Текст книги "Наират-1. Смерть ничего не решает"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Триада 6.2 Бельт

Увидеть во сне белого коня – к разрешению от бремени. Солового – к скорой свадьбе. Каурого – к богатству. Гнедого – ко встрече с человеком, от которого многая польза будет. Каракового или вороного – к переменам. Но берегись увидеть коней старых, больных либо гибнущих, а тако же масти серой, бусой или мышастой, ибо они беды предвещают.

«Истолкование снов вещих», харус Рунгы.

А не устроить ли нам байгу?

Фраза столь часто используемая, что приписывать авторство кому-либо одному не является целесообразным.

Нога коснулась поточенной короедами доски, замерла, позволяя полюбоваться узкой ступней с поджатыми пальчиками, и снова исчезла в груде меха. Следом из серой, отсыревшей за ночь рухляди, показалась ладонь, тоже узкая. Обкусанные ноготки беспомощно царапнули дерево, но так и не добрались до затянутого изморозью окошка кареты. Правда и без того, холода под мех принесло изрядно.

– Прекрати, – буркнул Бельт, вздрагивая от прикосновения.

– Просыпайся.

– Зачем?

– Просто. Просыпайся и все. – Ласка перевернулась на бок и, устроившись на плече, заявила: – Когда ты спишь, время уходит.

– И что?

– Оно в никуда. А я этого не хочу. Это раньше мне все равно было: уходит и уходит…

Вставать все же придется. Скоро совсем рассветет, и, повинуясь установленному Оком ритму, придет в движение бестолковый лагерь. Проснется Майне с ее ненавистью, которую она и не пытается скрывать. Продерет глаза Орин и снова будет жаловаться на то, как свербит лицо от камовской мази. Оживет Хэбу с его неловкими утешениями и верой в непонятное чудо.

А терпение не безгранично. Скоро совсем перетрется и лопнет, хлестнув по всем плетью. Или брааном.

– Что, опять? – Ласка провела пальцами по шраму, который эти прикосновения принимал с благосклонностью, переставая зудеть и ныть.

– Ничего. Что там не так со временем?

– Ничего, – в тон ответила она, но тут же пояснила: – Теперь я знаю, что хорошее время уходит быстро. Плохое – наоборот, поэтому кажется, что его больше. А я не хочу, чтобы то время, которое с тобой, уходило.

– Хорошее, значит?

– Да.

И вправду хорошее, случайное, такое, которое выпадает нежданным даром Всевидящего и в одночасье убирает вопросы, оставляя лишь одно желание – жить. Несмотря и вопреки, здесь, сейчас и дальше, продляя это внезапное чудо до бесконечности.

Впрочем, если разобраться, ничего-то в Ласке чудесного нету. Ее и красавицей-то не назовешь: слишком тощая, слишком плоская, слишком угловатая. Острые колени и локти, острый хребет с выступами, впадинками и гривкой рыжего пуха, острые треугольники лопаток – правая чуть выше левой; а смуглую кожу украшает белый шрам.

– Откуда? – спросил Бельт, он давно собирался, да все забывал. А теперь вдруг вспомнил и, нащупав на гладкой коже знакомую линию, обрадовался, что она есть и можно еще немного потянуть время. Шрам – достаточно веская причина, чтобы лежать и слушать.

– На гвоздь напоролась. Давно, еще в детстве. Помню, крови было… А Морхай испугался, что умру. Он не виноват был, я сама тогда упала.

– Морхай – это брат?

– Да. Ему крепко досталось, я говорила, что он не виноват, а отец все равно… Тоже хорошее время было, жалко, что ушло. У меня вообще много чего хорошего ушло.

Кожа у нее по цвету отличается: на спине темная, с россыпью веснушек, а на животе бледная, прозрачная до того, что видны сосуды. И оставшиеся после переделки синяки: долго сходят, особенно один длинный, выделяющийся на ребрах лиловым пятном.

