Текст книги "Наират-1. Смерть ничего не решает"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

В сторону пошел, к реке. И Бельт, решившись, повернул Румянца туда же.

– Ярр-рра! – визжит от восторга мальчишка, прилипший к конской шее, и застревает хадбан, вертится вокруг себя, то приподымаясь в свечу, то вскидывая задом, стряхивая налипший на бабки снег.

А кунгаи ровно пошли, по проложенной прошлою ходкой дороге. Нос в нос держатся. Вот так они и в атаку…

– Давай, мать твою! – Бельт орет и давится холодным ветром, но Румянцу хватает. Прыжок и еще, по следу Куны, по пологому склону, что скатывается прямо на серый речной лед.

И полыньи смотрят черными глазами.

Куна уже почти на берегу, обернулся, взмахнул рукой, и только рубашка на ветру хлопнула.

– Дороги! – мимо, почти нога к ноге, пронесся бородач. Кнутом замахнулся, норовя огреть Румянца, да кобыла как раз провалилась в ямину, и всадник полетел в снег.

– Ярра! – донеслось сзади.

Мальчишка, наконец, справился с мышастым и направил того к реке. Проклятье, этого сопляка только не хватало!

Румянец, вылетев на лед, поехал, но удержался на ногах, только заржал возмущенно.

Куна далеко ушел. Кунгаи – по берегу, но тот широкой дугой отмель вымерзшую огибает, и если постараться, то можно успеть прежде них.

Бельт, хлестанув коня, во всю глотку заорал такое родное:

– Яр-яр-ярра!

Грохочут подковы о лед. И он трещит, гнется, разлетаясь мелкими брызгами и грозя расколоться вовсе. Полынья то справа, то слева, а сзади, догоняя, снова кричат… И хруст, и грохот – поскользнулся хадбан, грохнулся всей тушей, мальчишку подминая. В попытке подняться перекатился на спину. И уже не радостное «ярра», а иной, страшный крик выплескивается на ветер. Мучается человек, мучается конь.

Куна рядом, совсем близко. Его кишбер хорош, но тяжел на разгон, на льду Румянец его обойдет. Почти уже обошел! Почти…

Эта полынья успела зарасти кожицей льда, а снежный пух сделал ее неразличимой и опасной. Она возвестила о существовании радостным треском, и оступившийся Румянец рухнул, вытряхивая всадника, а сам провалился в воду по грудь. Прыгнул, пытаясь выбраться, и снова увяз.

Лед вокруг жеребца ломался, а черная пленка воды качала белое крошево.

Благо, у берега неглубоко – выбрались. Вымокли да вымерзли только. А треклятый наир ушел далеко вперед. И кунгаи. И даже дед на вороном мерине, которого он бодро подхлестывал срезанной лозой.

– Поиграли в догонялки. – На берегу Бельт кое-как стряхнул снег, ощупал как смог шею и ноющее плечо: приложило о лед крепко, хорошо, хоть не сломал ничего. И Румянец цел, только перепугался. Ничего, бывает.

Мимо, хромая разом на обе передние ноги, прошел мышастый хадбан. Без всадника.

Так оно тоже бывает: байга, разве ж угадаешь наперед? А им с Румянцем еще повезло. Крепко Ласка удачу привязала, да видать не совсем ту, которая для победы нужна.

– Всевидящего ради! От вас-то, от вас подобной беспечности я не ожидал! – Хэбу закатил глаза к небу и, пропоров клюкой сугроб, заговорил чуть тише. – Вы же понимаете, чем это могло обернуться?

Бельт понимал. Полыньей, ледяной водой, которая на ветру в момент вымерзла, покрыв ноги Румянца белой коркой. Кровью на снегу, криком раздавленного мальчишки, что уже не жилец, хоть и суетятся вокруг него слуги. Не поможет Сарыгу-нане ни лекарь, ни кам, ни харусова молитва, разве что сам Всевидящий чудо ниспошлет. А могло обернуться и случайной встречей, и погоней, в которой уже нету игры, но лишь попытка в очередной раз уйти и выжить. Много чем могло, да только ведь не обернулась. На то она и байга, чтобы радовать Всевидящего делами человеков, а самих человец – благословлением и покровительством божественным.

– Тише, хороший мой. – Ласка забрала повод и, приподнявшись на цыпочки, зашептала что-то на ухо коню, успокаивая. Тот, опустив голову, слушал внимательно. Понимал.

