Текст книги "Немецкая идеология"
Автор книги: Карл Генрих Маркс
Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)
(Ср. «Экономию Ветхого завета»)
То, что мы здесь называем католицизмом, «Штирнер» называет «средневековьем»; но так как он смешивает (как и «во всем») религиозную сущность средневековья, религию средних веков с действительным, мирским средневековьем в его плоти и крови, то мы предпочитаем сразу же назвать предмет его настоящим именем.
«Средневековье» было « долгим историческим периодом, когда довольствовались иллюзией обладания истиной» (ничего больше тогда люди не желали и ничего больше не делали), «не задумываясь серьезно над тем, не должно ли самому быть истинным, чтобы обладать истиной»… «В средние века люди» (значит, в течение всего средневековья) «умерщвляли свою плоть, чтобы приобрести способность воспринять в себя Святое» (стр. 108).
Гегель определяет отношение к божественному в католической церкви таким образом, что в ней
«относятся к абсолютному как к чисто внешней вещи» (христианство в форме внешнего бытия) («История философии», III, стр. 148 и в других местах). Индивид должен, правда, очиститься, чтобы воспринять в себя истину, но «и это осуществляется внешним способом, посредством выкупов, постов, самобичеваний, хождений по святым местам, паломничества» (стр. 140, там же).
Этот переход «Штирнер» делает посредством следующей фразы:
«Как, впрочем, напрягают исвой глаз, чтобы увидеть отдаленный предмет… так умерщвляли свою плоть и т.д.»
Поскольку у «Штирнера» средневековье отождествляется с католицизмом, оно, естественно, и заканчивается Лютером. Стр. 108. В Лютере же все сводится к следующему определению, уже встретившемуся нам в рассуждении о юноше, в беседе с Шелигой и в других местах:
«Человек должен, если он хочет постичь истину, сделаться столь же истинным, как сама истина. Только тот, кто уже обладает истиной в форме веры, может приобщиться к ней».
Гегель говорит по поводу лютеранства:
« Истинаевангелия существует только в истинном отношениик нему… Существенное отношение духа существует только для духа… Стало быть, отношениедуха к этому содержанию таково, что хотя содержание и существенно, но столь же существенно и то, что святой и освящающий дух стоит в отношении к этому содержанию» («История философии», III, стр. 234). «В этом и состоит лютерова вера: требуется, чтобы он» (т.е. человек) « верил, и только эта его вера может иметь истинное значение» (там же, стр. 230). «Лютер… утверждает, что божественное лишь постольку божественно, поскольку оно восприемлется в этой субъективной духовности веры» (там же, стр. 138). «Учение» (католической) «церкви есть истина как наличная истина» («Философия религии» {138}, II, стр. 331).
«Штирнер» продолжает:
«Таким образом, вместе с Лютером открывается познание, что истина, будучи мыслью, существует только для мыслящего человека, а это значит, что человек должен стать на совершенно иную точку зрения, основанную на вере» (per appos. [139]139
– посредством приложения. Ред.
[Закрыть]), «научную, или точку зрения мышления по отношению к своему предмету, к мысли» (стр. 110).
Кроме повторения, которое «Штирнер» опять здесь «вставляет», заслуживает внимания только переход от веры к мышлению. У Гегеля этот переход сделан следующим образом:
«Но этот дух» (т.е. святой и освящающий дух) «есть, во-вторых, по существу и мыслящий дух. Мышление как таковое тоже должно получить в нем свое развитие» и т.д. (стр. 234).
«Штирнер» продолжает:
«Эта мысль» («что Я – дух, только дух») «проходит через всю историю реформации вплоть до сегодняшнего дня» (стр. 111).
Для «Штирнера», начиная с XVI века, не существует иной истории, кроме истории реформации, – да и последняя лишь в том понимании, в каком она дается у Гегеля.
Святой Макс снова показал свою безмерную веру. Он опять принял за истину, от слова до слова, все иллюзии немецкой спекулятивной философии, более того – он сделал их еще более спекулятивными, еще более абстрактными. Для него существует только история религии и философии, – да и она существует для него только через посредство Гегеля, который постепенно сделался всеобщей шпаргалкой, справочным словарем всех новейших немецких спекулянтов принципами и фабрикантов систем.
Католицизм = отношение к истине как к вещи, ребенок, негр, «Древний».
