Текст книги "Наират-1. Смерть ничего не решает"

Автор книги: Карина Демина

Соавторы: Евгений Данилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Даю слово.

– Тогда можно и харусаров звать. День, как я и обещал, подходящий.

– Не надо, ясноокий, я ее сам спущу.

– Не пристало тегину…

– Я хочу.

– Ну раз так. – Хан-харус, главный харус замка замков толкнул массивную дверь, пропуская внутрь башни. Там оказалось неожиданно светло: Понорок был направлен точно на Око.

Кривые, покрытые сетью трещин стены пугали Элью вполне объяснимо. А вот колодец с каменным бортиком, и небольшая лебедка вызывали тревогу вовсе непонятную. Особенно странно это было потому, что Элья хоть и слабо, но чувствовала завихрения эмана. И отзываясь на них, побежали мурашки по коже, а спину задергало.

– Я не хочу, – прошептала она, когда Ырхыз подвел ее к краю.

– Молчи, глупая. Наговорилась уже сегодня. – Тегин натянул веревку и над краем повисла хитро сплетенная люлька с деревянным дном-седеньем. Приказал: – Садись.

– Комше, Всевид, комше, – запричитал хан-харус, внимательно наблюдая за происходящим. – Датемо на провиды тварицу неведому, но видому. Подо Чомым зоровищем датемо упред цу… девицу на смотровище твоим смотровятам, железым и зубатым, жарким и хладным, честным и черным. И будути твои знатовины обо цей девице полниться ото прозорых и ясных их росповедей. И будет се преду Чомом твоим, в Поноре твоем и се ты учомуешь Само.

Люлька качнулась над пропастью.

– Н-нет, – сдавленно захрипела Элья.

Но Ырхыз молча усадил ее, проверил все узлы, оттолкнул к центру.

– Побудешь там до следующего утра, а потом я тебя вытяну. Демоны не тронут, я верю.

Он верит? Он собирается скинуть ее в эту дыру непонятного происхождения?! И оставить болтаться до утра? Во исполнение очередного дикого обычая?! Да они все здесь ненормальные!

Элья хотела закричать, но не сумела и рта раскрыть. А тегин, заняв место у ворота, начал спуск. Над головой раздавался скрип, и утекали вниз слова харуса:

– Буде се неугодная – едаться смотровятами або служить смотровятам. Буде се ясновица бела и черна, буде служить Чому твоему Всевиду…

Голос таял, растворяясь в белом пятне света. Скрипел ворот, стонала натянутая веревка. А если перетрется? Или узлы развяжутся? Все ниже и ниже. Ырхыз, сволочь, мог бы и предупредить… Проклятье, не повернуться толком, и спину жжет. Ырхыз не стал бы такое терпеть…

Он сумасшедший. И человек. Какое ему дело до склан? Голова болит – это от вчерашнего. И от звуков. Почему здесь столько звуков?

– Мама, мамочка…

Слезы, вода, детский голос, такой знакомый. У Эльи нет детей и уже не будет.

– Комше, Всевид, комше, – скользило с высоты по камням.

Камни, в них все дело, в глыбинах, подернутых слабой зеленью, которая светится. Они срастаются, сжирая тонкую прослойку строительного раствора, заменяя ее чем-то иным, чему нет имени и нет состояния. Еще не живое, но уже не мертвое, оно – плоть и сосуды, сердце, сокрытое глубоко внизу. Медленно, неторопливо раздувается, грозя лопнуть, и потом судорожно схлопывается каменными стенками, проталкивая вверх воздух… не воздух, но…

…но почему здесь?… глобальная конфигурация… особенности взаимодействия…

Выдохнуть. Это чужое, чуждое, нельзя допускать его в себя. А оно просачивается сквозь поры кожи, вызывая нестерпимый зуд, но стоит прикоснуться, и тот сменяется болью.

Кричать. Звуки гаснут, звуки спускаются вниз, где становятся частью… Чего?

