Текст книги "Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом"

Автор книги: Карл Аймермахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

V. Биографические заметки

От русского языка к диалогу с Россией[65]65
  Из: Каталог «Мир без насилия. Творческий вызов Карла Аймермахера». Музей истории Гулага. – М., 2017.


[Закрыть]

Первые сближения

Я родился в Берлине в воскресенье, 2 января 1938 года, около 8 часов утра, во время сильной метели. Тогда я еще не мог знать того, о чем с ужасом узнал только во время учебы в старшей школе и в университете – о Гитлере, его диктатуре, развязанной им войне и уничтожении миллионов евреев, цыган и попавших в политическую опалу немцев и иностранцев.

Лишь с годами я также понял, что каждая тирания почти всегда сопровождается войнами и убийствами. Большинство солдат, которым пришлось отправиться на Вторую мировую войну, были еще детьми или молодыми людьми, которые только начали создавать свои семьи – как и всегда, надеясь на мирное будущее. У старших солдат еще были живы воспоминания о Первой мировой войне и ее бесконечных последствиях для экономики и культуры, не говоря о многих демографических и этнических изменениях, новая волна которых поднялась после Второй мировой и осталась в их памяти до конца жизни. О холодной войне во время моих спокойных домашних родов ни я, ни мои родители не могли и предполагать...

Мои воспоминания начинаются в тот момент, когда уже шла война – наверное, мне было около трех лет. Папа был призван на службу и иногда приходил домой в униформе. Поскольку он оказался не пригоден к участию в военных действиях, до конца войны он выполнял различные хозяйственные поручения в берлинском варьете «Скала». Несколько раз он брал с собой меня и других детей, чтобы мы могли бесплатно посмотреть представление, стоя рядом с одним из прожекторов. Лишь много лет спустя я осознал, что обе танцовщицы, которые временно жили у нас, выступали в том же самом театре. Они всегда были веселы и у нас дома тоже охотно демонстрировали свои длинные ноги. Всё это, впрочем, скорее несущественные осколки воспоминаний, пусть даже имевшие определенное значение для четырех-пяти-летнего мальчика.

Среди многих других наложивших свой отпечаток деталей, прежде всего, следует упомянуть те впечатления, благодаря которым я впервые узнал о войне и о ее воздействии на жизнь «за линией фронта», хотя я еще не понимал, почему вообще шла война и кто в ней участвовал. Война, как и для большинства детей в моем возрасте, проявлялась в различной форме, чаще всего связанной с суматохой, спешкой, в меньшей мере со страхом. Почти каждый день осуществлялись бомбардировки, поэтому ночи часто были очень беспокойны. Днем и ночью ревущие сирены предупреждали о воздушных нападениях, чтобы мы могли успеть найти укрытие. Неприятнее всего были ночные тревоги, которые прерывали глубокий сон, чтобы мы могли быстро добежать до бункера. Не всегда это удавалось. Бомбардировки и ярко светившиеся так называемые «рождественские елки» на небе, из-за которых ночью было светло как днем, производили крайне угрожающее впечатление. В особенно напряженных ситуациях, например, когда мы не успевали вовремя спрятаться в бомбоубежище, родители испытывали сильный страх. Теперь меня удивляет, что я не ощущал при этом опасности. Однако по сей день я чувствительно реагирую на громкий вой сирен, несмотря на то что они уже не выполняют функцию военной тревоги.

Следующие воспоминания, связанные со Второй мировой войной, начинаются после эвакуации моей мамы и нас, четверых детей. Сначала мы отправились к бабушке и деду в Исполиновы горы в Силезии. Оттуда в конце 1944 года, после многодневных скитаний, нас забросило в маленькую деревню в Нижней Баварии. Там, со вступлением американских войск, мы встретили окончание войны. Разговоры в это время постоянно велись о «русских». О французах и англичанах, которые также заняли большие части Германии, мы, дети, ничего не узнали. Только позже они попали в наше детское сознание.

