Текст книги "Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом"

Автор книги: Карл Аймермахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

В ходе подобной систематизации и перестройки «изначальной» формалистской концепции сама «логика подхода» породила ряд понятий, которые в дальнейшем в конце концов позволили уточнить предмет литературоведения, как его понимали формалисты, а также освоить принципиально важные для понимания литературы взгляды; отчасти это было сделано лишь в более позднем структурализме и в семиотических исследованиях, причем было выражено порой в значительно различающихся терминах и выработано на значительно более объемных массивах изучаемого материала. К числу таких понятий, использование которых также имеет последствия для структурирования предмета исследования, принадлежат, в частности:

1. Понятие уровня:

a) (в общем виде) в смысле множества элементов с однородными и/или по крайней мере сходными признаками;

b) (специфически) в смысле организованного порядка подобных элементов в рамках закрытых систем (например, литературного произведения).

2. Понятие корреляции как условия возникновения системных связей (например, двух или более уровней в одном произведении, произведений между собой и т. д.).

3. Понятие оппозиции и эквивалентности как предпосылка возникновения (и обнаружения) различных признаков (на одном или нескольких уровнях) в результате специфических литературных приемов или же их нейтрализации ради новой литературной эквивалентности и т. д.

4. Понятие переменных/константных величин, определяемых по степени общих, тождественных или по крайней мере сходных признаков, а также в некотором диапазоне вариаций относительно определенной константы (ср., например, морфологию сказки у В.Я. Проппа, понятия со– и автофункции у Тынянова).

5. Понятие доминанты и такие связанные с этим понятием варианты, как основная/фоновая информация, центр/периферия и т. д., причем в применении к конститутивным признакам отдельных уровней, отношению уровней, определенным жанрам в системе всех существующих в определенную эпоху жанров или же к взаимозависимости «коммуникативной» и «поэтической», или «эстетической», функции.

6. Представление о не столько статической, сколько динамической взаимозависимости всех составляющих текста, определяемой по способу и степени приданной им смысловой нагрузки и по тому, какие корреляции между элементами произведения, отдельными жанрами в системе всех жанров и т. д. подвергаются актуализации; «динамика» этой «взаимозависимости» всех составляющих произведения, а также и литературы как процессуальной эволюции систем объясняет смену доминант всех иерархически построенных литературных структур, т. е., скажем, отдельных уровней или более крупных стилевых систем (например, характеризующих отдельную эпоху).

Для научных направлений, которые, подобно формализму, опираются на систематику и – пусть даже в самом общем виде – на теорию систем, представляется характерным, что определенные литературоведческие понятия (закон, норма, закономерность) или принципы организации исследования (методика, формальный уровень, функциональные связи) приводят, уже в силу заключенного в самом теоретическом основании самодетерминирующего момента, к дальнейшему развитию всей научной системы, хотя предметная область остается при этом не полностью освоенной соответствующими конкретными исследованиями. В случае с формализмом это проявляется, например, не только в том, что при изучении литературы произошел переход от более низких к более высоким уровням организации текста, но и в том, что постепенно наряду с выделением приемов плана выражения в исследование постепенно вовлекалось функциональное и семантическое значение/значимость этих приемов, а также учет условий, при которых «бытовые факты» становятся «литературными фактами» (Ю.Н. Тынянов). Но поскольку тем самым оказался затронут – как верно подчеркнул Й. Иве – аспект, входящий в ведение теории коммуникации[21]21
  См.: Ihwe J. Linguistik in der Literaturwissenschaft. С. 116, 125 и др.


[Закрыть], то обращение и к другим средствам коммуникации, как, скажем, кино (в том числе им занимались Ю.Н. Тынянов и В.Б. Шкловский) или же обусловленным социальными условиями или традицией «текстам фольклора» (П.Г. Богатырев) было лишь делом времени. «Итог», который Ю.Н. Тынянов и P.O. Якобсон подвели в тезисах 1928 г.[22]22
  ТыняновЮ.Н., Якобсон P.O. Проблемы изучения литературы и языка // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М., 1977.