…золотянка и целых три гнезда скальянышей. Какие вам еще нужны доказательства? Зародыш здесь…

…скачет всадник по степи да на коне костяном. Дует ветер в дудки ребер, стелется гривой по хребту, оседает на травах моровою язвой…

Ей просто плохо от вчерашнего намума, пройдет, нужно расслабиться и дышать, глубоко, чтобы…

…что бы там ни говорили, но вся эта затея опасна. Система идеальна в теории, но вы-то понимаете, что практика – дело иное. И я боюсь себе представить, во что все это выродится…

… изменили условия существования… объединение племен… Ылаш…

Это имя она слышала, это имя она знает. Элья уцепилась за него и еще – за веревку. Держаться, пусть сводит мышцы судорогой, разламывая тело, пусть уродует, сминает, лишь бы не стерло совсем.

До этого момента она не представляла себе, как важно оставаться собой.

– Элья, – сказала она вслух. – Меня зовут Элья.

– Ырхыз…

Его нет. Ничего нет. Руки и ноги свободны настолько, что забывают о существовании чего-то, кроме этой самой пустоты. Только сверху дыра, единственный ориентир, который не дает сойти с ума, держит, указывает… А куда?

…погасит прилив… направит агрессию в нужное русло… сконцентрировав давление в одной точке, позволит остальному…

…а если точка не выдержит давления? Вы задавали себе этот вопрос?

Дышать. Элья забыла, как нужно дышать. И легкие слиплись, замыкая ядовитый воздух внутри тела. А он сворачивает кровь, и плоть каменеет, горит ненавистью, собравшейся здесь за долгое время.

Много ее. Чужая. Или уже нет? Ее. Собственная. Знакомая. Обжигающая, оплавляющая, убивающая.

Жить. Вдох и крик:

– Отпусти-и…

…и-и-и – визжит из колодца.

Стонет, накатывает волна за волной, удар за ударом, все ускоряясь. Не противостоять, но принять, прогрузившись с головой. Вода… небо… Око недремлющее жжется.

…мы обрекаем их на… другие смогут жить… меньшее зло… это лишь красивые, но пустые… зло…

Зло-зло-зло. В висках стучит. Зло наверху. Зло внизу. Зло повсюду. Убить, уничтожить, чтобы кровь по рукам, чтобы дым, чтобы огонь, чтобы все как…

… как будто вы не знаете, что мы не оставим их без присмотра… их всех.

Всех ненавидеть. Женщин, мужчин, младенцев, подростков, взрослых, стариков. Их слишком много для нее одной, но Элья справится. Она сумеет подарить каждому толику его собственной ненависти, и ей ответят. Всегда отвечают, потому что люди не могут иначе.

…иначе бесполезно… изменить что-то – значит быть готовым на жертвы…

…сомнения…

Смерть. Это ведь смерть? Какая она? Какая разная… она одна и та же. Камнем по затылку, проламывая череп, стальной струной по горлу, кровью захлебнуться, поймать копье… скачет, скачет конь костяной, по людям, по лицам. Скалится всадник, хохочет, хлещет нагайкой по хребту, волосы с мертвецов на ходу сдирает, сеть плетет. Поймать хочет, а Элья не может бежать. Не может!

…сомнения пусть останутся здесь…

…мамочка, забери меня, пожалуйста… я не хочу…

Надо-надо-надо, – каменное сердце наливалось яростью. – Надо…

Элья зажмурилась, зажала руками уши, вцепившись в волосы.

– Не надо, пожалуйста…

…не надо думать, что на этом все закончится. Контроль, контроль и еще раз контроль…нельзя забывать о контроле.

И о ненависти. Теперь Элья знала это совершенно точно.

Ырхыз сам стоял на вороте, сам и веревки развязывал, не обращая внимания на людей, собравшихся вокруг. Много их собралось, забив то малое пространство, которое оставалось между стеной башни и колодцем. Вон внимательный Кырым, ждет лишь знака, чтобы подойти и помочь. Урлак как будто увлечен беседой с седовласым старцем. Хан-харус замер с воздетыми руками… А вверху – круглый кусок неба, не синего – почти белого. И зеницей в этом небесном глазу – само Око Всевидящего.

У хан-харуса окуляры сегодня с желтыми стеклами. Это что-то значит?