Тем не менее со временем у меня появилось размытое представление о том, что внутри Германии есть «границы» (союзников), которые чаще всего можно было нелегально пересечь только ночью или при тумане. Это многократно удавалось моему отцу, оставшемуся в Берлине, благодаря чему он в итоге смог легально перевезти семью из американской зоны оккупации в советскую. Политические соображения не играли при этом никакой роли, просто берлинский район Хоэншёнхаузен, в котором мы жили до войны, перешел под советский контроль.

Возвращение в Берлин, теперь уже в Восточный Берлин

На обратном пути в Берлин при переходе через границу мы встретили нашего первого «русского», советского солдата. Он был еще почти ребенком, но уже должен был охранять и контролировать важную границу, свою границу. Самое большое впечатление производил его автомат, по-видимому АК.

Окончательная победа союзников над гитлеровской Германией принесла солдатам – это было доступно и нашему детскому восприятию – различные свободы и ограничения. Американские солдаты быстро подружились с немецкими девушками, русские, как правило, появлялись в общественных местах только «под защитой»: чаще всего отрядами, на грузовиках или маленькими группами на спортивных площадках. Нередко еще в 1946-1947 гг. можно было увидеть, как они выступали на публике, играли на губной гармонике и танцевали. Иногда немки также спонтанно присоединялись к танцу. Это мирное сосуществование победителей и немцев выглядело в наших детских глазах совершенно нормальным, ведь оно создавало атмосферу спокойствия.

Как на Востоке, так и на Западе присутствие солдат входило в порядок вещей – во всяком случае, нам так казалось. В Восточном Берлине, где мы снова жили с 1946 года, солдат можно было увидеть довольно редко, поскольку они, как правило, проживали в казармах. Более того, советские офицеры и дипломаты жили в изоляции от населения в специально огороженных районах, куда немцы могли попасть только при наличии разрешения.

Для публики в целом послевоенные взаимоотношения между немцами и союзниками были в принципе ненапряженными, хотя при окончании войны, во время взятия Берлина советскими войсками, большое число женщин стали жертвами насилия. Об этих моментах многие вспоминали с ужасом. Впрочем, зачастую речь шла и о ситуациях, в которых советские солдаты оказывали свою помощь. За любые нападки солдаты вскоре стали строго наказываться.

На наше послевоенное восприятие поначалу сильно влияли негативные оценки советских солдат. По большей части они основывались на случаях, о которых рассказывали наши родители. Фактически именно они на протяжении нескольких лет определяли наши воспоминания, хотя мы, дети, знали «русских» (для многих взрослых они были бывшими «противниками») скорее с их человеческой стороны. Таким образом, в обществе имелось двойственное отношение к русским (советским солдатам). Всё, что происходило наряду с этой «нормой» в ходе советизации восточной части Германии и возмутительных акций произвола при участии правительства СЕПГ и советских сил безопасности, мы смогли постепенно осознать – так же, как и преступления СС и вермахта, – только повзрослев. Однако тот факт, что преобладающая часть граждан ГДР была оппозиционно настроена к собственному правительству и тем самым также к «русским», с конца 40-х – начала 50-х гг. стал оказывать всё большее воздействие и на наше отношение к Советскому Союзу. Поэтому в школах обязательный предмет «русский язык» не пользовался особой популярностью. Мотивации для его изучения не хватало.

Тем не менее летом 1953 года это внешне мирное сосуществование русских и немцев изменилось с моей, еще детской точки зрения школьника радикально: недовольство восточноберлинских строителей на Сталин-аллее[66]66
  После речи Хрущева на ХХ партийном съезде в 1956 году она снова, как и прежде, стала называться Франкфуртер-аллее.


[Закрыть] увеличением норм выработки сначала вылилось в демонстрации с требованием повышения зарплаты, а затем, 17 июня, внезапно превратилось во всеобщую забастовку, направленную против правительства ГДР. В этой ситуации против протестующих были брошены танки Советской Армии, которая жестко подавила восстание. После этого советских (а не восточногерманских!) солдат еще долго можно было увидеть на улицах Восточного Берлина.