– Помимо всего прочего, – проскрежетал Хэбу. – Вы заставляете себя ждать. А эти люди ждать не любят. Быстро переоденьтесь в сухое, дабы никого не оскорблять своим видом. И сразу сюда.

– Иди, – повторила Ласка, поглаживая Румянца. – Я сама справлюсь.

Справится. Вычистит гриву да хвост, пальцами поснимает с ног ледяную крошку, к шкуре примерзшую, а Румянец будет стоять спокойно, вслушиваясь в гортанный наирский шепот. А изредка станет наклоняться, хватать Ласкины пальцы мягкими губами, дышать, отогревая.

Надо будет хлеба принести, с солью. И для Ласки чего-нибудь, просто, чтобы вернуться не с пустыми руками, хотя эти двое и с пустыми примут, и рады будут.

Только это все – потом, ближе к ночи. А пока подрагивающий Бельт только и успел, что сбросить отяжелевшую от воды куртку, сменить одежду и завернуться в длинный шерстяной плащ.

Впереди явно предстоял важный разговор с кем-то, кого Бельт не знал, но заранее невзлюбил, понимая, что разговор этот многое изменит. И многого потребует за эти перемены. Достаточно было взглянуть, как нервно переминается на снегу Хэбу Ум-Пан, некогда весьма могущественный человек в Наирате.

Провожатый в невзрачном сером плаще ловко пробирался между деревьев. За ним, стараясь не отставать ни на шаг, прихрамывал Хэбу. Бельт шел, ощущая, как, по мере приближения к Вед-Хаальд, наливается привычной тяжестью шрам. Все дальше и дальше от главного лагеря вглубь молодого ольса. Неприятно тер ногу разбухший от воды сапог, болели колени, а зубы нет-нет, да и постукивали от холода. Сейчас бы к огню да варева горячего глотнуть, согреться и изнутри, и снаружи. Наконец, проводник молча указал на заросли жимолости, на которой еще виднелись вымерзшие ягоды. За кустами ждали двое.

– Приветствую, уважаемый!

Бельт удивился поспешности, с которой Хэбу поздоровался с пожилым мужчиной в собольей шубе. – И благодарю за честь.

– Люблю зиму. – Хозяин шубы мял в горсти рассыпчатый снег. – Ирджин терпеть не может, а я люблю. Холодновато, конечно, но…

– Я был бы рад принять вас в своем шатре.

– Не говори ерунды, изгнанник, – проворчал второй мужчина, смутно знакомый.

Вроде бы где-то уже Бельт видел это сухое костистое лицо. И эти четки, мелькающие между ловких пальцев… Точно – посажный Ольфии Урлак-шад. Года четыре назад, при очередной межевой войне с хурдским ханматом он лично собирал отряды при Кабатте. И также, сидя на огромном жеребце, поигрывал четками, разве что тогда руки его были закованы в латные перчатки, что, впрочем, вовсе не мешало перекатывать бусины.

– Не говори ерунды, Ум-Пан, – повторил посажный и без паузы спросил: – Значит, это и есть Бельт, сын Номеля, славный камчар легкой вахтаги Лаянг-нойона?

Бельт не дернулся только потому, что давно ожидал чего-то подобного. И все равно неприятно.

– Вам виднее, ясноокий. – Хэбу отошел чуть в сторону, задев ветку и вызвав тем маленький снегопад.

– Отвечай, воин. – Теперь посажный в упор смотрел на бывшего десятника. Как и мужчина в шубе.

– Да, это я.

– Молодец, так и продолжай. Ты служил вместе с неким Орином?

– Да.

– И помог ему сбежать?

– Да.

– Поэтому он слушает тебя, как отца?

– Не знаю. Он был хорошим вахтангаром, я был сносным командиром. Я приказывал, он выполнял. Я говорил не творить глупостей, он делал их меньше, чем обычно. А потом я ему очень помог.

– Ты так честен из страха?

– Я так честен из уважения к ясноокому посажному.

Старик в шубе кашлянул, а Хэбу буквально поперхнулся смешком.

– Я же говорил, уважаемые, что он весьма проницателен, – произнес Ум-Пан, отдышавшись.