– Идем, Элы. – Тегин протянул руку. – Держись. Все уже закончилось.

Да? А почему она все еще ощущает это? Уже не ненависть, другое, но столь же отвратительное, прилипшее к коже – содрать бы, ногтями, прямо сейчас, при всех. Но не поможет, оно внутри, впиталось, стало частью Эльи. И Ырхыза – на нем тоже есть метка Понорка понорков. И на остальных, собравшихся здесь, старательно отрицающих очевидное.

– Всевидящий милосерден, – сказал вслед харус. – Свершилась воля его!

Очередная ложь: не милосерден их Всевидящий, совсем даже наоборот.

А в покоях тегина мирно. Пустота. Запахи ладана, мирры и базилика. Горит огонь, сочатся дымом серебряные кадильницы, тает колотый лед в чаше с водой для умывания. Здесь ничего не изменилось, да и не могло измениться в срок столь краткий. И это хорошо. Элья вдохнула так глубоко, как смогла – пусть очищенный огнем воздух вытеснит тот, другой, принесенный из Понорка.

– Ты ведь спускался, – спросила она Ырхыза, когда смогла заговорить.

– Да. И не единожды. Я ведь тегин. Я должен.

Должен. Он должен, не Элья. Человеческие обычаи для людей, не для склан.

– А ты слышал? Слышал их? Голоса?

– Железные демоны приходили посмотреть на тебя. Все хорошо, Элы, они остались внизу, больше я тебя им не отдам. – Он обнял, погладил успокаивающе и тут же отстранился.

– Смотри, Элы, демоны взяли свою цену. – В руке Ырхыза был клок волос. Элья коснулась головы – и еще один клок упал на ковер. Ухватить, дернуть. Не больно совсем, волосы просто выпадают. Совсем.

А спину жжет неимоверно.

– По обычаю, когда дитя из одного рода переходит в другой, – задумчиво произнес Ырхыз, – его обривают, а волосы хоронят.

– Я не дитя!

– Ты больше не склан. – Опустившись на корточки, тегин принялся подбирать волосы. – Так решил Всевидящий.

Два ожога, которые сами собой образовались вокруг рубцов на спине, лишь убедили его в этом.

И куда здесь бить, если удара заслуживают все? Есть ли в этом хотя бы какой-то смысл для бьющего?

В следующие дни замок стал походить на закипающий котел. Незримое напряжение, скопившееся в стенах его, заставило двигаться мелкие пузырьки – прислугу. Передать, начистить, подготовить. Чуть позже появились бульбы покрупнее, вроде диван-мастеров. Проверить, обеспечить, доложить. Ну а к утру третьего дня поверхность котла вспучилась пузырями и вовсе огромными – к делу подключились шады. Обсудить, принять решение, снарядиться.

Только крыло кагана Тай-Ы сохраняло благоговейный покой. Бесшумно скользила прислуга, сонно щурясь, наблюдал за нею диван-мастер Алым.

Посажный Урлак, склонив голову, стоял перед ширмой лилового шелка. По ту сторону укрытия, разделившего комнату на две половины, находился ясноокий каган Тай-Ы. Близко. И далеко. Кажется, что преграда смешна: коснись лезвием и лопнет шелк, расползется неровными языками, но Урлак знал, как опасно даже приближаться к ширме. И разумно держался в пяти шагах от нее.

Стелется по полу дым курительниц, в клетках беззвучно разевают клювы белые амадины и соловьи, подрагивает, встревоженная сквозняком, а может, дыханием, шелковая стена.

– Он всё сделает правильно, – повторил Урлак, пытаясь не выдать одолевающее его волнение. – За ним будут следить и не позволят совершить глупости. А даже если и… Ни им, ни нам некуда деваться, договор будет заключен. Мне думается, даже если тегин снимет штаны и наделает на стол…

– Урлак, – голос, доносящийся из-за ширмы, был тяжел и нетороплив. Посажный сказал бы, неповоротлив. – Тебе давно пора укоротить язык. Ты говоришь о тегине, Урлак. И о важном для нас деле.

– Прошу меня простить, ясноокий, но с укороченным языком мне будет сложно помогать ясноокому Ырхызу. И еще сложнее – командовать своими вахтагами, безоговорочно верными Дивану.