Про Ласкины синяки думалось легче и проще, чем про обещания Хэбу и перспективы, о каковых тот твердил с завидным упорством. И бледнел явно и заметно, уже не стесняясь проявления такой слабости. Хэбу надеялся на какое-то чудо, но на волшебство пока везло лишь Бельту, пусть даже с виду оно неказистое. Но с ним дышать стало легче и в кои-то веки появилось нечто, кроме привычной необходимости куда-то нестись по приказу, убивать, выживать, хоронить мертвых, выволакивать раненых, только чтобы потом снова хоронить; кроме мыслей, что в общем-то когда-нибудь и его также в овражке присыплют землей; кроме страха остаться калекой и пополнить ряды нищих, кроме…

– Не думай о том, о чем ты сейчас думаешь. – Ласка потерлась щекой о плечо и, лениво потянувшись, зевнула. – Это нехорошие мысли. И старого сморчка не слушай. Нельзя доверять наир.

А сама щурится, узкие глаза проблескивают хитрой зеленью, а пальцы, уже отогревшиеся, вырисовывают на коже знакомые узоры. Ну кошка лядащая!

– Что? – мурлыкнула она на ухо. – Я же говорю, нельзя доверять наир…

Когда Бельт все же выбрался из кареты, Око разгорелось достаточно, чтобы пробиться сквозь облака и залить долину Гаррах тускловатым светом. Тот собирался полосой яичной желтизны над щеткой далекого ельника, рассыпался по сугробам, скользил по зубцам крепости Вед-Хаальд, шелкам шатра Ум-Пан и стенкам кареты.

Стихийный лагерь начинался у самого въезда в долину с костров и разбросанных в беспорядке палаток, повозок, фургонов; с людей и лошадей; волов и бродячих собак. Лагерь тянулся по левому берегу реки, порой выползая на серый плотный лед или взбираясь на крутые берега, тонул в сугробах и топил снег ногами да горячим дыханием толпы. Лагерь по дуге огибал деревянную постройку, прозванную Замирным Домом, и кольцо из разноцветных шатров, окруживших её. Добирался он и до Вед-Хаальд, останавливаясь локтях в трех от порушенной стены. Ближе подходить люди опасались.

Где-то под снегом лежали останки прежней фактории, а рядом, как пить дать, широкие канавы, в которых прикапывали умерших. Тех, кому повезло быть похороненными. Чуть дальше, уже на выезде из долины, другие канавы – это для тех, кто умер не сразу. Верно, были и еще ямы, которые протянулись вдоль тракта, по обочинам, подкармливая серую придорожную траву. Но немногие вспоминали о них нынче… Сегодня Око улыбалось, глядя вниз, на Гаррах, Вед-Хаальд и Замирный дом.

Мир – это хорошо. Что на земле, что в сердце. Мир – это когда жить хочется, а не выживать. Правда, до недавнего времени выживать было как-то привычнее.

Скрипнула дверь и из кареты выпрыгнула Ласка. Поежившись, она торопливо натянула на голову капюшон, а руки спрятала в рукава.

– И куда собралась?

– Ну… я погуляю. Просто погуляю, далеко не пойду, честное слово. К реке и назад. А ты иди – заждались, небось.

Ласка слизнула с губы снежинку и, зачерпнув горсть легкого свежевыпавшего снега, вытерла лицо. Кожа тотчас заблестела влагой, а волосы слиплись острыми прядками.

– Старикашке передавай поклон!

Хэбу, выбравшийся из шатра, сделал вид, что не слышит. И, пожалуй, даже не видит. Поприветствовал Бельта, проигнорировав Ласку, словно ее здесь и вовсе не существовало. А она в свою очередь, повернувшись к Ум-Пану спиной, бодро зашагала в направлении реки.

Упрямая. И Хэбу тоже. И это их упрямство позволяет держать хоть какое-то подобие равновесия в Бельтовом мире, расколовшемся вдруг на две половины.

– Послы склан убрались вчера, – заметил старик и, не дожидаясь ответа, сказал обычное: – Значит, уже скоро. После байги. Да, я думаю, после байги.

Бельт кивнул, не столько оттого, что полагал, будто Хэбу прав, сколько потому, что расстраивать старика сомнениями не хотелось. Он и без того из последних сил держится. Или правильнее было бы сказать, из последней злости.

Откинулся полог, дымом и паром дохнул шатер, выпуская Майне.

– Дедушка! – Она ступала на снег осторожно. Прежде чем сделать шаг, пробовала носком красных сафьяновых сапожек наст, и только потом, растерянно приоткрыв ротик, ступала. И если случалось провалиться по щиколотку, тотчас отпрыгивала, ойкая и беспомощно озираясь. Циркачка.

– Дедушка! А мы на парад пойдем смотреть? Пожалуйста, дедушка!

