Текст книги "Сыр и черви"

Автор книги: Карло Гинзбург

38. Противоречия

«Я думаю, что наш дух, который и есть душа, возвращается к Богу, который нам его дал», – сказал Меноккио 16 февраля (на втором допросе). «Со смертью тела умирает душа, но дух остается», – поправился он 22 февраля (на третьем допросе). Утром 1 мая (шестой допрос) он вроде бы вернулся к первоначальному утверждению: «душа и дух – одно и то же».

Его спросили о Христе: «Кто был Сын Божий – человек, ангел или истинный Бог?». «Человек, – ответил Меноккио, – но в нем был дух». И добавил: «В Христе либо была душа одного из ангелов, рожденных в древние времена, либо его душа была сызнова создана Святым Духом из четырех элементов, либо произошла из природы. Нельзя ничего сотворить доброго, иначе как втроем, и потому Бог как Святому Духу, так и Христу даровал знание, волю и могущество, так что им было отрадно вместе... Когда двое в чем-то несогласны, то и третий туда же, а когда согласны двое, то заодно с ними и третий; и потому Отец даровал волю, знание и могущество Христу, чтобы и он имел суждение...»

Уже перевалило за полдень: вскоре объявят перерыв и допрос возобновится после обеда. Меноккио говорил без остановки, сыпал пословицами и цитатами из «Цветов Библии», захлебывался в словах. Он устал. Он уже несколько месяцев провел в тюрьме и надеялся, что суд вскоре закончится. Но при этом его опьяняло сознание того, что его с таким вниманием слушают ученые монахи (и есть даже нотарий, который записывает его ответы) – до сих пор его аудиторию составляли полуграмотные крестьяне и ремесленники. Инквизиторы это, конечно, не папа, не король, не князья, перед которыми он мечтал высказаться, но тоже неплохо. Меноккио повторялся, добавлял новые подробности, забывал о том, что говорил раньше, запутывался в противоречиях. Христос «был человеком, как мы, родившимся, как мы, от отца и матери..., но Бог через Духа Святого избрал его себе в сыновья... Бог избрал его своим пророком и даровал ему великую мудрость через Духа Святого, и я думаю, что он творил чудеса... Я думаю, что у него был такой же дух, как у нас, потому что душа и дух – одно и то же». Но что это значит: душа и дух – одно и то же? «Раньше вы говорили, – прервал его инквизитор, – что со смертью тела умирает и душа; потому ответьте, умерла ли душа Христа с его смертью?» Меноккио засуетился, начал перечислять души, которые Бог дал человеку: разум, память и т.д. На вечернем заседании судьи вернулись к этому вопросу: у Христа со смертью тела погибли также его разум, Память и воля или нет? «Да, погибли, потому что на небесах нет надобности в их работе». Так значит, Меноккио отказался от идеи неподвластного смерти духа и полностью отождествил его с душой, обреченной на гибель вместе с телом? Нет, не отказался: вскоре, заговорив о Страшном суде, он скажет, что «эти сиденья были заняты духами небесными, а будут заняты духами земными, избранными из наилучших», и среди них будет дух Христа, «потому что у Христа, сына его, дух земной». И как все это понимать?

Полностью распутать все эти головоломки невозможно, да, наверное, не надо и пытаться. Но дело в том, что за противоречиями словесными у Меноккио скрывалось противоречие по существу.

39. Рай

Он никак не мог отказаться от мысли о жизни после смерти. В том, что человек, умерев, распадается на элементы, составляющие его тело, он был уверен. Но какое-то непобедимое чувство влекло его к образам посмертного существования. Именно поэтому в его голове зародилось туманное противопоставление смертной «души» и бессмертного «духа». Потому-то и прямой вопрос генерального викария: вы «утверждаете..., что Бог – это воздух, земля, огонь и вода; каким же образом возвращаются души к божьему величию?», – лишил его, столь словоохотливого, на какое-то время речи. Конечно, воскресение плоти казалось ему делом невозможным, немыслимым. «Нет, господин, я не думаю, что в судный день мы воскреснем вместе с телами, потому что, если это случится, тела наши заполнят все небо и землю; просто Бог будет видеть наши тела в своем разуме, подобно тому как мы, закрывая глаза и желая представить себе некую вещь, помещаем ее в свой разум и так посредством разума ее видим». Ад же ему казался поповской выдумкой. «Когда людей наставляют жить в мире, это мне нравится, когда же проповедуют об аде – Павел сказал так, Петр сказал эдак, – то по-моему, это барышничество, это вымысел тех, кто думает, что все на свете знает. Я читал в Библии, – прибавил он, намекая на то, что настоящий ад находится на земле, – что Давид сочинил свои псалмы, когда его преследовал Саул». Но потом, впадая в явное противоречие, он признал действенность индульгенций («я думаю, им можно верить») и молитв за усопших («Бог даст ему немного лучшее место и прибавит ему разумения»), С особенной охотой он воображал себе рай: «Я думаю, что это такое место, которое окружает весь мир, и оттуда все на земле можно видеть, даже рыб в море, и у тех, кто находится в этом месте, словно бы праздник...» Рай – это праздник, конец работы, конец каждодневных забот. В раю «разум, память, воля, мысль, рассудок, вера и надежда», то есть «семь даров», которые «Бог дал человеку, словно бы плотнику, которому надо что-то смастерить, и как плотник делает свою работу топором, пилой и рубанком, так и Бог дал человеку то, чем ему делать его работу», – эти «семь даров» в раю уже не нужны: «на небесах нет надобности в их работе». В раю материя становится послушной и прозрачной: «Этими телесными очами нельзя увидеть все, а очи разума проникают всюду, проникают сквозь горы, стены и все на свете...»

