Текст книги "Часы без стрелок"

Автор книги: Карсон Маккалерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

В то время, когда это случилось, Шерману тоже грозила беда. Ему хотелось «что-то предпринять, предпринять и предпринять», но он не знал, что именно. Бомбу он внес в свою черную книгу. И постепенно он стал переступать границы дозволенного. Сперва он выпил воды из резервуара для белых в сквере возле суда. По-видимому, никто этого не заметил. Он пошел в уборную для белых на автобусной станции. Но он юркнул туда торопливо, и снова никто не обратил на него внимания. Он уселся на заднюю скамью в первой баптистской церкви. И опять этого никто не заметил, и только в конце богослужения служка велел ему отправляться в церковь для цветных. Он пришел в аптеку Уилена и сел. Приказчик крикнул:

– А ну-ка, убирайся вон, черномазый, и не смей сюда ходить!

Все эти поступки, нарушавшие границы дозволенного, пугали его самого. Руки у него были мокрые от пота, сердце нервно билось. Но как бы он ни был испуган, больше всего его донимало то, что никто как будто его не замечал, если не считать приказчика в аптеке. Он был выбит из колеи, измучен, и в голове у него, как барабан, отстукивали слова: «Необходимо что-то предпринять, предпринять, предпринять…»

Наконец он решился. Делая утром укол судье, он впрыснул ему вместо инсулина воду. Он проделывал это три дня кряду и ждал, чем это кончится. Но опять произошла какая-то мистика – ничего не случилось: судья был таким же бодряком, как всегда, и совсем не выглядел больным. И хотя Шерман его ненавидел и считал, что его надо стереть с лица земли, он понимал, что убийство должно носить характер политический. Просто так умертвить судью он не мог. Если бы убийство было политическим, может, он и расправился бы с ним ударом кинжала или выстрелом из пистолета, но не таким подлым способом, как подмена инсулина водой. Но даже и этой подмены никто не заметил. На четвертый день он снова впрыснул судье инсулин. А барабан все так же настойчиво бил у него в мозгу.

Между тем судья, не будучи человеком наблюдательным, был, как назло, очень мил и на редкость покладист. Это еще больше бесило Шермана. Дело дошло до того, что его глодала ненависть к судье и к другим белым не потому, что у него был повод их ненавидеть, а потому, что у него была такая внутренняя потребность. И вот, желая переступить границы дозволенного и боясь этого, желая привлечь к себе внимание и боясь обращать на себя внимание, Шерман в эти первые майские дни был одержим мыслью, что он должен «что-то предпринять, что-то предпринять!».

Но когда он, наконец, это предпринял, ему самому было трудно понять, зачем он совершил такую низость. В один знойный, как раскаленная лава, день Шерман шел по заднему двору судьи на улицу, и собака Джестера Тайдж прыгнула на него и лизнула в лицо. Шерман так и не понял, что его толкнуло на этот поступок, но он взял большую веревку, завязал на ней петлю и повесил собаку на ветке вяза. Собака судорожно билась несколько минут. Глухой старый судья не слышал ее придушенного визга, а Джестера не было дома.

И, несмотря на то, что был еще день, Шерман сразу лег спать, даже не поужинав, проспал всю ночь напролет, как мертвый, и проснулся только в девять часов утра, когда в дверь забарабанил Джестер.

– Шерман! – кричал Джестер голосом, полным ужаса.

И пока Шерман не торопясь одевался и ополаскивал водой лицо, Джестер, истошно крича, продолжал колотить в дверь. Когда Шерман вышел, Джестер потащил его к себе во двор. Окоченевший труп собаки висел на фоне синего майского неба. Джестер заплакал:

– Тайдж! Тайдж… Как же это? Что это?

Потом он повернулся к Шерману, который стоял, уставившись в землю. У Джестера возникло страшное подозрение, которое вдруг подтвердилось, когда он увидел опущенную голову Шермана.

– Ты сошел с ума? Зачем ты это сделал?

Он оторопело смотрел на Шермана, еще не веря, что это правда. Он надеялся, что найдет нужные слова, найдет, как поступить. И что его не стошнит. Его не стошнило, он подошел под навес, чтобы взять лопату и вырыть могилу. Но когда он снял мертвую собаку, перерезал петлю и положил Тайджа в могилу, он почувствовал, что ему дурно.