Орин выбрался из шатра последним, хмурый и раздраженный, ищущий драки и еще глубже ныряющий в злость от невозможности с ходу сунуть кому-нибудь в зубы. Поводов к такому поведению у него было множество, еще от самых Охришек. Первый – попорченная людьми загляда Лихаря физиономия: парень заплыл до неузнаваемости. А Хэбу еще раз показал, как крепко может держать людей. Второй – проклятая шестиколесная карета, что преследовала их, как мстительный демон Сах, и её хозяин, оказавшийся хоть и не Сахом, но камом. Идиотская комнатная осада закончилась знакомством и странными вопросами этого Ирджина. А когда вопросы закончились, он взялся за лечение. Нервически суетился с лопаточками и помазками, изредка замирал, вглядываясь куда – то под слой жирной мази и еще глубже – под набрякшие синяки и кровоподтеки. И совсем не пугал Ирджина нож в руках Орина, с трудом сносившего процедуру. А под утро кам исчез вместе с шестиколесной каретой. И вовремя: ближе к полудню Орина залихорадило и раздуло еще больше. Выезд из Охришек пришлось отложить на день, ибо выглядел Орин так, что даже старик Ум-Пан испугался, начал бормотать, что ошибка вышла. Но уже к вечеру жар спал, лицо пробило гнойниками, которые не болели и не чесались, но жутко раздражали Орина, а у Майне вызывали потоки слез. Теперь же просяные россыпи нарывчиков полопались и спеклись на щеках желтой коркой, что еще больше бесило Орина, а значит – отравляло жизнь всем окружающим. Бельт же для себя решил, что никакой ошибки не произошло, просто кому-то оказалось очень нужно, чтоб Орин сам на себя не был похож. Или на кого-то еще?

– Дедушка, ну неужели тебе не интересно посмотреть на него? Ну, дедушка!

А Майне, кажется, вот-вот уговорит старика. И вправду, почему бы нет? Ласке, наверное, тоже будет любопытно поглазеть на обещанный парад.

Хэбу в конце концов согласился. Ласка отказалась наотрез.

Место Шоска нашел не сразу. Пришлось, конечно, локтями поработать, пробиваясь сквозь толпу, отгресть пару подзатыльников, пинков да тычков, еще больше раздать самому, доказывая право стоять в первых рядах. И ведь случилось, что почти увяз, упершись в спины двух купцов, широких, неповоротливых, ставших на Шоскином пути этакой стеной из жира и меха, но сподобил Всевидящий узреть у самой реки каретку. Неказистая, ободранная, она стояла чуть в стороне от одинокого шатра, и являла собой место весьма удобное. Скоренько прикинув, что с крыши кареты будет видать и дальний холм, с которого пойдут байгарщики, и сколоченный наспех, накрытый коврами, помост, где будут сидеть наир, и даже запертые пока ворота Замирного Дома, Шоска развернулся и угорьком заскользил меж людьми. Правда, вскоре снова застрял.

Эх, хорошо Сарыгу-нане, ему-то, небось, без нужды место искать. Он-то, небось, и парадом пойдет!

– А я те говорю, что так оно и было! Всех на ремни порезал! – От мужика пахло соленой рыбой и водкой, а брюхо его, мягким пузырем вывалившееся из-под складок шубы, давило Шоске на спину. – И сказал, что мира не будет!

– Будет, будет, – вяло возражал тип в пестром кемзале, отороченным выдрой. – Всевидящий разоренья не попустит. Я самолично от Ардука слышал, что он чушки железные на заказ ищет, только не здешние.

– И взамен чего?

Шоска застонал, пытаясь протиснуться между этими двумя, а они, солидные, не обращали на его потуги ни малейшего внимания. Только толстяк в бок локтем пиханул. Обойти? Слева подпирал громила в стеганом халате с тремя ржавыми бляхами на груди, справа теснил белобрысый пацан в добротном тулупчике. Вроде и хилый, да рожа больно хитрая: с такими связываться не резон.

А карета недалеко, и стоит на виду, вот-вот еще кто-нить додумается!

– …на треть цены подняли. Желтомошник уже «кобылка» за унцию, и добре бы в пору снятый, а то один перезревший, второй недозревший…

– Пустите! – взмолился Шоска, пытаясь одолеть преграду из плоти. Но купец набычился, хмыкнул, а на плечо легла лапа громилы.