[Закрыть], с одной стороны, закрепил достигнутый уровень развития, в то же время указывая, с другой стороны, на возможность дальнейшего совершенствования. Причина этого заключена скорее всего в двух операциях, которые вновь вызвали дифференциацию теоретической базы, а также расширение объема изучаемого материала. Первой операцией было явное заимствование проведенного Соссюром различения «языка» (langue) и «речи» (parole), а также признание (гипотетическое допущение) структурной однотипности «языковых» и «литературных» систем. Вторая (вполне понятная в связи с первой) операция заключалась в принципиальном допущении скрещивания лингвистической терминологии (такой, как синхрония, диахрония, индивидуальная/общая или коллективная языковая норма) с литературоведческими единицами структурирования (ряд, дифференциация рядов, нормы «более высокого» порядка и др.). Понятия «норма», «инвариант/вариант», «доминанта» подвергались при этом имплицитной и эксплицитной актуализации и еще больше, чем прежде, выдвигались на первый план в методологии и в конкретных исследованиях. Дифференциация норм на нормы языка и нормы речи уже тогда наметила возможность скорого перехода от индивидуальных и коллективных норм к нормам универсальным (ср. позднее так называемые антропологические константы Я. Мукаржовского).

Хотя этот подход уже в своих зачатках носил широкомасштабный характер, многое из этой концепции осталось лишь на программном уровне, и теоретические положения, как и намеченное расширение предметной области исследований, не были систематически и последовательно реализованы (ср., например, не исследованное более детально соотношение внутри– и внетекстовых связей); историко-литературная спецификация теоретических положений была осуществлена лишь Ю.Н. Тыняновым применительно к стихотворному языку. Правда, произошло углубление разработки историко-литературного понятийного аппарата[23]23
  См.: Ihwe J. Linguistik in der Literaturwissenschaft. С. 327.


[Закрыть].

Совершенно без внимания остался вопрос соотношения языкознания, литературоведения и семиотического подхода, существовавших одновременно. Это очень ясно проявляется в развитии литературоведческой терминологии в ходе эволюции формалистской концепции: формалисты, как правило, пользовались традиционными терминами литературоведения (филологии, в частности теории стиха, риторики и т. д.) и столкнулись с лингвистической терминологией в области стилистики, однако заимствовали лингвистические или даже семиотические термины («знак») лишь спорадически. Причина этого заключается не столько в особенностях концептуального подхода, сколько в недостатке рефлексии по поводу характера связи между исследовательской терминологией, необходимостью последовательности систематического анализа (возможность сознательного порождения информации или знаний в зависимости от характера методики анализа) и возможностями отображения. Видимо, этим объясняется также и то, что «семиотический подход» у этнолога П.Г. Богатырева (с 1923 г.), у лингвистов СИ. Бернштейна (1927), Б.А. Ларина (1924), Г.О. Винокура или философов П.А. Флоренского (1923), В.Н. Волошинова (1927 и след.), П.Н. Медведева (1928), М.М. Бахтина (1929)[24]24
  См.: БогатыревП.Г. Вопросы теории народного искусства. – М., 1971. С. 5 и сл.


[Закрыть] и других, подобно тому как и изначально «семиотическое» мышление теоретиков авангарда в художественном искусстве того времени (например, у Л. Лисицкого в 1923 г.)[25]25
  См.: Lisitzky El. Maler, Architekt, Typograf, Fotograf. Erinnerungen, Brie-fe, Schriften. – Dresden, 1967. S. 335; указанием на это место, как и многие другие, я обязан диссертации Р. Грюбельса: Grubeis R. Russischer Konstrukti-vismus. – Wiesbaden, 1981.


[Закрыть] – в отличие от футуристических по своим истокам рассуждений – не нашло тогда должного понимания в своих научных возможностях и тем самым оказалось на десятилетия потерянным для теории литературы. Конечно, можно констатировать, что уже работы Ю.Н. Тынянова 1923-1924 гг.[26]26
  ТыняновЮ.Н. Проблема стихотворного языка. – Л., 1924.


[Закрыть], а в полной мере тезисы, которые он опубликовал совместно с P.O. Якобсоном в 1928 г. (см. выше), были структуралистскими как в смысле более позднего пражского структурализма, так и гораздо более позднего советского структурализма 60-х годов. Однако в то же время нельзя не признать, что этот подход, во-первых, не был достаточно удачно разъяснен, почему и возможность была «упущена», и, во-вторых, что касается собственно методологии, не были обсуждены предпосылки и нормы научной работы в приложении к систематическому построению литературной теории. Когда же к концу 20-х годов борьба с формализмом в России усилилась, его представители стали терять и чисто материальные возможности развития своего начинания в области теории литературы.