– Как ты сразу узнал, что это я?

– По твоему лицу. Просто догадался.

– А я смотрю, как ты прогуливаешь эту собаку для белых, вырядился в новые штаны, ходишь в школу для белых. А почему никому нет дела до меня? Что бы я ни сделал, никто и в ус не дует. Хорошее или плохое – никто даже не замечает. Люди балуют эту проклятую собаку и не обращают никакого внимания на меня. А ведь это только собака!

– Но я его любил. А Тайдж любил и тебя.

– Я не люблю собак белых людей, никого я не люблю!

– Но это же просто ужас! В себя не могу прийти!

Шерман вспомнил, как майское солнце освещало бумаги в судейской комнате.

– Не можешь? А я, думаешь, могу?

– За такой поступок, по-моему, тебе место в сумасшедшем доме.

– В сумасшедшем доме! – передразнил его Шерман. Он вяло захлопал руками, изображая кретина. – Нет, детка, я слишком хитер, чтобы меня запрятали в сумасшедший дом. Никто, кроме тебя, не поверит, что это я убил собаку. Даже тамошние врачи. Если ты думаешь, что это сумасшествие, увидишь, чего я еще натворю!

Пораженный этой угрозой, Джестер не удержался, чтобы не спросить:

– А что?

– Я отчебучу такую штуку, какой ни я, ни один черномазый еще никогда не выделывал!

Но Шерман не рассказал Джестеру о том, что он задумал, а Джестер не сумел заставить Шермана покаяться в смерти Тайджа и понять, что он сделал. Он был так огорчен, что не пошел в этот день в школу, и так возбужден, что не мог оставаться дома; он сказал деду, что Тайдж сдох, умер во сне и он его похоронил, а старый судья не стал ни о чем допытываться. И первый раз в жизни Джестер прогулял занятия в школе и отправился на аэродром.

Старый судья тщетно ждал Шермана – Шерман в это время писал письмо своим «ангельским почерком». Он писал письмо агентству в Атланте с просьбой сдать ему дом в той части Милана, где живут белые. Когда судья за ним послал, Шерман заявил, что больше не желает у него работать и что «его честь» может делать свои уколы в другом месте.

– Как, неужели ты меня бросишь на произвол судьбы?

– Вот именно, судья. На произвол судьбы.

Судья, потеряв Шермана, снова остался в одиночестве. Правда, он читал «Миланский курьер» с помощью новой лупы, но Джестер на целый день уходил в школу, по дому бродила только молчаливая полуиндеанка, которая никогда не пела, и судья томился от скуки.

Когда в городе созвали ветеринарный съезд, судья просто ожил. На съезд приехал Пок Тэтум; он и еще несколько делегатов остановились у судьи. Доктора по мулам, свиньям и собакам выпили море виски и катались верхом на перилах. Судья считал, что кататься на перилах – слишком большая вольность, и тосковал по благочинным приемам, которые устраивала покойная жена, когда священники и делегаты разных церквей распевали псалмы и вели себя, как воспитанные люди. Но когда ветеринарный съезд кончился и Пок уехал, в доме стало еще тоскливее, а одиночество старого судьи – еще беспросветнее и горше. Старик корил Шермана за то, что он его бросил, и вспоминал времена, когда в доме был не один слуга, а двое и трое и голоса их сливались в одно русло, как темные реки.

А тем временем Шерман получил ответ из агентства и перевел по почте квартирную плату. Его не спросили, какой он расы. Через два дня он переехал на новую квартиру. Дом был недалеко от Мелона, за углом, рядом с тремя домиками, которые миссис Мелон получила в наследство. За этим домом была лавка, а за ней начинался негритянский квартал. Но его домик, хоть дрянной и обшарпанный, все же стоял в той части города, где обитали белые. Дверь в дверь с ним жил Сэмми Лэнк со своим выводком. Шерман купил в рассрочку маленький рояль, прекрасную мебель под старину и дал указание транспортному агентству доставить все это на свою новую квартиру.

Он переехал в середине мая, и тут наконец-то на него обратили внимание. Новость распространилась по городу, как лесной пожар. Сэмми Лэнк пожаловался Мелону, а Мелон отправился к судье.

