Текст книги "Собрание сочинений, том 18"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 60 страниц)

«Однажды построенный дом служит вечным юридическим основанием для получения определенной доли общественного труда, хотя действительная стоимость дома в более чем достаточной мере давно уже выплачена владельцу в форме квартирной платы. Так получается, что для дома, построенного, например, 50 лет тому назад, первоначальные издержки покрываются за это время 2, 3, 5, 10 и более раз получаемой с него квартирной платой»).

Мюльбергер жалуется на это следующим образом:

«Это простое, трезвое констатирование факта дает Энгельсу повод делать мне внушение о том, что мне следовало бы объяснить, каким образом дом становится «юридическим основанием», – что совершенно не входило в круг моих задач… Одно дело – изображение, другое дело – объяснение. Если я говорю вслед за Прудоном, что экономическая жизнь общества должна быть проникнута правовой идеей, то я тем самым изображаю современное общество как такое, в котором отсутствует если не всякая правовая идея, то правовая идея революции, – факт, с которым согласится сам Энгельс».

Прежде всего остановимся на однажды построенном доме. Дом, сданный внаем, приносит своему застройщику в виде наемной платы земельную ренту, средства на ремонт и процент на вложенный при строительстве капитал, включая и прибыль с него; уплачиваемая наемная плата, смотря по обстоятельствам, может постепенно составить сумму, в два, три, пять, десять раз превышающую первоначальные издержки на постройку дома. Это, милейший Мюльбергер, есть «простое, трезвое констатирование» «факта», который имеет экономический характер; и если мы хотим знать, как же это «так получается», что факт этот существует, то мы должны производить исследование в экономической области. Рассмотрим же этот факт поближе, так, чтобы он стал понятен каждому ребенку. Продажа товара состоит, как известно, в том, что владелец отдает его потребительную стоимость и получает его меновую стоимость. Потребительные стоимости товаров различаются друг от друга, между прочим, и тем, что их потребление осуществляется в различные сроки. Каравай хлеба съедается в один день, пара брюк изнашивается в один год, дом, скажем, – в сто лет. По отношению к товарам с длительным периодом изнашивания представляется, стало быть, возможность продавать их потребительную стоимость по частям, каждый раз на определенный срок, то есть отдавать ее внаем. Продажа по частям реализует, следовательно, меновую стоимость лишь постепенно, за этот отказ от немедленного получения обратно авансированного капитала и полагающейся с него прибыли продавец вознаграждается надбавкой к цене, начислением процентов, ставка которых определяется отнюдь не произвольно, а законами политической экономии. По истечении ста лет дом потреблен, изношен, негоден для жилья. Если мы после этого вычтем из всей уплаченной суммы наемной платы: 1) земельную ренту вместе с некоторым повышением, которое она претерпела за это время, 2) расходы на текущий ремонт, – то мы найдем, что остаток в среднем составляется: 1) из первоначального капитала, вложенного в строительство дома, 2) из прибыли с него и 3) из процентов на постепенно погашаемый капитал и на прибыль. Правда, по истечении этого времени у съемщика нет дома, но нет его и у владельца. У последнего есть лишь участок земли (если он принадлежит именно ему) и находящиеся на нем строительные материалы, которые, однако, уже перестали быть домом. И если для дома тем временем «первоначальные издержки покрываются 5 или 10 раз», то мы увидим, что это произошло просто вследствие роста земельной ренты; это ни для кого не секрет в таких местах, как Лондон, где землевладелец и домовладелец – большей частью два разных лица. Такой колоссальный рост наемной платы происходит в быстро растущих городах [В газете «volksstaat» напечатано: «в быстро растущих крупных городах». Ред.], но не где-нибудь в деревне, где земельная рента со строительных участков остается почти неизменной. Общеизвестно, что за вычетом повышений земельной ренты квартирная плата в среднем приносит домовладельцу ежегодно не свыше 7% вложенного капитала (включая прибыль), причем из этой суммы нужно еще покрывать издержки на ремонт и тому подобное. Словом, договор о найме – это самая обыкновенная товарная сделка, теоретически представляющая для рабочего не больший и не меньший интерес, чем всякая другая товарная сделка, за исключением той, где дело идет о купле-продаже рабочей силы; практически же этот договор о найме выступает перед ним как одна из тысячи форм буржуазного надувательства, о которых я говорю на стр. 4 отдельного издания [См. настоящий том, стр. 208—209. Ред.] и которая, как я там указал, тоже подвержена известному экономическому регулированию.

