Текст книги "Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом"

Автор книги: Карл Аймермахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Противоречивость этих тенденций развития литературоведения более чем очевидна и, по-видимому объясняется в конечном итоге как вынужденной, обусловленной систематичностью, односторонностью любых литературоведческих концепций более строгого типа и их метаязыков, так и специфической структурой художественных текстов как социокультурно и исторически обусловленных предметов исследования; к тому же их индивидуальные, обусловленные меняющимися пространственными и временными факторами условия восприятия дополнительно повышают изначальную сложность культурных произведений этого рода.

Если взглянуть на развитие литературной теории в восточноевропейских странах, где это развитие и вне связи с его истоками также могло существенным образом влиять на ход литературоведческих дискуссий, направление которых, в особенности после Второй мировой войны, было сходным, то возникает – несмотря на в общем-то единые тенденции развития «по обе стороны» -впечатление, что существование литературоведческих концепций, которые, как кажется, противоречат друг другу, определенным образом оправдано.

Можно было бы решить, что так и не удавшаяся до сих пор попытка создания литературной теории, охватывающей все комплексы стоящих перед ней проблем, и единой – как в других дисциплинах – терминологии равнозначна неудаче литературоведения в работе со своими объектами исследования. Такой вывод представляется вполне логичным, если принять во внимание разнородность литературоведческих концепций и ограниченный характер применимости результатов специальных исследований.

Если сложности, с которыми сталкивается литературоведение уже на уровне своей предметной области в узком смысле, т. е. литературы и ее развития, более чем очевидны, то, конечно же, возникает вопрос, оправданно ли в этом случае вообще стремление расширить предметную область литературоведения таким образом, чтобы в нее оказались включенными явления человеческого сознания и культуры, с которыми литература также вступает в соприкосновение.

Несомненно, ответы на этот вопрос могут оказаться очень различными, и было бы, конечно, очень интересно осветить их при удобном случае с разных сторон. Однако обсуждению подлежит и вопрос как таковой, и можно на основании имеющегося опыта проверить, насколько он вообще имеет смысл. Разве кто-нибудь заставляет нас создавать единую, внутренне непротиворечивую теорию литературы? Не означало бы это, что такая теория в состоянии убедительно «объяснить» любое литературное явление как в узком, так и в широком смысле, причем для каждого, кто «компетентен и доброжелателен» (Камбартель)? Однако если обратиться к легкоповторимому опыту, который приобретается при анализе и интерпретации одного-единственного, впаянного – в любом случае – в культурно-исторический контекст художественного текста, то легко увидеть, что число потенциальных параметров анализа и интерпретации достигает величин, которые по самым разным причинам делают систематическое представление и общепонятный контроль этих параметров невозможными.

Некоторые ученые, осознав это, заходят так далеко, что начинают говорить об уникальности художественного текста и невозможности его полного перевода (т. е. о наличии в нем вербально невыразимого компонента) и отказываются от обычно требуемых в науке объяснений, за исключением тех, что не переходят границы определенного минимума. Исходя из известного факта, что достаточно полное сближение между действием, которое текст должен производить согласно замыслу, и тем, которое он производит в действительности, является недостижимым на практике идеалом, они полагают необходимым условием понимания сообщаемого художественным текстом чужого опыта определенную конгениальность интерпретатора. Понимание того, что стопроцентное отображение текста и его смысловых потенциалов принципиально невозможно, порождает самоограничение, в результате которого в качестве цели рассматривается комментарий к тексту, который представляется еще «естественным» и реализуемым на практике.