– Он меня бросил на произвол судьбы. Я слишком зол, чтобы с ним еще возиться.

Сэмми Лэнк, Бенни Уимз и химик Макс Герхард как тени бродили вокруг дома судьи. Судья стал внушать Мелону:

– Я, как и вы, Д. Т., не сторонник насилия, но в таких случаях, как этот, я считаю своим долгом действовать.

В душе судья был приятно взволнован. В прежние времена он был членом ку-клукс-клана; он очень огорчился, когда клан запретили и больше нельзя было наряжаться в белую простыню, посещать сборища на Сосновой горе и упиваться тайной властью.

Мелон никогда не был куклуксклановцем, и к тому же в эти дни он чувствовал какую-то особенную слабость. Да и дом, слава богу, не принадлежал его жене, если эту покосившуюся хибарку вообще можно было назвать домом.

– Люди вроде нас с вами не пострадают, даже если дело примет такой оборот. Я живу здесь, в своем доме, а ваш стоит на очень приличной улице. Нас это не затронет. Черномазые вряд ли будут наступать на наше жилье. Но я говорю, как виднейший гражданин города. Я выступаю в защиту бедноты, людей необеспеченных. Мы – отцы города – должны быть глашатаями угнетенных. Вы заметили, в каком состоянии был Сэмми Лэнк? Я боялся, что его хватит удар. Он был просто вне себя, да и ничего удивительного, ведь он живет в соседнем доме. Вам было бы приятно жить рядом с черномазым?

– Нет, неприятно.

– Ваша недвижимость сразу была бы обесценена, та самая недвижимость, которую старая миссис Гринлав завещала вашей жене.

– Я уже много лет уговариваю жену, чтобы она продала свои три дома, – сказал Мелон. – Это настоящие трущобы.

– Мы с вами, как виднейшие граждане Милана…

Мелону немножко льстило, что его ставят наравне с судьей.

– Мало того, – продолжал судья, – у нас с вами есть собственность и почетное положение в обществе, ну, а чем может похвастаться Сэмми Лэнк, кроме выводка детей? У Сэмми Лэнка, как и у других белых бедняков, нет никакого достояния, кроме цвета их кожи. Ни недвижимости, ни средств, ни людей, которые были бы ниже их по общественному положению – вот в чем загвоздка! Может, это не очень возвышенный взгляд на человеческую натуру, но каждому хочется на кого-нибудь смотреть сверху вниз. А такие Сэмми Лэнки могут смотреть сверху вниз только на черномазых. Понимаете, Д. Т., это вопрос самолюбия. У нас с вами есть самолюбие, мы гордимся нашими предками и нашими потомками. Но чем может гордиться Сэмми Лэнк, кроме своего выводка белоголовых тройняшек и двойняшек да жены, замученной бесконечными родами, которая нюхает табак у себя на веранде?

Решили собрать людей в аптеке Мелона, после закрытия, а Джестера попросили отвезти на собрание судью и аптекаря. В ту майскую ночь безмятежно светила луна. Для Джестера и для судьи она была просто луной, но Мелон смотрел на нее со щемящей тоской. Сколько раз он видел луну в майскую ночь? И сколько раз ему суждено ею любоваться? Неужели это последний раз?

Не один Мелон сидел в машине притихший и задумчивый. Джестеру тоже было над чем задуматься. Для чего это сборище? Джестер понимал, что оно как-то связано с переездом Шермана в белую часть города.

Мелон отпер боковую дверь, которая вела прямо в рецептурную комнату, и они с судьей вошли.

– Поезжай домой, сынок, – сказал судья Джестеру. – Кто-нибудь из ребят отвезет нас назад.

Джестер поставил машину за углом, а судья с Мелоном вошли в аптеку. Мелон включил вентилятор, и ветерок разогнал спертый воздух. Он зажег не все лампы, и полумрак создавал атмосферу заговора.

Думая, что участники собрания будут появляться через боковой ход, Мелон удивился, услышав громкий стук в парадную дверь. Вошел шериф Мак-Колл, человек с тонкими красноватыми руками и перебитым носом.