– Раз так, то нечего вязать лишние узоры, – Урлак щелчком сбил с ветки красную ягоду. – Раз ты такой умный, Бельт, значит уже понял, что уважаемые наир имеют к тебе дело. И суть его – не в том, чтобы повесить тебя за дезертирство или послать на кол за разбой. Разумеется, это только в том случае, если ты и дальше проявишь весь свой ум и желание хорошо послужить. Тогда ты получишь многое из того, о чем может только мечтать беглый преступник.

– Или даже больше, – мягко произнес мужчина в шубе. Этот в отличие от Урлака – не воин, во всяком случае, не похож на такового. Ирджина упоминал… Кам? Разглядеть бы получше, раз уж все равно влип, да он стоит в тени, только и можно понять, что немолод, худощав и точно из наир.

– Или даже больше, – согласился Урлак. – Это тебе говорит уже не изгнанник рода Ум-Пан, это говорю я, посажный.

При этих словах Хэбу так сильно впился в оголовье трости, что оно с треском лопнуло.

– Все просто. – Урлак не обратил на шум никакого внимания. – Ты слушаешь нас, а твой друг Орин слушает тебя. Ты удерживаешь его от глупостей и приучаешь быть послушным. Не мордобоем, не страхом, не пытками. Если тебе проще – сделай из него исполнительного вахтангара с головой на плечах, достаточно ясной и пустой, для выполнения любых приказов. Любых, даже если поначалу таковые покажутся странными.

– Засуньте его на неделю в зиндан к заплечникам – быстрее выйдет, – сказал Бельт.

– Обычно таким советчикам я сразу отрезаю нос. Но для тебя сделаю исключение и скажу: не лезь со своими идиотскими советами, а слушай чужие. То бишь наши. Понял?

– Понял, ясноокий.

Шрам скрутило неимоверной болью так, что Бельту пришлось согнуться чуть ли не пополам.

– Молодец.

– И что прикажете делать, ясноокий?

– Почти то же, что и до сих пор – смотри за Орином да держи его подальше от любых глупостей. И охраняй ценой собственной шкуры. А если понадобиться, то и не её одной. Язык спрячь за зубами. Мордой особо не отсвечивай, хотя теперь можешь не переживать, за прежние шалости тебя не вздернут. Во всяком случае, пока я не прикажу. До особых распоряжений слушай старика Ум-Пан.

Бельт кивнул, а посажный отстегнул от пояса кошель.

– А это тебе – на хорошее начало честной жизни.

На вес – даже если в кошеле были серебряные «кобылки», а не золотые «кони» – на ладони Бельта лежало целое состояние. О том¸ что посажный таскает с собой столько меди, не могло быть и речи. Похоже, после всех кнутов, пришла пора горсти хлеба с солью. Совсем как при объездке коня. Да как бы, объездив, на байгу не погнали, на занесенный снегом склон, где любой неловкий шаг сломанной ногой обернуться может. А то и шеей, и добро, если только своей: не даром посажный Урлак про чужие шкуры упоминал. Только дергаться поздно.

Бельт, сжав кошель в кулаке, сказал:

– Благодарю, ясноокий.

– Иди, камчар. Хотя, нет. Стой. Расскажи, как оно было на самом деле там, за Симушницами?

Снова дернул шрам, притянул ладонь, будто поглаживание могло унять боль.

– Поначалу как обычно всё было. Моя десятка шуровала по крыланьим тылам. Вышли сперва на колонну каких-то погорельцев, обогнули ее и буквально нос к носу столкнулись со скланами. Штук восемь-десять и повозка. Все с оружием, но на обычных солдат вроде и не похожи. Везли они что-то. Или даже кого-то, не знаю, не разглядел. А место такое, как есть – неудачное, толком не разгонишься, везде кусты. Мы-то быстрей спохватились, чем крылатые, сперва постреляли, потом в наскок рубить начали. Здесь я кнутом и схлопотал, начисто выбило. Оклемался только, когда ребята меня до какой-то деревни доперли. А там сидит нойон с серебряной камчой. Я к нему с докладом, как было все. А он мне в лоб, что тварь я предательская и не исполняю приказа о перемирии, а значит, против кагана ясноокого, который со скланами мир подписывает, замышляю. Тут все и завертелось, ясноокий.

Аж задохся, пока говорил. А взгляд у посажного один в один, как у Лаянг-нойона, тот тоже уважал, когда докладываются громко и без лишних словесных петель.

– Говоришь, не военный отряд склан был?