Еще полгода назад Урлак и в кошмарном сне не мог представить, что скажет нечто подобное кагану. Но теперь все изменилось. И главным доказательством этого служило тягостное молчание.

– Всё готово к выезду, мой каган. Вайхе дал благословение и камень из стены Понорка. Оберег поможет справиться с крыланами. А я помогу справиться со всем остальным. Прикажите и посольство выдвинется.

И снова долгая тишина, лишь слабо позвякивает что-то за шелковой стенкой, лишь хлопают птичьи крылья, лишь звенит случайно задетая струна кеманчи. А может, не она? Может, это тетива звенит, предупреждая, что не так и слаб каган?

– Выезжайте, – произнес Тай-Ы. – Но запомни, Урлак, в случае неудачи я раздавлю вас. Всех. И не спасут тебя твои вахтаги. И не защитит тегина обычай. Я по воле Всевидящего рука дающая, я же – рука берущая. Смотри, как бы не пришлось взять больше, чем мне того хочется.

– Неудачи не будет, – отчеканил посажный, холодея.

– Тогда ветра в гривы, белого взгляда сердцам, а черного – головам.

– Благодарю, мой каган. Я передам ваше пожелание всему посольству, это порадует людей. Ясности вашим глазам.

Когда шаги Урлака затихли, каган Тай-Ы с облегчением откинулся на подушки, закрыв ладонями лицо. На пальцах его все еще выделялись тонкие полоски более светлой кожи, хотя давно уже каган не носил колец.

– Кырым, присмотри за ними.

Хан-кам коротко кивнул. Потом спохватился и произнес:

– Обязательно, ясноокий. Я пополнил запасы, вам хватит до моего возвращения. Из шагреневого флакона капать как всегда. Из гладкого – при острых приступах. И не увлекайтесь. А вот из нового – он квадратной формы – на самый крайний случай и не больше пяти капель. И как можно меньше света. Око для вас теперь имеет лишь темную сторону. Быть может, по приезду я смогу попробовать новую разработку, но ничего обещать не могу.

– Спасибо, друг, спасибо.

Хан-кам отвернулся. Каган же сощурил слезящиеся глаза и даже натянул край правого века пальцем.

– Я буду ждать тебя.

– Да пребудет с вами милость Всевидящего… мой каган.

На рассвете следующего дня котел-таки вскипел, сбрасывая крышку. Загудели трубы и затрубили рога. Зимний ветер развеял дымы, прикрыл поземкой уличную грязь и развернул полотнища стягов. Посольство во главе с тегином покинуло столицу.

Триада 4.2 Бельт

Иные полагают, что старый зверь – слабый зверь, к каковому лишь жалость испытывать возможно. Однако же иная старость есть матерость разума и духа, и телесная тщета здесь сугубо видимость одна. А посему мы скажем: старая лисица порой ценней молодого медведя.

Тауши Нанко, «Измышления о высоком искусстве охоты»

Многие тут умничают об охоте, а я скажу так – держи поширше глаза и уши. Ну и не перепутай след барсучишки с медвежьим. А то есть и такие мудрилы.

Неизвестный егерь из Ашшари.

«Безмерно рад, что моя предыдущая эпистола вызвала Ваш интерес. Еще раз подтверждаю, что все изложенное – правда. В качестве доказательства готов предъявить Вашим очам означенную персону лично. Прошу лишь немного Вашего времени и ручаюсь последним, что у меня осталось – собственным именем, что потраченное время окупится стократно. Жду указания места и дня встречи с известной поправкой на дорогу. И еще раз прошу соблюдать конфиденциальность в этом неоднозначном деле. Напоминаю: как вот это старое одинокое колючее дерево, вцепился ты корнями в отвесный склон и висишь. И иногда мне кажется, что до сих пор есть в тебе сила свернуть к демонам этот дряхлый ханмэ. Да и не только его».

Шад Лылах отложил в сторону письмо и крепко задумался. Впрочем, лицо его сохраняло выражение отстраненное, и лишь человек близкий мог бы определить, что прочитанное послание внушает дознавателю некоторое беспокойство.