Мюльбергер, напротив, не видит в договоре о найме ничего, кроме чистого «произвола» (стр. 19 его работы), а когда я доказываю ему обратное, – он жалуется, что я говорю ему «сплошь такие вещи, которые, к сожалению, он сам уже знал».

Однако никакие экономические исследования о квартирной плате не приведут нас к тому, чтобы превратить отмену сдачи квартир внаем в «одно из самых плодотворных и самых возвышенных стремлений, зародившихся в лоне революционной идеи». Чтобы добиться этого, необходимо перевести этот простой факт из области трезвой политической экономии в гораздо более идеологическую область юриспруденции. «Дом служит вечным юридическим основанием» платы за наем помещения; – «так получается», что стоимость дома может быть покрыта наемной платой 2, 3, 5 и 10 раз. Чтобы узнать, как же это «так получается», «юридическое основание» не поможет нам ни на грош; поэтому я и говорил, что только путем исследования того, каким образом дом становится юридическим основанием, Мюльбергер мог бы узнать, как это «так получается». Мы узнаем это лишь тогда, когда исследуем, как я и сделал, экономическую природу квартирной платы, вместо того чтобы возмущаться тем юридическим выражением, в котором санкционирует ее господствующий класс. – Тот, кто предлагает экономические меры для отмены квартирной платы, обязан ведь знать о квартирной плате несколько больше чем то, что она представляет собой «дань, которой съемщик оплачивает вечное право капитала». На это Мюльбергер отвечает: «Одно дело – изображение, другое дело – объяснение».

Итак, стало быть, дом, хотя он отнюдь не вечен, превращен в вечное юридическое основание квартирной платы. Безразлично, как это «так получается», но мы обнаруживаем, что в силу этого юридического основания дом приносит в виде квартирной платы доход, во много раз превышающий его стоимость. Благодаря переводу на юридический язык мы благополучно удалились от экономической области достаточно далеко, чтобы видеть лишь то явление, что валовая сумма арендной платы мало-помалу может многократно оплатить стоимость дома. Так как мы мыслим и говорим юридически, то и к этому явлению мы прилагаем масштаб права, справедливости и находим, что явление это несправедливо, что оно не соответствует «правовой идее революции», – что бы эта штука ни означала, – и что поэтому юридическое основание никуда не годится. Далее мы обнаруживаем, что то же самое относится к приносящему проценты капиталу и к сданной в аренду пахотной земле; это дает нам повод выделить и эти разряды собственности из других и подвергнуть их особому рассмотрению. Последнее приводит к требованию: 1) лишить собственника права отказа от договора, права востребования своей собственности, 2) передать безвозмездно съемщику, должнику или арендатору пользование сданным ему, но не принадлежащим ему предметом и 3) выплатить собственнику его достояние мелкими долями без процентов. Этим мы и исчерпали прудоновские «принципы» в этой области. Это и есть прудоновская «общественная ликвидация».

Кстати, совершенно ясно, что весь этот план реформ должен пойти на пользу почти исключительно мелким буржуа и мелким крестьянам, закрепляя их положение как мелких буржуа и мелких крестьян. Легендарный, по Мюльбергеру, образ «мелкого буржуа Прудо-на», таким образом, приобретает здесь вдруг весьма осязаемую историческую реальность.

Мюльбергер продолжает:

«Если я говорю вслед за Прудоном, что экономическая жизнь общества должна быть проникнута правовой идеей, то я тем самым изображаю современное общество, как такое, в котором отсутствует если не всякая правовая идея, то правовая идея революции, – факт, с которым согласится сам Энгельс».