Протестантизм = отношение к истине в духе, юноша, монгол, «Новый».
Вся эта конструкция оказалась излишней, потому что все это уже имелось налицо в главе о «духе».
Согласно намекам, содержащимся уже в «Экономии Ветхого завета», внутри протестантизма можно опять представить ребенка и юношу в новых «превращениях», чтó «Штирнер» и делает на стр. 112, где он трактует английскую эмпирическую философию как ребенка, в противоположность немецкой спекулятивной философии, трактуемой в качестве юноши. Здесь он снова списывает у Гегеля, который тут, как и вообще, очень часто фигурирует в «Книге» в виде безличного оборота[ Man].
«Бэкона изгнали» – т.е. Гегель изгнал – «из царства философов». «И действительно, то, чтó называют английской философией, не пошло, по-видимому, дальше открытий, сделанных так называемыми ясными головами вроде Бэкона и Юма» (стр. 112).
У Гегеля это выражено так:
«Бэкон – в самом деле настоящий вождь и представитель того, чтó в Англии называется философией и дальше чего англичане пока еще так и не пошли» («История философии», III, стр. 254).
Те, кого «Штирнер» называет «ясными головами», Гегель называет (там же, стр. 255) «образованными светскими людьми», – у святого Макса эти последние превращаются даже один раз в «наивность детской души», ибо английские философы должны представлять ребенка. На том же ребяческом основании Бэкон не должен был «интересоваться теологическими вопросами и главными положениями», чтó бы ни говорилось в его сочинениях (особенно в книгах «О приращении наук», «Новый Органон» и в «Опытах» {139}). Наоборот, «немецкая мысль… видит… жизнь лишь в самом познании» (стр. 112), ибо она есть юноша. Ессе iterum Crispinus! {140}
Каким образом Штирнер превращает Картезия в немецкого философа, читатель может сам справиться в «Книге» на стр. 112.
В предыдущем изложении Jacques le bonhomme рассматривает историю лишь как продукт абстрактных мыслей – или, вернее, как продукт своих представлений об абстрактных мыслях, – рассматривает ее как подвластную этим представлениям, которые все в конечном счете растворяются в «Святом». Это господство «Святого», мысли, гегелевской абсолютной идеи над эмпирическим миром он изображает далее как существующее в настоящем историческое отношение, как господство святых идеологов над непосвященным миром, – как иерархию. В этой иерархии то, что прежде преподносилось одно последругого, существует одно рядомс другим, так что одна из двух таких сосуществующих форм развития господствует над другой. Таким образом, юноша господствует над ребенком, монгол над негром, Новый над Древним, самоотверженный эгоист (citoyen) над эгоистом в обыкновенном смысле слова (bourgeois) и т.д. – смотри «Экономию Ветхого завета». «Уничтожение» «мира вещей», осуществляемое «миром духа», выступает здесь как «господство» «мира мыслей» над «миром вещей». Вполне естественно, что господство, которое с самого начала принадлежало в истории «миру мыслей», изображается в конце ее и как действительное, фактически существующее господство мыслящих – и, как мы увидим в конечном счете, как господство спекулятивных философов, – над миром вещей, так что святому Максу остается затем еще только вступить в борьбу с мыслями и представлениями идеологов и одолеть их, чтобы сделаться «собственником мира вещей и мира мыслей».
« Иерархия есть господство мыслей, господство духа. Мы иерархичны по сию пору, мы находимся под гнетом тех, кто опирается на мысли, а мысли» – кто же этого давно не заметил? – «это – Святое» (стр. 97). (От упрека, что он на протяжении всей «Книги» творит только «мысли», т.е. «Святое», Штирнер постарался оградить себя тем, что он действительно нигде в этой книге не сотворил ни одной мысли. Впрочем, в журнале Виганда он приписывает себе «виртуозность мышления», т.е., согласно его толкованию, виртуозность в фабрикации «Святого», – против чего мы возражать не станем.) – «Иерархия есть верховное господство духа» (стр. 467). – « Средневековаяиерархия была лишь слабой иерархией, ибо она была вынуждена допускать наряду с собой нестесненное существование всевозможного мирского варварства» («откуда только Штирнеру так хорошо известно, чтó была вынуждена делать иерархия», мы сейчас увидим), «и лишь реформация закалила силу иерархии» (стр. 110). «Штирнер» полагает в самом деле, «будто господство духов никогда прежде не было столь всеобъемлющим и всемогущим», как после реформации; он полагает, что это господство духов, «вместо того чтобы оторвать религиозный принцип от искусства, государства и науки, наоборот, вознесло их целиком из действительности в царство духа и сделало их религиозными».