Уже одни эти предпосылки понимания, а также знание того, что каждый новый вид восприятия предполагает возможность выбора принципиально иных параметров и их комбинации, как и то, что систематический инструментарий исследователя всегда способен охватывать свои объекты только в одной «плоскости проекции» (И.И. Ревзин), – все это дает достаточно оснований для того, чтобы существенно переосмыслить и заново сформулировать целевые установки литературоведческой деятельности. Хотя стремление человека к познанию явно побуждает его вновь и вновь пытаться спрессовывать знание в опирающиеся на гипотезы теории, однако возможно, что полученный за это время опыт вполне мог бы также подсказать нам, что функция метатекста заключается не только в максимально полной интерпретации текста на языке-объекте, но прежде всего и в «естественном» взаимодействии текста и метатекста как выражении повседневной культурной деятельности. В этом случае текст и метатекст оказываются уже не только экспериментальным полем, предоставленным избранным – ведущим научную работу, – но и могут оставаться в их собственной культурной сфере, где их и будут изучать. Если понимать сосуществование текстов и метатекстов как одну из важнейших предпосылок взаимодействия в рамках культуры, то их значение оказывается обусловленным специфическим напряжением, существующим в их отношениях, характеризующихся, как правило, открытой, в значительной степени саморегулирующейся культурной информационной системой и подчиняющихся собственным культурным механизмам развития. Если понимать культуру как систему постоянного обмена информацией, которой, несмотря на наличие достаточно широкого базиса конвенционализированных правил понимания, присущи латентная открытость и противоречивость, обусловленные одновременным наличием дальнейших очень различных (индивидуальных, групповых, исторически обусловленных и др.) конвенциональных факторов, то тогда в ряде случаев существенной оказывается не столько полнота передаваемых сообщений, сколько их постоянно варьируемое порождение и восприятие. Поэтому систему культуры характеризуют, с одной стороны, определенная избыточность, выполняющая компенсирующую функцию при неполной или неудачной передаче сообщений, а с другой стороны – присутствующая в ней наряду с избыточностью энтропия, открывающая достаточно широкое поле действий для активации и динамизации сознания, что вызывает к жизни инновации на всех уровнях культуры.

Если исходить из подобной характеристики предметной области литературоведения, то в этом случае не будет вызывать удивления, если литературоведение перестанет безусловно и безраздельно отдавать предпочтение тому, что содержится в текстах как таковых, а обратит в большей мере, чем прежде, свои усилия на анализ механизмов понимания, а также на то, как повышается их чувствительность.

Перевод: Сергей Ромашко

II. Попытки внедрить новые дисциплины образования и научных исследований в Бохумском университете (Германия) и в РГГУ (Москва)

Из выступления на открытии Института русской и советской культуры им. Ю.М. Лотмана, 22 ноября 1993 г.[38]38
  Из: Synopsis operandi проф. Аймермахера. – М., 2002. С. 21-24.


[Закрыть]

Хочу заявить с самого начала: перестройка не была причиной создания института. Может быть, в какой-то степени оказала влияние сама атмосфера, т. к. тогда – около четырех лет назад -она показала широким кругам, что из-за отсутствия информации нам чрезвычайно тяжело оценить перемены в Советском Союзе. Размеры страны, противоречивость ее истории, а также многогранность ее экономического, социального и культурного развития для большинства из нас всегда оставались книгой за семью печатями. И это несмотря на то, что Россия и Советский Союз имеют с Германией много общего, как «хорошего», так и «плохого».

Перестройка лишь еще раз актуализировала недостаток информации и таким образом, возможно, косвенно сопровождала идею о создании института, однако не была собственно его исходной точкой.

Идея такого института появилась значительно раньше и выкристаллизовывалась в течение более чем двух десятилетий.

Я хочу выделить лишь несколько ключевых пунктов, потому что они определяют профиль сегодняшнего института.

Начавшаяся в шестидесятые годы, в том числе и в славистике, четкая дифференциация между литературой и лингвистикой, а также соответствующая специализация углубили несоответствие между учебой, профессиональным образованием и самой жизнью. С этим я не мог примириться, как и с тем, что, например, научные и культурные явления были предметами различных, чрезвычайно специализированных дисциплин, и познания об этих явлениях часто оказывались бессистемно связаны друг с другом. Было очевидно, что существующее расхождение можно было преодолеть только путем кардинального изменения выработанной филологической практики. Связанные друг с другом вещи следовало изучать и преподавать вместе. Конкретно это означало, с одной стороны, последовательное расширение предмета обучения и с другой, размышления о методологических основах его исследования.