– …а я вам, многоуважаемый Курша, помнится, говаривал, что запасец кармана не тянет. Кто смел, тот и съел, вспомните, как тот же Ардук со стекольными порошками связался, поначалу-то и не верили, что…

– Вали отсюдова! – рявкнул громила и, подкрепляя слова затрещиной, отпихнул в сторону. К счастью, в нужную Шоске. Обернувшись – никак сам Всевидящий дернул – Шоска увидел, как давешний молодец прячет под полой тулупа кошель.

Так им и надо. Торгаши! Тут байга затевается, каковой в этих краях никогда не было! И если бы Всевидящий ко всем прочим благам одарил Шоску конем, хоть бы самым захудаленьким, как Сивуш дядьки Завьяла, а лучше бы, чтоб как Бархатка, которого Сарыгу на Усыпины подарили, он непременно попробовал бы.

А Сарыг-нане пойдет, точно пойдет.

Сарыг – наир. А Шоска – ак-найрум и коня у него нету.

– …помилуй, четверть «кобылки» за локоть? – донесся слева визгливый голосок. – Да я и по десять «жеребчиков» не возьму! Кто ее у меня потом купит? Передайте, что…

– …а я говорю – ненадолго, замирение-то. Не с этими, так с другими пособачимся. Тегин-то молодой, горячий, куда ему в мире жить? А значит, поведет. Ну не на крыланов, так на Лигу. Мог бы и на побережников, но тех-то Агбай-нойон охаживает. Или таки кашлюнам ухи прижечь, – солидно вещал с дубового бочонка дед, окруженный тремя одинаковыми, светлорожими да светловолосыми парнями.

В другой раз Шоска бы послушал, он вообще любил, когда про войну рассказывали, и даже в потайку от дядьки мечтал сбечь со двора да в какую-нибудь вахтагу записаться. Лучше б в конную, чтоб коня дали. Чтоб как Бархатка был, сильный да горячий, длиннохвостый и длинногривый, с узкою спиной и лохматыми бабками… Чтоб хоть какой-нибудь!

Будет конь, будет и байга. Когда-нибудь непременно будет. И с этой утешительной мыслью Шоска продолжил прерванный путь. К счастью, толпа становилась реже, а карета – ближе. Он уже почти добрался, почти вскарабкался по скользкому склону, когда за спиной заревели рога, возвещая о начале торжеств.

На крышу Шоска не вскочил – птахом взлетел, и только тогда взмолился:

– Господине, господине, не гоняй, господине!

И рыжий парень, дремавший на облучке, только рукой махнул. Разрешил, значит!

– Спасибо, господине! Благослови Всевидящий! – совершенно искренне выпалил Шоска, устраиваясь поудобнее. Не прогадал! Все видать. И реку, просвечивающую сквозь снег льдистым серым. И Вед-Хаальд с помостом и креслами на нем, и сундуком, из которого победителей награждать будут. И Дом Замирный с двумя башенками, и толпу вокруг, и праздничную процессию.

– Смирно сиди, – велел парень неожиданно мягким, с легкой хрипотцой, голосом. – А то погоню.

Нет, не погонит. Да и не позволил бы Шоска себя согнать, вцепился бы в бортики, врос бы в трухлявые, прогибающиеся под его весом досочки, лишь бы остаться и увидеть всё.

Когда еще на живого тегина поглядеть выпадет?

Хоть бы издали, чтоб, когда Сарыг-нане хвастать начнет, не так завидно было.

Идут широким шагом кони, сидят в седлах кунгаи чернобронные, несут нарядные хорунжие шесты с родовыми знаками да знаменам. Медленно, важно ступают волы. И почти слышит Шоска, как натужно скрипит арба, давит колесами землю, как взывает к милости Всевидящего харус, как шипят угли, принимая травяное каждение.

Рука сама нащупала за пазухой амулетку, мамкой купленную. Кругляш встретил пальцы холодом, точно упрекая за все дурное разом.

– Ну и что там такого? – поинтересовался рыжий возница.

И только тут Шоска понял, что это и не парень вовсе, а как есть девка, только в мужской одеже.

Ох, стыдоба! Дядька, небось, своих бы дочек за такие штуки мочеными розгами драл бы. А эту, значит…

Загудели рога, загомонила толпа, и Шоска, разом позабыв про девку, вытянулся, силясь разглядеть происходящее.