– По одежде – не воины, это точно. Не было на них ихних цветных курток. Но дрались знатно, если бы не наш первый залп и какой-никакой заход – тяжело бы пришлось.

– А что в повозке было?

– Не знаю. Когда началось, она вообще пропала. Да мне и не до того было, думал – шею напополам порвало.

– Ясно, камчар. Ступай.

Еще раз поклонившись, Бельт вышел из закутка, зачерпнул горсть снега и обтер лицо. Его колотило и было не понять, от холода это, от жара или от чего-то еще. Зато теперь Ласке можно будет сделать достойный подарок.

С треском и шумом поднялся из кустов вспугнутый ревом рогов глухарь: малая байга завершилась.

Шоска нехотя слез с кареты. Нет, его не гоняли, но после случившегося на льду нужно было поспешать к дядькиной палатке. Всевидящий попустит – и обойдется, а нет, так лучше неподалеку сидеть, не сердить дядьку.

Эх, Сарыг-нане, что ж ты коня-то неподкованного на лед погнал?

Рога ревели и надрывались глашата, ветер да гомон людской перекрикивая. Последний заезд, сам тегин пойдет, так, может, все-таки остаться?

Шоска еще не знал, что ближе к утру Сарыг-нане умрет. А сам Шоска будет плакать, жалея и вредного, но не такого уж и злого наир, которому конь все нутро отдавил, и коня охромевшего: точно зарежут. А заодно станет Шоска жалеть и тихую Тайлу-нойони – рыдать ей теперь по сыну. И думать, что Ниса этой смерти обрадуется, теперь-то ее Когаю Когаем-нане зваться да плеть среброхвостую наследовать.

Сбудутся предсказания.

А спустя семь лет, вырастив из своего первого жеребенка отменного коня, Шоска не пустит его на байгу. Жалко ему станет стройных ног красавца-Сарге. Не стоит их байга.

Но это будет позже, а пока Шоска, закусив губу от обиды на этакую несправедливость жизни, решительно спрыгнул с кареты и поспешил туда, где плотным кольцом окружали Замирный Дом шатры. Взбежав на пригорок, чуть не столкнулся по пути с дядькой, ошрамленным на полморды, но ловко отпетлял в сторону. Это на случай, ежели дядька пинка дать захочет. Но дядька почему-то не захотел.

Пропустив шустрого мальчишку, Бельт глянул с холма вниз и вдруг ясно увидел то самое место, где несколько часов назад бесновался над знаменем тегин. Теперь там ни души, пусто, только взрыхленная копытами грязь со снегом, сдобренная чем-то темным. Вот он, след ясноокого тегина Ырхыза. Вот он – знак его жизни.

Тогда есть ли в ней смысл?

Триада 6.3 Туран

Ну и кто придумал устроить байгу?

Вполне естественный вопрос при оценке последствий заезда. Тем не менее, вслух произносится редко.

Всевидящий одной рукой дает, второй забирает, и не гоже отказываться от даров его, как негоже руку дающую кусать.

Из проповеди ясноокого харуса Вайхе, что прочитана им для тегина Ырхыза в дни болезни.

На красной кошме, расстеленной прямо на снегу, сидела старуха. Темная льняная юбка натянулась, грозя треснуть, а вывернутые розоватой, внутренней стороной ладони светлыми пятнами выделялись на ткани. Старуха бормотала заздравницу, громко, но неразборчиво, вздыхая и прихлюпывая хрящеватым носом. При этом лоснящиеся жиром губы ее были почти неподвижны, а по набеленному лицу, мешаясь с мукой и мелом, катились крупные слезы.

– Тут стой, – велел Ирджин Турану и, кинув на кошму монетку, шагнул под полог.

Старуха взвыла, воздела руки, растопырила пальцы с неестественно длинными ногтями. Уродлива она была, но тонкоголоса и жалостлива, и Туран, последовав примеру кама, кинул монетку, которую плакальщица словно бы и не увидела. Только выкрашенные сажей веки дрогнули, и почудилось – мазнуло по лицу холодным нечеловечьим взглядом. Но нет, снова полились слезы, понеслось к небу гортанное пение. Оно вплеталась в туманные косы Гарраха печалью сердечной, что по всем и каждому, по тем, кто уже лежит в земле и тем, кто еще ляжет. По тихим и громким, по сильным и слабым, по разумным и по безумцам.