«Словно бы праздник». Крестьянский рай Меноккио напоминает не столько христианское, сколько мусульманское загробье, привлекательное описание которого имеется в книге Мандевиля. «Рай – это Прелестное место, здесь в любое время года произрастают всевозможные плоды, здесь реки текут молоком, медом, вином и сладчайшей водой..., дома здесь прекрасные и благородные по заслугам тех, кто в них обитает, и украшены самоцветами, золотом и серебром. Здесь много красавиц, и всякий с ними поступает по своей охоте, и они становятся все прекраснее...» Однако инквизиторам, допытывавшимся, верит ли Меноккио в земной рай, он ответил с горьким сарказмом: «По-моему, земной рай это у дворян, у которых всего в избытке и они живут в ус не дуя».

40. «Новое устройство всей жизни»

Меноккио, не ограничиваясь картинами рая, мечтал о «новом мире»: «Дух мой был объят гордыней, – говорил он инквизиторам, – я желал нового мира и нового устройства всей жизни, я думал, что церковь идет по неправому пути и хулил ее за роскошество». Что означали эти слова?

В обществах, не знающих письменной культуры, коллективное сознание не принимает изменений, пытается их скрыть от самого себя140140
  См.: Goody J., Watt J. The Consequences of Literacy. Op. cit.; Grans F. Social Utopies in the Middle Ages // Past and Present. No 38. 1967. P. 3–19; Hobsbawm EJ. The Social Function of the Past: Some Questions // Ibid. No 55. 1972. P. 3–17; Halbwachs M. Les cadres sociaux de la memoire. P., 1952 (1 ed. 1925).


[Закрыть]. Относительной изменчивости материальной жизни противопоставляется подчеркнутая неизменность прошлого. Всегда было так, как сейчас, мир таков, как он есть. И только в периоды резких социальных сдвигов возникает мифический в своей основе образ иного и лучшего прошлого, по отношению к которому настоящее предстает как время упадка и вырождения. «Когда Адам пахал и Ева пряла, кто был дворянином?»141141
  «When Adam delved and Eve span / Who was then a gentleman?», знаменитое присловье, появившееся во время восстания английских крестьян в 1381 г. (ср.: Hilton R. Bond Men Made Free. Medieval Peasant Movements and the English Rising of 1381. L., 1973. P. 222–223).


[Закрыть] Борьба за изменение социального порядка превращается в таком случае в целенаправленную попытку вернуть это мифическое прошлое.

И Меноккио сравнивал богатую и погрязшую в пороках церковь, которая была у него перед глазами, с первоначальной церковью, бедной и непорочной:142142
  См. освещение вопроса в целом: Miccoli G. Ecclesiae primitivae forma // Cliiesa gregoriana. Firenze, 1966. P. 225 sgg.


[Закрыть] «Я бы хотел, чтобы в церкви была любовь, как было устроено Иисусом Христом..., здесь эти роскошные мессы, Иисус Христос не хочет роскошества». Но он умел читать в отличие от большинства своих односельчан и потому мог составить себе более сложный образ прошлого. И в «Цветах Библии» и особенно в «Прибавлении к прибавлениям к хроникам» Форести он встречался с рассказами об исторических событиях, от сотворения мира до современности, где соединялись священная и профанная история, мифология и теология, описания битв и описания стран, имена государей и философов, еретиков и художников. Мы не знаем, что чувствовал Меноккио, знакомясь с этими рассказами. Разумеется, он не был ими «измучен», как при чтении Мандевиля. Кризис этноцентризма определялся в XVI веке (и еще много времени спустя) не историей, а географией, пусть даже сказочной143143
  См.: Landucci S. I filosofi e i selvaggi. Op. cit.; Kaegl W. Voltaire e la disgregazione della concezione cristiana della storia // Meditazioni storiche. Ban, 1960. P. 216–238.


