос, и вы будете жариться в Атланте.

– Чепуха! – сказал Джестер. – Кто вам позволит? Тут уж вмешается закон.

Это заявление показалось обоим очень внушительным, но Шерман все же проворчал:

– Я лично включу электрический ток и постараюсь, чтобы он шел как можно медленнее.

– По-моему, весь ваш разговор насчет казни на электрическом стуле и поджаривании просто ребячество. – Джестер сделал паузу, чтобы нанести удар почувствительнее. – В сущности, я подозреваю, что у вас просто бедный запас слов.

Шерман почувствовал удар.

– Бедный запас слов? – заорал он, дергаясь от гнева, потом долго молчал и, наконец, воинственно сказал: – Что значит слово «стигийский»?

Подумав, Джестер вынужден был признаться:

– Не знаю.

– …и эпизоотический и патологинический? – Шерман как одержимый швырял в Джестера все более замысловатые слова.

– Патологинический, по-моему, это что-то насчет болезней…

– Ничего подобного, – сказал Шерман, – я только, что его выдумал.

– Выдумал? – возмутился Джестер. – Но это же нечестно выдумывать, если проверяешь запас слов!

– В общем, – заключил Шерман, – у вас, ограниченный и довольно вонючий запас слов.

Джестер чувствовал, что он должен доказать богатство своего словаря: он, тщетно пытался придумать слово подлиннее, но не мог ничего изобрести.

– Госспаси, – сказал Шерман, – давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хотите, я подслащу вам «Калверта»?

– Подсластите?

– Ну да, тупица вы несчастный!

Джестер отхлебнул виски и чуть не подавился.

– Оно какое-то горькое и горячее…

– Когда я говорю – подсластить, неужели вы, бестолковая башка, думаете, что я положу в виски сахар? Ей-богу, мне кажется, что вы просто с Марса свалились.

Это выражение Джестер тоже решил запомнить будущее.

– Сегодня прямо не ночь, а ноктюрн, – сказал Джестер, чтобы показать богатство своего словаря. Вам, конечно, повезло, – добавил он.

– В том, что у меня такая ка-ве?

– Да нет, вот я думал… вернее сказать, предавался размышлениям о том, какое счастье знать, кем ты будешь в жизни. Если бы у меня был такой голос, как у вас, мне бы не над чем было ломать голову. Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, но голос у вас золотой… а вот я – человек бесталанный, не пою, не танцую, и единственное, что я могу нарисовать, это елку…

– Ну, талант – это еще не все, – наставительно произнес Шерман; похвала Джестера была ему очень приятна.

– …и не очень-то успеваю по математике, так что атомная физика тоже отпадает.

– Вы можете стать конструктором.

– Наверно, – печально согласился Джестер. Но тут же весело добавил: – Пока что нынешним летом я учусь летать. Но это не настоящее призвание. По-моему, все должны уметь летать.

– Я с вами в корне не согласен! – возразил Шерман, боявшийся высоты.

– Предположим, у вас умирает ребенок, ну, как те дети с врожденным пороком сердца, о которых всегда пишут в газетах, и вам надо полететь, чтобы перед смертью с ним проститься, или, например, заболела ваша безногая мать и хочет вас повидать на прощание, и вообще летать очень интересно, и я считаю это моральной обязанностью – все должны учиться летать!

Я с вами в корне не согласен, – повторил Шерман, ему было противно разговаривать о том, чего он не умел делать.

– Ладно, а что это вы сегодня пели? – не унимался Джестер.

– Вечером – нормальный джаз, а перед этим я разучивал настоящие, чистокровные немецкие лидер.

– А это что?

– Так и знал, что вы понятия не имеете! – с удовлетворением воскликнул Шерман. – Лидер, тупица, значит по-немецки – песня, а немецкие – значит немецкие. – Он тихонько заиграл и запел, и новая, незнакомая музыка захватила Джестера так, что по телу пробежала дрожь.

– Это по-немецки, – хвастал Шерман. – Говорят, у меня по-немецки нет никакого акцента, – соврал он.

– А как это будет, если перевести?

– Вроде любовной песни. Юноша поет своей девушке… ну, вроде: «Голубые глаза моей любимой, таких я в жизни не видал…»

– У вас тоже голубые глаза. Вы будто поете любовную песню себе: даже мурашки бегают, когда знаешь слова…

– От немецких лидер всегда мурашки. Поэтому я их и разучиваю.

– А какую еще музыку вы любите? Лично я буквально обожаю музыку, страстно ее люблю. Зимой я выучил этюд «Зимний ветер».

– Ну, это вы врете, – сказал Шерман, не желая ни с кем делить свои музыкальные лавры.

– Неужели я буду вам врать, что я выучил «Зимний ветер»? – спросил Джестер, который никогда и ни при каких обстоятельствах не врал.

– А почему нет? – удивился Шерман, один из самых больших вралей на свете.