К сожалению, я лишен возможности доставить Мюльбергеру это удовольствие. Мюльбергер выставляет требование, что общество должно быть проникнуто правовой идеей, и называет это изображением. Если суд посылает мне через судебного исполнителя предписание уплатить долг, то, по Мюльбергеру, суд не совершает ничего иного, как только изображает меня человеком, не платящим своих долгов! Одно дело – изображение, другое дело – требование. В этом именно и состоит главное отличие немецкого научного социализма от Прудона. Мы изображаем, – а всякое подлинное изображение, вопреки Мюльбергеру, есть в то же время объяснение предмета, – мы изображаем экономические отношения, как они существуют и как они развиваются, и доказываем строго экономически, что это их развитие есть в то же время развитие элементов социальной революции: развитие, с одной стороны, пролетариата, класса, условия жизни которого неизбежно толкают его к социальной революции, а с другой стороны – производительных сил, которые, перерастая рамки капиталистического общества, должны неизбежно разорвать их и которые в то же время создают возможность устранения раз навсегда классовых различий в интересах самого общественного прогресса. Прудон, наоборот, предъявляет современному обществу требование преобразоваться не в соответствии с законами своего собственного экономического развития, а согласно предписаниям справедливости («правовая идея» принадлежит не ему, а Мюльбергеру). Там, где мы доказываем, там Прудон, а за ним и Мюльбергер, проповедует и плачется.

Что за штука «правовая идея революции», – я абсолютно не в состоянии разгадать. Правда, Прудон превращает «Революцию» в своего рода богиню, олицетворяющую и осуществляющую его «справедливость»; при этом он впадает в странное заблуждение, смешивая в одно буржуазную революцию 1789—1794 гг. и грядущую пролетарскую революцию. Он проделывает это почти во всех своих произведениях, особенно после 1848 года; в качестве примера я приведу только «Общую идею революции», издание 1868 г., стр. 39—40[250]250
  P.-J. Proudhon. «Idee generale de la Revolution au XIX siecle». Paris, 1868.


[Закрыть]. Но так как Мюльбергер снимает с себя какую-либо ответственность за Прудона, то мне не позволено обращаться к Прудону за объяснением «правовой идеи революции», и я продолжаю пребывать во тьме египетской.

Далее Мюльбергер говорит:

«Но ни Прудон, ни я не апеллируем к «вечной справедливости» для объяснения существующих несправедливых условий, ни, тем более, как приписывает мне Энгельс, не ждем улучшения этих условий от апелляции к этой справедливости».

Мюльбергер, по-видимому, полагается на то, что «Прудон почти вовсе неизвестен в Германии». Во всех своих сочинениях Прудон мерит все общественные, правовые, политические, религиозные положения [В газете «volksstaat» вместо слов «все общественные, правовые, политические, религиозные положения» напечатано: «все общественные, правовые, политические условия, все теоретические, философские, религиозные положения». Ред.] мерилом «справедливости», отвергая их или признавая в зависимости от того, согласуются ли они или не согласуются с тем, что он называет «справедливостью». В «Экономических противоречиях»[251]251
  См. примечание 232.


[Закрыть] эта справедливость называется еще «вечной справедливостью», justice eternelle. Позднее вечность уже не упоминается, но по существу сохраняется. Например, в работе «О справедливости в революции и в церкви», издание 1858 г. [252]252
  P.-J. Proudhon. «De la justice dans la revolution et dans l'eglise». T. 1—3, Paris, 1858.


[Закрыть], следующий отрывок выражает

содержание всей этой трехтомной проповеди (том 1, стр. 42):

«Каков основополагающий принцип, органический, управляющий, суверенный принцип обществ, который, подчиняя себе все остальные, правит, защищает, оттесняет, карает, в случае нужды даже подавляет все мятежные элементы? Что это? – религия, идеал, интерес?.. Этим принципом, на мой взгляд, является справедливость. – Что такое справедливость? Сущность самого человечества. – Чем она была со времени возникновения мира? Ничем. – Чем она должна стать? Всем».