– Деньги бросают, – сама себе ответила рыжая. – Это всегда так. Чтобы народ прикормить. А те и рады. Шелупонь.

Сама-то какова! Обзывается еще! На себя бы поглядела, исписанная шрамами да выхудлая, как волчица, которую дядька по той весне в яму споймал. А Сарыг самолично копьем добил. Правда попал не сразу, за что и был порот.

– По бокам идут хорунжие со стягами. Первый, самый большой – кагана Тай-Ы, дикий жеребец в пурпуре. С ним копье, на котором столько хвостов конских в узде золотой, сколько ханматов под рукой кагана. Следом должен быть тегинов, малый и не пурпур, а киноварь, – девка говорила тихо, глядя в другую сторону, но происходящее описывала точно, и Шоска замер, слушая и глядя. – И знаки земель, ясноокому подвластных, вычертаны. Потом хорь посажного князя. Гыров гарцак в перевязи…

Это она про того коня, который одну ногу поднявши стоит, да еще поверху будто бы белой лентой перечеркнут.

У Сарыга на гербе тоже конь, только черненький на желтом. И с мордой к хвосту повернутой.

– Сломанная стрела над монетой. Уранк на собольем меху… У кунгаев черные ленты на руках и темные плащи. Все как один издали, только на подтабунарии синий плащ будет.

Есть такой! В синем плаще!

Сарыг-нане мечтает подтабунарием или даже табунарием стать, чтоб его плеча коснулось копье кагана.

– Ну а тегину сам Всевидящий золото положил на плечи, – закончила девка и, согнувшись, спрятала лицо в мехах.

Плачет? Чего ей плакать-то? Ведь день хороший, пусть и снежный, но светлый да ясный. И люди вон радуются, славят тегина, который со скланами мир подписал и байгу устроить повелел не только для наир, но и для всякого, будь у кого желанье ловкостью похвастать. Ну да чего с них, с баб, возьмешь? Вон Налька-Кривулька бегает тишком на Сарыгову половину, а потом ревмя ревет, как рыжая.

– Тетенька, а ты кагана вблизи видела? А тегина?

– Как ты сейчас. Так что считай – толком не видела. И не хочу.

Вот дура. Баба, одним словом. И что значит – как сейчас? Вот же ясноокий Ырхыз, хоть и не разобрать его лица, зато в остальном очень даже видный. Так что он, Шоска, очень даже тегина видел и такие глупости болтать, как тетка, ни за что не станет.

А тегин тем временем коня подхлестнул и, обойдя арбу, унесся вперед. Смелый! В седле сидит хорошо, Шоска тоже хотел бы так! Чтобы ни на кого не оглядываясь, как вздумалось, так и сделал!

Конь одним прыжком вырвался вперед, но поскользнувшись в грязном месиве, сбился с ноги. Он понес было вбок, но тут же удержался, выпрямился и, привстав на дыбы, рванул размашистым, диким галопом.

– Поберегись! – раздался веселый крик.

Мелькнул хлыст и обрушился не на конские бока – на людей, так, что не оставалось сомнений – всадник нарочно. Достать, ударить, ожечь протянутые в надежде на подаяние руки. И толпа отпрянула, смешав задние ряды, которые, не понимая, что происходит, напирали, требуя свою долю благословения.

– Поберегись! – Ырхыз заставил коня крутануться на месте, резанул хмельным взглядом и еще громче заорал: – Берегитесь, сучьи дети!

– Слава, слава! – Напирало сзади.

Сталкиваясь с воплями тех, кому довелось испробовать милости тегина, крики гасли.

– Я! Вам! Воздам! – Всадник, отбросив за спину роскошный плащ из яркой желтой ткани, оглянулся. Завидев приближающихся хорунжих, он подлетел к ним, осадил коня, поднимая в свечу, и раскрутил над головой хлыст.

Со свистом взрезав воздух, сыромятный ремень щелкнул по лица хорунжего, оставив на коже алую полосу. И человек, схватившись за обожженную щеку, выпустил штандарт.

Выпустил и тут же попытался поймать. Но не успел.

– Чего творишь, скотство безрукое? Позоришь штандарт ясноокого кагана, сволочь? – заорал тегин, свешиваясь из седла, почти падая, но чудом продолжая держаться.