Благодаря этому событию мне и моим ровесникам (я уже учился в 10-м классе) впервые по-настоящему стала очевидна реальность раскола Германии, разрыва между западной и восточной оккупационными зонами, а также между очень большой частью общества и правительством ГДР. Отношение к советским оккупационным властям и к Советскому Союзу в целом было,

вдобавок к общей антипатии ко всему «русскому» (на самом деле «советскому»), сильно испорчено. Казалось, что оно уже не сможет когда-либо снова нормализоваться. В такой атмосфере почти никто из школьников не хотел учить русский, смотреть русские либо восточногерманские фильмы или читать русскую литературу. Во многих случаях эта позиция скрытого бойкота была неоправданна. Но всё «русское», прежде всего, в подсознании отождествлялось с «советским» и поэтому изначально представало в негативном ключе. Хотя окончательный захват Берлина, взятие рейхстага и вынужденная капитуляция подавались как заслуги советских войск, в то же время выражением победы над Германией была также встреча с остальными союзниками на Эльбе, которая прочно закрепилась в общественном сознании.

В Берлине эта общая победа нашла воплощение в представленности главных противников, которым было передано управление четырьмя секторами – советским, британским, французским и американским. Так в Берлине появилась возможность в повседневной жизни сталкиваться с разделением на Запад и Восток, которое было усилено сталинской блокадой Западного Берлина в 1948 г. и стало наглядным выражением нового конфликта -холодной войны. При этих обстоятельствах становится понятным, почему большая часть берлинцев (и восточных, и западных) была ориентирована на Запад. «Советы» были уже не только «освободителями» в прошлом, но и противниками в настоящем. Конечно, с советской и гэдээровской точки зрения всё было наоборот: союзники окончательно стали врагами. Берлин стал центром конфронтации и местом сбора – как мы узнали позже – разведывательных служб самого разного происхождения. Будучи в те годы детьми, мы понимали это не так отчетливо. Большинство слушали и смотрели радио– и телепередачи как с Запада, так и с Востока. Однако в случае новостных выпусков большее доверие вызывали западные каналы, в то время как новости из ГДР вызывали раздражение новым типом пропаганды или идеологической индоктринации.

Отношение к гэдээровской системе во многих сферах было более чем напряженным и от года к году приводило ко всё более масштабным волнам эмиграции в Западную Германию. Поток беженцев достиг своего максимума в августе 1961 г. Строительство Берлинской стены Восточной Германией при участии советской армии положило конец эмиграции квалифицированных специалистов.

Переезд из Восточного Берлина в Западный

Хотя я не принадлежал к какой-либо волне эмигрантов, в конце концов, летом 1956 года, я тоже оказался в Западном Берлине. Причиной было не мое критическое отношение к ГДР. Оглядываясь назад, я могу сказать, что жаловаться на свою жизнь в ГДР, то есть до момента получения аттестата, я не имею права. Конечно, до 1956 г. я еще ходил в школу и не сталкивался, как взрослые, с политическими конфликтами на работе. В то же время специалисты, которые всё в большей степени должны были отвечать политическим требованиям, после оказанного на них давления или самостоятельно принятого решения отваживались бежать. Например, отец моей одноклассницы профессор Граупнер, всемирно признанный музыковед из Гумбольдтского университета, которому в 1954 году я помог перебросить его библиотеку из Восточного Берлина в Западный. С моей стороны это было, как я сейчас понимаю, очень наивно. Мы, школьники, в это время почти на каждом шагу узнавали о явно несправедливых доносах и арестах невинных людей как последствиях всеобщей советизации. И хотя в это время мне самому еще не пришлось ощутить на своей шкуре результатов советизации, мне все-таки уже был очевиден глубокий разрыв между народом и властью. 17 июня 1954 года, то есть ровно год спустя восстания в 1953-м, меня ввиду семейных обстоятельств не было в школе. Спустя пару дней два комсомольца из моего класса принудили меня по поручению директора школы, то есть по поручению «сверху», подробно объяснить, почему я отсутствовал на занятиях, предполагая, что я якобы был в Западном Берлине, где отмечали годовщину событий 17 июня. Звучит смешно, но в то же время было понятно, что правительство боялось переворота или пусть даже подспудной подготовки к нему. С этого времени, а особенно после подавления Венгерского восстания в 1956 г., правительство ГДР начало строить в окрестностях Берлина, в Вандлице, собственные, отграниченные «от народа» дома и оранжерейный парк. В середине 50-х гг. уже было ясно, что предпринимаемые государством меры, при формальном сохранении гражданских правовых институтов, всё больше и больше усиливали власть, нарушая при этом конституцию, особенно когда речь шла о политических вопросах.