В этом взгляде на новую историю размазывается все та же старая иллюзия спекулятивной философии насчет господства духа в истории. Более того, это место показывает, как верующий Jacques le bonhomme все время слепо принимает на веру полученное им от Гегеля и ставшее для него традиционным мировоззрение, принимает его за действительный мири «орудует» на этой почве. Чтó в этом месте могло бы показаться «собственным» и «единственным», так это понимание господства духа как иерархии, – и здесь мы опять-таки «вставим» краткое «историческое размышление» о происхождении штирнеровской «иерархии».
Гегель высказывается в следующих «превращениях» о философии иерархии:
«Мы видели у Платона в его „Государстве“ ту мысль, что управлять должны философы; теперь» (в католическом средневековье) «наступило время, когда утверждается, что господствовать должно духовное; но духовное получило тот смысл, что господство должно принадлежать духовенству, духовным лицам. Духовное превращено, таким образом, в особое существо, в индивидуум» («История философии», III, стр. 132). – «Тем самым действительность, земная жизнь покинута богом… отдельные немногие лица святы, остальные лишены святости» (там же, стр. 136). «Покинутость богом» определяется ближе так: «Все эти формы» (семья, труд, государственная жизнь и т.д.) «считаются ничтожными, лишенными святости» («Философия религии», II, стр. 343). – «Это – соединение с мирской жизнью, которая остается непримиренной, которая есть грубая сама по себе мирская жизнь» (в других местах Гегель употребляет также для этого слово «варварство»; ср., например, «Историю философии», III, стр. 136) «и, как грубая сама по себе, только подчиняется господству» («Философия религии», II, стр. 342, 343). – «Это господство» (иерархия католической церкви) «есть, таким образом, господство страсти, – хотя оно должно быть господством духовного» («История философии», III, стр. 134). – « Но истинное господство духане может быть господством духа в том смысле, чтобы противостоящее духу занимало подчиненное положение» (там же, стр. 131). – «Истинный смысл состоит в том, что духовное как таковое» (по «Штирнеру» «Святое») «должно быть определяющим, и таков был ход вещей до нашего времени; так, мы видим во французской революции» (а следуяГегелю, это видит и «Штирнер»), «что должна господствовать абстрактная мысль; согласно ей должны определяться государственные конституции и законы, она должна создавать связь между людьми, и люди должны сознавать, что то, чему они придают значение, это – абстрактные мысли, свобода и равенство и т.д.» («История философии», III, стр. 132). Истинное господство духа, осуществляемое протестантизмом, в противоположность его несовершенной форме в католической иерархии, определяется далее в том смысле, что « мирское получает одухотворение внутри себя» («История философии», III, стр. 185); «что божественное реализуется в области действительности» (прекращается, стало быть, католическая покинутость действительности богом – «Философия религии», II, стр. 344); что «противоречие» между святым и мирским «разрешается в нравственности» («Философия религии», II, стр. 343); что « институты нравственности» (брак, семья, государство, благоприобретенное имущество и т.д.) признаются « божественными, святыми» («Философия религии», II, стр. 344). Это истинное господство духа Гегель выражает в двух формах: « Государство, правительство, право, собственность, гражданский порядок» (и, как мы знаем из других его сочинений, также искусство, наука и т.д.) «все это есть религиозное… обнаружившееся в форме конечности» («История философии», III, стр. 185). И, наконец, это господство религиозного, духовного и т.д. формулируется как господство философии: «Сознание духовного является теперь» (в XVIII веке) «по самой своей сути фундаментом, и поэтому господство перешло к философии» («Философия истории», стр. 440).