Пражский структурализм[27]27
  См. также: Schmidt H. Das «Drei-Phasen-Modell» des tschechischen Strukturalismus // Issues in Slavic literary and cultural theory / Ed. by K. Ei-mermacher, P. Grzybek, G. Witte. – Bochum, 1989. S. 107-152.


[Закрыть]

Нисколько не удивительно, что после этой мнимой неудачи русского формализма в Праге на семиотической основе возник структурализм, который опирался как на достижения формализма, так и на собственную, чешскую литературоведческую и искусствоведческую традицию; не следует забывать при этом также влияние теоретических дискуссий, связанных, с одной стороны, с такими мыслителями, как Гуссерль и Ингарден, а с другой стороны – с Пражской школой функциональной лингвистики (которая в свою очередь также испытала влияние Бодуэна де Куртенэ и де Соссюра). Семиотически ориентированный пражский структурализм отличался прежде всего тем, что придавал особое значение эстетическим аспектам искусства и литературы и их взаимосвязям со всеми прочими формами общественных явлений. Тем самым сознательно создавалась основа развития нового, в равной степени структуралистского и семиотического литературоведения и искусствознания. Поэтому при сравнении русского формализма и пражского структурализма могло бы возникнуть впечатление, что речь идет не о преемственности, а о типологически достаточно удаленных друг от друга научных направлениях. Однако проведение жесткой границы между русским формализмом и пражским структурализмом не менее проблематично, чем, скажем, утверждение, что русский формализм и пражский структурализм являются носителями разных концепций. На самом же деле следует различать принципиально сходные концепции обоих направлений, действительно отчасти разные постановки проблем и аспекты анализа, а также терминологический аппарат, который (правда, более внешне) в обоих направлениях достаточно различен, однако в основе своей служит обозначению сходных ситуаций.

Может быть, не сразу бросающейся в глаза, однако существенной характерной чертой пражского структурализма является сознательное и относительно систематическое формулирование исследовательских принципов для литературных и эстетических предметных областей, которые служили отправной точкой и для русского формализма, не выделившего их, однако, с такой ясностью в качестве методологических основополагающих элементов своей исследовательской системы, как это сделал пражский структурализм (ср. понятия «системный», «функциональный» в приложении преимущественно к внутритекстовым связям; доминанта/смена доминанты, иерархия/изменение иерархического порядка, диалектическое напряжение, взаимная корреляция элементов и т. д.).

Вторая примечательная черта пражского структурализма проявляется в расширении объектной области изучения. В первую очередь речь идет о «социальной среде», т. е. об условиях «литературной жизни», в частности о влиянии литературы на «жизнь», или «целостность» социального и культурного бытия, равно как и их влиянии на литературу. В конечном счете дело было во взаимосвязях, существующих между всеми этими областями. В то же время сохраняется приверженность формалистской позиции, согласно которой развитие отдельных «рядов» (или, как они теперь называются, «структур») проходит до некоторой степени «автономно».

Третья особенность заключается в том, что вопрос о структуре значения литературных текстов, поставленный Ю.Н. Тыняновым, получает новый смысл, его детальные моменты значительно уточняются и углубляются с учетом новых аспектов. Особенно существенным при этом было различение «литературного текста как артефакта» (формальный уровень, план выражения) и его «значения», его содержательной конкретизации или, как это также выражалось, «семантического жеста», «эстетического объекта», который возникает лишь в конкретизирующих действиях воспринимающего субъекта. Различение остающегося, как правило, самотождественным «артефакта» и его актуальной конкретизации как «эстетического объекта» предполагало гораздо более четкое, чем это было у формалистов, активное включение коммуникативных аспектов и тем самым делало необходимым анализ и описание факторов, обеспечивающих коммуникацию. Это влекло за собой обращение не только к общим условиям коммуникативных процессов, но и ко всем видам специфических нормативных систем, а именно тех, что играют определенную роль в эстетическом или социальном аспекте; поэтому особое внимание уделялось реконструкции и изучению индивидуальных и коллективных нормативных систем, определяющих структурные особенности отдельных произведений, жанров, эпох и т. п. как с позиций автора, так и с позиций реципиента.