Но независимо от такого критического отношения к общей политической ситуации сперва я все-таки хотел изучать русский язык в той части города, где я жил, то есть в Гумбольдтском университете. Однако мне отказали. Отказ мне не был понятен, поскольку всем было известно, что мало кто любил русский язык, воспринимая его как основу всего советского. Тем не менее я уже с детства подсознательно различал русский язык и советское государство... В действительности не взять меня могли только по двум причинам. Либо моих знаний русского, полученных в школе, было недостаточно, либо это было связано с принятыми тогда социально-политическими установками: мой отец был кондитером и владел небольшой продуктовой лавкой, в которой работали он и моя мама («чтобы эксплуатировать себя, а не наемных рабочих»). Таким образом, мои родители принадлежали к так называемому буржуазному среднему классу, чьи дети необязательно должны были получать помощь в образовании или профессиональной карьере. Гораздо более существенная поддержка оказывалась детям крестьян и рабочих. В конце концов я решил поступить в Свободный университет в Западном Берлине. В принципе это было легко, так как западная и восточная часть города еще не были разделены стеной и добраться из Восточного Берлина в Западный можно было обычными средствами транспорта.

Однако в этом по сути логичном решении кое-что было не учтено. Школьное образование в Западном Берлине длилось на год дольше: в Восточном Берлине экзамены сдавали после 12 классов, а в Западном – после 13. В результате я, как лишь немногие немцы, получил два аттестата!

И снова вставал вопрос о том, какое образование в этой новой социально-политической ситуации было бы выгоднее получить. Я колебался между очень разными направлениями: юриспруденция, экономика, строительное дело, но, кроме того, германистика и классическая филология. Русский язык и славистика поначалу уже не входили в поле возможностей. Тем не менее обстоятельства сложились таким образом, что летом 1956 года стало поступать всё больше подробностей о десталинизации и либерализации в Советском Союзе после ХХ партийного съезда. Так могли возникнуть новые контакты между Западом и Востоком, которые, как мне тогда казалось, привели бы в итоге к окончанию холодной войны и создали бы ощутимую потребность в преподавателях русского языка. Таким образом, я решил все-таки стать учителем русского и поступил в Свободный университет, выбрав специализацию «славистика и (немецкая) история» (а также педагогика и философия).

Изучение славистики с 1957 года

Решение изучать русский язык было принято мной из прагматических соображений и никак не было связано с любовью к России, ее культуре или ее жителям, как кто-либо мог бы предположить. Тогда мои знания о стране и ее людях были очень и очень невелики.

Изначально я полагал, что буду иметь дело только с русским языком. Это было наивной мыслью. Быстро стало понятно, что область славистики была весьма обширна и по сути включала в себя все славянские языки и литературы, а на самом деле также и историю культуры восточных, западных и южных славян. Так, при начале учебы в Свободном университете оказалось, что профессор Макс Фасмер, один из основателей немецкой славистики, преподавал дисциплину на основе ее положения в индоевропейском языкознании и при рассмотрении сравнительных черт славянских языков. Школьный предмет «русский язык» фактически не имел при этом никакого значения, поскольку систематической подготовки учителей русского языка в том виде, в каком она велась в ГДР, в Свободном университете не было. Поэтому я учил русский скорее «на улице», во всяком случае, не в самом университете. Если же говорить о лингвистике и филологии, то эти лекции и семинары проходили на очень высоком научном уровне. То же касается и берлинской исторической школы, которой я многим обязан.