[Закрыть]. И все же одно, едва различимое указание на переживания, испытанные Меноккио во время чтения хроники Форести, у нас имеется.

«Прибавление» многократно переводилось на итальянский и переиздавалось как до, так и после смерти автора (в 1520 году). У Меноккио в руках находился, скорее всего, посмертно вышедший перевод; неизвестный редактор дополнил его материалами, относящимися к событиям последнего времени. Среди прочего этот редактор – видимо, собрат Форести по августинскому ордену – поместил в хронику рассказ о расколе «Мартина, прозывавшегося Лютером, инока из ордена св. Августина». Тон рассказа был вполне благожелательный и лишь под конец брали верх резко негативные оценки. «Причиной такового лютерова нечестия мнится сам папа римский (что ложно), но на самом деле проистекло оно от неких лиходейных и зломысленных людишек, которые, корча из себя святых, творили дела великого непотребства». Этими людишками были францисканцы, которым Юлий II и вслед за ним Лев X поручили распространение индульгенций. «И по своему невежеству, которое есть матерь всех пороков, и по алчности к злату, ими сверх всякой меры овладевшей, сказанные иноки впали в такое безумие, что породили великое нестроение среди тех народов, где они промышляли этими индульгенциями. И особливо свирепствовали они в Германии, и когда мужи, славные ученостью и добрыми нравами, обличали таковую их дурь, они в ответ отлучали их от лица церкви. Среди таковым манером отлученных был и Мартин Лютер, муж, весьма в науках искушенный...» Тем самым причиной раскола, по мнению безымянного продолжателя хроники, была «дурь», проявленная представителями соперничающего монашеского ордена, которые ответили отлучением на справедливые упреки Лютера. «Потому-то сказанный Мартин Лютер, рожденный от знатных родителей и у всех пребывавший в почете и уважении, начал прилюдно говорить против этих индульгенций, именуя их обманными и нечестивыми. И от этого вскорости пошло в народе большое смятение. И поскольку миряне и до этого негодовали на духовенство, захватившее все их богатства, то тем охотнее пошли за Лютером, и так было положено начало расколу в католической церкви, Лютер же, увидев себя окруженным сторонниками, полностью отпал от католической церкви и учинил новую секту и новое устройство всей жизни, где все стало иное и небывалое. Отсюда и воспоследовало, что большая часть этих стран бунтует против католической церкви и не покорствует ей ни в чем...»

«Учинил новую секту и новое устройство всей жизни» – «я желал нового мира и нового устройства всей жизни, я думал, что церковь идет по неправому пути и хулил ее за роскошество». Открывая свои, внушенные ему «гордыней», мысли о необходимости религиозной реформы (к тому, что означают слова о «новом мире», мы вернемся чуть позже), Меноккио следовал – трудно решить, намеренно или бессознательно, – сказанному о Лютере в хронике Форести. Конечно, он не воспроизводил его богословские идеи, о которых, впрочем, в хронике говорилось скупо – только осуждалось «новое учение», выдвинутое Лютером. Но с чем он определенно не мог согласиться, это с уклончивым и в какой-то степени двусмысленным выводом автора хроники: «И вот так он прельстил простой народ, а люди ученые примкнули к нему, услышав о винах духовного сословия и не сообразив, что следующее умозаключение ложно: духовенство и клирики ведут дурную жизнь, значит нехороша и римская церковь. Не верно это: церковь остается благодатной, даже если служители ее недостойны, и вера христианская остается совершенной, даже если христианам далеко до святой жизни». «Законы и повеления церкви» Меноккио, вслед за Каравией, считал «барышничеством», выдумкой попов, которым нужно лишь набивать себе мошну: нравственное очищение духовенства и обновление религиозного учения были для него неотделимы друг от друга. Прочитав о Лютере в хронике Форести, он увидел в нем религиозного бунтаря, сумевшего объединить в борьбе против духовных властей «простой народ» и «людей ученых», используя их «негодование» против церкви, «захватившей все их богатства». «Церковь и попы все захватили», – заявил Меноккио инквизиторам. И кто знает, может быть, он в мыслях своих сравнивал положение во Фриули с тем, что происходило за Альпами, в странах, где Реформация победила.