Гегель подсовывает, таким образом, католической иерархии средневековья такое намерение, будто она хотела быть «господством духа», а затем истолковывает ее как ограниченную, несовершенную форму этого господства духа, завершение которой он усматривает в протестантизме и его мнимом дальнейшем развитии. Как бы неисторично это ни было, Гегель все же достаточно историчен, чтобы не распространять название«иерархии» за пределы средних веков. Но святой Макс знает из того же Гегеля, что позднейшая эпоха есть «истина» предшествующей и, стало быть, эпоха совершенного господства духа есть истина той эпохи, когда господство духа было еще несовершенным, так что протестантизм есть истина иерархии, стало быть – истинная иерархия. Но так как только истиннаяиерархия достойна называться иерархией, то ясно, что средневековая иерархия должна была быть «слабой»; и Штирнеру это тем легче доказать, что в вышеприведенных местах и сотнях других мест у Гегеля изображается несовершенство господства духа в средние века. Штирнеру осталось только списать это, а вся его « собственная» деятельность свелась к замене слов «господство духа» словом «иерархия». Весьма несложное умозаключение, с помощью которого господство духа без дальнейших околичностей превращается для него в иерархию, он мог бы даже и совсем не делать, после того как среди немецких теоретиков вошло в моду называть следствие именем его причины и сводить, например, к категории теологии все то, что ведет свое происхождение из теологии и еще не вполне стоит на высоте принципов этих теоретиков, – например, гегелевскую спекуляцию, штраусовский пантеизм и т.д., – фокус, весьма распространенный в 1842 году. Из вышеприведенных мест следует также, что Гегель 1) рассматривает французскую революцию как новую и более совершенную фазу этого господства духа, 2) видит в философах властителей мира XIX века, 3) утверждает, что теперь среди людей господствуют только абстрактные мысли, 4) что уже у него брак, семья, государство, благоприобретение, гражданский порядок, собственность и т.п. признаются «воплощением божественного и святого», « воплощением религиозного начала» и 5) что нравственность, как мирская святость или как освященная мирская жизнь, изображается высшей и последней формой господства духа над миром, – все это вещи, которые слово в словоповторяются у «Штирнера».
По поводу штирнеровской иерархии не стоит больше тратить слов и доказательств, остается разве еще только сказать о том, почему Штирнер списывал у Гегеля, – факт, для объяснения которого нужны, однако, в свою очередь, материальные факты и который объясним поэтому лишь для тех, кому знакома берлинская атмосфера. Другой вопрос – каким образом сложилось гегелевское представление о господстве духа, об этом смотри выше [140]140
См. с. 42 – 46. Ред.
[Закрыть].
Присвоение гегелевского мирового господства философов и превращение его у святого Макса в иерархию осуществляется посредством крайне некритического легковерия нашего святого и при посредстве «святого» или, наоборот, безбожного невежества [141]141
В оригинале игра слов: «heilig» – «святой», «heillos» – «безбожный». Ред.
[Закрыть], которое довольствуется, по отношению к истории, тем, что видит ее насквозь (т.е. беглым просмотром [142]142
В оригинале игра слов: «durchscháuen» – «видеть насквозь», «dúrchschauen» – «бегло просматривать». Ред.
[Закрыть]исторических данных, приводимых Гегелем), не утруждая себя «знанием» многих «вещей». Вообще говоря, он, должно быть, опасался, что, начав «учиться», он уже не сможет «упразднять и растворять» (стр. 96) и, стало быть, погрязнет в «суетливой возне вредных насекомых», – достаточно уважительная причина, чтобы не «переходить» к «упразднению и растворению» своего собственного невежества.
Когда, подобно Гегелю, впервые создают такую конструкцию для всей истории и современного мира во всем ее объеме, то это невозможно без обширных положительных знаний, без обращения, хотя бы местами, к эмпирической истории, без большой энергии и проницательности. Если же довольствоваться использованием и переделкой для собственных целей уже имеющейся готовой конструкции, ссылаясь, в подтверждение этого «собственного» воззрения, на отдельные примеры (например, на негров и монголов, на католиков и протестантов, на французскую революцию и т.д.), – именно так и поступает наш ратоборец, идущий в бой против Святого, – то для этого совсем не требуется никакого знания истории. Результат всего этого использования неизбежно становится комичным; комичнее всего, когда из прошлого вдруг делается прыжок в самое непосредственное настоящее, пример чего мы видели в рассуждении о «причуде» [143]143
См. с. 139 – 141. Ред.
[Закрыть].