Расхождение между славистикой и изучением русского было более чем очевидно. Безусловно, наше гэдээровское знание русского после (в моем случае) семи лет в школе было паршивым. Поэтому несколько недель я брал частные уроки у моего бывшего школьного учителя, поволжского немца, переселившегося в ГДР. Но внезапно и ему, как и многим другим, пришлось бежать из-за придуманных доносов. Со своим советским опытом он сразу понял, что надо срочно оставить свой дом, свой сад, своих любимых пчел и навсегда покинуть новую родину (в отличие от меня, переехавшего, а не бежавшего в Западный Берлин).

По факту у нас в Западном Берлине не было русских профессоров. Несмотря на то что Макс Фасмер (лингвист), Валентин Кипарский (лингвист) и Юрий Штридтер (литературовед) родились в России / СССР, а Фасмер даже преподавал в Саратове до Октябрьской революции, никто из них не говорил о своем «русском» или «советском» прошлом и не демонстрировал в лекциях своих политических убеждений. Фасмер после войны был профессором Гумбольдтского университета, но после короткой поездки в Стокгольм вернулся прямо в западную часть Берлина. Про Юрия Штридтера мы знали, что он родился в Новгороде, но о том, как долго и при каких условиях он с семьей жил в Советском Союзе, я прочитал только в оставленных им воспоминаниях о жизни при Сталине и при Гитлере[67]67
  Штридтер Ю. Мгновения. Из сталинской Советской России в «Великогерманский рейх» Гитлера. Воспоминания о детстве и юности (19261945). – М.: АИРО-XXI, 2012. – 479 с.


[Закрыть].

Все наши преподаватели были высоко образованны и поступали очень по-человечески, сочувствовали нам и помогали во всех отношениях. В нашей группе было очень мало студентов. Что касается преподавания нам русского языка, то надо сказать, что его практическое знание не стояло на первом месте в университетском образовании. Мы должны были уметь читать все тексты по-русски и понимать их, и никто не требовал, чтобы мы владели разговорным языком. Нас подготовили как настоящих ученых с глубоким знанием методологии рассмотрения любого объекта языка и литературы, включая фольклорные тексты. Лекции по языку не способствовали фундаментальному усвоению предмета. Наш преподаватель русского языка, Сережников (эмигрант из Петербурга), однажды начал свой семинар так: «В прошлом семестре мы переводили “Критику чистого разума” Канта. В этом семестре я хотел перевести с вами “Будденброки” Томаса Манна, но понял, что адекватно роман на русский язык не переведешь. Поэтому продолжаем переводить Канта». После первых неудачных попыток справиться с таким сложным текстом я решил учить русский вне университета, то есть «на улице» у новых знакомых – сначала у пожилой дамы, русского архитектора первой волны эмиграции в Восточном Берлине, которая постоянно курила сигареты с длинным мундштуком и заботилась о бесчисленном количестве кошек и котов, живших у нее дома. Через нее я познакомился с советским торгпредом в ГДР, а через него – с атташе по культуре и еще с несколькими людьми. После возведения Берлинской стены я брал уроки у пожилого, уже, к сожалению, ослепшего учителя, когда-то преподававшего немецкий язык в Петербурге. Яков Робертович был родом из Прибалтики, после войны попал в Берлин и преподавал русскую литературу XIX века и русский язык на примере текстов Бунина, Шмелева и т. д. Это был бесконечно доброжелательный человек, и его фотография до сих пор висит у меня в кабинете.

Мне повезло, что моими преподавателями были исключительно добрые, хорошие люди, которые со временем стали моими друзьями.

Другими словами, надежда и, возможно, также иллюзия, что двадцатый съезд внесет положительные изменения в напряженные отношения Запада и Востока и удовлетворит всеобщее стремление к смягчению опасностей холодной войны, фактически стала решающим стимулом к выбору специализации (славистика / русский язык). Впрочем, у желания понимать русский во всех деталях и говорить на нем так же хорошо, как по-немецки, была своя предыстория.