41. «Убивать попов»

Мы не знаем, за одним исключением, к которому обратимся позже, имел ли Меноккио какие-либо контакты с «людьми учеными». Хорошо известно, с другой стороны, как упорно он пытался ознакомить со своими взглядами «простой народ». Но похоже, сторонников он приобрести не сумел. В приговоре, вынесенном судом, эта его неудача расценивалась как проявление божьей воли, не допустившей, чтобы злотворное влияние коснулось простых душ обитателей Монтереале.

Один из них, правда, слушал рассказы Меноккио во все уши – Мелькиорре Джербас, плотник, не знавший грамоты и всеми в деревне считавшийся за «малоумного». О нем говорили, что он «богохульствует по трактирам и кричит, что Бога нет», и не один свидетель связывал его имя с именем Меноккио, поскольку Джербас «говорил худые и непотребные слова о церкви». Тогда генеральный викарий пожелал выяснить, в каких он был отношениях с Меноккио, только что заключенным в тюрьму. Сначала Мелькиорре утверждал, что у них не было ничего общего, кроме работы («он мне дает древесину для разных работ, и я за нее плачу»), но потом признал, что хулил Бога в монтереальских трактирах, повторяя слова, услышанные от Меноккио: «Меноккио мне говорил, что Бог – это воздух, и я тоже так думаю...»

В чем причина такого слепого подчинения, понять нетрудно. Умение Меноккио читать, писать, вести беседы должно было окружать его в глазах Мелькиорре почти магическим ореолом. Одолжив ему Библию, имевшуюся в его доме, Мелькиорре ходил потом по деревне и сообщал всем с таинственным видом, что у Меноккио есть книга, с помощью которой тот может «делать всякие чудеса». Но разница между ними была для всех очевидна. «Этот способен на всякое еретичество, но ему далеко до сказанного Доменего», – как заметил один свидетель, говоря о Мелькиорре, А по словам другого, «он все это говорит, потому что не своем уме и когда бывает пьян». Генеральный викарий также быстро понял, что плотнику далеко до мельника. «Когда вы утверждали, что Бога нет, верили в это в душе своей?» – спросил он его без всякой суровости. Мелькиорре ответил, нимало не задумываясь: «Нет, падре, я верю, что есть Бог на земле и на небесах и что он может меня умертвить, когда захочет, а эти слова я говорил, потому что научился им от Меноккио». Ему назначили нетяжелое покаяние и отпустили восвояси. Таков был единственный – во всяком случае, единственный сознавшийся – последователь Меноккио в Монтереале.

С женой и детьми Меноккио откровенных разговоров не вел: «Боже их сохрани иметь такие мысли». Несмотря на свою кровную связь с деревней, Меноккио должен был чувствовать себя изгоем. «В тот вечер, – признался он, – когда отец инквизитор сказал мне: «Завтра приходи в Маниаго», – я пал духом и хотел бежать, куда глаза глядят, и пуститься во все тяжкие... Я хотел убивать попов и поджигать церкви и творить всякое зло. Но я подумал о двух своих крошках и удержался...» Этот взрыв бессильного отчаяния лучше всяких слов говорит об его одиночестве. Другого ответа на несправедливость, кроме разбоя, он не видел – правда, тут же от него отказался. Отомстить преследователям, разрушить символы их власти, стать вне закона...144144
  Ср.: Hobsbawm E J . I banditi. Torino, 1971.


[Закрыть] Поколением раньше крестьяне жгли замки фриульских нобилей. Но времена изменились.

42. «Новый мир»

Теперь ему оставались лишь мечты о «новом устройстве мира». Эти слова истерлись со временем как монета, прошедшая через множество рук. Нам надо вспомнить их первоначальный смысл.

Меноккио, как мы убедились, не верил в сотворение мира Богом. Помимо того, он открыто отрицал учение о первородном грехе, утверждая, что человек «начинает грешить, когда начинает пить молоко матери, выйдя из ее чрева». Христос был для него человеком и только. Естественно, что ему были чужды какие-либо милленаристские идеи. В своих показаниях он ни разу ни словом не обмолвился о втором пришествии. «Новый мир», о котором он мечтал, представлял собой поэтому явление сугубо земное – нечто, что человек может достичь с помощью собственных сил.

Во времена Меноккио это выражение сохраняло всю свою смысловую наполненность и еще не успело превратиться в расхожую метафору. Если оно и было метафорой, то метафорой в квадрате. В начале века под именем Америго Веспуччи было напечатано послание, адресованное Лоренцо ди Пьетро Медичи и носившее именно такое название – «Mundus novus»**
  «новый мир» (лат.).


[Закрыть]145145
  Mundus novus, s.l., s.d. (1500?), без пагинации (курсив мой – К.Г.).


