Текст книги "Пираты, каперы, корсары"

Автор книги: Карл Фридрих Май

Соавторы: Фридрих Герштеккер,Теодор Мюгге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Пираты, каперы, корсары

Предисловие
Песни моря, братства, мятежа

Пираты, корсары, флибустьеры, каперы, приватиры, буканьеры, члены берегового братства, джентльмены удачи… Да сыщется ли в любом поколении на протяжении последних двух веков мальчишка, в чью душу не вошли бы эти пестрые толпы – статисты с повязанными неизменными платками головами, с серьгами в ушах и с абордажными саблями в руках, а на их фоне – герои в дорогих, серебром и золотом шитых камзолах, в шляпах, украшенных пышными плюмажами, со шпагой в одной руке и томиком Виргилия в другой? Книги, фильмы, песни приводят их на встречу с нами в тот импринтинговый миг, в момент формирования личности, когда на всю жизнь закладываются увлечения, пристрастия, интересы.

Я впервые столкнулся с ними на киноэкране – читатели старшего поколения с удовольствием вспомнят, должно быть, “Королевских пиратов”, “Остров страданий” или тот, довоенный еще “Остров Сокровищ”, в котором Джим Хокинс на поверку оказывался очаровательной девицей, без памяти влюбленной в ирландского революционера доктора Ливси. А потом были “Одиссея капитана Блада”, уже стивенсонвский, литературный “Остров Сокровищ”, “Энн Блайт” Джереми Прайса… И по сей день, завидев на прилавке книгу, имеющую к пиратской теме хоть малейшее отношение, я беру ее, не задумываясь, и читаю, не откладывая. А судя по тому, с какой фантастической скоростью исчезают они с магазинных полок и лотков – причем как до эпохи книжного бума, так и теперь, когда растут дефицит и инфляция, а спрос на книги ощутимо падает – популярность жанра (не жанров – ибо тут и проза, и поэзия, и документалистика, и мемуары, и серьезные исторические исследования) остается неизменной. Недаром, видно, пелось:

 
На шумный праздник пушек и клинка
Мы к вам придем незваными гостями,
И никогда мы не умрем, пока
Качаются светила над снастями!
 

Вот давайте и поговорим чуть-чуть (больше все равно не позволят рамки коротенького предисловия) о неумирающих этих книгах и героях.

Оговорюсь сразу же: речь пойдет вовсе не об их исторических прообразах и прототипах. Конечно, пиратское ремесло древнее и вечное – оно родилось тогда же, когда вышел из первого порта первый корабль, а кончится… Бог весть, когда оно кончится; во всяком случае, сейчас ни о каком конце пиратства и думать нечего. Судно, на борту которого был мой добрый приятель и коллега Александр Снисаренко было атаковано пиратами не где-нибудь, а прямо в порту Рио-де-Жанейро – с тех пор не прошло и года. В былые времена пираты умудрялись даже основывать собственные государства, причем весьма различные – от деспотий восточного типа до утопических республик вроде мадагаскарской Либерталии. Но при всем при том реальные пираты всегда были и остаются, в сущности, просто-напросто грабителями – порой, правда, весьма преуспевшими. Дрейк был обласкан королевой-девственницей и возведен ею в рыцарское достоинство, а Генри Морган стал губернатором Ямайки. Но грабеж от всего этого отнюдь не перестает быть грабежом. И подавляющее большинство пиратов (да и некоторые корсары, каперы и приватиры, чье отличие от грабивших всех подряд пиратов заключалось в том, что они получали на занятие своим ремеслом патент от государства и нападали лишь на суда или города враждебных своей родине стран) кончали-таки виселицей. Вполне, замечу, закономерно и заслуженно.

Нельзя отрицать того факта, что пиратство вписало в историю вообще и в морскую историю (в том числе – и географических открытий) в частности немало страниц. И не меньше страниц исторических исследований (некоторые из них читаются не хуже лихих авантюрных романов) посвящено этим пенителям морей. И если вас интересует подлинная история пиратства – не читайте эту книгу. Отложите ее в сторону и возьмите, например, “Флибустьерское море” Жожа Блона, “В Индийском океане” Игоря Можейко или “Эвпатридов удачи” Александра Снисаренко (чей интерес к пиратству проявился задолго до бразильского абордажа) – я называю лишь наиболее доступные книги; перечень всех, посвященных этой теме – библиография, которая сама по себе могла бы составить целый том.