Что касается действительной иерархии средневековья, то заметим здесь только, что для народа, для широких масс людей, ее не существовало. Для широкой массы существовал только феодализм, иерархия же существовала лишь постольку, поскольку она сама была либо феодальной, либо антифеодальной (в пределах феодализма). Сам феодализм имеет своим основанием вполне эмпирические отношения. Иерархия и ее борьба с феодализмом (борьба идеологов определенного класса против самого этого класса) представляет собой лишь идеологическое выражение феодализма и той борьбы, которая развертывается внутри самого феодализма, – в эту борьбу входит также и борьба феодально организованных наций между собой. Иерархия есть идеальная форма феодализма; феодализм есть политическая форма средневековых отношений производства и общения. Следовательно, борьбу феодализма против иерархии можно объяснить только в том случае, если будут выявлены эти практические материальные отношения; это выявление уже само по себе кладет конец всему прежнему пониманию истории, слепо принимавшему на веру средневековые иллюзии, те в частности иллюзии, которые император и папа выдвигали в своей борьбе друг против друга.
Так как святой Макс занимается только тем, что сводит гегелевские абстракции относительно средних веков и иерархии к «пышным словам и жалким мыслям», то у нас нет никакого повода останавливаться здесь дольше на действительной, исторической иерархии.
Из вышеизложенного уже ясно, что фокус может быть проделан и в обратном направлении, что католицизм может быть понят не только как подготовительная ступень, но и как отрицание истинной иерархии; в последнем случае католицизм = отрицание духа, не-дух, чувственность, и тогда получается великое положение Jacques le bonhomme, – что иезуиты«спасли нас от упадкаи гибеличувственности» (стр. 118). Чтó бы с «Нами» сталось, если бы «гибель» чувственности все-таки произошла, мы не узнаем. Всего материального движения, начиная с XVI века, которое не просто спасло «нас» от «упадка» чувственности, а, наоборот, дало «чувственности» гораздо более широкое развитие, – не существует для «Штирнера», все это создали иезуиты. Сравните, впрочем, «Философию истории» Гегеля, стр. 425.
Перенеся старое господство попов в новое время, святой Макс истолковал тем самым новое время как « поповщину»; а рассматривая затем это перенесенное в новое время господство попов в его отличии от их старого средневекового господства, он изображает его как господство идеологов, как « дух школярства». Таким образом, поповщина = иерархия в качестве господства духа, школярство = господство духа в качестве иерархии.
Этот простой переход к поповщине, – который на самом деле вовсе не есть переход, – «Штирнер» осуществляет с помощью трех трудных превращений.
Во-первых, с его точки зрения, «понятие поповщины» «обретается» во всяком, «кто живет для какой-нибудь великой идеи, для правого дела» (все еще это правое дело!), «для какого-нибудь учения и т.д.».
Во-вторых, Штирнер «наталкивается» в своем мире иллюзий на «исконную иллюзию мира, еще не научившегося обходиться без поповщины», а именно – «жить и творить во имя определенной идеии т.д.».
В-третьих, «это есть господство идеи или поповщины», а именно: «Робеспьер напр.» (например!), «Сен-Жюст и т.д.» (и так далее!) «были насквозь попами» и т.п. Все три превращения, в которых поповщина оказывается «открытой», «найденной» и «призванной» (все это на стр. 100), выражают, стало быть, только то, что святой Макс уже не раз нам повторял и прежде, а именно – господство духа, идеи, Святого над «жизнью» (там же).
После того как он, таким образом, подсунул под историю «господство идеи или поповщину», святой Макс может, конечно, без труда снова отыскать эту «поповщину» во всей предшествующей истории и тем самым изобразить «Робеспьера напр., Сен-Жюста и т.д.» в виде попов и отождествить их с Иннокентием III и Григорием VII, причем всякая единственность исчезает перед лицом Единственного. Все это ведь, собственно говоря, только различные имена, различные переодевания одноголица, «Поповщины», которая творила всю историю с начала христианства. Каким образом при таком понимании истории «все кошки становятся серыми», поскольку все исторические различия «снимаются» и «разрешаются» в «понятие поповщины», – этому святой Макс тотчас же дает нам разительный пример в случае с «Робеспьером напр., Сен-Жюстом и т.д.». Здесь сначала Робеспьер приводится как «пример» Сен-Жюста, а Сен-Жюст – как «и так далее» Робеспьера. Затем говорится: «Этим представителям священных интересов противостоит целый мир бесчисленных „личных“, мирских интересов». Кто же им противостоял? Жирондисты и термидорианцы, которые постоянно упрекали их, действительных представителей революционной силы, т.е. того класса, который один лишьбыл действительно революционен, – представителей «бесчисленной» массы (смотри «Мемуары Р. Левассёра» «напр.», «и т.д.», «т.е.» Нугаре, «История тюрем»; Барер; Два друга свободы {141}(и торговли); Монгайар, «История Франции»; мадам Ролан, «Обращение к потомству»; «Мемуары Ж.Б. Луве» и даже тошнотворные «Исторические очерки» Больё и т.д. и т.д., а также протоколы всех заседаний революционного трибунала «и т.д.»), – которые упрекали их в нарушении «священных интересов», конституции, свободы, равенства, прав человека, республиканизма, права, sainte propriété [144]144
– священной собственности. Ред.