[Закрыть]. Его переводчик с итальянского на латынь, Джулиано ди Бартоломео Джокондо, сопроводил название специальным пояснением. «Superioribus diebus satis tibi scrips! de reditti meo ab novus illis regionibus... quasque novum mundum appellare licet, quando apud maiores nostros rmlla de ipsis fuerit habita cognitio et audientibus omnibus sit novissima res»****
  «В предыдущие дни я подробно написал тебе о моем возвращении из этих новых стран.., которые можно называть новым миром, поскольку у предков наших мы не находим о них никаких известий и для читателей все, о них сообщаемое, внове» (лат.).


[Закрыть]. He Индия, следовательно, как считал Колумб, и не просто неизведанные земли, но самый настоящий новый мир. «Licet appellare»******
  «можно называть» (лат.).


[Закрыть] – метафора была новой с иголочки, и за нее приходилось почти что просить извинения у читателя. В этом значении она быстро распространилась и вошла во всеобщее употребление. Меноккио, однако, употреблял это выражение в другом смысле, относя его не к новому континенту, а к новому обществу, которое еще только предстояло создать.

Мы не знаем, кто впервые осуществил этот сдвиг смысла. Ясно, что за ним просматривается образ быстрого и решительного общественного переустройства. В 1527 году в письме к Буцеру Эразм Роттердамский с горечью указывал на общественные потрясения, которыми сопровождается лютеровская Реформация, отмечая, что первым делом во избежание их следовало искать поддержки у церковных иерархов и светских властей и что многое, в первую очередь мессу, надо было реформировать со всяческой осторожностью146146
  Opus epistolarum Des. Erasmi... Oxonii, 1928. VII. P. 232–233.


[Закрыть]. Сейчас немало таких людей – писал он в заключении, – которые отвергают всякую традицию («quod receptum est»), как будто новый мир можно создать в мгновение ока («quasi subito novus mundus condi posset»). Медленные и постепенные перемены с одной стороны, быстрый и крутой переворот (революция, сказали бы мы сейчас) с другой – противопоставление очень четкое. Но никакого географического подтекста в выражении «novus mundus» у Эразма нет; единственный дополнительный смысловой оттенок вносится словом «condere», обозначающим, как правило, основание города.

Перенесение метафоры из географического контекста в социальный происходит в совершенно другой литературной отрасли – в жанре утопии, причем на самых разных уровнях. Вот, к примеру, «Капитоло, где рассказывается о новом мире, обретенном в море Океане, сочинение приятное и усладительное» – оно издано без имени автора в Модене в середине XVI века. Это очередная вариация на тему страны Кокань147147
  Ср.: Graus F. Social Utopies in the Middle Ages. Op. cit. P. 7 sgg. (где, однако, явно недооценивается распространенность этой тематики и ее отголосков в народной среде). О проблеме в целом см. книгу Бахтина о Рабле. (Можно мимоходом заметить, что «nouveau monde», обнаруженный рассказчиком во рту Пантагрюэля, сильно напоминает страну Кокань, на что справедливо обратил внимание Ауэрбах. См.: Auerbach E. Mimesis. II realismo nella Ietteratura occidentale. Torino, 1970. II. P. 3 sgg., в особенности Р. 9. (русс. изд.: Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., 1976. С. 272–273)). В отношении итальянского материала сохраняет значение: Rossi V. II paese di Cuccagna nella letteratura italiana // Le lettere di messer Andrea Calmo. Torino, 1888. P. 398–410. Полезные сведения содержатся в статье Г. Кокьяры в сборнике: II paese di Cuccagna. Torino, 1956. P. 159 sgg. Французский материал см.: Huon A. «Le Roy Sainct Panigon» dans Fimagerie populaire du XVI siecle // Frangois Rabelais. Ouvrage publie pour le quatrieme centenaire de sa mort. Geneve-Lille, 1953. P. 210–225. Общий обзор см.: Ackermann E. M. «Das Schlaraftenland» in German Literature and Folksong... with an Inquiry into its History in European Literature. Chicago, 1944.


[Закрыть] (она прямо поименована в предваряющей «Капитоло» «Шутейной речи о всяких чудачествах»), которая в данном случае помещается на новооткрытых заокеанских землях:

 
Разведчики неведомых земель
Открыли за пустынным океаном
Прекрасную и новую страну.
 