Время для этого было благоприятным.

Мне повезло: центральную роль в этой ситуации сыграла книга, в которой были затронуты, а затем, на основе функционально понятых литературоведения и культурологии снова сведены вместе отдельные соображения по поводу преодоления расхождения между систематическими – а стало быть, очень узкими – анализами деталей отдельных наук и их более общего синтеза. Речь идет о «Лекциях по структурной поэтике» Юрия Михайловича Лотмана, которые он читал в Тарту (бывшем Дерпте) между 1958 и 1962 гг. Под влиянием этой книги я в последующие годы стал углубленно изучать русскую семиотику, задаваться методологическими вопросами современной лингвистики, а также интересоваться имевшей в то время место на Западе научно-теоретической дискуссией. Она, прежде всего, касалась вопросов теории познания и философии, истории, социологии, педагогики, текстовой лингвистики – то есть, в конечном итоге культурологии в самом широком смысле этого слова.

Я пришел к выводу, что предмет филологии не может быть просто растворен в литературе и языке. Наоборот, то и другое должно быть на более высоком уровне включено во взаимосвязь культуры и общества. Эта область, переходящая границы узкой филологии, должна быть исследована с помощью систематически разработанной методологии и теории. Только под таким углом зрения мне казалось возможным систематически связать результаты детальных текстовых исследований с комплексными явлениями культуры.

Таким образом, перестройка действительно не была «крестной матерью» при развитии идеи этого нового института.

И здесь мне хотелось бы разъяснить еще одно недоразумение: институт не означает замаскированного расширения отделения славянских литератур. Концепция института – как видно уже из его предыстории – ставит перед собой иные цели, чем славистика, и акцент здесь, соответственно, ставится на совершенно иных вещах.

В шестидесятые годы я считал, что надо акцентировать внимание, прежде всего, на изучении отношений культуры в России и Советском Союзе. В семидесятые/восьмидесятые годы я думал, что это возможно только с помощью улучшенной методологии. Сегодня я вижу, что с помощью нового института можно совершить первый шаг в этом направлении. Однако этого будет недостаточно. На фоне общей ситуации в России сегодня необходим институт (хотя бы один-единственный в Германии), где бы, в самом деле, проводились комплексные исследования всех областей русской культуры с учетом всех их особенностей и взаимоотношений друг с другом. Это означает: если мы хотим конструктивно расширить работу института, то нам следует, хотя бы время от времени, привлекать к исследованиям и преподаванию также философов, историков, политологов, социологов, педагогов и культурологов.

Как вы видите, в будущем нам еще предстоит много работы.

И еще я хочу сказать об одной очень важной для меня вещи. Это прописная истина, что развитие культуры и общества, прежде всего, приходит в движение тогда, когда выдающиеся личности попадают в исторически напряженные кризисные ситуации, что дополнительно стимулирует их креативную деятельность. Часто при этом речь идет о личностях, чья духовная самостоятельность использует специфическое напряжение между ними и обществом как поверхность для трения, в процессе которого ставятся под вопрос унаследованные истины и воскрешается чувство общественно-политической ответственности. Такие личности обычно противостоят приспособленцам, не испытывающим угрызений совести оппортунистам и тем, кто держит нос по ветру. Обычно это люди, которые снова и снова готовы отвечать своей головой за других современников. Мне незачем здесь подробно объяснять, что речь идет о личностях, которым нередко в течение многих лет приходилось получать чувствительные удары в форме преследований, презрения и унижений, и которые много раз шли на риск ради правды. Если при этом речь идет еще и об ученых, которые параллельно своей первопроходческой работе еще и обогатили культуру и внесли свой вклад в самопознание человечества, то именно и прежде всего они заслуживают нашего особого уважения.