Последних в Наирате было явно больше. Они летели по заснеженным склонам на неоседланных лошадях, пытаясь догнать и обогнать, не боясь ничего, падая, разбиваясь, умирая. И в атаку также пойдут, не жалея и не сожалея. Волной живою, стеной стальною, плетью и злостью переломят хребет Чунай, перевалятся, затопят Байшарру и весь Кхарн кинут под копыта лошадей своих с гиканьем и воплями, с лютой радостью. А тегин их впереди пойдет, только парадный доспех на боевой сменит да вместо плети, которой толпу потчевал, меч возьмет.

Кырым обещал, что наирцы не пойдут к Чунаю… Но можно ли верить волоху?

– А земля тиха: то снег серебром, то пух ковром. Туманы ползут по ним, – неожиданно ясно, скороговоркой произнесла старуха, протягивая руку. – Дай деньгу, кого угодно отпою. Даж тебя, наперед, ежели надо. Имя только назови.

– Карья. – Туран вложил серебряную «кобылку» и отвернулся. Не хочет он глядеть на эту вестницу смерти, не хочет и думать о том, что происходило тут: задолго ли прежде, в последние ли дни.

Как ни странно, по прибытии долина не произвела на него особого впечатления. Обыкновенная, с лесом, что исчезал при понижении, заснеженными полями и заледенелою рекой. В долине гулял ветер, и сбивались в пестрые стада люди. Пожалуй, если что и удивило, то именно количество людей, явившихся в Гаррах. Точно и вправду на великое празднество. Вот только странное было веселье, не радостными – жалельными песнями сдобренное. Нынешняя бабкина – одна из многих. Но ни она, ни толстые стенки шатра не в силах заглушить детский плач.

Дикари. Варвары. Безумцы. Пусть Ирджин говорит об исконных обычаях Наирата, но разве может быть в обычае подобное? Нет.

Полог откинулся и наружу выбрался кам, наклонился к уху старухи, шепнул что-то – она ответила важным кивком, не прерывая пения – и только тогда обратился к Турану.

– Сложный случай.

– Умрет?

– Все в руках Всевидящего. – Ирджин поднес к лицу ладонь и, скривившись, потер невидимое пятно на коже. – К сожалению, иногда даже эман не способен помочь.

– Буде, бу-у-уде, буде милостиво! – затянула старуха новую песню, закрывая глаза. Видимо, устала плакать, а может, знала, что петь придется до рассвета, а потом еще день, пока не соберется родня мальчишки, и тогда песни запоют иные, не скорбные, скорее уж злые.

Злиться на смерть – весьма в духе наир.

– Мне придется остаться: Сарыг мой родич: – Ирджин, отстегнув от пояса плоскую бляху с выдавленным рисунком, протянул. – Тамга. Возникнут сложности – покажешь, но лучше возвращайся в нащшатер.

– Непременно, – солгал Туран, закрепляя пластину на ремне. Возвращаться он не собирался – когда еще выпадет какой-никакой, а глоток свободы?

– Кхарнцев здесь не любят. Не так, как крыланов, но всё же.

Вероятно, прав был кам Ирджин со своей чрезмерной заботливостью: кхарнцев в Наирате крепко недолюбливали; но это значит лишь одно – надо быть осторожнее. А чему-чему, но осторожности Туран за последнее время научился.

Пожалуй, он и сам не знал, что больше интересовало его: оживающая фактория, лагерь или легендарный Вед-Хаальд. Жалко, что поглядеть на крыланов удалось лишь издали, когда посольство только въезжало в ворота Замирного дома. А что там увидишь? Сидящие на лошадях неуклюже, так, что сразу было заметно, что в седле им непривычно, склан весьма походили на людей. И крылья прятали под шубами. Единственной отличительной чертой, каковую получилось заметить, был цвет кожи – темно-серый, точно гранит, и с виду такой же каменно-жесткий. Поближе бы глянуть, каковы они, крыланы, на самом деле, похожи ли на те картинки из книги Ниш-Бака? Да только убрались те в свое поднебесье, оставив пока долину Гаррах людям. И теперь кипела она жизнью, радовалась и по наирской привычке щедро сдабривала радость чужой болью, той, о которой выла старуха-певчая у черно-желтого шатра.

Впрочем, сейчас и старуха, и Ирджин, в последние дни не отходивший ни на шаг, остались где-то позади, а потому Туран постарался выкинуть из головы неспокойные мысли. Огляделся. Если пойти прямо, то рано или поздно он выберется к Вед-Хаальд, если свернуть налево, то окажется у Замирного дома, а, следовательно, у их с Ирджином шатра.