В описании страны присутствуют характерные для этой грандиозной крестьянской утопии мотивы:

 
Там высится гора среди равнины
Из сыра тертого, и с той горы
Сбегает вниз молочная река,
Текущая затем по всей округе
В творожных берегах...
Король тех мест зовется Бугалоссо.
Велик и толст подобно стогу сена,
Он королем назначен оттого,
Что трусостью никто ему не равен.
Из задницы он манну извергает,
Плюется марципаном, и плотва
Наместо вшей в его башке клубится.
 

Этот «новый мир» отличается не только изобилием, но и полным отсутствием каких-либо социальных обязательств. Здесь нет семьи, потому что царит полная сексуальная свобода:

 
Там нет нужды ни в юбках, ни в накидках.
Рубашек и штанов никто не носит.
Все голые, и девки и мужчины.
Ни холода там нету, ни жары,
И всяк любого видит, сколько хочет.
О, счастье, не имеющее равных...
Детей они заводят, не считая,
О пропитаньи им не нужно думать:
С дождем там выпадают макароны.
Отцов, как выдать замуж дочерей,
Забота не гнетет: там каждый
Устраивается по своей охоте.
 

Здесь нет собственности, потому что не надо трудиться и все принадлежит всем:

 
Чего захочешь здесь, то и имеешь.
А одного, кто вздумал говорить,
Что надобно всем сообща трудиться,
Повесили немедленно всем миром...
Здесь нет ни мужиков, ни бедняков,
Любой богат, любой преизобилен.
По всем полям навалены пожитки.
Земля не размежевана никем,
Владей, чем хочешь, и селись, где знаешь:
Свобода здесь поэтому царит.
 

Эти мотивы, которые замечаются (хотя и не с такой отчетливостью) почти во всех произведениях данного времени, посвященных стране Кокань, имеют по всей вероятности в своей основе те впечатления, которые первооткрыватели заокеанских земель составили о них и об их обитателях: нагота, сексуальная свобода, отсутствие частной собственности и социального неравенства, и все это на фоне приветливой и благодатной природы148148
  См., к примеру, цитированную выше статью Коккьяры, в которой, однако, данные мотивы не соотносятся с описаниями жизни американских туземцев (об отсутствии у них частной собственности см.: Romeo R. Le scoperte americane nella coscienza italiana del Cinquecento. Milano-Napoli, 1971. P. 12 sgg.). О связях утопий с заокеанскими открытиями см.: Ackermann E. M. «Das Schlaraffenland» in German Literature and Folksong. Op. cit. P. 82, 102.


[Закрыть]. Средневековому мифу о стране изобилия тем самым сообщались черты некоей элементарной утопии. Здесь в принципе допускалось любое вольномыслие, которое надежно маскировалось буффонадой, парадоксом, гиперболой149149
  Можно вспомнить о том, какой смысл вкладывал Фрейд в понятие остроумия: оно «подрывает те общественные установления, моральные или религиозные принципы, мировоззренческие позиции, которые пользуются таким непререкаемым авторитетом, что какой-нибудь протест против них возможен лишь в превращенной форме острословия, и к тому же прикрытого маской серьезности» (Orlando F. Per una teoria freudiana della letteratura. Torino, 1973. P. 46 sgg.). Так, в течение XVI века «Утопия» Томаса Мора разошлась по сборникам фривольных и легкомысленных парадоксов.


[Закрыть], – всеми этими совами, которые испражняются меховыми шубами, и ослами в упряжи из сосисок, – вкупе с ритуальной иронической концовкой:

 
Хотите знать, как вам туда добраться?
В шутейной гавани найдите вы корабль,
На нем по морю врак скорей пускайтесь,
Как приплывете – будете дурак.
 

Совсем другой язык использовал Антон Франческо Дони, автор одной из первых и самых известных итальянских утопий XVI века: его диалог, включенный в книгу «Миров» (1552), так и называется – «Новый мир»150150
  См.: Grendler P. F. Critics of the Italian World (1530–1560). Anton Francesco Doni, Nicolo Franco and Ortensio Lando. Madison, Wisconsin, 1969. Я использовал издание «Миров», опубликованное в 1562 г. (Mondi celesti, terrestri et inferaali de gli academici pellegrini...); диалог о «Новом мире» находится на с. 172–184.


[Закрыть]. Тон здесь серьезный, содержание также резко изменилось. Утопия Дони уже не крестьянская, подобно «Стране Кокань»151151
  Ср.: Graus F. Social Utopies in the Middle Ages. Op. cit. P. 7, который утверждает, что идеология страны Кокань не городская в принципе. Своего рода исключением из этого правила представляется «Новая история страны Кокань», опубликованная в Сиене в конце XV в.; на нее ссылается Росси (Le lettere di messer Andrea Calmo. Op. cit. P. 399), мне не удалось разыскать этот текст.