– Давно балуетесь перлюстрацией? – он, наконец, соизволил нарушить молчание и взглянул на человека, сидящего напротив.

Тот был немолод, рыхл и одутловат. Завитая и подкрашенная бородка придавала физии некоторую солидность, как и обилие золота. Серьга в ухе, в губе, в лохматой брови, вызолоченные зубы, вызолоченные, чрезмерно длинные ногти и десятка полтора перстней на толстых пальцах. Человек хвастался богатством. И глупостью.

А еще – человек боялся.

– Итак, вы хотите сказать, что данное послание было получено хан-камом Кырымом от…?

– Я не знаю! Не знаю! Я лишь… я решил, что… там же сказано – конфиденциальность, то бишь секретность и всё такое. Темные делишки. – Он дергал себя за бороду, пытаясь успокоиться, но выходило плохо. – Я… вы знаете, ясноокий, я давно состою при лабораториях…

– Да, приписаны к ним аж за два месяца до собственного рождения.

– Мой отец возлагал надежды. И я оправдывал! Я, в конце концов, квалификацию имею!

– Премного рад, что вы оправдали ожидания отца. Его заслуги мне известны.

Человек вспыхнул.

– Вы не понимаете! Кырым, – имя бородач произнес шепотом. В отличие от всего остального: – Выскочка! Самодур! Отщепенец! Его гипотезы ненаучны, а эксперименты не могут считаться достоверными, ибо нарушают как минимум четыре…

– Увольте меня от вашей подковерной возни, милейший. – Шад поднял лист. – И скажите откровенно, вы действительно думаете, что мне нечем заниматься, кроме этого? Что вот сейчас, в разгар танцев со скланами, я буду дергать уважаемого хан-кама из-за какого-то смутного «сохранить конфиденциальность»?

– Вы не понимаете! Как раз в трудный для страны момент он пытается… Это наверняка связано с перераспределением мест в штудии управления големами! Он пропихивает недоучку, собственного протеже! А это, не побоюсь – важнейшая, стратегическая область, которая обеспечивает безопасность каганата! В ней не место абы кому!

А ведь он действительно верит в тот бред, что несет. И не врет ни капли – слишком труслив, для такого придти сюда – уже подвиг. Интересно, сколько он решался? День? Два? Десять? Или просто выжидал, пока Кырым уберется из замка? Скорее всего.

Боится за сынка, которого могут оттеснить от прикладного големоводительства? Да куда ж ниже-то?

– П-простите, – кам с кряхтением приподнялся. – Мне пора.

– Сидеть! – рявкнул Лылах, нимало не заботясь о том, что его услышат. В его покоях лишних людей нет, разве что сам этот, толстый. – Когда было доставлено?

– Н-на Ус-сыпины, – толстяк посерел. По всему он крепко раскаивался, что покинул уютное крыло камов, вытащив один из секретов, столь тщательно охраняемых очередной бело-черной дверью.

– Хотя бы какие-то сведения об отправителе? Предположения?

– Н-не з-знаю. Я… я случайно… я доступа не имею… к…к вестникам п-первого класса. А этот другой. Второго. И со снятой блокадой. Я… я подумал.

– Ты подумал, что это удобный случай. Воспользовался.

– Да как вы смеете! Я… я ради блага страны! Я верен кагану! Я…

– Ты сейчас успокоишься и подробно изложишь все обстоятельства дела. – Шад Лылах откинулся на спинку кресла, устремив на собеседника почти дружелюбный взгляд. – Ради блага каганата и своего собственного, многоуважаемый Ныкха. Мы ведь оба об одном радеем, верно?

Кивок.

– Так кто автор письма?

– Я не знаю! Всевидящего ради! Я лишь подумал, что если вестник не в хранилище, но в личном кабинете Кырыма, то послание важное. Я прослушал и записал. Он без блокады был… И все. Еще… еще пожалуй, могу сказать, что отправитель – не кам. И модель устаревшая, на трехсуставчатых крыльях, тогда как сейчас на всех используют по два сустава с верхним шарнирным, а не плоскостным. Это моя идея была! Моя! А он присвоил!