Тем временем Джестер снова подошел к аптеке. Боковая дверь была прикрыта, но не заперта, и он тихонько переступил порог. А так как в эту минуту несколько человек стучались в парадную дверь, появление Джестера прошло незамеченным. Джестер притаился в темной рецептурной, боясь, что его обнаружат и попросят уйти. Что они тут делают в такой поздний час, ведь аптека уже закрыта?

Мелон не знал, что это будет за собрание. Он думал, что придут видные жители города, но, кроме кассира Миланского банка Гамильтона Бридлава и химика с завода «Нехи» Макса Герхарда, никаких важных персон тут не было. Явились постоянные партнеры судьи по картам да еще Бенни Уимз, Спорт Льюис и Сэмми Лэнк. Кое-кого из пришедших Мелон знал в лицо, но имена их названы не были. Появилась кучка парней в рабочей одежде. Нет, все они отнюдь не были отцами города и видными гражданами, а скорее отребьем. Более того, они пришли уже навеселе и принесли с собой буйную атмосферу народного гуляния. Пустили вкруговую бутылку, а потом поставили ее на прилавок перед сатуратором. Собрание еще не началось, а Мелон уже пожалел, что предоставил для него свою аптеку.

Может быть, все объяснялось его дурным настроением, но Мелон припомнил кое-что нелестное о каждом, кого он видел в ту ночь. Шериф Мак-Колл всегда так подлизывался к судье, что Мелону было противно. К тому же он однажды видел, как шериф бил негритянскую девушку дубинкой на углу Первой улицы и Главного проспекта. Он пригляделся к Спорту Льюису. Спорт недавно получил развод, жена обвиняла его в крайнем бездушии и жестокости. Сам человек семейный, Мелон хотел знать, в чем может выражаться бездушие. Миссис Льюис получила развод в Мексике, а потом вышла замуж за другого. Но что же это такое: крайнее бездушие и жестокость? Мелон понимал, что он сам не святой, ведь один раз он даже совершил прелюбодеяние. Но никто не был в обиде, и Марта об этом даже не узнала. Бездушие и жестокость? Бенни Уимз – неудачник: дочка у него постоянно болеет, поэтому он вечно в долгу у Мелона и никогда не платит по счетам. А о Максе Герхарде говорили, будто он такая умница, что может сосчитать, через сколько времени звук заводской сирены долетит до луны. Но он немец, а Мелон недолюбливал немцев.

Все, кто собрался в аптеке, были самыми рядовыми людьми, настолько рядовыми, что он обычно о них не задумывался. Но сегодня он видел слабости этих людей, их маленькие пороки. Нет, никто из них не был отцом города!

Круглая желтая луна нагоняла на Мелона знобкую тоску, хотя ночь была теплая. В аптеке стоял запах виски, и его немножко мутило. Собралось уже чуть ли не полтора десятка людей. Он спросил судью:

– Ну как, все уже в сборе?

Казалось, что судья тоже слегка разочарован.

– Да, уже десять часов, – сказал он. – Думаю, что все.

Судья заговорил в своем старомодном, выспренном тоне:

– Дорогие сограждане, мы собрались здесь, как виднейшие представители нашей общины, как владельцы недвижимости и защитники нашей расы.

Все притихли.

– Нас, белых граждан, все больше ущемляют и всячески теснят. Прислугу сейчас труднее найти, чем зуб у курицы, скоро надо будет отрывать от своего тела куски мяса, чтобы она у тебя работала! – Судья вдруг опомнился, сообразил, что он говорит, оглядел присутствующих и понял, что не туда гнет. В большинстве своем тут были вовсе не те люди, которые держат прислугу. Он начал с другого конца: – Дорогие сограждане, неужели в нашем городе нет законов о зонах расселения? Вы хотите, чтобы черные как смоль негры въезжали в соседние с вами дома? Хотите, чтобы ваши дети теснились в задней части автобуса, а черномазые сидели впереди? Хотите, чтобы ваша жена заводила шашни за вашей оградой с черными кобелями?

Судья задал все положенные риторические вопросы. Люди в ответ мрачно ворчали, и время от времени раздавался крик:

– Нет! Будь они прокляты, нет!

– Неужели мы позволим, чтобы границы расселения у нас в городе устанавливали негры? Я спрашиваю вас: позволим или не позволим? – С трудом сохранив равновесие, судья ударил кулаком по прилавку. – Настал час это решить. Кто правит этим городом: мы или черномазые?