Снова взлетел хлыст, и толпа зашевелилась, разрастаясь воплями и стонами, то отступая, то наваливаясь и грозя проломить цепь из стражников

И во всеобщем гвалте стукнулось о землю древко, беззвучно, но все же ощутимо, точно сама земля вздрогнула, приняв этот удар. Стяг начал заваливаться на бок. Коснулось грязи нарядное полотнище, распласталось, ложась под ноги гарцующего тегинова коня… Взрезали шелк копыта, подминая и утапливая, забивая насмерть иного, вышитого жеребца. Черная вода поползла по пурпуру.

– Скотина!

Хлыст обрушился на хорунжего, рассекая кожу, и отпрянул, чтобы вновь ударить. По лицу, по рукам, по голове, сбивая человека в грязное месиво.

– Сволочь! Тварь…

Взмыленный конь тегина храпел, пританцовывая на одном месте, скользя по ткани, втаптывая, раздирая её железными подковами. Выл, пытаясь уползти, хорунжий. Притихла толпа, глядя, как человек превращается в груду мяса, а штандарт – в тряпку.

– Убираемся! Орин, идешь последним, смотришь, чтоб никто не потерялся. – Бельт, не дожидаясь развития событий, нырнул в замершую человечью массу, пинками расчищая дорогу. Следом, придерживая полы шубы, спешил Хэбу, приговаривая:

– Дурная кровь! Вредная кровь, опасная, порченная. Отец его рано взошел на престол, потому как отец его был дурной крови. И сам он… и сын его… прокляты Всевидящим!

Прокляты. И вправду прокляты, если знамя – и в грязь, под копыта.

– Слава! Слава! – неслось сзади с новым усердием.

Ага, слава слепцам, что свидетельствуют как зрячие.

Тегин ведь нарочно это сделал. Бельт достаточно видел, чтобы понять – ничего там случайного не было. И шпоры ранили конские бока, посылая вперед, а грызло терзало губы, не позволяя сорваться в бег, заставляя крутиться на месте, топтать штандарт. А хорунжий умрет не потому, что выпустил треклятое древко, но потому, что вообще Всевидящий попустил взять его в руки. И из-за тегина. Теперь Бельту чудилось, что и толпа, замершая в ужасе и возмущении, в тысячах свидетелей случайности, была сообщницей безумца.

Неужели то, что говорил о яснооком Ырхызе его дед Хэбу Ум-Пан – не просто злоба и ненависть застарелых обид? Ведь и вправду достаточно только правильно посмотреть.

– Не спешите так! – старик толкнул клюкой в спину, заставив повернуться. – Не нужно… привлекать… внимания.

А они и так привлекли. Раскрасневшаяся и растрепанная Майне в ярко-алом плаще слишком хороша, чтобы остаться незамеченной. Орин, напротив, слишком уродлив. Старик – стар и вызывающе беден. Сам Бельт отмечен шрамом.

Хороша «непримечательная» компания.

Впрочем, из толпы почти выбрались, скорей бы вернуться к берегу, туда, где стоит карета и шатер, где Ласка и где безмолвный Гайда, кучер Мельши, выхаживает щеткой лошадей и радуется той жизни, которую имеет.

Лучше уж ждать неизвестно чего, чем видеть, как убивают символы. Так говорит Хэбу.

– С тобой все в порядке? – Ласка вылетела навстречу и, поскользнувшись на льду, проехала несколько шагов. Она едва не упала, но замерла, смешно выпятив зад и растопырив руки в стороны. – Проклятье. Там просто началось, и я испугалась, что…

– Что снова придется искать покровителя? – мурлыкнула Майне, осторожно обходя ледянку по краю.

Ласка, вернув равновесие, даже не глянула в её сторону.

– Бельт, помнишь, мы говорили о разнице между шлюхами? – спросила она вполне спокойно. – Так вот, никакой принципиальной разницы нет. Только цена.

– Идем. – Бельт крепко взял её под руку и потянул прочь от шатра.

Победно усмехнувшись, Майне откинула полог и вошла внутрь. А Бельт увел подругу аж к чахлым сосенкам, зеленые лапины которых гнулись под тяжестью снега.

– Она первая начала. – Ласка снова поскользнулась, повисла на руке, ткнувшись лбом в плечо. – К тому же и не поняла ни хрена, дура малолетняя.

– Вы совсем прощать не умеете, – произнес Бельт. – Даже если от этого жизнь зависит.