Постепенно заводясь, толстяк забывал о страхе. Лицо его, наливаясь кровью, приобретало характерный болезненно-багряный цвет, свидетельствующий о больных сосудах. И дышал он сипло, с прихлюпыванием, то и дело за грудь хватаясь. Значит, с сердцем не все в порядке. Доводилось Лылаху видеть подобный контингент: крайне сложно допрашивать, чуть пережмешь и все, только закапывать. Конечно, эман поддержит, но…

Камы не одобрят допрос своего. И с эманом туговато, так что овчинка выделки…

– Клеймо? – Шад отбросил неуместные мысли. Рано пока, слишком уж все непонятно. – Герб?

Ныкха лишь развел руками. А вот это уже интересно. Конечно, в самом письме нет ничего криминального, более того, оно подозрительно обыкновенно, но вот факт, что вестник использован немеченый…

– Что-нибудь еще?

– Еще? Хан-кам в тот же день назад его отправил, я… я точно знаю. А перед самым отъездом еще одного получил.

– Но добыть известия не удалось?

– Нет. Он… он вестника разобрал. Сказал, что в таком старье меди на двоих новых, только опять же, сам возился. Обычно поручает кому-то, а тут… целый вечер потратил.

Еще одна странность. Нет, по отдельности все объяснимо, все понятно, но вместе… И не в фактах дело, точнее не столько в них, сколько в том ощущении неловкости и неуютности, которое появилась у шада уже достаточно давно, предупреждая о грядущих переменах.

Ощущениям своим Лылах доверял.

– А взамен из хранилища исчез вестник первого класса. Вроде как взят для личного пользования Кырыма, – продолжал делиться информацией Ныкха.

Мало, мало данных: обрывки, подозрения, нестыковки, нелогичности. Но именно с таким материалом и привык работать Лылах.

– Очень интересно.

– Да… и еще, ради блага Наирата… подозрения имею, что Кырым… хан-кам Кырым… – Ныкха вдохнул поглубже и, вцепившись руками в ондатровую опушку жилета, выдохнул: – Имеет злоумышлять против здоровья кагана, тегина и юного владетельного князя Юыма!

На несколько мгновений в покоях шада Лылаха воцарилась тишина, нарушаемая лишь звонким пением кенара. Да и тот в скорости замолчал, нахохлился, точно подозревая, что внизу, под клеткой, случилось неладное.

– Вы понимаете серьезность этого обвинения?

– Оно… я готов засвидетельствовать! Это правда! Я, может, и не столь талантлив, как мой отец. Иные считают меня… эээ… Но я кам! Я квалифицированный кам, с самого раннего детства постигавший науки! Я способен сопоставить некоторые вещи, каковы другие просто не замечают. Или не желают замечать.

– Какие вещи? – Лылах убрал письмо в ящик стола, который запер на ключ. Поднявшись, постучал пальцем по клетке, заставив кенара слететь с жердочки. Подошел вплотную к Ныкхе и, склонившись, очень тихо повторил вопрос: – Какие вещи?

– Смеси, которые он составляет для ясноокого кагана. Якобы укрепляющие.

– А на самом деле?

– У него в кабинете в склянках сырье синквичии, лофофоры, трихоцеруса пачано, кхарнской руты, иохромы, голубого лотоса. Это навскидку.

По меньшей мере о двух растениях из этого списка Лылаху доводилось не только слышать, но и использовать их. Не для лечения, правда. Плохо, очень плохо, если об этом начал задумываться такой идиот как Ныкха.

– Есть и иные компоненты, не менее опасные, но менее известные. Вы понимаете? Из этого нельзя приготовить укрепляющий бальзам! – Ныкха замер, уставившись на собственные руки. – Да, иногда их используют, но для смесей, которые… которые…

– Договаривайте.

– Которые купируют очень сильные боли, глушат чувствительность. Или убивают, если чуть перестараться с дозировкой.

Вот так человек делает решающий шаг. Еще не зная об этом, он уже идет в никуда. Блестит потом переносица, переливаются разноцветными огоньками драгоценные перстни, лоснится жиром растрепанная борода. Никчемушный человек. Бестолковый. Глаза таращит и продолжает говорить.