Бутылки с виски ходили по кругу, и в аптеке царило братство ненависти.

Мелон смотрел сквозь зеркальное стекло витрины на луну. От вида луны у него тоскливо сосало под ложечкой, но он уже забыл почему. Ему хотелось чистить с Мартой орехи или сидеть дома, задрав ноги на перила веранды, и пить пиво.

– Кто бросит бомбу в этого ублюдка? – спросил чей-то хриплый голос.

Мелон подумал, что среди этих людей мало кто знает Шермана Пью, но братство ненависти вынуждает всех их действовать единодушно.

– Бросим жребий, судья?

Бенни Уимз, которому такие дела были не в новинку, попросив у Мелона бумагу и карандаш, стал рвать бумагу на узкие полоски. На одной из них он поставил крест.

– Тот, у кого будет крест…

Продрогший Мелон, который растерялся от всей этой неразберихи, продолжал смотреть на луну. Потом сухо спросил:

– А может, давайте сперва поговорим с этим негром? Мне лично он никогда не нравился, даже когда он служил у вас, судья. Заносчивый, нахальный и насквозь испорченный негр. Но насилия и кидания бомб я не признаю.

– Так же, как и я, Д. Т. И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мы, как члены этого комитета сограждан, узурпируем власть закона. Но если закон не может охранить наши интересы и интересы наших детей и потомков, я согласен обойти закон, ведь дело наше правое и нынешнее положение грозит подорвать устои нашей общины!

– Все готовы? – спросил Бенни Уимз. – Тот, у кого будет крест…

В эту минуту Мелон остро возненавидел Бенни Уимза. У этого механика из гаража было лицо хорька, а виски он сосал, как губка, не пьянея.

В рецептурной комнате сидел Джестер, он так близко припал к стене, что лицо его уткнулось в бутыль с лекарством. Они будут тянуть жребий, кому бросать бомбу в дом Шермана! Надо его предупредить. Но Джестер не знал, как выбраться из аптеки.

Шериф Мак-Колл протянул свою широкополую шляпу:

– Возьмите мою шляпу.

Первым стал тянуть жребий судья. За ним другие. Когда Мелон брал скатанную бумажку, рука у него тряслась. Эх, сидел бы он лучше дома и не знал никаких забот! Верхняя губа у него плотно прижалась к нижней. Все расправили свои бумажки при тусклом свете ламп. Мелон следил за ними и видел, как одно лицо за другим разглаживалось от облегчения. Мелона обуревал такой страх, что он ничуть не удивился, когда, развернув свою бумажку, увидел на ней крест.

– Выходит, это должен сделать, я – сказал он помертвевшим голосом. Все взгляды были устремлены на него. Он возвысил голос: – Но бросить бомбу или совершить насилие я не способен, джентльмены! – Оглядев аптеку, Мелон понял, что джентльменов тут совсем немного. И все же он продолжал: – Джентльмены, я сам слишком близок к смерти, чтобы совершить такой грех, как убийство! – Ему было мучительно трудно говорить о смерти перед этими людьми. Потом голос его окреп. – Я не хочу рисковать спасением своей души.

Все смотрели на него, как на буйнопомешанного человека. Кто-то негромко проворчал:

– Цыплячья душонка!

– Да будьте вы неладны! – выругался Макс Герхард. – Чего же вы тогда пришли на собрание?

Мелон боялся, что он сейчас заплачет на глазах у всей этой толпы.

– Год назад врач меня предупредил, что мне осталось жить не больше года или полутора, и я не желаю губить свою душу.

– При чем тут вся эта болтовня насчет души? – громко спросил Бенни Уимз.

Скованный стыдом, Мелон только беспомощно повторил:

– Свою бессмертную душу…

В висках у него стучало, руки тряслись.

– А что же это за такая хреновина – бессмертная душа? – спросил Бенни Уимз.

– Не знаю, – признался Мелон. – Но если она у меня есть, я не хочу ее терять.

Судья, видя смущение друга, смутился и сам.

– Не робей, сынок, – сказал он тихо. А потом громко обратился ко всем остальным: – Д. Т. считает, что мы не должны этого делать. Но если уж надо, мы, я считаю, должны взяться за это дело все вместе, потому что тогда это будет выглядеть совсем иначе.