Пока, против всяких опасений, никто не обращал на Турана внимания: оставшимся в опустевшем лагере людям было откровенно не до него. Да и тамга на поясе в случае чего поможет. Должна помочь.

Туран решительно зашагал вперед, туда, откуда доносилось уханье наирских бубнов, лязг, гул и крики толпы. Кажется, вот-вот состоится новый заезд. Вроде бы сам тегин должен принимать в нем участие.

Ох, и занятно бы вышло, сверни наследник наирского престола шею в дикой забаве… Интересно, это хоть чуть-чуть уняло бы Наират? Или каган готов к такому и знает, как усмирить голодных до власти?

Крепка ли рука твоя, Тай-Ы, и если крепка, почему не ты при Вед-Хаальд вел к победе войска, а молодой и неспокойный тегин? Вот вопрос вопросов. Неужели сил отчаянно не хватает? Плеть поистрепалась? Почему сидит каган в Ханме и не спешит раздавить кланы пиратов-побережников, что рвут не только плоть Наирата, но и отчаянно кусают Кхарн? Или стереть с лица Мхат-Ба бурлящий котел габарской ереси? Неужели ты, ясноокий Тай-Ы, уже не успеваешь карать и казнить всех, кого должно? И не потому ли ты вспомнил об опальном сыне? О да, Ирджин молчит, но лишь он один: всем сплетникам рты не закрыть, все слухи не выловить. И неужели ты, великий Тай-Ы, не видишь, сколь неспокойно нынче в Наирском каганате? Что будет, если у тебя появится еще один повод для волнений?

И не является ли этот последний вопрос ответом Турану?

В таких мыслях почти удалось выбраться, оставив позади и нелепую громадину Замирного дома, и пестроту шелков полувоенного лагеря.

Откуда и когда появился мэтр Аттонио, Туран так и не понял. Тот просто возник на дорожке и, радостно взвизгнув, распростер объятья:

– Туран! Мальчик мой, ты ли это? Кусечка, лапочка, ты только посмотри! Я вот удивляюсь, сколь милостив бывает Всевидящий. Порой ведь случается, стоит лишь пожелать и желание сие сердцем выказать, как оно и исполнится!

Туран мысленно пожелал и сердцем выказал, чтоб мэтр Аттонио тут же вспыхнул, как начиненный порохом мешочек, или хотя бы просто куда-нибудь исчез. Но, надо полагать, запас чудес был исчерпан кем-то другим, и мэтр, решительно перепрыгнув через кучку конского дерьма, обнял Турана.

– А ты изменился, мальчик мой! Многие не верят, что для этого порой хватает совсем немного времени. Да и я не верю. Я просто вижу и знаю. Эта новая острота бровей и губы, самые краешки… Теперь они не подрагивают вверх-вниз. – Мэтр попытался коснуться пальцем лица Турана, но тот резко отстранился.

Художник засопел, поудобнее перехватил кожаную тубу, которую волок под мышкой, и заявил:

– Встреча удачна. Да, весьма удачна! Я как раз ищу достопочтенного Ирджина. Он ведь где-то рядом? Или таки оставил тебя одного? Неосмотрительно, весьма неосмотрительно.

А вот Аттонио не изменился. Да и чего ему меняться, давным-давно утвердившемуся в нелепости своей? По-прежнему мешком висел на сутулой фигуре ярко-алый кемзал, морщились складками широкие шальвары и полыхали, почти как драгоценные камни, стеклышки на голенищах сапог. На плече Аттонио, вцепившись в кожаный наплечник, привычно восседал Кусечка.

– И все-таки ты один. Ну что ж, это не столь важно. Важно, что мэтр Аттонио всегда выполняет оплаченную работу в срок! Идем.

– Куда?

– Туда, где тепло. Я должен беречь руки. Эти руки, дорогой Туран, бесценны, ибо именно им предстоит деяние великое! – Покрасневшие на морозе пальчики мэтра выглянули из широких рукавов кемзала и тут же спрятались. – Я, разумеется, предпочитаю надежно хранить такие тайны до поры, но тебе, мой юный друг, я доверяю всецело.