Берег уходил вниз, скатываясь на светлую полосу льда. Черными яминами на ней виднелись полыньи, кое-где затянутые тонкой ледяной коркой, припорошенные снегом и опасные неприметностью.

– Не умеем. Злишься?

– Не на тебя.

– А на кого?

Она не собиралась отступать и, наверное, это хорошо, потому что если просто говорить, то все снова возвращается в утрешнюю колею, спокойную и предопределенную ожиданием. В ней нет места ни толпе, ни суматохе, ни убитому штандарту. Но как ни крути, совсем отрешиться от этого не выйдет.

Наирского коня знают не только в Наирате. И если тот, который в желто-золотом плаще и черном железе, уже сейчас топчет символы, то что он с каганатом сделает? Хэбу твердит про перемены и, пожалуй, он прав. Надо менять и уже давно. Надо что-то делать, чтобы такого больше не случалось.

– Бельт, – Ласка, стянув зубами рукавицы, коснулась щеки. – Отомри.

– Что?

– Ты в детстве играл в такую игру? Когда замираешь и не шевелишься, пока ледяной нойон не отвернется? Замри-замри, по бокам не смотри.

Руки теплые. А глядит с тревогой. И снова легче дышать становится. Всевидящего ради, хотя бы один день, чтобы просто жить, чтобы хорошее время растянулось подольше.

– Нет. Не играл. Ак-найрум не играют в нойонов, – сорвалась с языка присказка. И уже не ясно, чего в ней больше – детского лукавства или взрослого страха.

– А в догонялки?

– В догонялки, пожалуй, можно. Пойдем.

Гайда, неповоротливый в вывернутой мехом наружу шубе, отдал Румянца без возражений, и даже понимающе хмыкнул, узнав, что к коню седла не нужно.

– Нет, Бельт, ты это не серьезно! – Ласка вязла в сугробах. Она проваливалась, когда по щиколотки, когда по колени, набирая снега в сапоги, выскакивала на тропу и, вытесненная конем, снова спрыгивала на обочину. – Бельт, ты же не собираешься участвовать?

– Собираюсь.

– Ты слишком благоразумный! А участвовать в байге – это…

Румянец, покосившись на рыжую, презрительно фыркнул, уж ему-то мысль определенно пришлась по вкусу. Застоялся.

– Значит, благоразумный?

– Ага. – Ласка снова выбралась на тропу и, уцепившись за гриву, велела. – Стой. Помоги. Ты вообще без седла когда-нибудь ездил? Тихо, хороший. Побегать хочешь? Побегаешь.

Ну и кому это было сказано? А с другой стороны, какая разница?

– Как тебе сказать, – усмехнулся Бельт. – Всего-то лет пятнадцать в бой на лошадях ходил, по мелочи кое-чего в этом деле смыслю.

Не выдержав и рассмеявшись уже в полный голос, Бельт подсадил Ласку. Та ловко вскочила на широкую конскую спину, уселась и, глядя сверху вниз, наставительно заметила.

– И вообще это опасно. Себя угробишь. Или коня.

– Зато знаешь, какой вкус у ветра, который бьет в лицо на полном скаку? Не передать. Сколько времени прошло, а я помню.

– Бывалый, значит, – поджала губы Ласка, разбирая гриву на прядки. Косичку заплести собралась на удачу? Или просто сор выбирает? – Тогда тем более знаешь, насколько это опасно.

С другой стороны долины заухали думбеки, возвещая о начале первого заезда. Донеслись и крики, заставившие Румянца попятиться.

– Спокойно, – Бельт, схватив за недоуздок, потянул коня по тропе. – Раньше ты, кажется, про опасности не думала.

– Раньше мне было плевать на тебя.

– А теперь?

– А теперь… Ну сказали же – если что, придется искать нового покровителя, – небрежно заметила она и, высунув язык, попыталась поймать снежинку.

Словам Бельт не поверил. Да и Румянец, кажется, тоже. Мотнул головой и тихо, совсем по-человечьи, хмыкнул.

А косичку все же заплела, четверную, с петелькой волос на конце, чтоб уж точно удача на конской спине удержалась.

На вершине холма гулял ветер. Он весело ерошил волосы на затылке, сыпал влажноватым снегом в лица и морды, путался в гривах и летел вниз, в долину, точно норовя обогнать тех, кому вздумалось испытать ловкость. Таковых собралось предостаточно, и среди этой разношерстной толпы нашлось место для Бельта.