[Закрыть], место ее действия – город, имеющий в плане форму звезды. Обитатели его «нового мира» в своих привычках умеренны («мне весьма по душе указ, покончивший с бичом повального пьянства..., с этим обыкновением проводить за столом по полдня») и ничуть не похожи на коканьских забулдыг. Но и у Дони античный миф о золотом веке соединяется с картиной первобытной чистоты и невинности, характерной для первых рассказов об Америке152152
  Ср.: Lovejoy A. O., Boas G. Primitivism and Related Ideas in Antiquity. Baltimore, 1935; Levin H. The Myth of the Golden Age in the Renaissance. L., 1969; Kamen H. Golden Age, Iron Age: a Conflict of Concepts in the Renaissance // The Journal of Medieval and Renaissance Studies. 1974. No 4. P. 135–155.


[Закрыть]. Правда, прямых ссылок на них нет: мир, описываемый Дони, именуется им просто «новый мир, отличный от нашего». Благодаря некоторой уклончивости этого выражения модель идеального общества впервые в утопической литературе могла быть размещена во времени, в будущем, а не в пространстве, в неведомых землях153153
  Об этом разграничении см.: Frye N. Varieeies of Literary Utopias // Utopias and Utopian Thought. Cambridge (Mass.), 1966. P. 28.


[Закрыть]. Но из донесений путешественников (а также из «Утопии» Мора, публикацию которой Дони осуществил лично, сопроводив ее предисловием) сюда перешли наиболее характерные черты этого «нового мира», а именно общность женщин и имущества154154
  Ср.: «Все было общим, и крестьяне одевались также, как горожане, ибо каждый доставлял в город плоды своего труда и брал все, что ему было надобно. И попробовал бы ктонибудь продавать, перепродавать, покупать и закупать» (Doni A. Mondi. Op. cit. P. 176).


[Закрыть]. Мы видели, что они свойственны также образу страны Кокань.

Об открытиях, сделанных в Америке, Меноккио мог кое-что узнать из скупых упоминаний в «Прибавлении» Форести. Может быть, их он имел в виду, когда утверждал с обычной для себя безапеляционностью: «я читал, что людей есть много всякого сорта, и потому думаю, что их еще больше в различных частях света». С «новым миром» Дони, городским и благопристойным155155
  О содержании городской утопии Дони см. замечания (довольно поверхностные): Simoncini G. Citta e societa nel Rinascimento. Torino, 1974. I. P. 271–273.


[Закрыть], он, скорее всего, знаком не был, а о крестьянском и карнавальном мире «Капитоло» или других подобных ему сочинений мог кое-что слышать. Во всяком случае в обоих он нашел бы нечто себе по вкусу. В мире, описанном Дони, – религию, обходящуюся без обрядов и церемоний несмотря на то, что храм помещен здесь в центре города и доминирует над ним156156
  См.: Grendler P. F. Critics of the Italian World. Op. cit. P. 175–176. Выводы Грендлера не всегда представляются убедительными: к примеру, говорить применительно к Дони о материализме – явная натяжка (хотя у Грендлера на этот счет имеются некоторые колебания – см. С. 135 и 176). Так или иначе религиозные сомнения Дони не подлежат сомнению; похоже, их не учитывает Тененти (Tenenti A. L'utopia nel Rinascimento (1450–1550) // Studi storici. VII. 1966. P. 689–707), который в связи с «Новым миром» предпочитает говорить об «идеальной теократии» (С. 697).


[Закрыть]; религию, ограниченную предписанием «знать Бога, благодарить его и любить ближнего»157157
  Doni A. Mondi. Op. cit. P. 194. Грендлер (с. 176) считает, что речь идет о «orthodox religious coda» («ортодоксальной религиозной коде»); на самом деле в этих словах отражается упрощенное понимание религии, столь характерное для Дони.


[Закрыть], – к тому же самому призывал на суде и Меноккио. В мире, описанном в «Капитоло», – представление о счастье, основанном на изобилии, на наслаждении материальными благами, на отсутствии труда. Правда, Меноккио в ответ на обвинение в нарушении поста сказал, что считает пост полезным для здоровья («Пост нужен для рассудка, чтобы не разгорячался сверх меры от жидкостей; по мне, есть надобно трижды или четырежды в день, а вина не пить вовсе, потому что оно разгорячает жидкости»). Но эта апология трезвости завершилась полемическим выпадом, адресованным, видимо (в протоколе тут есть пропуски), непосредственно монахам, составляющим инквизиционный трибунал: «И не надобно следовать тем, кто за один присест съедает больше, чем другие за весь день». В мире, где царит социальная несправедливость, где ни на миг не отступает угроза голода, призыв к трезвости и воздержанности звучал как протест.