В этой связи мне хотелось бы назвать два имени, перед которыми преклоняюсь не только я, но и очень многие другие: Андрей Сахаров и Юрий Лотман. Их уже нет в живых. Они заслуживают, чтобы их память мы почтили особым образом. С сегодняшнего дня один из кабинетов института, где будет создаваться база данных по истории российской культуры, будет называться «Sacharow-Raum». Там будет храниться переданный нам Львом Копелевым слепок гипсовой маски, снятый с лица покойного Сахарова.

С сегодняшнего дня Институт русской и советской культуры получает имя Лотмана – человека, который своими творениями и в сотрудничестве со своими русскими коллегами основал новое направление в культурологии.

Институту имени Лотмана – десять лет

За десять лет Институт имени Лотмана стал исследовательским центром и местом встречи ученых. Это общая заслуга его сотрудников, студентов и аспирантов, а также многих коллег как из Северного Рейна-Вестфалии, так и других регионов Германии и других стран. Их готовность к активному участию в разработке новой концепции научного института и стремление к конструктивному и взаимно обогащающему диалогу создали в целом свободную и часто основанную на чистом энтузиазме рабочую атмосферу, благодаря которой возник целый ряд новых организационных и исследовательских предложений, пошедших на пользу всему Институту. Важным условием для того редкого и счастливого стечения обстоятельств, при котором сотрудники Института и его студента могли продвигать и улучшать свои инновационные идеи, было отсутствие административных ограничений в самом начале их развития.

Сюда же добавились другие благоприятные условия, которые послужили очень важной предпосылкой для включения Института в систему личных и деловых связей, составляя его научное и культурное окружение: существование Института восточноевропейской истории и исследовательского центра имени Коменского в Рурском университете, а также выставочная деятельность Бохумского музея со специализацией на Восточной Европе и проекты ассоциации «Kultur-Ost-West».

Нельзя, конечно, умолчать и о том, что уже много лет назад правительство земли Северный Рейн-Вестфалия создало в Бохуме Институт русского языка (Russikum), а также оказало заметную, неподдельную поддержку Вуппертальскому проекту Льва Копелева «Западно-восточные отражения» («Русские и Россия глазами немцев»; «Немцы и Германия глазами русских»). Кроме того,

Из: Ruhr Universitat Bochum, Lotman-Institut fur russische und sowjetische Kultur, 1989-1999. – Bochum, 1999. S. 7-12. представители Северного Рейна-Вестфалии вели совместную деятельность с РСФСР по договору о взаимном сотрудничестве, демонстрируя тем самым интерес к России и ее культуре. Для возникновения института, ориентированного на русскую культуру, таким образом, уже давно имелись подходящие рамки, которые делали его лишь конечным пунктом долгого процесса развития. Институт стал деталью мозаики, которая дополняла уже существующие направленные на изучение России проекты в Северном Рейне-Вестфалии, создавая новую общую картину. Хотя Институт имени Лотмана создавался как небольшая организация, для внешнего наблюдателя он выглядел на фоне всех россиевед-ческих инициатив Северного Рейна-Вестфалии как огромный научный центр с несколькими сотнями сотрудников, сопоставимый с похожими российскими институтами.

Стенографическое описание истории института показывает, насколько скромно он начал свою работу и в чем конкретно состоит результат его десятилетней деятельности.

В марте 1989 года в грубых очертаниях была представлена первая концепция Института русской и советской культуры. Указ министерства науки земли Северный Рейн-Вестфалия от 24 мая 1989 года в скупых словах выражал рекомендацию создать совместно с Рурским университетом из бюджетных средств региона и университета «информационный, исследовательский и просветительский центр восточноевропейской культуры», который должен был сначала заняться «задачами по работе с документами и особенно исследовательскими целями», а затем на базе «прочной общей концепции» постепенно наполнен кадрами.