– Правда, я давно не играл.

Джестер пошел к пианино, а Шерман не спускал с него глаз, надеясь, что тот все же играть не умеет, В комнате громко и яростно загремел «Зимний ветер». После первых бурных аккордов Джестер запнулся, и пальцы его перестали бегать по клавишам.

– В «Зимнем ветре» если собьешься, тогда уж все…

Шерман, ревниво слушавший игру, обрадовался, когда мелодия оборвалась. Джестер яростно заиграл этюд сначала.

– Кончай! – закричал Шерман, но Джестер отчаянно продолжал играть, и громкие звуки заглушали недовольные возгласы Шермана.

– Ну, что ж, довольно прилично, – сказал Шерман после того, как Джестер шумно, но не очень ровно сыграл этюд до конца. – Однако тон у вас неважнецкий.

– Я же вам говорил, что могу сыграть.

– Играть можно по-разному. Лично мне не нравится, как вы играете.

– Я знаю, это не настоящее призвание, но лично мне моя игра доставляет удовольствие.

– Чего нельзя сказать о других.

– А по-моему, джаз у вас лучше получается, чем немецкие лидер.

– В молодости я одно время играл в джазе. Вот когда мы давали жизни! Бикс Байдербек был у нас главный, он играл на золотой трубе.

– Бикс Байдербек? Не может быть!

Шерман стал неловко выпутываться.

– Да нет, его звали Рикс Хейдерхорн. Я-то в общем собирался петь Тристана в Метрополитен-опере, но партия мне не подходила по тембру. В сущности, большинство партий в Метрополитене не подходят для людей моей расы, так что единственная роль, которую я могу с ходу назвать, – это роль Отелло: он ведь был негритянским мавром. Музыка там в общем ничего, но, с другой стороны, его чувства до меня не доходят. Разве можно так сходить с ума из-за какой-то белой женщины? – вот что непонятно. Как я подумаю о Дездемоне… потом о себе… опять о Дездемоне… и о себе… Нет, до меня это не доходит. – И он запел: – «Прощай, покой! Прощай, довольство всем!»

– Вам, наверно, неприятно, что вы не знаете, кто была ваша мать?

– Вот еще! – отмахнулся Шерман, который все свое детство только и делал, что искал мать. Он присматривался к каждой женщине с ласковыми руками и тихим голосом. «Может, это моя мать?» – спрашивал он себя с трепетом, но каждый раз все кончалось разочарованием. – Стоит к этому привыкнуть, и становится все равно. – Он сказал это потому, что никак не мог к этому привыкнуть. – Я очень любил миссис Стивенс, но она мне прямо сказала, что я не ее сын.

– Кто такая миссис Стивенс?

– Дама, у которой я пять лет жил на пансионе. А вот мистер Стивенс меня трахнул.

– Как это – трахнул?

– Изнасиловал, тупица. Он меня изнасиловал, когда мне было одиннадцать лет.

Джестер от ужаса потерял дар речи. Наконец он кое-как выговорил:

– А я не знал, что мальчиков насилуют.

– Почему – меня же изнасиловали.

Джестера, у которого иногда ни с того ни с сего начиналась рвота, вдруг стошнило.

– Прямо на уилтонский ковер! – закричал Шерман и сорвал с себя рубашку, чтобы вытереть ковер. – Возьми на кухне полотенце! – приказал он Джестеру, которого продолжало рвать. – Или убирайся вон!

Джестер, которого продолжало рвать, заковылял к двери. Он посидел на крыльце, пока ему не стало легче, а потом вернулся, чтобы помочь Шерману прибрать в комнате, хотя от запаха рвоты его снова затошнило.

– Я как раз подумал, – сказал он, – раз вы не знаете, кто ваша мать и раз у вас такой голос, может быть, ваша мать – Мариан Андерсон?

Шерман, который впитывал комплименты, как губка, – ведь ему так редко доводилось их слышать – был очень польщен. Сколько он ни разыскивал мать, но Мариан Андерсон ему почему-то не приходила в голову.

– Тосканини сказал, что у нее голос, какой бывает раз в сто лет.

Шерман, которому такое счастье казалось несбыточным, – хотя чем черт не шутит? – хотел поскорее остаться один, чтобы все обдумать как следует и потешиться этой идеей. Он резко переменил тему разговора:

– Когда меня трахнул мистер Стивенс, – Джестер побледнел и проглотил слюну, – я никому несмел об этом сказать. Миссис Стивенс спрашивала, почему я все время задираю мистера Стивенса, но я не мог ей рассказать. Таких вещей дамам не рассказывают, поэтому я и начал заикаться.

– Не понимаю, как вы вообще можете об этом рассказывать.

– Почему, раз это случилось, и мне тогда было только одиннадцать лет…

– Какая дикость, – сказал Джестер, все еще обтиравший чугунного крокодила.