Мелон уже сделался в глазах у всех посмешищем, поэтому ему нечего было терять.

– Но какая разница! – закричал он. – Делает это один или десятеро? Какая разница, если речь идет об убийстве?

«Кто бы мог подумать, что старый мистер Мелон способен на такое мужество?» – спросил себя Джестер, скрючившись в углу рецептурной комнаты.

Сэмми Лэнк сплюнул на пол:

– Цыплячья душонка! А вот я это сделаю, – предложил он. – За милую душу. Это ведь как раз рядом с моим домом.

Все разом повернулись к Сэмми Лэнку, который вдруг стал героем.

13

Джестер побежал к Шерману, чтобы его предупредить. Когда он ему рассказал о собрании в аптеке, лицо у Шермана посерело – так бледнеют от смертельного страха темнокожие люди.

«Вот тебе! – подумал Джестер. – Убил мою собаку!» Но когда он увидел, как Шерман дрожит, собака была забыта, и Джестер словно опять увидел Шермана таким, каким он видел его в тот летний вечер почти год назад. Он и сам задрожал, но на этот раз не от страсти, а от волнения и страха за Шермана.

И вдруг Шерман стал хохотать. Джестер обхватил его вздрагивающие плечи.

– Не надо, Шерман. Ты должен сейчас же отсюда уйти. Уйти из этого дома.

Шерман оглядел комнату и свою новую мебель – купленный в рассрочку маленький рояль, настоящую старинную кушетку и два кресла. Он заплакал. В камине горел огонь, ночь была теплая, но Шермана знобило, и горящий камин придавал комнате жилой, уютный вид. Слезы на сероватом лице отсвечивали от огня багрянцем и золотом.

Джестер повторил:

– Тебе надо сейчас же отсюда уйти.

– Бросить мебель? – У Шермана резко переменилось настроение.

Джестер хорошо знал эти перемены: сейчас Шермана занимала только мебель.

– Ты ведь еще не видел гарнитура в спальне, с розовыми простынями и будуарными подушками. И моих новых костюмов. – Он открыл стенной шкаф. – Четыре новеньких, с иголочки костюма от Харта, Шафнера и Маркса. – Он ринулся на кухню. – А кухня со всеми удобствами! И все это мое собственное!

В азарте собственничества Шерман, казалось, совсем забыл о страхе.

– Но разве ты не понимал, чем это кончится?

– И понимал и не хотел понимать. Но ничего они со мной не сделают! Что я, зря пригласил гостей на новоселье, послал им карточки с просьбой подтвердить приглашение? Купил ящик «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом, полдюжины джина и полдюжины шампанского. Будет подана икра на хрустящих гренках, жареные цыплята и салат. – Шерман оглядел комнату. – Ничего они со мной не сделают, понятно? Знаешь, сколько стоит эта мебель? Мне ведь надо больше трех лет за нее выплачивать. И за выпивку, и за костюмы… – Шерман подошел к роялю и любовно его погладил. – Всю жизнь мечтал купить кабинетный рояль.

– Ты с ума сошел – болтать сейчас о новоселье и кабинетных роялях! Неужели ты не понимаешь, все это не шутки!

– Но зачем? Зачем им бросать в меня бомбу? Меня никто даже не замечает! Я пошел в магазин стандартных цен и уселся там на стул. Ей-богу! – Шерман в самом деле вошел в магазин и уселся на стул. Но когда к нему грозно подошла продавщица, он сказал: «Мне дурно. Дайте мне, пожалуйста, стакан воды».

– Теперь на тебя обратили внимание, – сказал Джестер. – Неужели ты не можешь выбросить из головы все эти навязчивые идеи насчет черных и белых? Уехать на Север, где к таким вещам относятся спокойнее? Лично я, будь я негром, непременно смылся бы отсюда.

– А я не могу, – сказал Шерман. – Я снял этот дом на свои кровные деньги и перевез сюда мебель. Вот уж два дня устраиваюсь. И хотя не мне это говорить, все здесь очень шикарно!