Но параллельно с пиратством подлинным существовала и существует литературная традиция, романтизированная и поэтизированная, и если вас волновали когда-нибудь или волнуют по сей день Роберт Льюис Стивенсон, Рафаэль Сабатини и Эмилио Сальгари, Джереми Прайс или Де-Вер Стэкпул и капитан Мариэтт – что ж, тогда полный вперед! Потому что трое немецких мастеров приключенческого жанра, чьи повести объединены этим сборником, хотя и незаслуженно забыты у нас (но не у себя на родине!), участи этой, тем не менее, ни в коей мере не заслуживают. Да и причины забвения носят, прямо скажем, характер внелитературный. Карл Май, например, который умер, прошу заметить, в 1912 году и потому уже ни в коем случае заподозрить его в симпатиях к фашизму невозможно, в послевоенное время не издавался у нас, в отличие, скажем, от Сабатини, потому лишь, что его любил читать Адольф Гитлер… “Робера Сюркуфа” немцы даже распространяли во время Второй мировой войны во Франции, чтобы показать – подлинный, мол, враг Франции – это Англия, а вовсе не Германия. По разве в том вина Карла Мая? А ведь в результате сегодняшний наш соотечественник знаком с творчеством этого “немецкого Майн-Рида”, как нередко именовала его критика, лишь по кинофильмам, поставленным по мотивам его романов – “Верная Рука, друг индейцев”, “Виннету, вождь апачей”… И Теодор Мюгге, и Фридрих Герштеккер, если и уступали Карлу Маю в популярности, то ненамного.

И все-таки – что же привлекало (и привлекает!) к морским разбойникам интерес и симпатии писателей, причем отнюдь не только тех, кого мы традиционно относим к числу авторов развлекательной литературы, но и таких как Джорж Гордон Байрон (вспомните его “Корсара”!) или Фенимор Купер (“Красный Корсар”, например)?

Английская пословица гласит: “Кто в молодости не либерал – у того нет души; кто в зрелости не консерватор – у того нет ума”. “Пиратский роман” – это чтение молодых, если не по возрасту, то душой. Потому что в фигурах пиратов и корсаров видели писатели прежде всего символ мятежа, символ протеста против существующего миропорядка, того самого протеста, который лежит в основе писательского мировосприятия вообще. Как тут не вспомнить классическое: “Если тебе дадут линованную бумагу – пиши поперек!” И если в мире параллельных линий деваться тебе некуда – иди поперек. В пираты.

Но пираты облагорожены этой литературной, романтической традицией. Не зря ведь большинство, подавляющее большинство всех этих Питеров Бладов, Сак аль-Бакров и Красных Корсаров стали пиратами поневоле, вопреки собственному желанию, а не следуя темным инстинктам преступной души. Они тяготятся своим положением, даже когда бравируют им. И рано или поздно возвращаются в лоно того общества, которому в пиратскую бытность себя противопоставляли. Вот только возвращение это не прямое: либо общество за время пиратских странствий изменилось (так у Сабатини – Англия возмутилась, вышвырнула из страны развращенных Стюартов, на трон взошел король Вильгельм, и потому Питер Блад вполне может теперь стать губернатором Ямайки; заметьте, не вернуться к мирной врачебной практике в Бриджуотере, от которой оторвал его мятеж герцога Монмута, а сделать все-таки преизрядную карьеру!). Либо же – хотя и реже – меняются сами герои, принимая в конце концов общество таким, каково оно есть (наиболее ярким примером может здесь служить капитан Мариэтт и его “Мичман Изи”). Но мир никогда не меняется в результате действий пиратов, даже самых благородных, – увы, “мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе”.