Справедливость, которая составляет сущность самого человечества, – что же это еще, если не вечная справедливость? Справедливость, которая является органическим, управляющим, суверенным основополагающим принципом обществ, справедливость, которая, тем не менее, до сих пор была ничем, но должна стать всем, – что же это, если не мерило, которым должны измеряться все дела человеческие, к которому надлежит апеллировать как к высшему судье при всяком затруднительном случае? А разве я утверждал что-либо другое, кроме того, что Прудон прикрывает свое невежество и свою беспомощность в области политической экономии тем, что судит об экономических отношениях не по экономическим законам, а по тому, согласуются они или не согласуются с его представлением об этой вечной справедливости? И чем же Мюльбергер отличается от Прудона, когда он требует, чтобы «все изменения в жизни современного общества… были проникнуты правовой идеей, то есть проводились везде в соответствии со строгими требованиями справедливости»? Либо я не умею читать, либо Мюльбергер писать не умеет.

Далее Мюльбергер говорит:

«Прудон знает не хуже Маркса и Энгельса, что подлинным двигателем человеческого общества являются экономические, а не юридические отношения; он знает также, что правовые идеи народа в каждый данный

момент являются лишь выражением, отражением, продуктом экономических, – в особенности производственных отношений… Одним словом, право для Прудона есть исторически сложившийся экономический продукт».

Если Прудон все это (я оставляю в стороне неясный способ выражения Мюльбергера и довольствуюсь его благими намерениями) «знает не хуже Маркса и Энгельса», – о чем же нам тогда спорить? Но в том-то и дело, что насчет знаний Прудона дело обстоит несколько иначе. Экономические отношения каждого данного общества проявляются прежде всего как интересы. А Прудон в только что цитированном главном своем произведении пишет черным по белому, что «управляющий, органический, суверенный основополагающий принцип обществ, подчиняющий себе все остальные» принципы, это – не интерес, а справедливость. И он повторяет то же самое во всех своих сочинениях во всех решающих местах. Все это не мешает Мюльбергеру продолжать:

«… идея экономического права, глубже всего развитая Прудоном в «Войне и мире», вполне совпадает с теми основными мыслями Лассаля, которые так хорошо изложены в его предисловии к «Системе приобретенных прав»».

«Война и мир»[253]253
  P.-J. Proudhon. «la guerre et la paix». T. 1—2, Paris, 1869.


[Закрыть] – пожалуй, самое ученическое из многочисленных ученических произведений Прудона, и я никак не мог ожидать, что оно будет приведено в доказательство мнимого усвоения Прудоном немецкого материалистического понимания истории, объясняющего все исторические события и представления, всю политику, философию, религию материальными, экономическими условиями жизни данного исторического периода. Эта книга так мало материалистична, что даже свою концепцию войны не может выразить, не призвав на помощь творца:

«Между тем творец, избравший для нас этот образ жизни, имел свои цели» (т. II, стр. 100, издание 1869 г.).

На какие исторические познания опирается эта книга, видно из того, что в ней высказано убеждение в историческом существовании золотого века:

«Вначале, когда человечество было еще редко рассеяно по земному шару, природа без труда удовлетворяла потребности человека. Это был золотой век, век изобилия и покоя» (там же, стр. 102).

Экономическая позиция Прудона представляет собой позицию самого грубого мальтузианства:

«Если удваивается производство, то тотчас же удвоится и население» (стр. 106).

В чем же тогда состоит материализм этой книги? В том, что в ней утверждается, будто причиной войны всегда был и поныне остается «пауперизм» (например, стр. 143). Дядюшка Бресиг был таким же ловким материалистом, когда в своей речи в 1848 г. изрек великие слова: «Причиной великой нищеты является великая pauvrete» [бедность. Ред.].

В «Системе приобретенных прав»[254]254
  F. lassalle. «das system der erworbenen rechte. eine Versohnung des positiven Rechts und der Rechtsphilosophie». Th. I, Leipzig, 1861 (Ф. Лассаль. «Система приобретенных прав. Примирение позитивного права и философии права». Ч. 1, Лейпциг, 1861).


[Закрыть] Лассаль находится в плену всех иллюзий не только юриста, но и старогегельянца. На стр. VII Лассаль определенно заявляет, что и в «экономике понятие приобретенного права представляет собой исходный пункт, приводящий в движение все дальнейшее развитие»; он хочет показать (стр. XI), что «право есть разумный, из самого себя» (стало быть, не из экономических предпосылок) «развивающийся организм»; для него задача состоит в том, чтобы вывести право не из экономических отношений, а из «самого понятия воли, развитием и отображением которого только и является философия права» (стр. XII). Но при чем же здесь эта книга? Различие между Прудоном и Лассалем состоит лишь в том, что Лассаль был действительно юристом и гегельянцем, а Прудон и в юриспруденции и в философии, как и во всем прочем, был всего только дилетантом.