Этот процесс происходил в 1989-1993 годы: после составления комплекса задач института и приема на работу четырех научных сотрудников, одного администратора, двух научных помощников и одного приглашенного профессора 22 ноября 1993 года в присутствии госпожи Анке Брунн, министра науки Северного Рейна-Вестфалии, состоялась торжественная церемония открытия, на которой в память о научных заслугах Юрия Лотмана институт получил новое название «Институт русской и советской культуры имени Лотмана».

Институт имени Лотмана был создан прежде всего как исследовательский институт, от которого ожидали результатов, подходящих «для включения в учебники». В то же время разработка новых учебных программ (таких как, например, регионоведение) должна была «остаться приоритетом дальнейшего развития».

При развитии концепции института учитывались два соображения: с одной стороны, он должен был способствовать тому, чтобы объединить достижения отдельных наук с помощью комплексных исследований, направленных на изучение культурных феноменов, а с другой – восполнить недостатки в анализе истории русской культуры и ее современного состояния. В то же время были обозначены приобретающие сегодня всё большее значение задачи для преподавательской и исследовательской работы, которые во многом также составляли основу институтской деятельности в последние десять лет:

1) содействие проектам по интерпретации научно-теоретического фундамента межкультурных и междисциплинарных тем (модель «знак ^ текст ^ культура», ее различные компоненты и системообразующий характер);

2) прояснение вопроса о взаимодействии научных дисциплин, объединенных изучением человеческой культуры, таких как филология, лингвистика, история, социология, философия и т. д.;

3) описание и интерпретация актуальных культурно– и общественно-политических событий и процессов в России;

4) участие в научно-административной деятельности в образовательной и исследовательской сфере (поддержка молодого поколения);

5) работа с общественностью.

В 1998 году, после смерти Льва Копелева, новым приоритетом в уже сформировавшейся области занятий института стало историческое и типологическое описание немецко-русских/советских культурных взаимоотношений на базе Вуппертальского проекта Льва Копелева «Западно-восточные отражения».

Детальный разбор концепции института и ее осуществления демонстрирует, что деятельность института имени Лотмана в корне отличается от всех научных центров, занимающихся Россией и ее культурой, – как в самой России, так и в других странах. За редкими исключениями эти организации уделяют основное внимание политике, экономике, социологии и придают культуре лишь второстепенное значение. Специфика института имени Лотмана, напротив, состоит как раз в объединении междисциплинарных тем и их методологического обсуждения. Такой подход к изучению «сложных систем» можно объяснить также и тем фактом, что другие советологические центры всегда сильно зависели от текущих политических тенденций. В первую очередь это касается институтов в англосаксонских странах, кадровый состав которых заметно менялся в зависимости от политической ситуации: не отдавая должного воспитанию нового поколения, они часто были вынуждены восполнять недостаток сотрудников за счет приглашения («приобретения») ученых из Центральной Европы.

Опыт показывает, что такая очевидно прагматичная, «эффективная» манера деятельности научных институтов в долгосрочной перспективе обычно не приносит желаемых результатов даже в странах с высокой численностью населения, как, например, США. Для сравнительно небольших государств, включая Германию, где программы по изучению Восточной Европы, несмотря на долгую и прочную традицию, никогда не получали достаточного финансирования (к исследованиям по Западной Европе это не относится), следует признать уместным осуществление целенаправленного курса отдельно в исследовательской сфере, в преподавательской сфере и при подготовке новых кадров. Это кажется тем более актуальным, если учитывать широкий спектр проблем, который возникает в связи с изучением России и остальных стран бывшего Советского Союза в ближайшие десятилетия и который не может быть адекватно рассмотрен без систематической и долгосрочной концепции. Невозможно игнорировать то обстоятельство, что Германия, как никакое другое европейское государство, в следующие пятьдесят-сто лет останется тесно связана с Восточной Европой – особенно с Россией и Украиной -вне зависимости от текущей конъюнктуры.