Говоря о героях этой книги, приходится признать, что Робер Сюркуф Карла Мая имеет очень мало общего с подлинным Робером Сюркуфом. Оба они каперы, но… Изображенный пером немецкого писателя Сюркуф – рыцарь без страха и упрека, до глубины души преданный идее величия Франции, враг диктатуры, в том числе – диктатуры Бонапарта. Он – в повести – капер чуть ли не поневоле: не дала ему Франция военного корабля, что ж, возьмем сами… Подлинный Сюркуф по сей день является национальным героем Франции, в составе ее военно-морского флота всегда есть корабль, носящий имя знаменитого приватира; сейчас это подводная лодка. Но был он не только удачливейшим капером, но и работорговцем, что в романтический образ укладывается, прямо скажем, плохо. И с Наполеоном у него были весьма неплохие отношения, Сюркуф даже дрался как-то на дуэли, защищая честь корсиканца; его называли в свое время “корсаром императора”. И – не знаю, правда или легенда – именно Сюркуф по слухам должен был вывезти императора-пленника со Святой Елены… Но такой Сюркуф не нужен художественной литературе – ей нужен герой лихой, но без малого идеальный. Как у Карла Мая. Такова уж романтическая традиция…

Почти то же можно сказать и о Джоне Поле Джонсе. Фигура эта привлекала внимание многих писателей – от Фенимора Купера, в чьем романе “Лоцман” описан, кстати, тот же эпизод карьеры Пола Джонса, что и в повести Теодора Мюгге, и до Валентина Пикуля, посвятившего Джонсу одну из своих исторических миниатюр. Герой многих стран, в том числе и России, где он командовал на Черном море галерным флотом, отличился у Кинбурна, обнимался с Суворовым и получил золотое оружие из рук Екатерины Великой, умер он в нищете в Париже, и могила его затерялась… Даже в Америке, любящей и почитающей своих героев, вспомнили о нем, “первом капитане Североамериканских Соединенных Штатов”, лишь готовясь к двухвековому юбилею независимости. Воздвигли памятник… Увы, не мы одни оказываемся нередко Иванами, родства не помнящими. Другие – тоже. Порукой чему судьбы гражданина Пейна и Джона Пола Джонса.

И все-таки… Нет, не был этот блистательный, неуживчивый, горячий, вспыльчивый, резкий, честолюбивый до тщеславия человек похож на свой литературный портрет пера Теодора Мюгге (впрочем, и на других тоже). Ну и что? Таким он нужен был все той же романтической традиции. И таким остался в душах тысяч и тысяч читателей.

В этом есть своеобразная психологическая правда, отличная от правды истории и документа. Ведь не сетуем же мы на то, что господин д’Артаньян у Дюма совсем не похож на подлинного лейтенанта серых мушкетеров, оставившего нам свои мемуары, а Сирано де Бержерак, рожденный талантом Эдмона Ростана вызвал бы лишь смех у гасконских гвардейцев роты Карбона Кастель де Лану, прекрасно знавших носатого поэта-дуэлянта…

Эту романтику, пожалуй, наиболее емко и лаконично, пусть и не слишком умело сформулировал в стихах Павел Коган:

 
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют  —
Вьется по ветру “Веселый Роджер”,
Люди Флинта песенку поют…
 

Вообще, должен признаться, этому обаянию пиратско-мятежной романтики не смогли не поддаться едва ли не все писатели, хоть краешком цеплявшие тему. Исключения можно перечесть буквально по пальцам. Одним из подобных исключений был Жюль Верн – у него если уж пираты, то такие бандюги, что клейма ставить некуда. Вот только капитан Немо… Но он не совсем пират, он скорее капер, ибо топил только английские корабли (традиция Сюркуфа?). Правда, капер без патента, но если учесть, что он сам был раджой… Принц Даккар вполне мог выписать себе патент сам. И все-таки во всем творчестве Жюля Верна это опять же исключение – из тех, что лишь подтверждают правило.

Но романтика мятежа – лишь один из китов, на которые опирается пиратский литературный мир. Есть – по традиции – и два других.

Второй – это романтика моря. Писать о ней пространно нет нужды. У кого не забьется сердце от вида океанской волны, от ощущения шаткой надежности палубы под ногами, от поскрипывания такелажа над головой… Пусть немногим из нас в жизни далось испытать все это, но во снах, но в мечтах, но в книгах… И тогда не так уж и важно – капитан ли Кук, Беллинсгаузен ли, Крузенштерн, или же капитан Блад, Роберт Сюркуф или Пол Джонс.