Что Прудон, который, как известно, постоянно сам себе противоречит, подчас делает кое-где и такие замечания, которые как будто обнаруживают стремление объяснять идеи исходя из фактов, – это я отлично знаю. Однако значение подобных высказываний совершенно ничтожно по сравнению с основным направлением его мысли, а там, где они встречаются, они к тому же в высшей степени путаны и непоследовательны.

На известной, весьма ранней ступени развития общества возникает потребность охватить общим правилом повторяющиеся изо дня в день акты производства, распределения и обмена продуктов и позаботиться о том, чтобы отдельный человек подчинился общим условиям производства и обмена. Это правило, вначале выражающееся в обычае, становится затем законом. Вместе с законом необходимо возникают и органы, которым поручается его соблюдение, – публичная власть, государство. В ходе дальнейшего общественного развития закон разрастается в более или менее обширное законодательство. Чем сложнее становится это законодательство, тем более отличается способ его выражения от того способа, в котором выражаются обычные экономические условия жизни общества. Законодательство представляется как бы самодовлеющим элементом, который находит оправдание своему существованию и обоснование своему дальнейшему развитию не в экономических отношениях, а в собственных внутренних основах, хотя бы, скажем, в «понятии воли». Люди забывают о происхождении своего права из экономических условий своей жизни, подобно тому как они забыли о своем собственном происхождении из животного царства. По мере того как законодательство разрастается в сложное, обширное целое, выступает необходимость в новом общественном разделении труда: образуется сословие профессиональных правоведов, а вместе с ними возникает и наука права. Последняя в своем дальнейшем развитии сравнивает между собой правовые системы различных народов и различных эпох не как отражения соответствующих экономических отношений, а как системы, заключающие свое обоснование в самих себе. Сравнение предполагает нечто общее: это общее обнаруживается в том, что все, более или менее одинаково свойственное всем этим правовым системам, юристы соединяют под названием естественного права. А мерилом, которым определяется, что относится к естественному праву и что к нему не относится, служит абстрактнейшее выражение самого права – справедливость. И с этого момента в глазах юристов и тех, кто верит им на слово, развитие права состоит лишь в стремлении все больше приблизить условия человеческой жизни, поскольку они находят юридическое выражение, к идеалу справедливости, к вечной справедливости. А эта справедливость всегда представляет собой лишь идеологизированное, вознесенное на небеса выражение существующих экономических отношений либо с их консервативной, либо с их революционной стороны. Справедливость греков и римлян находила справедливым рабство; справедливость буржуа 1789 г. требовала устранения феодализма, объявленного несправедливым. Для прусских юнкеров даже жалкий закон об округах является нарушением вечной справедливости. Представление о вечной справедливости изменяется, таким образом, не только в зависимости от времени и места: оно неодинаково даже у разных лиц и принадлежит к числу тех вещей, под которыми, как правильно замечает Мюльбергер, «каждый разумеет нечто другое». Если в обыденной жизни, при простоте отношений, с которыми там приходится иметь дело, такими выражениями, как справедливо, несправедливо, справедливость, чувство права, пользуются даже по отношению к общественным явлениям без особых недоразумений, то в научных исследованиях экономических отношений эти выражения, как мы видели, приводят к такой же беспросветной путанице, какая возникла бы, например, в современной химии, если бы там попытались сохранить терминологию теории флогистона. Еще хуже бывает эта путаница, когда верят, подобно Прудону, в социальный флогистон, в «справедливость», или же когда уверяют, подобно Мюльбергеру, что теория флогистона не менее правильна, чем теория кислорода [До открытия кислорода химики для объяснения горения тел в атмосферном воздухе предполагали существование особого горючего вещества, флогистона, улетучивающегося при горении. Так как они обнаруживали, что сгоревшие простые тела после сгорания имеют больший вес, чем прежде, то они объявили, что флогистон имеет отрицательный вес, так что тело без своего флогистона весит больше, чем с ним. Таким образом, флогистону постепенно приписали все важнейшие свойства кислорода, но все – в обратном смысле. Когда было открыто, что горение состоит в соединении горящих тел с другим телом, кислородом, и кислород был получен в чистом виде, это предположение – после долгого, однако, сопротивления со стороны старых химиков – совершенно утратило свое значение.]