Дом вдруг занял для Шермана главное место в жизни. После того открытия, которое он сделал в кабинете судьи, он больше не думал о своих родителях. Он был просто мрачен и чувствовал себя обездоленным. Ему надо было отвлечься хлопотами о мебели, о материальных вещах, страхом перед постоянной опасностью и упрямым чувством, что теперь уж он не отступит. Сердце подсказывало ему: «Ну вот, я что-то предпринял, что-то предпринял!» И страх только еще больше разжигал его исступление.

– Хочешь поглядеть на мой новый зеленый костюм? – Шерман, горя от возбуждения, пошел в спальню и надел свой новый светло-зеленый шелковый костюм. Джестер был просто в отчаянии, не зная, как совладать с этой капризной натурой, и молча смотрел, как Шерман гарцует по комнате в своем новом зеленом костюме. Наконец он сказал:

– Меня ничуть не интересуют твоя мебель и все твои костюмы, меня интересуешь ты! Неужели ты еще не понял, что все это не шутки?

– Не шутки? Кому ты это рассказываешь? – Шерман стал бить на рояле по среднему до. – Мне, кто всю жизнь вел черную книгу обид? Помнишь, я говорил тебе о вибрациях? Я вибрирую, понимаешь, вибрирую.

– Брось колотить по клавише, как полоумный, и послушай меня.

– Я решился, понимаешь? И с места не двинусь. Не двинусь, и все. Пусть бросают в меня бомбы. А кстати, тебя почему это касается?

– Сам не знаю. Но почему-то касается. И еще как! – Джестер много раз себя спрашивал, почему он так привязан к Шерману. Когда они бывали вместе, ему словно пронзали самое нутро. И не все время, а как спазмами. Он не мог объяснить этого ощущения даже себе и поэтому сказал: – Наверно потому, что внутри у меня что-то екает.

– Что значит екает?

– Ты не слышал такого выражения – «сердце екает»?

– На фиг мне твое еканье. Ничего я про это не знаю. Но знаю я то, что я снял этот дом, заплатил свои кровные денежки и никуда отсюда не уйду. Нет уж, извините!

– Кому нужны твои извинения. Тебе надо немедленно выехать.

– Извини, – сказал Шерман. – За собаку.

Услышав это, Джестер снова почувствовал, как сердце его сжалось.

– Бог с ней, с собакой. Она уже мертвая. А я хочу, чтобы ты был живой. Всегда.

– Никто не живет всегда, но пока я жив, я хочу жить вовсю.

И Шерман захохотал. Джестеру это сразу что-то напомнило. Так смеялся дед, когда говорил о покойном сыне. Бессмысленное бренчание на рояле, бессмысленный смех еще больше огорчили его.

Да, Джестер сделал все, чтобы предостеречь Шермана, но тот не слушал предостережений. Значит, надо было действовать самому. Но к кому Джестер мог обратиться? Что он мог сделать? Он был вынужден уйти и оставить Шермана одного. А тот сидел и смеялся, барабаня по среднему до кабинетного рояля.

Сэмми Лэнк не имел понятия, как делают бомбы, и поэтому пошел к знающему человеку, к Максу Герхарду, который сделал ему целых две. Бурлившие в последние дни страсти – стыд, обида, уязвленное самолюбие и гордыня – поулеглись, и, когда Сэмми Лэнк в тихий майский вечер стоял с бомбой в руках и смотрел сквозь открытое окно на Шермана, он уже не испытывал почти никакой злобы. В душе его не было ничего, кроме мелкого тщеславия: ему доверили выполнить долг. Шерман играл на рояле, и Сэмми с любопытством за ним следил, не понимая, откуда черномазый знает, как играть на пианино. Потом Шерман запел. Его голова на мускулистой темной шее была закинута назад, и в нее-то Сэмми и нацелил свою бомбу. А так как он стоял всего в нескольких метрах, бомба попала прямо в цель. Бросив первую бомбу, Сэмми Лэнк почувствовал жестокое, первобытное наслаждение. Он кинул вторую бомбу, и дом загорелся.

На улице и во дворе собралась толпа. Набежали соседи, покупатели мистера Пика и даже сам мистер Мелон. Завыли пожарные сирены.

Сэмми Лэнк был уверен, что он прихлопнул черномазого, но все же дождался санитарной кареты и поглядел, как закрывают простыней изувеченное мертвое тело.