Быстрая ходьба ничуть не мешала художнику молоть языком:

– Каждый поступок ясноокого тегина Ырхыза велик и знаменателен. Да что там поступок – каждый жест! Все они заслуживают пристального внимания, но нынешний… Это нечто особенное. Только подумай: ясноокий тегин несет мир земным подданным и, хм, небесным соседям. Я просто обязан написать это полотно! Я уже подобрал натуру, продумал композицию. Ты представляешь, насколько сильно это будет в моем исполнении?!

Туран снова подумал о порохе, но уже о целом бочонке, а мэтр не унимался:

– Шедевр! Запомни этот день, каждую его деталь. Когда-нибудь, когда ты увидишь завершенное полотно, ты скажешь: я был там и видел ясноокого Ырхыза в параде хоругвей! Вот так, мальчик мой. Теперь осталось только смиренно приблизиться к тегину, дабы лицезреть кое-какие детали. А может даже, с благословления Всевидящего, уговорить его позировать! Но пока об этом – молчок. Пока надобно разобраться с ирджиновой работкой. Не отставай.

Аттонио бодро шагал, выбирая дорогу уверенно, словно бы не единожды доводилось мэтру гулять меж шатров и повозок, а потому он хорошо знал, куда свернуть, чтобы пройти быстрее, а где лучше дать дугу, но не сталкиваться с пьяной и горластой вахтагой.

– Это Ташик-нойона шатер. Скудны его земли, зато дочерей аж пятеро, если за каждую тархата хоть немножко дадут, то, глядишь, и сыну будет чего наследовать. А там, синее и зеленое, видишь? Это Ублаши, из Побережников, да только откололся он от них и снова припасть к колену каганата желает. А вот Кемра-нойон, Гырам родич. Земли его у самого Чуная, дурные и опасные, впрочем, как и всё Гыровское. Поговаривают, что тесно Кемра-нойону в нынешних границах, и что старший Гыр готов помочь родне передвинуть кое-какие межи. Интересно, кого потеснят?

Синее и зеленое, белое и желтое, лиловое, серебряное, черное, алое. Цвета сливались в серую муть, неопределенную и грозную, вроде весенней реки, что, набухая талыми водами, норовит сломить плотину и выплеснуться грязью, смыть, разрушить, уничтожить.

Надо реку остановить или перенаправить. Пусть несется не по землям Кхарна, а по долинам Наирата и без того пустынным. И, похоже, способ есть.

– Вечно им мало, вечно не хватает. – Аттонио бочком протиснулся меж двух, стоящих вплотную повозок.

– Вообще-то я хотел посмотреть…

– На байгу? Пустое, мальчик мой, пустое. Неужели вам по вкусу пришлось это развлеченье? Нет, признаю, есть в нем некая первобытная сила, необузданная, разрушающая. Саморазрушающая, я бы сказал.

– Отвратительное действо. – Туран был искренен, потому как подобная забава не могла вызвать иных эмоций. Не было в ней смысла. Не было ничего, кроме помянутого мэтром самоубийственного порыва и покалеченных лошадей, которых добивали прямо там, на поле. Кроме мальчишки, по глупости на лед выскочившего и за глупость эту жизнью заплатившего. Кроме радостного свиста да ставок. Кроме тонкого голоса певчей, которая, надо полагать, перешла к Прощальному венку гимнов.

Хотя, какие, к демонам, венки гимнов в Наирате? Здесь и мертвых иначе отпевают.

– К некоторым особенностям местной жизни следует привыкнуть. Думаю, позже они станут более понятны. А сейчас спокойнее, друг мой, не стоит переживать, – мэтр Аттонио, по-своему расценив сжатые кулаки, похлопал по руке. – Успеем. Не думай, что так оно быстро. Пока победивших наградят, пока погибших отмолят, и тех, что на байге, и тех, что в долине.

О да, пусть покоятся с миром, пусть уходят безумцы, сворачивают шеи на заснеженных склонах Гарраха, пусть несут смерть друг другу, но не Кхарну.

Друг другу, чем больше – тем лучше.

Пусть награждают победителей, золотом ли, короной ли. Корона – приз ценный, такой, что не одного волоха поманит. Сейчас есть, кому её наследовать. И вроде как порядок от этого.

– А уже потом, когда и лошади, и всадники отдохнут, тогда и новый заезд будет. Так всё же, где уважаемый Ирджин? Я желал бы передать плоды трудов своих.

Мэтр Аттонио нырнул под полог скромного шатра. Турану не осталось ничего, кроме как последовать за ним.