Наконец, в-четвертых, принципиальное значение имело то, что описание общих и частных способов функционирования литературы и искусства строилось на основе теории знака. Происходило это прямо-таки с необходимостью, с одной стороны, в силу учета коммуникативных предпосылок конкретизации артефактов, которая, в принципе, в каждом случае может быть различной, что обусловлено исторически постоянно изменяющимся культурным контекстом реципиента; с другой стороны – в силу учета специфической корреляции, существующей между «артефактом» и «эстетическим объектом». Оба момента по причине их взаимодействия – что было замечено уже Ю.Н. Тыняновым – были в конечном итоге причиной того, что значение отдельных слов, входящих в некоторый текст, сначала расщеплялось – в соответствии с тем, что создавало связность текста – на отдельные семантические компоненты, а затем подвергалось новой, иной акцентуации; в результате возникали новые внутритекстовые «контексты», семантика которых могла активироваться и модифицироваться (вплоть до превращения в собственную противоположность); все возникшие этим или другим образом и объединенные в тексте как целом «значения» и создавали возможность новых «сложных смыслов», или, как это было бы выражено позднее в советском структурализме, «моделирующего» отражения действительности. Сложности детального описания «значений» (или процесса формирования значения) вызвали, по крайней мере теперь – впрочем, как и раньше, уже в попытках С.И. Бернштейна создать теорию декламации, – необходимость создания «нового языка», т. е. метаязыка, вместо того чтобы пользоваться словами в их «общеупотребительном значении», метаязыка, использующего по возможности «нейтральные понятия» и способного описывать смыслы, возникшие в рамках «искусства», «искусственно» (т. е. абстрактно) на основе семантических «признаков» или «пучков признаков», находящихся ниже или выше лексемного уровня: отдельное слово уже не обозначало каким-либо привычным образом определенный предмет действительности, оно «представляло» в литературном тексте некоторый «новый», «модифицированный» или даже совсем другой предмет; «естественное слово» оказывалось, таким образом, в данном тексте хотя и «знакомым», однако в то же время «модифицированным» словом и не только приобретало тем самым в гораздо более ясном виде, чем это происходит со словами, употребляемыми в обиходной речи в значительной мере «автоматически», признак «особой знаковости», но и было одновременно «знаком специфического смысла»; вместе с другими «знаками такого рода» оно и создавало в «системе текста» его «сложный смысл». Поэтому было вполне последовательным понимать «эстетический объект» как сложный знак с особой семантической структурой.

Итак, если русский формализм продемонстрировал скорее редукционистскую тенденцию к сосредоточенности только на художественном произведении, выделяя и обсуждая исключительно литературные аспекты (впрочем, связи с «другими рядами» отмечались, на них указывали, но не исследовали), то пражский структурализм действует, пожалуй, в духе экспансии, анализируя, наряду со смысловыми структурами, принципы функционального структурирования, а также связи с другими социальными сферами на основе норм (систем ценностей) или их противоречий и пересечений: немалый интерес проявляется к выявлению роли и значимости литературы и искусства в социальном контексте, включая эволюцию взаимозависимости всех аспектов, релевантных при конкретизации и функционализации «артефактов».

Дальнейшее развитие базирующегося на семиотике структурализма, или же превращение структурализма в семиотику, не проходило ни прямолинейно, ни однородно (т. е., скажем, – как можно было бы предположить, – от пражского структурализма через его французский вариант к советскому структурализму и семиотике): развитие пражского структурализма было прервано после Второй мировой войны «извне», под влиянием репрессивной советской культурной политики так называемого ждановского периода (до 1952-1956 г.). Структурализм вновь вернулся к жизни лишь в 60-е годы. P.O. Якобсон, один из основателей русского формализма, бывший также одним из ведущих представителей Пражской школы, продолжал работу в русле лингвистического структурализма в США. Там он оказал в 60-е годы значительное влияние на современную лингвистику, углубив ее теоретические разработки. Французский структурализм, связанный с К. Леви-Строссом, получил решающий импульс от современной лингвистики, испытавшей влияние P.O. Якобсона: одним из первых К. Леви-Стросс перенес принципы классификации, разработанные современной лингвистикой, на материал мифов с целью представить «мифологические представления о мире» в качестве «элементарных ментальных структур». При этом он предпринял попытку проинтерпретировать результаты, полученные формалистом В. Проппом при изучении «Морфологии [волшебной] сказки»[28]28
  Пропп В.Я. Морфология сказки. – Л., 1928.


[Закрыть], «с точки зрения мифологии»[29]29
  См. полемику между В.Я. Проппом и К. Леви-Строссом в кн.: Ргорр V. Morfologia delia fiaba. – Torino, 1966.