О третьем ките хочется сказать чуть больше. Ибо по сути своей это удивительно стойкий миф, миф поиска добра во зле. Вот пример, простите уж, совсем не из пиратской области. Вспомните ранние романы Ремарка – “На западном фронте без перемен”, “Возвращение”… Да, война – это зло, это ужас и грязь. Но! Есть в ней и добро – фронтовая дружба. Та, что лишь в таких экстремальных, чудовищных условиях и проявляется в полную силу. Этот миф лежит и в глубине “пиратского романа”. Хотя опять же точнее всех выразил это ощущение не прозаик, а поэт (но такова уж природа поэзии) – Джордж Стерлинг:

 
Мы  –  спина к спине  –  у грота
Против тысячи  –  вдвоем!
 

и пусть морские разбойники, пусть сброд, лишенный родины, стоящий вне закона – главное здесь, вот оно: спиной к спине.

Есть здесь некое созвучие (или родство?) с воровской легендой о братстве. Ведь сегодня все мы знаем ей цену, умные стали, наслышались, начитались, а скольких покупает, берет за душу, даже приводит – увы! – в уголовный мир… Правда, литературная традиция облагорожена, она в уголовный мир не приведет, да и в пираты нынче бежать все-таки сложно, хоть и живучи они, и процветают сегодня не хуже, чем во флибустьерском море XVII века. Нет, не уйти – по Стерлингу – “корсаром вольным на простор волны морской” никому из нас…

Но!

Не случайно, совсем не случайно собирался когда-то бежать в пираты житель маленького городка на берегу великой реки, мальчишка, предусмотрительно заготовивший себе даже громкое пиратское имя – Том Сойер, Черный Мститель Испанского Моря.

И я – каюсь, был грех! – в детстве мечтал об этом и даже прикидывал так и этак план захвата катера, пришвартованного у причала морского училища – того, что возле моста Императора Петра Великого (в быту – Большеохтинского).

И если когда-нибудь кому-то из моих внуков придет в голову та же идея, я не стану его отговаривать. Я даже подсуну ему книги. “Морские рассказы” Артура Конан Дойла, романы о капитане Бладе… И в их числе – эту.

Андрей БАЛАБУХА

Теодор Мюгге
Пол Джонс

 – Буря надвигается, – сказал старый Бловерпул, устремив огромный свой носище к окну. – Глянь-ка, на горах-то что творится! Вершины-то белые заалели, разрумянились, так и сверкают… Верная примета – быть штормяге. – Он вслушался в доносящиеся с моря глухие удары волн и, сокрушенно покачав головой, добавил: – И эта музыка мне тоже хорошо знакома. Ветер бьет в утесы, там, по ту сторону, за Уайтхевеном, гудит, что твоя волынка, а наверху, в скалах, пляшут под нее ведьмы – предвестницы беды. Господи всемогущий, защити сирых рабов твоих, что качаются ныне на морских волнах, и бедный наш город, что там, внизу!

Резкий шквал распорол на миг серое вечернее небо, сквозь возникшую щель в хижину ворвался ослепительный солнечный свет, и из пелены морского тумана и клубящихся черных туч вынырнул вдруг, как живой, торговый город с тянущимися к небу башнями и высокими домами.

– Что за чудное зрелище! – воскликнул старик, всплеснув руками. – Нет ничего прекраснее во всех трех королевствах[1]1
  Три королевства – Англия (с Уэллсом), Шотландия и Ирландия.


[Закрыть]! Оно возвышает душу и преисполняет гордостью всякое доброе сердце. А ведь в молодые мои годы было здесь совсем по-иному, этакое захолустное селение. А теперь, полюбуйтесь-ка, вырос большой город, с лесом мачт в порту и людьми, побогаче иных господ в самом Лондоне.

Старик обернулся и, увидев вошедшую в комнату жену, сразу же захлопотал, как рачительный хозяин в минуту опасности.

– Мэри, – сказал он, – тащи все, что можно, в дом, да поскорее. Ставни поставь двойные, двери в хлевах и в конюшне запри на засовы и не разжигай без особой нужды огонь в очаге. Видишь, горы красные шапки натянули? Докажем им, что мы не испугались! Где Молли?

Женщина с типично шотландским костистым лицом и живыми, лукавыми, но добрыми глазами, улыбнулась мужу и сказала мягко, как могла:

– Молли в своей каморке. Она плачет.