– Мило, мило, Кусечка, просто замечательно. И Ирджина, как полагаю, нет? Да, да, конечно, мне следовало предположить, что в подобной ситуации… Я слышал, печальное происшествие, бедный мальчик. К слову, дорогой Туран, будьте столь любезны выразить мои искреннейшие соболезнования Ирджину: если не ошибаюсь, Сарыг приходится ему троюродным племянником. Для наир – родство близкое. Не возражаете, если я присяду? Кстати, Туран, не будет ли у вас нескольких «кобылок», в долг, разумеется? Надо расплатиться за шатер и с прислугой, а я, знаете ли… Ну нет так нет. Понимаю. Будем надеяться, что уважаемый Ирджин поспособствует.

Мэтр пересадил Кусечку на низкий табурет и, кинув на стол тубу, жестом поманил Турана.

– Думаю, вам будет интересно. Наир ничего не понимают в искусстве, но вы наверняка видели работы Шоддахи и Руава, Терци и Паркуни, Флаво Сухорукого или хотя бы Санхары Ясного. Да, да, не удивляйтесь, некогда мне доводилось бывать в великолепной Байшарре. Я знаю, что библиотека ее славится не только собранием книг. Нет, нет, мой друг, я не стремлюсь в вечность, хотя и уповаю, что скромные труды мои не останутся незамеченными в этом мире, и оттого премного ценю возможность продемонстрировать их человеку просвещенному.

Он долго возился с тубой, царапая кожу, норовя поддеть примерзшую крышку, потом так же долго вытаскивал свернутые листы. Ни на секунду не замолкая, раскатывал их поверх стола, аккуратно переставлял набор чернильниц, коробки с перьями, чертежный инструмент и прочие мелочи.

– Ты посмотри, посмотри, я старался изобразить все в точности! Детали и еще раз детали! Максимальная аккуратность! Максимальная достоверность!

У Аттонио получилось. Пожалуй, это был первый случай, когда его болтовня соответствовала действительности. Теперь Туран понял, за что так не любят работы мэтра.

Треклятый загон, который не то для овец, не то для коров, но в этом, рисованном варианте – для сцерхи. Замерла Красная, вытянув шею в попытке достать до человека. А тот стоит, не решаясь шагнуть навстречу. Растерян. Беспомощен. Почти готов убивать. Но убивал не он, убивали его, на следующей картинке и еще на трех.

– Я думаю, что если попробовать не рисунок, но печать? Скажем, в пять-семь досок? Естественно, за основу мягкий лак, перекрытый акватиной или лависом. Или исключительно литография на несколько камней? Это позволит сохранить точность, мягкость и вместе с тем придать красок.

Красного и белого. И черного немного. Те же цвета, что и в долине Гаррах. Те же цвета, что и везде в Наирате. Проклятая земля. Проклятые люди. Тем хуже для них, тем лучше для пушек. Пусть несется рык их над Гаррахом и Ханмой, над Кавашем и Гушвой, над Красным трактом, дорогами и деревнями. Пусть летит дым, пусть рвут землю ядра. Земле не привыкать – стерпит.

– Уверен, каму понравится. Там еще целый ряд этюдов по вскрытию, не желаешь взглянуть? Интересны также зарисовки скусов плоти и характерная форма ран от когтей. Смотри, ощущение, что резаные, а не рваные. Есть несколько крупных планов.

– Мэтр. – Туран испытывал жгучее желание вогнать несколько перьев прямо в ладони художнику. – Вы не боитесь?

– Чего?

– Ну хотя бы болтать языком о таких вещах. Ыйраму бы не понравилось. И Куне тоже.

Дрогнули губы, съехались над переносицей брови и разошлись в стороны, возвращая лицу прежнее, незамутненно-восторженное выражение. Мэтр Аттонио не боялся. Более того, кажется, подобная догадка развеселила его.

– Молодой человек, я некоторым образом уверен в вас. Наблюдательность, интуиция – называйте как хотите. Но вы последний, кто заинтересован выносить нашу беседу за пределы шатра. Так? Хотя ведь ты злишься на меня вовсе не из-за этого? Точнее, не совсем из-за этого? Ты чрезвычайно нервозен. Ну да почти все, попадая в Наират, меняются. Увы, не в лучшую сторону. А теперь идем, самое время поработать над действительно серьезными вещами.