[Закрыть], в нарушении «напр.» разделения властей, человечности, нравственности, умеренности «и т.д.». Им противостояли все попы, обвинявшие их в нарушении всех главных и второстепенных пунктов религиозного и морального катехизиса (смотри, «напр.», М.Р. «История французского духовенства во время революции», Париж, католический книготорговец, 1828 «и т.д.»). Исторический комментарий бюргера, сводящийся к тому, что во время régne de la terreur [145]145
– господства террора. Ред.
[Закрыть]«Робеспьер напр., Сен-Жюст и т.д.» рубили головы honnêtes gens [146]146
– порядочным людям. Ред.
[Закрыть](смотри бесчисленные писания простоватого г-на Пельтье, затем, «напр.», Монжуа, «Заговор Робеспьера» «и т.д.»), – этот комментарий святой Макс выражает в следующем превращении: «Оттого, что революционные попы или школьные наставники служили Человеку, они отрубали головы людям». Это, конечно, избавляет святого Макса от затруднительной обязанности обмолвиться хотя бы одним «единственным» словечком о действительных, эмпирических основаниях отрубания голов, – основаниях, базирующихся на в высшей степени мирских интересах, правда, интересах не биржевых спекулянтов, а «бесчисленной» массы. Один более ранний «поп», Спиноза, не постеснялся еще в XVII веке быть «строгим наставником» святого Макса, заявив: «Невежество не есть довод» {142}. Поэтому святой Макс и ненавидит попа Спинозу настолько, что берет сторону его антипопа, попа Лейбница, и для всех таких удивительных явлений, как терроризм «напр.», отрубание голов «и т.д.», создает «достаточное основание», состоящее в том именно, что «духовные люди вбили себе нечто подобное в голову» (стр. 98).
Блаженный Макс, который для всего нашел достаточную основу («И я нашел теперь основу, навеки в ней мой якорь закреплен» {143}, и где же, как не в идее, «напр.» в «поповстве» «и т.д.» «Робеспьера напр., Сен-Жюста и т.д.», Жорж Санд, Прудон, целомудренная берлинская белошвейка [147]147
– М.В. Денхардт. Ред.
[Закрыть]и т.п.), – этот блаженный Макс «не упрекает класс буржуазии в том, что он справлялся у своего эгоизма, насколько широкий простор можно дать революционной Идее». Для святого Макса «революционная Идея», воодушевлявшая habits bleus {144}и honnêtes gens 1789 г., есть та же, что и «идея» санкюлотов 1793 г., та же самаяидея, по поводу которой совещаются, можно ли ей «дать простор», – но в этих рассуждениях Макса совершенно не «дается простора» для какой бы то ни было «идеи».
Мы приходим теперь к современной иерархии, к господству идеи в обыденной жизни. Вся вторая часть «Книги» наполнена борьбой против этой «иерархии». Поэтому мы остановимся на ней подробно, когда будем говорить об этой второй части. Но так как святой Макс, как и в главе о «причуде», уже здесь предвкушает свои идеи и повторяет в начале позднейшее, как в позднейшем – начало, то мы вынуждены привести уже здесь несколько примеров его иерархии. Его метод создания книг есть единственный «эгоизм», встречающийся во всей его книге. Его самоуслаждение стоит в обратном отношении к наслаждению, испытываемому читателем.