– Ох, смотри, Мэри, – ответил он хрипловато, – не распускай нюни, будь с ней построже, она – дура!

– Томас Бловерпул, – ощетинилась женщина, – твое дитя – доброе, хорошее дитя. Да другую такую девушку поискать! Руки у нее золотые, любое дело играючи спорится, и в школе она немного училась, а уж личиком ее господь бог наградил – любой засмотрится.

– Вот любой-то и не должен! – воскликнул упрямый старик. – О, женщины! Нет у вас лучшей защиты, чем ваше лукавство! Не прикрой мать дочку в ее грехе, глядишь, девка и выправилась бы. Да где там! Каждая мнит свое дитя самым красивым и самым лучшим, а отсюда и легкомыслие, и вздорность, и ничего с этим не поделаешь. Нет, мир становится все хуже и хуже…

– Ты твердо решил, Томас, – проникновенно сказала женщина, – что бедная Молли должна выйти замуж за этого лавочника из Уайтхевена?

Согбенная спина Бловерпула резко распрямилась, суровое лицо покраснело от гнева.

– Не раздражай меня, Мэри, – сказал он и притиснул кулаком стол с такой силой, что он задрожал. – Что я сказал, то сказал. И мистер Уиллби вовсе не лавочник, а купец, он шлет свои суда в Йорк, и даже за пределы Канала, бог знает, как далеко, в необъятное море.

– Но за всеми вашими плачами кое-что кроется, – продолжал он, немного помолчав, – и я давно уже это приметил. Это – арендатор из Киттигейта Ральф Сортон, молодой верзила, не имеющий за душой ничего, кроме своего обремененного долгами участка. В него влюбилась наша доченька.

– И ты осудил бы ее за это, Бловерпул, будь даже так, как ты сказал? – парировала женщина. – Ральф молодой, старательный и красивый мужчина. Уиллби со своей длинной английской рожей, тощим телом и сорока годами против него – просто огородное пугало. Может ли такой понравиться девушке вроде нашей Молли? За всю свою жизнь не видела столь безобразного и алчного человека. Ему хорошо известно, что дела наши не так уж плохи, что мы скопили приличную сумму денег, что долгов за нами не числится и что Молли – наше единственное дитя.

– Глупости! – пробасил Бловерпул. – Если мы зажили лучше, чем прежде, кому мы должны быть благодарны, как не мистеру Уиллби? Разве не он уступил мне долю в угледобыче и в торговле провиантом с Ирландией?

– Да-да, и разузнал таким образом, что у нас есть, скупой лавочник! – съязвила Мэри. – Стыд и позор тебе, Томас Бловерпул! Единственное дитя свое продаешь за деньги и имущество, на всю жизнь несчастной дочку хочешь сделать!

Была, видно, в этих упреках какая-то истина, тронувшая сердце старика. Он не вспылил, как ожидала Мэри, не раскричался, а тихонько сгорбился в своем кресле, задумчиво глядя в окно.

– Сделать несчастной, – пробормотал он, – упаси меня господь! Чего хочет эта дурочка? Он порядочный человек, видный и глубоко уважаемый всем городом.

– Этого еще недостаточно, чтобы зажечь любовь в юном сердечке, – отрезала Мэри.

– Позови ее, я хочу сам с ней поговорить, – сказал отец. – Мне хочется убедиться, сможет ли она проявить благоразумие, желает ли этого. Сейчас самое время, Уиллби должен сегодня прийти за ответом.

– Молли! – крикнула женщина за дверь, и несколько минут спустя в комнату вошла стройная, рослая девушка с умным, нежным личиком. Его мягкие черты носили отпечаток волнения и страха, тщетно скрываемого за внешним, с трудом удерживаемым спокойствием. Губы девушки пытались улыбаться, но при этом дрожали, короткий взгляд беспокойно перебегал со строгого отца на участливое лицо матери.

– Подойди ко мне, Молли, – сказал Бловерпул и схватил ее за руку, тихо задрожавшую в его ладони.

– Ты умное, смышленое дитя, – продолжал он, усадив девушку рядом с собой, – и я всегда был доволен тобой, и благословлял тебя как любимую, единственную мою дочь. Будь же и теперь умной и послушной, когда дело идет о твоем будущем. Ты хочешь этого?