Еще в детстве я мечтал выучить русский язык. Почему русский – понятия не имею. Конечно, я знал, что есть английский, французский и другие языки, но, по-видимому, особенно интересным мне казался совсем незнакомый язык, такой как русский. Помню, что в третьем классе я подал документы на поступление в одну из русских школ Берлина. Однако из этого ничего не вышло. Причин отказа я так и не узнал. Но не всё, что не удается в жизни – таков мой опыт и в других ситуациях, – следует рассматривать в негативном ключе. Вероятно, как у ребенка, родившегося в воскресенье, у меня был свой ангел-хранитель...

Школьные тексты из гэдээровского учебника были неубедительны и содержали в себе набор пропагандистских мотивов. Классическая литература существенно отличалась от советской («Поднятая целина» Шолохова, «Как закалялась сталь» Островского и т. д.), которая не способствовала моему выбору русского языка.

Завершение учебы в 1963 году

Я окончил университет в 1963 г., получив специализацию в преподавании русского языка и истории, чтобы затем начать учительскую практику. Одновременно, в том числе по рекомендации Фасмера, который хорошо знал меня по многочисленным лингвистическим семинарам, и Юрия Штридтера, который занимался преподаванием и исследованием славянской литературы, особенно русской и польской, я получил предложение остаться в университете в должности научного сотрудника. Но поскольку я изучал не славистику, а только русский и историю (включая педагогику и философию), мной не были удовлетворены все требования, необходимые для защиты диссертации по славистике, которая, в свою очередь, была условием для получения предложенной должности. Нужно было выучить еще два славянских языка, а также греческий. Что касается латинского, то здесь мне повезло, так как я уже выучил так называемую «малую латынь» в школе в Восточном Берлине и теперь должен был только дополнить знания «большой латынью».

Для изучения сербохорватского Штридтер отправил меня на годичную стажировку в Сараево. В качестве третьего языка я выбрал чешский. Моей сферой исследований в университете должна была стать современная советская литература, изданная начиная с 50-х гг., – новая научная область в немецкой славистике. К этой работе я приступил после возвращения из Югославии. В 1966 г. я защитил диссертацию о русских глаголах с суффиксом «-ну-».

Моя деятельность в рамках новой сферы занятий состояла преимущественно в том, чтобы следить за новейшими публикациями в крупных литературных журналах и за литературнокритическими дискуссиями и периодически составлять о них отчеты. Для этого мне понадобилось создать обширную картотеку, так как советские вспомогательные материалы (справочники, библиографии) были очень однобоки и их достоверность зависела от сильных культурно-политических течений, то есть пользу они приносили далеко не всегда. Политически неблагонадежные писатели прошлого и современности, как правило, не попадали в рассмотрение, не говоря уже о писателях в эмиграции.

В литературно-критических дискуссиях примерно с 19561957 гг. я обнаружил скрытое обсуждение проблем из области культуры и власти, которые косвенно отсылали к дискуссиям двадцатых годов. Чтобы понять современный дискурс, мне пришлось реконструировать культурно-политическую дискуссию 20-х гг. При этом выяснилось, что эта дискуссия, которая велась в нескольких журналах и газетах, в значительной мере замалчивалась советскими справочниками либо на протяжении нескольких десятилетий подавалась односторонне и фрагментарно. Сопоставление дискуссий 20-х и 50-60-х гг. позволяло сформулировать выводы об основных принципах и проблемах советской культурной политики, которые затрагивали не только литературу, но и другие области искусства, такие как музыка или изобразительное искусство[68]68
  В тисках идеологии. Антология литературно-политических документов. 1917-1927 гг. – М.: Книжная палата, 1992; Аймермахер К. Политика и культура при Ленине и Сталине. 1917-1932. – М.: АИрО-хХ, 1998. – 204 с.; Eimermacher K. Wie grell, wie bunt, wie ungeordnet. Modelltheoretisches Nach-denken uber die russische Kultur. – Bochum: Universitatsverlag Dr. N. Brock-meyer, 1995. – 765 S.


[Закрыть].