– Туда, туда! – Замахал ручонками толстый распорядитель, суетясь, пугая лошадей и сам же от них шарахаясь. Смазанное жиром лицо его блестело; заплетенные в косицы усы обледенели; а снег налип на подоле шубы.

– Туда иди! Сейчас! Высокочтимый Куна, извольте обождать… не след байгирэ с…

– Вон пшел. – Рябой наир с расплющенным носом беззлобно шлепнул распорядителя плетью. – Не тебе указывать, когда мне идти.

Воспользовавшись приступкой, он вскочил на коня и смерил Бельта взглядом, в котором, однако, не было ни презрения, ни насмешки, скорее уж вежливый интерес. Впрочем, в скором времени исчез и он, сменившись равнодушием. Прильнув к гриве, Куна потрепал скакуна по шее.

– Садись, садись! – замахал распорядитель, подпинывая к Бельту приступку. – Не заставляй благороднейшего…

Рядом с кряхтеньем взбирался на лохматого жеребчика толстяк в синем тегиляе. По другую руку презрительно взирал на окружающих мальчишка лет двенадцати на хадбане мышастой масти. Чуть дальше, с краю, явно стесняясь собственной смелости, сидел, вцепившись в гриву обеими руками, бородач. Кобылка под ним явно укрючная, но крепенькая, живенькая, пляшет, косит глазом на наирского кишбера-полукровку. А тот, красуясь, шею гнет. Был тут и древний дед на столь же древнем мерине с обвислыми губами и крупными, растрескавшимися копытами. И пара кунгаев, пусть бездоспешных, но узнаваемых по манере держаться и черным нарукавным лентам. А лошади как пить дать свои, небось, и не клейменные. Оно и понятно: какой нойон позволит калечить собственность? А вон и купец на вызняцком рысаке, костлявом, горбоносом, стоящем, верно, не меньше Куновского жеребца. Только в отличие от наир, купец на конской спине гляделся этаким мешком соломы.

Проклятье, а ведь без седла Бельт и вправду давненько не ездил. И вообще затея дурная, детская, больше для Орина подходящая. Но запах! Тот самый, от которого потом долго дышится всей грудью. Права Ласка, мало в этой жизни хорошего.

– Уважаемые, по первому удару путь открыт. – Распорядитель продемонстрировал бронзовый диск и привязанный к нему молоточек. – Победа – за красными вешками у крепостных стен.

Он махнул, указывая не то на Вед-Хаальд, не то на выдавленную в снегу полосу. Этот заезд был последним из четырех, и дорогу изрядно расчистили.

По ней-то все и пойдут, а значит, у подножья быть месиву.

– Мы поняли, – оборвал Куна и, сняв кемзал, бросил его подбежавшему служке. За кемзалом последовали ножны с коротким мечом и шапка, под которой обнаружился платок. – Не затягивай.

Пригладив пальцем усики, он обернулся, смерил мальчишку насмешливым взглядом и крикнул:

– Эй, Сарыг-нане, не отстанешь? Конь-то хорош, к нему б еще и всадника такого же!

Кунгаи заржали, а мальчишка на хадбане, мазнув рукой по раскрасневшемуся носу, бросил в ответ что-то тихое. Снова смех.

Рука распорядителя обхватила рукоять молоточка. Ветер в спину толкнул, подсказывая, что вот сейчас…

Дззззен!

Медью хлестануло по ушам, плетью по бокам, поднимая в галоп. Руки впились в гриву. И вниз с холма, обгоняя треклятый ветер. Румянец истошно визжит, забирая левее, пропуская наирского кишбера, и белая рубаха Куны сливается со снежными перинами Гарраха.

– Ярр-ярра! – несется над долиной, подгоняя еще и еще.

Румянец, взяв разгон, скользит по склону, торопливо перебирая ногами, приседая на круп, почти заваливаясь, но каким-то чудом не падая.

Именно чудом. Круты конские бока. И валится в снег купец, падает, потеряв всадника, вызняк, катится по склону да верещит, ломая ногу в каменном разбитке.

– Ярра! – хлещет плетью по бокам Куна. И широкогрудый кишбер набирает ходу, проламываясь сквозь сугробы, оставляя после себя широкую тропу стоптанного снега.