На этом фоне готовность правительства Северного Рейна-Вестфалии и администрации Рурского университета к спонсированию Института русской и советской культуры стала первым шагом для развития уникального по своему характеру научного центра, логично продолжавшего деятельность региона по изучению России и нацеленного на рассмотрение прошлой и будущей динамики наших взаимоотношений. Схожие ожидания были высказаны в письмах около двадцати известных представителей исследовательских учреждений и фондов из Германии и других стран, которые институт получил перед началом своей работы.

За десять лет своего существования Институт имени Лотмана принял участие во многих совместных научных проектах с германскими (Берлин, Бремен) и международными партнерами (Краков, Инсбрук, Москва, Париж, Вашингтон, Оксфорд, Тарту, Саппоро, Иерусалим), которые действовали (действуют) на различных уровнях и к текущему моменту имеют достойные конкретные результаты, отраженные также в соответствующих публикациях и сборниках документов. Кроме того, Институт поддерживает активные связи со многими другими учеными и научными коллективами.

Конечно, мы испытываем определенную гордость за то, что модель Института имени Лотмана была использована при основании московского Института европейских культур (ИЕК) и для взаимодействия университетов (и их гуманитарных кафедр) в Курске, Самаре, Вологде и Симферополе. В создании Русско-германского института МГУ им. М.В. Ломоносова при посредничестве ректора Рурского университета профессора В. Масберга также присутствует заслуга Института имени Лотмана.

Но и в стенах Рурского университета Институт имени Лотмана также применял интегративный и междисциплинарный подход. С одной стороны, это проявляется в многолетней деятельности Бохумского семиотического коллоквиума, который уже давно был начат профессором Вальтером Кохом и стал основой для нескольких сборников материалов конференций. Другой межкафедральный проект Рурского университета – это сотрудничество в рамках «Бохумской модели» (повышение квалификации российских германистов) в Институте изучения Германии под руководством профессора П.-Г. Клуссмана. Широко охватывающий, но в то же время целенаправленный стиль работы Института отразился в том числе в создании аспирантуры, где сейчас учится уже второй набор студентов. Благодаря ей Институт имени Лотмана посетил целый ряд гостей мировой величины (ученых, писателей, художников, музыкантов, актеров), после чего у аспирантов появились научные контакты с коллегами из других стран.

Подводя итог вышесказанному, мне остается лишь выразить искреннюю благодарность всем тем, кто в последние годы принимал активное участие в заложении фундамента и в самой деятельности Института имени Лотмана – это ректоры профессор Ипсен, профессор Масберг и профессор Борман, а также деканы филологического факультета профессор Фигге, профессор Эндерс, профессор Шиффер и профессор Вегера. Особое спасибо всем нашим научным и техническим сотрудникам, часто оказывавшим бескорыстную помощь, и, конечно, нашим студентам, которые с большим энтузиазмом организовывали жизнь Института. Не меньшей благодарности заслуживают организации, которые неоднократно щедро поддерживали исследовательские проекты: Немецкое исследовательское общество, Фонд Фольксваген, Фонд Фрица Тиссена, Фонд Генриха Герца, Фонд Ван Метерена, Фонд Мёльгарда, исследовательские программы ЕС (Tempus, Intas), – а также другие спонсоры и помощники, включая Рейнско-Вестфальское иностранное общество в Дортмунде, Вэлту Пличе, Хелен фон Сахно, Ренату и Александра Аллардтов.

Институт имени Лотмана, его концепция и плоды его деятельности принесли пользу многим – как исследовательской науке, так и всем, кто ей занимался. Не в последнюю очередь это студенты, которые смогли получить широкую базу знаний, выходящую за рамки узкой специализации и, как показывают примеры, предоставляющую широкие карьерные возможности.

Перевод: Даниил Бордюгов