[Закрыть]. В 60-е годы произошла дифференциация французского структурализма под влиянием наследия русского формализма, пражского структурализма и многочисленных эмпирических исследований, вызванных к жизни им самим.

Русский структурализм

Советский структурализм, как и советская семиотика, развивался с конца 50-х – начала 60-х годов практически одновременно в лингвистике и языкознании. Обе эти линии развития не испытывали в то время – подобно французскому структурализму – влияния пражского литературоведческого структурализма: формирование литературоведческого структурализма в России происходило через сознательное возвращение к идеям русского формализма и через учет достижений кибернетики (теории информации), формальной логики и лингвистики; советский структурализм в лингвистике интенсивно впитывал результаты, полученные американской лингвистикой того времени, все более активно занимался параллельно с этим методологическими основами теории перевода, чтобы решить задачу машинного перевода, и расширил затем в рамках Московской школы (Вяч. Вс. Иванов, A.M. Пятигорский, И.И. Ревзин, В.Н. Топоров, Б.А. Успенский, A.A. Зализняк и др.) сферу своих интересов в теоретических аспектах, включив в нее семиотические основы лингвистической концепции де Соссюра, основы пражского (лингвистического) структурализма, Копенгагенской и Лондонской школы. Параллельно с этим шло освоение пионерских работ в области структурализма и семиотики в России (И.А. Бодуэн де Куртенэ, Е.Д. Поливанов, П.А. Флоренский, П.Г. Богатырев, P.O. Якобсон, М.М. Бахтин): П.Г. Богатырев, тесно сотрудничавший с P.O. Якобсоном во время своего пребывания в Праге, активно работал в круге названных ученых на протяжении 60-х и до начала 70-х годов. Другие – P.O. Якобсон, М.М. Бахтин и В.Я. Пропп – поддерживали активные личные контакты с этим кругом. С 1962-1964 гг. «литературоведы» из Тарту и Ленинграда (Ю.М. Лотман, Б.Ф. Егоров и др.) тесно сотрудничали с «лингвистами» Московской школы (ср. совместные конференции и серии публикаций в Тарту) и пытались создать в теории и на практике структурную семиотику[30]30
  Воспоминания В.Н. Топорова о развитии семиотики 60-70-х годов больше внимания уделяют не систематическим аспектам деятельности «школы», а энтузиазму, связанному с прорывом в область знания, до того не освоенную наукой, однако в этих действиях было и много непоследовательностей, см.: «Вместо воспоминания» // Ю.М. Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. – М., 1994. С. 330-347 (особ. с. 338-339).


[Закрыть]. Особую роль при этом играли более ранние работы P.O. Якобсона, П.Г. Богатырева, М.М. Бахтина, С.М. Эйзенштейна, дополненные, правда, рассуждениями Ю.Н. Тынянова и Я. Мукаржовского. Обобщая, можно сказать, что советский структурализм (семиотика Московской и Тартуской школ) представлял собой наиболее последовательную в методологическом отношении и охватывающую наиболее широкий круг изучаемого материала попытку выработки нового подхода в гуманитарных науках послевоенного времени; одновременно это был синтез результатов русского формализма, пражского и французского структурализма, а также других направлений. Для этого подхода характерно ярко выраженное методологическое сознание, следование далеко идущим целям и абстрактный характер концептуальных оснований.

Принципиальные смыслообразующие предпосылки литера-турных/эстетических текстов, наиболее четко выявленные Ю.Н. Тыняновым и Я. Мукаржовским, развивались теперь под влиянием кибернетики, теории информации и лингвистической теории коммуникации P.O. Якобсона и последовательно переносились на самые различные области гуманитарных и социальных наук, в более широком смысле – даже на все формы культурных явлений, расширяясь до создания теории методов получения знаний в науке и исследования смыслообразования с помощью «текстов» вообще, включая изучение структуры знаний, порождаемых текстами (ср. принципиально сходный подход у Р. Барта в его работе «Структуралистская деятельность»)[31]31
  Kursbuch. 1966. № 5. S. 190 ff.


[Закрыть].