III

Мюльбергер жалуется далее на то, что я называю реакционной иеремиадой его «напыщенные» излияния по поводу того, что

«нет более ужасного издевательства над всей культурой нашего прославленного века, чем тот факт, что в больших городах 90 и более процентов населения лишены крова, который они могли бы назвать своим собственным».

Разумеется, если бы Мюльбергер ограничился, как он сам утверждает, изображением «ужасов современности», то я, разумеется, не сказал бы ни одного худого слова «о нем и о его скромных писаниях». Но он делает нечто совершенно другое. Он изображает эти «ужасы» следствием того, что рабочие пне имеют пристанища, которое они могли бы назвать своим собственным». Жалуются ли на «ужасы современности», объясняя их отменой права собственности рабочего на его жилище, или, как это делают юнкеры, отменой феодализма и цехов, – в обоих случаях не может получиться ничего, кроме реакционной иеремиады, скорбной песни о вторжении неизбежного, исторически необходимого. Реакционность состоит именно в том, что Мюльбергер хочет восстановить индивидуальную собственность рабочего на жилище – дело, с которым история давным-давно покончила; в том, что он не может иначе представить себе освобождение рабочих, как только в виде превращения каждого снова в собственника своего жилища. – Далее:

«Я утверждаю самым решительным образом: борьба идет собственно против капиталистического способа производства, и только исходя из его преобразования можно ожидать улучшения жилищных условий. Энгельс ничего этого не замечает… Я предполагаю полное решение социального вопроса, прежде чем приступить к выкупу наемных жилищ».

К сожалению, я и теперь еще ничего этого не замечаю. Не мог же я знать, что предполагает в потаенном уголке своего мозга некто, чье имя даже было мне неизвестно. Я могу придерживаться только печатных статей Мюльбергера. А там я и теперь еще нахожу (на стр. 15 и 16 брошюры), что в качестве предпосылки для отмены наемного жилища Мюльбергер не предполагает ничего, кроме… самого наемного жилища. Лишь на стр. 17 он берет «производительность капитала за рога», к чему мы еще вернемся. И даже в своем ответе он это подтверждает, говоря:

«Дело шло скорее о том, чтобы показать, как, исходя из существующих условий, могло бы быть произведено полное преобразование в области жилищного вопроса».

«Исходя из существующих условий» и «исходя из преобразования» (что должно бы означать: уничтожения) «капиталистического способа производства» – ведь это вещи совершенно противоположные.

Не удивительно, если Мюльбергер сетует на то, что в филантропических стремлениях г-на Дольфуса и других фабрикантов помочь рабочим обзавестись собственным домом я вижу единственно возможное практическое осуществление его прудонистских проектов. Будь Мюльбергеру понятно, что прудоновский план спасения общества есть фантазия, всецело остающаяся на почве буржуазного общества, то он, разумеется, не уверовал бы в этот план. Да я никогда и не сомневался в его благих намерениях. Но почему же в таком случае он восхваляет д-ра Решауэра за то, что последний предлагает венскому городскому управлению подражать проектам г-на Дольфуса?

Далее Мюльбергер заявляет:

«Что касается, в частности, противоположности между городом и деревней, то стремление уничтожить ее относится к области утопий. Противоположность эта естественная, вернее говоря, исторически возникшая… Дело не в том, чтобы уничтожить эту противоположность, а в том, чтобы найти такие политические и социальные формы, в которых она была бы безвредна, даже плодотворна. Таким путем можно достигнуть мирного соглашения, постепенного уравновешения интересов».