Позже, когда для нового исследования о литературных группах в России 20-х гг. я на два месяца отправился в Прагу, я увидел фотографии работ московского скульптора Вадима Сидура, о котором прежде – как и о многих других нонконформистах – я ничего не слышал. Это открытие было для меня сенсационным, поскольку до этого ни в официальной прессе, ни в западных публикациях я не встречал упоминаний об «альтернативном» советском искусстве. Так я решил написать по крайней мере одну книгу о творчестве Сидура с точки зрения развития официального искусства начиная с 50-х гг.

В конце 1970 – начале 1971 гг. для исследовательской работы о литературных объединениях двадцатых годов я провел почти четыре месяца в Москве, чтобы, помимо советской литературы того времени, в духе Юрия Тынянова (т. е. с точки зрения соотнесенности литературного ряда с другими историческими рядами, ср. также тезисы Тынянова и Якобсона в журнале «Леф») детально изучить развитие культуры после Октябрьской революции.

В ходе этой поездки я связался с Сидуром и довольно часто заходил к нему в мастерскую. При этом мне стало ясно, что в подвале на Комсомольском проспекте собрано необозримое количество скульптур, которые еще никогда не были упорядочены ни хронологически, ни тематически. Я чувствовал себя археологом, который очень медленно, поочередно, подетально разбирался в творчестве Сидура. Однако для выполнения этих задач по «раскопкам» и систематизации, ввиду моих исследований советской литературы, у меня почти не оставалось времени. Поэтому я вернулся в Германию только с первыми впечатлениями от увиденных работ, а также с рядом фотографий, которые послужили основой для моего анализа произведений.

Работа над запланированной книгой постоянно прерывалась, поскольку, с одной стороны, я должен был вести занятия, с другой, я занимался публикациями в области русской литературы и литературоведения, а именно структурализма и семиотики[69]69
  Тексты советского литературоведческого структурализма. – Munchen: Wilhelm Fink Verlag, 1971. – 647 S.


[Закрыть].

Параллельно с этими исследованиями прошли первые выставки: в 1971 г. в швейцарском Фрауэнфельде (совместно с Эрнстом Неизвестным), а в 1974 и 1975 гг. в Констанце. Они создали новый стимул для подготовки издания о Сидуре.

Книга о Сидуре была завершена летом 1977 года. Само издание, средства на которое были собраны с трудностями и лишь благодаря многочисленным друзьям, вышло в свет в декабре 1977 г. (однако по техническим причинам в качестве года публикации указан 1978[70]70
  Vadim Sidur. Skulpturen, Graphik. Text: Karl Eimermacher, Fotos: Eduard Gladkov. – Konstanz: Universitatsverlag, 1978. – 167 S.


[Закрыть]).

В то же время с годами накопилась обширная переписка не только с Сидуром[71]71
  Вадим Сидур – Карл Аймермахер. «О деталях поговорим при свидании...» – М.: РОССПЭН, 2004. – 1152 с. (Оригинал хранится в РГАЛИ.)


[Закрыть], но и со многими немецкими и мировыми коллекционерами творчества Сидура, а также спонсорами и организаторами около 20 личных выставок его произведений[72]72
  Эта переписка находится в Исследовательском центре Восточной Европы при Бременском университете.


[Закрыть].

С помощью многих связей, установившихся в ходе планирования и проведения экспозиций Сидура в Германии (см. переписку, которую мы вместе вели более 15 лет), получилось сделать так, что Сидур, посредством собственных произведений, вел косвенный диалог с посетителями его выставок. Об этом свидетельствуют реакции зрителей и письма Сидура, поступавшие после открытия некоторых его выставок и установки его скульптур в общественном пространстве. Особую роль при этом играли проблемы войны, Холокоста, любви, а также задача напоминания о прошлом, которую должен выполнять художник нашего времени. Это подтверждают памятники Сидура, которые с годами были открыты в городах Германии: Треблинка (Берлин), Памятник современному состоянию (Констанц), Памятник погибшим от насилия (Кассель), Памятник погибшим от любви (Оффенбург), Портрет Альберта Эйнштейна (Ульм) и т. д. Так работы Сидура объединили тысячи людей и создали новую прямую и косвенную связь с Россией помимо официальных, государственных культурных контактов.