Так как бюргеры требуют любви к своемуцарству, к своему режиму, то согласно Jacques le bonhomme они хотят «основать царство любви на земле» (стр. 98). Так как они требуют почитания своего господства и отношений этого господства, т.е. хотят узурпировать господство над почитанием, то они требуют, согласно тому же простаку, господства Почитания вообще, относятся к почитанию как к живущему в них святому духу (стр. 95). Извращенную форму, в которой ханжеская и лицемерная идеология буржуа выдает свои особые интересы за всеобщие интересы, Jacques le bonhomme, с его верой, способной сдвинуть горы с места, принимает за действительную, мирскую основу буржуазного мира. Почему этот идеологический обман приобретает у нашего святого именно эту форму, мы увидим, говоря о «политическом либерализме» [148]148
См. с. 171 – 175. Ред.
[Закрыть].
Новый пример дает нам святой Макс на стр. 115, говоря о семье. Он заявляет, что хотя и очень легко эмансипироваться от господства своей собственной семьи, но «отказ от повиновения легко порождает угрызения совести», и поэтому люди крепко держатся семейной любви, понятия семьи, обретая таким образом «священное понятие семьи», «Святое» (стр. 116).
Наш добрый малый опять усматривает господство Святого там, где господствуют вполне эмпирические отношения. Буржуа относится к установлениям своего режима, как еврей к закону: он обходит их, поскольку это удается сделать в каждом отдельном случае, но хочет, чтобы все другие их соблюдали. Если бы все буржуа, всей массой и сразу, стали бы обходить буржуазные установления, то они перестали бы быть буржуа, – такое поведение, конечно, не приходит им в голову и отнюдь не зависит от их воли и поведения {145}. Распутный буржуа обходит брак и предается втайне нарушениям супружеской верности; купец обходит институт собственности, лишая других собственности посредством спекуляций, банкротства и т.д.; молодой буржуа делает себя независимым от своей собственной семьи, когда он в состоянии это сделать, – он практически упраздняет для себя семью. Но брак, собственность, семья остаются теоретически неприкосновенными, потому что они образуют практические основы, на которых воздвигла свое господство буржуазия, потому что они, в своей буржуазной форме, являются условиями, благодаря которым буржуа есть буржуа, – подобно тому как закон, который постоянно обходится, делает религиозного еврея религиозным евреем. Это отношение буржуа к условиям своего существования приобретает одну из своих всеобщих форм в буржуазной моральности. Вообще нельзя говорить о семье « как таковой». Буржуазия исторически придает семье характер буржуазной семьи, в которой скука и деньги являются связующим звеном и к которой принадлежит также и буржуазное разложение семьи, не мешающее тому, что сама семья продолжает существовать. Ее грязному существованию соответствует священное понятие о ней в официальной фразеологии и во всеобщем лицемерии. Там, где семья действительноупразднена, как у пролетариата, происходит как раз обратное тому, чтó думает «Штирнер». Там понятие семьи не существует вовсе, но зато местами несомненно встречается семейная склонность, опирающаяся на весьма реальные отношения. В XVIII веке понятие семьи было упразднено философами, потому что действительная семья уже начала разлагаться на вершине цивилизации. Разложилась внутренняя связь семьи, разложились отдельные части, которые входят в понятие семьи, например повиновение, пиетет, супружеская верность и т.д.; но реальное тело семьи, имущественное отношение, отношение, исключающее другие семьи, вынужденное сожительство – отношения, данные уже фактом существования детей, устройством современных городов, образованием капитала и т.д., – все это сохранилось, хотя и с многочисленными нарушениями, потому что существование семьи неизбежно обусловлено ее связью со способом производства, существующим независимо от воли буржуазного общества. Разительнее всего проявилась эта неизбежность во время французской революции, когда семья была на одно мгновение почти совсем отменена законом. Семья продолжает существовать даже в XIX веке, только процесс ее разложения сделался более всеобщим – и это порождено не ее понятием, а более высоким развитием промышленности и конкуренции; семья все еще существует, хотя ее разложение давно уже провозглашено французскими и английскими социалистами и через французские романы проникло наконец и к немецким отцам церкви.
Еще один пример господства идеи в обыденной жизни. Так как школьные учителя могут по поводу ничтожной оплаты их труда утешаться святостью того дела, которому они служат (чтó возможно только в Германии), то Jacques le bonhomme действительно верит, что эта фразеология есть причина их низких окладов (стр. 100). Он верит, что «Святое» имеет в современном буржуазном мире действительную денежную стоимость, он верит, что если бы «Святое» было упразднено, то скудные средства прусского государства (об этом, между прочим, см. у Браунинга {146}) увеличились бы в такой степени, что каждый сельский учитель вдруг стал бы получать министерский оклад.