Приговаривать.

– Ясноокий каган намного реже стал радовать подданных появлениями. Светлейший тегин также много времени проводит в уединении… А ведь сколько дел требуют выездов…

Выразительное молчание и еще более выразительный взгляд. Ну и что с ним делать? Нет, решение уже принято, оно возникло сразу, как только Ныхка вслух сказал о том, о чем сам Лылах и думал-то с оглядкой. Но… жаль, безусловно, жаль терять человечка, которого можно было бы еще попользовать. Неприятно признавать, что прощелкал такого говоруна под самым боком у Кырыма. А ведь когда-то забрасывал крючок на этого Ныкху, да не подсек, переоценив трусость и глупость неудачника.

Ладно, с паршивой овцы… Жаль, сердце у него больное, без эмана много не вытянешь.

– Знаете, многоуважаемый Ныкха, – Лылах старался говорить мягко, доверительно. – Вы заставили меня пересмотреть сложившуюся ситуацию и ваш в неё вклад. Хотелось бы воздать должное вашей памяти и аналитическому складу ума.

На самом же деле Лылаху больше всего хотелось, чтобы часть его предположений оказалась неверна.

А из мелочей – узнать, о чем писал Кырыму в других посланиях некто умный и хитрый, подписавшийся в перехваченном письме каким-то шифром, понятным только старому хан-каму…

«Безмерно благодарю за оказанное доверие, опасность которого для Вас осознаю всецело.

Внезапно возникшие обстоятельства таковы, что находиться в родном ханмэ стало опасно как для Вашего покорного слуги, так и для личности, Вас заинтересовавшей. Потому, дерзнув нарушить договоренность, я смею выдвинуться к означенному Вами месту до срока, где и буду дожидаться встречи.

Экспедиция моя не вызовет постороннего нежелательного интереса, ибо будет означена как ежегодный дозволенный выезд. Персона старца при внучке и небольшой охране не возбудит чрезмерного любопытства, тем паче, что нынче есть цели куда более привлекательные.

Также благодарю за запас эмана и нового вестника, с коим и отсылаю письмо.

Напоминаю: когда-нибудь ты окажешься на эшафоте. Или ты планируешь пережить кагана и тегина в придачу?».

Преотвратно ныло растянутое плечо, стреляло, отдавая мелкой болью в пальцах, и напоминая о вещах, о которых Бельт предпочел бы забыть. Спаслись и ладно.

Закончив накладывать повязку, Ылым поспешно покинула комнату. Хлопнула дверь, качнулось, встревоженное сквозняком пламя, загудел в воздуховодах ветер и застонал, подымаясь, Орин. Одной рукой он опирался на стену, другую прижимал к груди, точно от этого ему могло полегчать. Выглядел он жалко, но жалости не вызывал, скорее желание ухватить за патлы да приложить хорошенько о стену, чтоб раз и навсегда, через боль, юшку кровавую да рожу разбитую дошло, чего можно делать, а чего нельзя.

– Туда садись. – Старик Хэбу указал клюкой на диванчик, и Орин подчинился.

Бельт, не дожидаясь приглашения, сел на пол, сунув под зад одну из подушек, и скрестил ноги. Он догадывался о содержании предстоящего разговора, но о догадках своих предпочитал помалкивать.

Хэбу же не торопился. Стоял, опираясь на клюку, слегка покачивался из стороны в сторону и изредка дергал головою влево. Снова скрипнула дверь, впуская слугу с подносом. Подогретое вино, пахнущее травами и медом, пришлось кстати. Но перед Орином оказался кубок с иным варевом, темным и густым.

– Пей! – рявкнул Хэбу, добавив в полголоса нечто нелицеприятное.

Видно, напиток было горячим или горьким, потому как Орин глотал и кривился. Допив, поставил кубок на стол и кое-как устроился на диванчике.

– Я принял вас в своем доме, не прося взамен ничего, кроме толики уважения к Мельши и роду Ум-Пан. Всевидящего ради, что я получил? Мальчишку, который прихоти ради наплевал на всех и вся? Что стало бы со мной, попади ты, слепец, в руки кама? Что стало бы с моей несчастной внучкой? Об этом ты подумал?