Сидур и другие нонконформисты

Мои интенсивные занятия творчеством Сидура остались не без последствий. Постепенно сформировалась новая область, которая, становясь известной, способствовала появлению новых мостов между Россией и Германией. Эта область позволяла взглянуть на русскую культуру с той точки зрения, которая оставалась недоступной читателям СМИ, сообщавших, как правило, только об актуальных, чаще всего политических новостях и заявлениях. Можно даже утверждать, что контакты на уровне общественных институтов скорее создавали политические барьеры, в то время как литература и искусство могли превратить в близость частую схожесть человеческих проблем на Западе и Востоке.

Эта сфера образовалась после моего возвращения из исследовательской поездки в Москву. Я стал чаще получать предложения выступить с докладом не только о Сидуре, но и о культурной ситуации (в литературе, литературной критике, литературоведении, изобразительном искусстве и культурной политике) в целом. Неизбежным образом это привело к необходимости сбора материала о неофициальном искусстве СССР. В результате мне удалось ознакомиться со многими остававшимися прежде недоступными аспектами широкого процесса развития альтернативной культуры, который начался после ХХ съезда партии в 1956 г., протекал параллельно с официальной культурой и как раз к середине 70-х стал выходить в общественное пространство. При реконструкции этого процесса главное место занимал вопрос о том, как в герметичной, внешне изолированной культурно-политической системе, такой как сталинская, но также хрущевская или брежневская, благодаря инициативе отдельных новаторов возникала частично открытая система в области изобразительного искусства, которая вступала в прямую конкуренцию с доминировавшей в обществе и сохранявшейся вплоть до перестройки официальной художественной нормой. Об этом рассказывает моя книга «От единства к многообразию»[73]73
  От единства к многообразию. Разыскания в области «другого» искусства 1950-1980-х годов. – М.: РГГУ, 2004. – 374 с.


[Закрыть]. Многих из упомянутых в ней художников я и моя жена Гизела Рифф посещали в их собственных мастерских. Так появилась не только книга, но и обширная документация с фотографиями, диафильмами, текстами и интервью[74]74
  Этот материал хранится сегодня в Исследовательском центре Восточной Европы при Бременском университете, а также в библиотеке Рурского университета в Бохуме. Часть документов я смог также передать Российской государственной библиотеке и РГАЛИ.


[Закрыть].

Информация, которую мы собрали при общении не только с Сидуром, но и со многими другими художниками, в том числе Берлиным, Целковым, Кабаковым, Кантором, Немухиным, Плавин-ским, Рабиным, Соостером, Свешниковым, Заборовым, Зверевым, Штейнбергом, Жутовским, Брускиным, Булатовым, Васильевым, Приговым, Шелковским и прочими, а также с коллекционерами в Москве (Глезер, Нутович, Талочкин и др.), Афинах (Костакис), Кёльне (Людвиг), Вашингтоне (супруги Додж), Эмдене (Наннен) и других городах, легла в основу серии научных конференций в Бохуме и Билефельде, а также исследовательского проекта Рурского университета в Бохуме по инвентаризации творческих произведений и научных материалов в области альтернативного искусства. В его рамках при сотрудничестве Евгения Барабанова и Беаты Яспер-Воловников была создана подробная библиография с указанием почти всех публикаций о нонконформистском искусстве в СССР начала 50-х – конца 90-х гг. (она до сих пор не опубликована). После проведенных Гансом Гюнтером выставок и конференций (в Бохуме и Билефельде) схожей направленности мои студенты, позже ставшие моими коллегами, Сабине Хенсген и Георг Витте, занялись документацией и анализом творчества тогда еще «молодых деятелей искусства», таких как Булатов, Васильев, Алексеев, Альберт, Кизевальтер, Монастырский, Пригов, Захаров и др. В ходе более двух десятилетий деятельности, связанной с современным неофициальным искусством, были также написаны докторские диссертации и, кроме того, выпущены сборники документов на немецком языке в Бохуме и Бремене (составленные Вольфгангом Шлоттом). Помимо публикаций о Сидуре я и моя жена издали две монографии о Звереве и Яковлеве.