– Хочу, – тихо сказала Молли, – но, отец…

– Выслушай меня, – прервал ее Бловерпул, – и, прежде всего, доверься мне. Я воспитал тебя набожной и почтительной. Ни пятнышка нет на тебе. Так скажи мне откровенно, не свернуло ли уже твое сердце на запретную дорожку и не завела ли ты потихоньку от нас тайные шашни с каким-нибудь мужчиной, как это случается у молодых девок?

Молли гневно сверкнула глазами, но, увидев мрачную мину отца, побледнела и тихо пролепетала:

– Нет, нет!

– Это хорошо, дитя мое, ничего другого я и не ждал. Теперь послушай, что я тебе скажу. Мистер Уиллби из Уайтхевена сватался у меня к тебе, как требует того обычай. Уиллби богатый и весьма достойный человек, поэтому я и ответил ему согласием. Не опозорь же своего отца отказом.

– Отец, – сказала она срывающимся, сдавленным голосом, – я не люблю его, не захочешь же ты принести своей Молли беду!

– Я хочу сделать мою дочь счастливой, – холодно ответил старый шотландец, – и если она умное, доброе дитя, то будет послушной. Уиллби, конечно, уже не юный молодчик с каштановыми кудрями и тридцатью двумя белыми зубами. Но зато на каждый отсутствующий зуб у него приходится по нескольку тысяч фунтов, а еще у него прекрасный дом в городе и много кораблей в море. Хочешь быть дурой, хорошо, я тебя не неволю. Пускай не говорят, будто я сделал тебя несчастной. Но подумай же и ты, что делаешь, подумай о слове, которое я дал Уиллби и о том, что никогда никому другому я своего согласия не дам. Этого ты хочешь?

– Позволь мне подумать, отец! – ответила она.

– Ты врешь! – гневно крикнул Бловерпул. – Но берегись, я вижу насквозь твое лживое сердце. Только Ральф Сортон, запомни это, все равно никогда не поведет тебя к венцу!

– Я и не думаю о нем, – ответила дрожащая Молли.

– Тогда слушай дальше. Двенадцать лет назад мы пришли сюда бедными. Времена были плохие, арендная плата высокая, и нам приходилось туго. Тут-то я и познакомился с Генри Уиллби. Тогда он был еще молодым парнем лет двадцати шести – двадцати восьми, но дельным, времени даром не терял. Он тоже был прежде беден, но знал лазейки, где добывают деньги. Он всячески поддерживал меня, в том числе и ссудами. Посодействовал он мне и в аренде этого участка. А когда я выкупал его в собственность, он помог мне деньгами, и за все эти дружеские услуги не потребовал с меня ничего, кроме как съездить несколько раз в году в Ирландию и закупить там кое-какие припасы, но и это – к обоюдной нашей выгоде.

– Когда волк хочет слопать овечку, он подбрасывает овчарке косточку, – пробормотала Мэри сквозь зубы. – Ловкач Уиллби отлично сумел воспользоваться твоим опытом.

– А знаешь ли ты, глупая девочка, – продолжал Бловерпул приглушенным голосом, – что Уиллби – человек, состояние которого оценивается в тридцать, да нет, что там, поднимай выше – в добрых сорок тысяч фунтов? Знаешь ли ты, что он может постучаться в любые двери в Уайтхевене, в дома, где заседают самые крупные воротилы, и его примут с распростертыми объятиями?

– Да, это он может, – прошептала Молли.

– И такой человек отвергает богатых, нарядных дам, которые глаз с него не спускают, и приходит к нам, Молли. Это ли не честь? Это ли не счастье? И ты не хочешь доставить своему отцу радость увидеть тебя там, внизу, в большом красивом доме, увидеть, как все удивятся, в какую ярость придут, узнав, что дочка старого Бловерпула их обскакала? Молли, дитя мое, неужели ты не хочешь этого?

Снаружи в дверь ударили тяжелым чугунным висячим молотком.

– Это он, – воскликнул старик, – это Уиллби! Смотри же, будь благоразумной!