Эти исходные позиции придавали исследованиям, в сравнении с русским формализмом и пражским структурализмом, гораздо более универсальное значение. С этого момента исследовательский интерес был направлен не только на то, «как сделаны с формальной стороны» литературные и другие художественные «тексты», и не на их функциональную значимость, и не только на системную связь элементов текста и их значение для содержания или на характер «поэтической/эстетической» функции и ее роль во взаимодействии с «другими» функциями, но распространялся на все «тексты», способные на основе своего знакового характера функционировать в процессе коммуникации. Тем самым «художественные» тексты не только приобретали статус определенного типа текстов, но и уравнивались со всеми другими «текстами». Универсальные и специфические черты формальной структуры текстов с различными функциями могли быть соотнесены друг с другом так же, как и структура их ментального содержания. Поэтому этот подход в конечном итоге предполагал не только общую теорию элементов текста, текстов и типов текстов, но и теорию человеческого сознания и требовал исследования возникновения и развития текстов и исторически обусловленных форм сознания, начиная с их мифологических истоков и заканчивая вопросами смыслообразования с помощью специфических (например, поэтических, научных) способов структурирования текста, исследования вопросов о границах и возможностях творческой деятельности, обучения, идеологической манипуляции и т. д.

При сочетании столь глобальных (в принципе) интересов исследования и неразвитости всех известных в частных науках инструментов анализа и отображения чрезвычайно важное значение приобретала – подобно пражскому структурализму, который, однако, работал на гораздо более ограниченном материале, – единая концептуальная и понятийная база, которая к тому же давала преимущество синтеза полученных в результате исследований результатов. В связи с этим особо существенную роль сыграл конструктивный перенос разработанного P.O. Якобсоном функционального и бинарного анализа на поэтику и семиотические исследования. Сходное влияние на развитие семиотики в начале 60-х годов сыграли также рассуждения Вяч. Вс. Иванова, направленные на дальнейшее повышение уровня абстракции семиотических основ лингвистического структурализма и расширение сферы их приложения на все системы, носящие знаковый характер (такие, как литература, изобразительное искусство, кино и т. д.). Тем самым перед семиотикой была поставлена задача заниматься системами, которые служат человеческой коммуникации (сохранению, передаче и получению информации) и особенности которых могут быть определены по их структуре. Решающим для сравнимости этих систем было принятие положения, согласно которому они построены по в значительной степени однотипным (универсальным) или более или менее сходным принципам, которые могут быть типологически обобщены, однако в конкретных текстах доминируют и выполняют текстообразующую функцию по-разному; эти системы обладают свойством на основании определенных сочетаний семантических признаков выполнять прагматические функции (ср., например, лишь в тенденции стремящуюся к стабильности связь плана выражения и плана содержания отдельных слов естественного языка и обратную тенденцию в литературных текстах, порой даже доходящую до почти полного разрушения этой связи, как в поэзии футуристов). Подобные способы моделирования, в основе которых лежат определенные конвенциональные или поддающиеся конвенционализации нормы, могли теперь быть подвергнуты систематическому и концептуально однородному анализу на предмет наличия характера правила у операционализированных действий, таких, как отбор, сегментация, комбинация или трансформация знаков и знаковых отношений, а также на предмет видов модификации отношений между планом выражения и планом содержания.

Экспансия исследовательских позиций структурной лингвистики привела – как уже раньше можно было не раз наблюдать – и в этом случае к «сдвигам» не только в терминологической системе лингвистики, но и ряда других наук (в том числе литературоведения, кибернетики, теории информации), отчасти она подверглась трансформации в ходе многочисленных переименований, отчасти – сложным наложениям одних систем на другие, их комбинациям. В русле этих тенденций, например, такие структуралистские понятия, как «язык», «синтаксис», получили совершенно универсальный характер и могли теперь обозначать на более высокой ступени абстракции, будучи «семиотическими понятиями», уже не только – как это было первоначально – свойства, относящиеся к определенным уровням языковой структуры, но и свойства текста, находящиеся выше уровня предложения (макроструктурные) или ниже уровня слова (например, уровень сем или другие микроуровни).

В основе трансформации или новой формулировки формалистских терминов лежало – как и в других случаях заимствования понятий и их трансформации – стремление повысить уровень четкости всего терминологического аппарата, с тем чтобы исследования носили более систематический характер, чем прежде (ср., например, сформулированные Ю.Н. Тыняновым понятия «семантического ядра» и «вторичных семантических признаков» [= эмоциональная окраска коннотативных элементов], вновь появляющиеся у Ю.И. Левина в виде «сем максимального [или минимального] веса»)[32]32
  Левин Ю.И. О некоторых чертах плана содержания в поэтических текстах II: Материалы к изучению поэтики О. Мандельштама // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1969. № 12. C. 111.