Итак, уничтожение противоположности между городом и деревней – утопия, потому что эта противоположность – естественная, вернее говоря, исторически возникшая. Применим эту логику к другим противоречиям современного общества и посмотрим, куда это нас приведет. Например:

«Что касается в частности противоположности между» капиталистами и наемными рабочими, «то стремление уничтожить ее относится к области утопий. Противоположность эта естественная, вернее говоря, исторически возникшая. Дело не в том, чтобы уничтожить эту противоположность, а в том, чтобы найти такие политические и социальные формы, в которых она была бы безвредна, даже плодотворна. Таким путем можно достигнуть мирного соглашения, постепенного уравновешения интересов».

Тем самым мы опять пришли к Шульце-Деличу.

Уничтожение противоположности между городом и деревней не в большей и не в меньшей степени утопично, чем уничтожение противоположности между капиталистами и наемными рабочими. Оно с каждым днем все более становится практическим требованием как промышленного, так и сельскохозяйственного производства. Никто не требовал этого настоятельнее, чем Либих в своих сочинениях по агрохимии, в которых он всегда выдвигал первым требованием, чтобы человек возвращал земле то, что он от нее получает, и где доказывается, что этому препятствует лишь существование городов, в особенности крупных городов. Когда видишь, как здесь, в одном только Лондоне, изо дня в день с затратой огромных средств выбрасывается в море большая масса навоза, чем производится во всем королевстве Саксонии, и когда видишь, какие колоссальные сооружения необходимы для того, чтобы этот навоз не отравил весь Лондон, – то утопия об уничтожении противоположности между городом и деревней находит замечательное обоснование в практике. Даже сравнительно небольшой Берлин вот уж по крайней мере тридцать лет задыхается в своих собственных нечистотах. С другой стороны, было бы чистейшей утопией желать, подобно Прудону, произвести переворот в современном буржуазном обществе, сохраняя крестьянина как такового. Только возможно более равномерное распределение населения по всей стране, только тесная внутренняя связь промышленного и земледельческого производства наряду с необходимым для этого расширением средств сообщения, – конечно, при условии уничтожения капиталистического способа производства, – в состоянии вырвать сельское население из изолированности и отупения, в которых оно почти неизменно прозябает в течение тысячелетий. Утверждать, что освобождение людей от цепей, выкованных их историческим прошлым, будет полным лишь тогда, когда будет уничтожена противоположность между городом и деревней, – вовсе не является утопией; утопия возникает лишь тогда, когда пытаются, «исходя из существующих отношений», предуказать форму, в которой должна быть разрешена та или иная противоположность, присущая существующему обществу. А именно это и делает Мюльбергер, принимая прудоновскую формулу решения жилищного вопроса.

Далее Мюльбергер жалуется, что я в известной степени считаю и его ответственным за «чудовищные воззрения Прудона на капитал и процент», и заявляет:

«Изменение производственных отношений я предполагаю как данное уже заранее, а переходный закон, регулирующий ставку процента, касается не производственных отношений, а общественного оборота, отношений обращения… Изменение производственных отношений, или, как точнее формулирует немецкая школа, уничтожение капиталистического способа производства, происходит, конечно, не вследствие переходного закона, упраздняющего процент, как приписывает мне это Энгельс, а вследствие фактического овладения всеми орудиями труда, всей промышленностью со стороны трудящегося народа. Будет ли при этом трудящийся народ поклонником» (!) «выкупа или же немедленной экспроприации, – этого не решить ни Энгельсу, ни мне».

Я с изумлением протираю глаза. Я снова перечитываю сочинение Мюльбергера от начала до конца, чтобы отыскать то место, где он заявляет, что его выкуп наемных жилищ заранее предполагает «фактическое овладение всеми орудиями труда, всей промышленностью со стороны трудящегося народа». Этого места я не нахожу. Его не существует. О «фактическом овладении» и т. д. нигде нет речи. Зато на стр. 17 сказано:

«Предположим, что производительность капитала, – как это рано или поздно должно случиться, – действительно взята за рога, например, посредством переходного закона, твердо устанавливающего размер процента со всех капиталов в один процент, притом с тенденцией постепенно приблизить и этот размер процента к нулю… Разумеется, и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона… Мы видим, таким образом, что и с этой стороны выкуп наемных квартир является необходимым следствием уничтожения производительности капитала вообще».