– Господи, сжалься надо мной! – взмолилась бедная девушка, бросив безутешный взгляд на покрытое грозными черными тучами небо.

Вдруг она громко вскрикнула: через окно на нее смотрел какой-то ужасный человек. Взъерошенные волосы, багровая, дикая, свирепая рожа с большими сверкающими глазами. Еще миг – и все исчезло.

– Ты что, с ума сошла? – гневно крикнул Бловерпул. – Надо же быть разумной. Это Уиллби.

Дверь растворилась и в комнату вошел мужчина, сопровождаемый впустившей его служанкой.

– Добрый вечер, мистер Уиллби, – радостно воскликнул Бловерпул, но тут же растерянно умолк, увидев перед собой чужака, нисколько не похожего на столь желанного будущего зятя.

На незнакомце был длинный, толстый плащ морского покроя, плотно окутавший его стройное, гибкое тело. Походка у него была легкая, грудь широкая и крутая, на широких плечах – гордо поднятая голова. В лице его с четкими, правильными чертами удивительным образом сочетались мягкость и отчаянная дерзость. Он снял шляпу, и каштановые, густые, вьющиеся волосы, не заплетенные вопреки моде и морским обычаям в косичку, упали на лоб, почти скрыв плутовски поблескивающие глаза. Обворожительная улыбка скользнула по его губам. Этот прекрасный юноша вполне мог бы сойти за переодетую даму, когда бы не свидетельствующий против такого предположения сильный, низкий голос.

– Извините, сударь, – сказал он, – если утомленный путник вам в тягость. Я проходил мимо, увидел свет, увидел через окно вас в кресле. Я здесь чужой, надвигается ночь и буря, вот я и решил постучаться в вашу дверь, чтобы вы показали мне правильный путь в Уайтхевен.

– До него не более получаса, – сказал Бловерпул, – но дорога тяжелая. Вы устали, присядьте, и если вы не очень торопитесь, то, надеюсь, здесь скоро будет один человек, который проводит вас до самого города.

Чужак поблагодарил, снял плащ и остался в застегнутом на множество пуговиц синем морском сюртуке, на каждом плече которого было вышито по серебряному якорю.

Молли испытующе посмотрела на него. “Неужели это то самое лицо, что показалось мне за окном столь ужасным?” – подумала она и улыбнулась, возблагодарив бога за то, что это не Уиллби, а совсем другой человек.

Молодой незнакомец непринужденно расположился меж тем в большом кресле. Из бокового кармана сюртука он достал сигары в изящной, плетеной из соломы коробочке, какие производят в испанских колониях Вест-Индии. Затем он высек огонь с помощью кресала и трута в серебряной трубочке, не забыв предложить закурить и хозяину. Однако тот отказался и сидел теперь, задумчиво разглядывая свежее лицо гостя, которое, как ему казалось, он определенно уже где-то видел раньше.

– Вы ошибаетесь, – возразил незнакомец, – я никогда не бывал в этих местах.

– Но ведь вы же шотландец, сударь?

– Как вы это определили? – живо отозвался тот.

– Я услышал это по вашему говору, – сказал Бловерпул самодовольно. – Шотландца узнаешь в любом углу Земли. Добро пожаловать, земляк! Мэри, тащи скорее все, что у тебя есть для нас вкусного. Сам-то я уже пятнадцать лет скитаюсь по английским землям и, должен сказать, мне здесь нравится. Это – страна свободы!

– Страна рабства! – твердо сказал незнакомец.

– Как, земляк, – с укоризной возразил старик, – уж не принадлежите ли вы к тем людям, которых теперь, к сожалению, становится все больше – к тем, что все хулят и все знают лучше всех, якшаются с заговорщиками в Америке и повсюду затевают беспорядки?

– А вы, значит, принадлежите к шотландцам, которые душой и телом стали англичанами? – со смехом ответил чужак. – К тем, которых вовсе не печалит, что шотландские имена слышны все реже и реже? Теперь все и на вас и в вас английское. Где деньгу зашибить можно, вы тут как тут, а старые шотландские свободы для вас и ломаного гроша не стоят: ведь на них ничего не заработаешь. Потому-то и не тревожат вас печали людей за морем, в колониях, и права, которых они добиваются. Когда их давят и ощипывают, вас это не касается, вы считаете такие порядки только справедливыми, потому что они приносят барыши вашей торговле и фабрикам. Но стоило им, наконец, взяться за оружие и скинуть ярмо, как вы тут же завопили: “Хватай изменников, на виселицу всех осмелившихся посягнуть на свободу старой Англии!”