[Закрыть]. Если в этом случае речь идет лишь о новой формулировке с целью большей систематизации, то при замене формалистской формулировки (имеющей отношение к количественно различным по своему объему объектам, в том числе историко-литературным процессам) «на таком-то фоне то-то и то-то имело такое-то и такое-то значение» на понятийную пару «центр/периферия» произошло включение еще одной операции. Хотя и в этом случае первоначально из «более длинной формулировки» лежащее в ее основе «абстрактное ядро» выражается в краткой биполярной форме, однако в дальнейшем эта понятийная пара интерпретируется как гипотетический структурирующий принцип универсального характера, приложимый ко всем мыслимым отношениям, выступающим в качестве специфических для систем, уровней, текстов или эпох. То есть – и это универсальная черта семиотики – сделанное при анализе конкретного материала наблюдение получает с помощью простых или многоступенчатых операций абстрактную формулировку универсального принципа организации и в систематической форме переносится в ходе анализа на рассматриваемый предмет.

Эти немногие примеры легко можно было бы умножить, и они ясно показали бы, что изменение направлений научных исследований в сочетании со строго проведенным расширением предметной области не только с необходимостью ведет к систематизации и большей абстрактности понятийной системы, но и к заметному преобразованию ее внутренней структуры. Этот процесс преобразования в то же время связан с систематической методологической рефлексией (ср. также развитие современной логики и теории науки) и целеустремленным применением ее результатов. Следует особо подчеркнуть, что благодаря этому развитию многое из того, что в русском формализме и пражском структурализме было лишь программным заявлением, оказалось разработанным теоретически и благодаря многочисленным эмпирическим исследованиям достаточно детально, приобрело более абстрактные, чем прежде, формулировки, а полученные таким образом результаты были согласованы друг с другом. Ряд вопросов был рассмотрен точнее и стал тем самым яснее (ср. хотя бы ставшее только благодаря этому развитию возможным ясное различение плана выражения и плана содержания, или осознание динамического, т. е. меняющегося в зависимости от различных факторов характера отношений, существующих между планом выражения и планом содержания, или же четкую дифференциацию языка-объекта и метаязыка и т. д.). Открылись (не в последнюю очередь благодаря работам Вяч. Вс. Иванова и В.Н. Топорова[33]33
  См. подробнее: Eimermacher К. Arbeiten sowjetischer Semiotiker der Moskauer und Tartuer Schule. Kronberg/Ts., 1974; (в соавт. с Шишковым) Subject bibliography of soviet semiotics: The Moscow-Tartu school. Ann Arbor, 1977; см. теперь также библиографию семиотических публикаций в изд.: Ю.М. Лотман и Тартуско-Московская школа. – М., 1994. С. 504-537.


[Закрыть]) и совершенно новые результаты (ср., например, работы о мифологических истоках и архаическом характере определенных бинарных оппозиций как формальных и семантических/идеологических возможностях организации текстов, которые частично и по сей день сознательно или бессознательно участвуют в определении форм отбора микро– и макротекстуаль-ных единиц; ср. в связи с этим также мотивированность определенных «поэтических» символов).

Хотя этот процесс структурных преобразований был и остается плодотворным и необходимым для дальнейшего интенсивного развития гуманитарных наук, однако для тех, кто не обладает научной подготовкой и не прошел школы методологии, он нередко превращается в проблему, в необходимость усвоения еще одной (как кажется) новой «системы», «метода», или же нового терминологического аппарата. Нередко это вызывает замешательство: вместо подручного средства для максимально быстрого понимания содержания текста такой человек обнаруживает, что всякое основательное углубление систематичности научного исследования с необходимостью вызывает рост усилий, необходимых для проведения такого исследования. В связи с этим, конечно же, возникает вопрос, до какой степени имеет смысл использование большого терминологического аппарата для масштабных исследований, аппарата, который хотя и может быть охарактеризован как чрезвычайно «научный» и позволяет ожидать результатов, с одной стороны, очень тонких, однако, с другой стороны, если сравнить итог со сложностью предмета исследования, производящих впечатление достаточно бледное. Но речь при этом идет не о поддающихся простому решению альтернативах, поскольку в конечном итоге вопрос о смысле и пользе подобных исследований решается конкретно применительно к каждому случаю и с учетом поставленных целей.