 
В земле мы роемся, как мыши:
Всяк корешок годится в пищу.
Но брюхо воет смертным воем:
От голода избавь нас, Боже.
 

– читаем мы в современной «Жалобе бедняка на бескормицу»158158
  Lamento de uno poveretto huomo sopra la carestia, con I'universale allegrezza dell'abondantia, dolcissitno intertenimento de spiriti galanti. S. I., s.d. (я просматривал экземпляр, хранящийся в Болонской коммунальной библиотеке).


[Закрыть].

 
Праздник к нам пришел, ребята,
Будем радоваться вместе:
Нас не мучит больше голод,
Отпустила нас недоля...
Хлеба вдоволь, вдоволь каши —
Урожай собрали знатный.
Воспоем ему мы славу,
Он вернул надежду нам...
После тьмы приходит солнце,
После горя – ликованье.
Закрома полны доверху,
Изобилье наступает.
Наше солнце, наше счастье —
Белый, сладкий, чудный хлеб.
 

– подает ответную реплику помещенная немедленно следом «Всеобщая радость по случаю изобилия». Этот стихотворный «контраст» дает нам реалистическую поправку к гиперболическим фантазиям о стране Кокань. По сравнению с «корешками» периода недорода «белый, сладкий, чудный хлеб» в период изобилия – это «праздник». «Словно бы праздник», сказал Меноккио о рае; праздник без конца, избавленный от периодической смены «тьмы» и «солнца», недородов и богатых урожаев, поста и карнавала159159
  Бахтин совершенно справедливо подчеркивает пафос всеобщего круговорота, присущий народным утопиям. В то же время, вступая с этой идеей в некоторое противоречие, он приписывает ренессансному карнавальному мироощущению стремление к решительному разрыву со старым феодальным порядком (Op. cit. P. 215, 256, 273–274, 392; см. рус. цит. изд.: с. 223, 258–259, 278, 368–369). В этом противопоставлении двух образов времени – линеарного и циклического – чувствуется некоторая натяжка, связанная с попыткой выдвинуть на первый план революционные тенденции народной культуры. Это, может быть, самая спорная сторона замечательного исследования Бахтина. Ср.: Camporesi P. Caraevale, cuccagna e giouchi di villa (Analisi e documenti) // Studi e problemi di critica testualeio No 10. 1975. P. 57 sgg.


[Закрыть]. Страна Кокань по ту сторону океана – это тоже праздник, всеобщий и непрекращающийся. Наверное, «новый мир», о котором думал Меноккио, был на нее похож.

Во всяком случае, в словах Меноккио приоткрываются на мгновение глубокие народные корни всяких утопий, обращенных как к простому, так и к ученому читателю и до сих пор очень часто понимаемых как чисто литературные упражнения160160
  См.: Ibid. P. 17, 20–21, 98–103, passim (но ср. предыдущее примеч.). В отношении Кампанеллы эту проблему рассматривает Фирпо: Firpo L. La cite ideale de Campanella et Je culte du Soleil // Le soleil a la Renaissance. Science et mythes. Bruxelles, 1965. P. 331.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что в образе «нового мира» многое шло от прошлого, от представлений о мифически далекой эпохе благоденствия161161
  Bachtin M. Op. cit. P. 89—90.


[Закрыть]. Этот образ, иначе говоря, не вступал в противоречие с циклической картиной истории, типичной для эпохи, которая жила мифами возрождения, реформации, нового Иерусалима162162
  См.: Ibid. P. 218, 462 (русс. изд.: С. 223, 441–442) и в особенности: Ladner G. B. Vegetation Symbolism and the Concept of Renaissance // De artibus opuscula XL. Essays in Honor of Erwin Panofsky. N. Y., 1961. I. P. 303–322. Ср. также: Idem. The Idea of Reform: Its Impact on Christian Thought and Action in the Age of the Fathers. Cambridge (Mass.), 1959. He утратило своего значения: Burdach К. Riforma – Rinascimento – Umanesimo. Firenze, 1935. P. 3–71.


[Закрыть]. Это все, повторяю, исключать нельзя. Но факт есть факт: образ более справедливого общества вполне сознательно переносился в будущее, и будущее не эсхатологическое. Не Сын Человеческий, сошедший с небес163163
  Даниил 7, 13 и далее. Это один из основополагающих текстов для милленаристской литературы.


[Закрыть], а борьба людей, подобных Меноккио – хотя бы тех его односельчан, которых он безуспешно пытался сделать своими единомышленниками, – должна была утвердить на земле «новый мир».