– Сударь, – сурово сказал Бловерпул, – мне не хотелось бы, чтобы ваши речи слышал тот почтенный человек, которого я жду вскоре из города. Вы говорите так, будто вы сами – американец.

– А, вздор, – улыбнулся чужак. – Я только хотел показать вам, как обстоят дела с английскими свободами. Свобода без справедливости – себялюбивая тирания, и потом, мистер Бловерпул, я ведь шотландец и, откровенно говоря, не очень-то люблю англичан…

– Но вы же в их стране, – наставительно сказал хозяин дома. – Неровен час, что случится. В последнее время с такими речами, как у вас, куда как опасно.

– Ну, вот видите, – рассмеялся незнакомец, – вот вам и пример, как обстоят дела с английскими свободами. Не тревожьтесь, однако, мистер Бловерпул, я иду из Лондона, а там люди и газеты говорят совсем по-другому.

– Так то в Лондоне, – возразил Бловерпул. – В Лондоне, может, так говорить и не возбраняется. Я и сам читал как-то газеты, где бог и люди призываются в свидетели того, какие ужасные беззакония творят с бедными людьми в Америке, как их вынуждают становиться бунтарями, и что лорд Норт со всеми министрами заслуживают виселицы, а за веревками дело не станет. В Лондоне можно так говорить, а здесь – нет.

– Почему же, черт возьми, даже в вольной Англии нельзя больше говорить, что хочешь? – с горечью спросил чужак.

– Попробуйте, – ответил старик, – и последствия не замедлят. Патриоты этого не потерпят и то ли поломают вам руки-ноги, то ли обвинят вас, потащат до суда в тюрьму, покажут под присягой, что вы хулили короля и проклинали веру, а не то подыщут свидетелей, и они заявят, что вы где-то что-то украли, скажем, кошелек, который вам нарочно подбросят, или носовой платок, подсунутый в ваш карман. Короче говоря, веревка для вас сыщется, и повесят вас, не успеете оглянуться, или, в самом лучшем случае, отделаетесь тремя-четырьмя месяцами каторги.

– И это – вольная старая Англия! – оскалил в улыбке зубы незнакомец.

– Хе-хе, – вздохнул Бловерпул и вслушался, приблизив ухо к окну. – Ну вот, идет тот, кого ждали.

Послышались быстрые четкие шаги.

– Это он, бьюсь об заклад, это Уиллби!

Старик вышел на улицу, а чужак устроился поудобнее в уютном кресле.

– Кто этот Уиллби? – спросил он.

– Купец из Уайтхевена, – тихо ответила Молли.

– И к тому же жених? – шепнул он.

– Откуда вы знаете, сударь? – спросила она испуганно.

– Я стоял под окном и догадался, хотя и не все расслышал. Он старый и безобразный?

– О, да!

– И вы согласны выйти за него, милая Молли?

Она умоляюще смотрела на незнакомца, молитвенно сложив руки.

– Нет, нет! – вскричала она.

– Хорошо, устроим против него заговор.

– Еще сегодня я должна сказать свое “да”, – прошептала она доверительно и всхлипнула.

– Ничего у него не выйдет. Я не допущу, – уверенно заявил незнакомец. – А окажись на его месте я? Согласились бы вы, Молли?

– Ах, сударь, – пугливо и укоризненно сказала она, – как вы можете так жестоко шутить!

– Тихо, – пробормотал он, – идут… Доверие, Молли, и я защищу вас.

Бловерпул и Уиллби вошли в комнату. Купец был явно не из тех, что нравятся хорошеньким девушкам. Он был некрасив, взгляд имел настороженный, а выражение лица – надменное. Он поприветствовал Молли грубоватой шуткой о ее красоте и протянул руку хозяйке дома, вошедшей, чтобы позвать всех к столу. Чувствовалось, что он отлично понимает, кто главный гость в этом доме и надменностью своей, не скрываемой даже наигранной любезностью, намеренно демонстрировал это.