Толпа зевак перед домом не расходилась. Пожарные погасили огонь, и толпа двинулась в дом. Кабинетный рояль выволокли во двор. Зачем они это делают, люди сами не знали. Скоро пошел тихий, моросящий дождичек. У хозяина соседней бакалеи мистера Пика торговля в тот вечер шла очень бойко. Репортер «Миланского курьера» успел сообщить в утреннем выпуске о том, что опять были брошены бомбы.

Дом судьи находился в другом районе, и Джестер не слышал взрывов; он узнал о том, что произошло, только утром. Судья, ставший к старости очень сентиментальным, дал волю своим чувствам. Мягкий по натуре и страдающий размягчением мозга старик отправился в больничный морг. Ему было явно не по себе. На труп он смотреть не захотел, но приказал перевезти его в похоронное бюро и выдал пятьсот долларов на похороны.

Джестер не плакал. Он старательно завернул партитуру «Тристана», которую он надписал Шерману, и запер в один из отцовских сундуков на чердаке.

Всю ночь шел дождь, но к утру прояснилось, и небо, как всегда после долгого дождя, было ясное и нежно-голубое. Когда Джестер подошел к сгоревшему дому, четверо отпрысков Лэнка барабанили на разбитом и вконец расстроенном рояле «Собачий вальс». Джестер стоял на солнцепеке, слушал фальшивые, мертвые звуки «Собачьего вальса», и сердце его наполняла ненависть.

– Отец дома? – крикнул он одному из ребят.

– Нету, – ответил мальчик.

Джестер вернулся домой. Он взял пистолет, тот самый, из которого застрелился отец, и положил в машину. Потом он медленно поехал по улицам города, свернул на фабрику и вызвал Сэмми Лэнка. Его и там не оказалось. Фальшивые звуки «Собачьего вальса», выводок детей, злая обида, что он не может найти их отца, – все это было как дурной сон: чтобы стряхнуть его, он заколотил кулаками по баранке.

Джестер боялся за Шермана, но в душе ни минуты не верил, что замысел приведут в исполнение. Нет, так в жизни не бывает. Все это как дурной сон. «Собачий вальс», разбитый рояль и поиски Сэмми Лэнка. Когда Джестер снова двинулся в путь, он сразу увидел Сэмми Лэнка, слонявшегося возле аптеки мистера Мелона. Джестер отворил дверцу машины и поманил его.

– Сэмми, хотите поехать со мной на аэродром? Я покатаю вас на самолете.

Сэмми, ничего не подозревая, самодовольно осклабился и подумал: «Вишь, какой я стал знаменитостью – даже Джестер Клэйн и тот приглашает меня покататься на самолете». И он с полной готовностью полез в машину.

Джестер сперва усадил в учебный самолет Сэмми, а потом перелез через него на соседнее сидение. Пистолет он положил в карман. Прежде чем самолет оторвался от земли, он спросил:

– Вы когда-нибудь летали?

– Нет, сэр, – ответил Сэмми, – но я не боюсь.

Джестер безупречно поднял самолет в воздух. Голубое небо и свежий ветер немного его оживили. Самолет взбирался все выше.

– Это вы убили Шермана Пью?

Сэмми осклабился и кивнул.

Произнеся имя Шермана, Джестер снова почувствовал, как сердце его екнуло.

– У вас есть страховка?

– Не… Ничего у меня нет, кроме детишек.

– А сколько их у вас?

– Четырнадцать, – сказал Сэмми. – Но пятеро уже большие. – Сэмми смертельно боялся, поэтому он все время глупо ухмылялся и, не умолкая, болтал: – У нас с женой чуть было не получилась пятерня. Родилось трое парнишек, а потом еще двое. Как раз после того, как появилась та пятерня, в Канаде, а у нас они были первенькие. Как подумаем с женой о тех, канадских, – и богатство у них и слава, а мамаше с папашей тоже ведь перепало деньжат, – внутри у нас так и защекочет. Мы чуть-чуть не вытянули счастливый билет, и всякий раз, когда жене подходило время рожать, думали: вот она, пятерня! Но получались только тройняшки да близнецы, а то и вовсе по одному… Раз мы с женой даже свезли своих малышей в Канаду – поглядеть на тех пятерых в их маленькой стеклянной детской. И все наши детишки схватили корь.