– Завтра попрошу пылесос и почищу ковер, – сказал Шерман, все еще беспокоясь о мебели. Он кинул Джестеру полотенце: – Если вы почувствуете, что опять подступает, настоятельно вас прошу, воспользуйтесь этим полотенцем… А так как я заикался и вечно воевал с мистером Стивенсом, его преподобие Вильсон как-то завел со мной разговор. Сначала он мне не поверил, потому что мистер Стивенс служил дьяконом в церкви, а я любил выдумывать всякую всячину…

– Насчет чего?

– Ну, всякую чепуху. Насчет своей матери. – Он вспомнил о Мариан Андерсон, и ему захотелось, чтобы Джестер поскорее ушел и дал ему возможность хорошенько подумать.

– Вы скоро пойдете домой? – спросил он.

Джестер все еще испытывал острую жалость к Шерману и не понял этого намека.

– А вы когда-нибудь слышали, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?» – спросил он.

– От псалмов я тоже лезу на стенку.

– Что-то вы слишком часто лезете на стенку.

– А вам какое дело?

– Я просто сказал, что люблю, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?», фактически я плачу каждый раз, когда это слушаю…

– Ну и валяйте. Ваше право.

– …фактически почти все псалмы вызывают у меня слезы.

– Лично я не стал бы тратить на них время и силы. Однако Мариан Андерсон потрясающе поет немецкие лидер.

– Я плачу, когда она поет псалмы.

– Ну валяйте.

– У вас странная точка зрения.

Негритянские псалмы всегда вызывали у Шермана обидное чувство. Во-первых, они заставляли его плакать и по-дурацки выглядеть перед людьми, а для него это было непереносимо; во-вторых, он их всегда ругал и говорил, что это музыка черномазых, но разве мог он это говорить, если Мариан Андерсон была родной его матерью?

– А с чего это вам пришло в голову насчет Мариан Андерсон? – Раз этот зануда Джестер все равно не желает понимать намеков и не дает ему спокойно помечтать, пусть уж тогда о ней разговаривает!

– Из-за ваших голосов. Два таких золотых голоса, которые встретишь раз в сто лет, слишком большее совпадение.

– Почему она тогда меня подбросила? Я где-то читал, что она любит свою старенькую маму, – цинично ухмыльнулся он: ведь не так легко расстаться с прекрасной мечтой.

– А вдруг она влюбилась, я хочу сказать, страстно влюбилась в того белого принца? – сказал Джестер, увлекаясь собственной выдумкой.

– Джестер Клэйн, не смейте больше произносить слово «белый», – добродушно, но твердо приказал Шерман.

– Почему?

– Говорите «кавказский», иначе вам придется говорить о людях моей расы, что они цветные или даже негры, а на самом деле нас зовут нигерийцами или абиссинцами…

Джестер сглотнул слюну и кивнул.

– …и вы можете оскорбить людей, а вы такой слюнтяй, что вам это будет неприятно.

– Мне не нравится, что вы меня называете слюнтяем, – возмутился Джестер.

– Что поделаешь, это так.

– Почем вы знаете?

– Сорока-ворона на хвосте принесла. – Выражение понравилось Джестеру, хотя он слышал его уже не первый раз.

– Даже если она втрескалась в этого кавказца, почему же она меня подкинула именно на церковной скамье, в церкви святого Вознесения города Милана, штат Джорджия?

Джестер не подозревал, в каких жадных, нелепых поисках прошло все детство Шермана, и его встревожило, что случайный домысел превратился в неопровержимый факт. В нем заговорила совесть:

– Может, это не обязательно Мариан Андерсон, а если это она, ей, наверно, казалось, что она должна целиком посвятить себя своему призванию. Все равно это подлость, а я себе не представляю, чтобы Мариан Андерсон была способна даже на самую маленькую подлость. Лично я ее обожаю. Страстно.

– Почему вы ко всему приплетаете слово «страстно»?

Несмотря на то, что в этот вечер Джестер впервые в жизни был пьян и пьян от страсти, он не мог ответить на этот вопрос. Ибо в ранней юности страсть легко возбудить, и она сильна. Она может вдруг проснуться от песни, услышанной ночью, от звука голоса, от вида незнакомого лица. Страсть заставляет мечтать мешает сосредоточиться на арифметике, а когда хочется быть остроумным, ты чувствуешь себя дураком. В ранней юности любовь с первого взгляда – этот краткий конспект страсти – превращает тебя в олуха; ты не помнишь, где ты, что с тобой, забываешь, что ты только что ел, даже если от этого зависит твоя жизнь. Джестер в этот вечер узнал, что такое страсть, и очень испугался. Он никогда еще не был пьян и никогда не испытывал желания напиться. В школе он всегда получал самые лучшие отметки, если не считать четверок по геометрии и по химии; позволял себе мечтать только в постели, да и то пока не прозвонит будильник, хотя иногда ему здорово хотелось поваляться и помечтать.