– Я не…

– Заткнись и слушай! – процедил сквозь зубы Бельт.

– Вот именно, вот именно. – Хэбу пригубил вина, перевел дух и заговорил тише. – Семь хвостов… цвет какой?

– Темно было, – сказал Бельт.

– Б-белый, – тихо сказал Орин. – Рыжий. Еще два белых, вместе связаны. Три черных.

– Гыры! Ты, идиот несчастный, поночник слепорожденный, напал на карету Гыра! Того самого Таваша Гыра, который лишь кагану и кланяется! Который раздавит тебя как блоху, и меня с тобой!

Похоже, все еще серьезнее, чем казалось до того.

– А к тому еще и голем. Странно, странно. Гыр скорее вахтагу конников взял бы, если только, конечно… – Хэбу замолчал, смежив веки, но было видно, как под тонкой кожицей век бегают глаза. – Гыры, значит. Если ты не ошибся, мальчик.

Орин мотнул головой и открыл было рот, но встретившись взглядом с Бельтом, благоразумно промолчал.

– Если ты не ошибся, то и тебе, и многоуважаемому Бельту нельзя оставаться в Мельши. Похоже, что на сей раз ты действительно крепко разозлил Всевидящего. С одной стороны, коллектор Якыр и разъезды, с другой – карета уважаемого Гыра, которому в местных краях делать нечего, а в карете – голем. Престранно, неправда ли? И я не удивлюсь, если к вечеру в ворота замка постучат кунгаи кагана с требованием досмотра, каковому я, несчастный, не смогу воспротивиться. А такой досмотр для меня все равно, что приговор!

Картинка, вырисованная стариком, не радовала. Тут волей-неволей про кол, Лаской упомянутый вспомнишь, а заодно и пожалеешь, что не выбрал смерть быструю и куда менее болезненную. А не врет ли дед? С него станется страху поднапустить. Шли-то быстро, и по тракту, и потом по тропе, и по реке замерзшей. А тучи завидев, затаились, ждали, когда снег пойдет. И ледяному крошеву метели обрадовались, что следы заметет. Или камам снег не помеха? Может, не зря поговаривали, что кам на человека не глазами, а малым оком глядит и зрит насквозь? И что никакие ухищрения, хоть ты шкуру свою наизнанку надень, не помогут? Но с чего камам за Орином бегать? Паскудник, конечно, но не тех величин, чтоб эман на него тратить. Значит, случайно все ж. Ошибся старик. Или их неприятностями свои собственные прикрыть норовит. А не его ли собственная голова нужна камам?

– Решение мне видится одно, – снова заговорил Хэбу, обращаясь к Бельту. – Нам в срочном порядке необходимо покинуть ханмэ.

– Разъезды, – напомнил Бельт.

– Разъездов надлежит бояться швали, что промышляет на дорогах, но никак не благочинному семейству, которое под охраной нескольких наемников, за каковых может поручиться родовым именем, следует в дозволенный выезд.

– Дозволенный? – спросил Бельт и испытал жгучее желание прикусить язык. Прежде Хэбу никогда на него так не смотрел.

– Словом кагана Тай-Ы роду Ум-Пан запрещено покидать ханамат Мельши чаще, чем раз в год. Вот этот раз и наступил. Празднества в долине Гаррах в честь победы и замирения – чем не повод?

Долина Гаррах? Празднества? Да там же толком кости в землю не ушли. Хотя с другой стороны – самое то местечко. Многолюдно будет: раскинутся ярмарки, перетекая одна в другую, приманивая народец с округи; людишки понаедут торговать, покупать или глазеть на товары да чудеса, в актерских балаганах укрытые. Будет полно фигляров, за камов себя выдающих, ворья, шлюх, пьяниц, вахтангаров. Опасная затея туда соваться, а ну как признает кто беглого камчара?

– Цвета Ум-Пан будут вашей защитой, – ответил на невысказанную мысль Хэбу. – Прошу вас, многоуважаемый, поверить мне. Я привык отдавать долги и исполнять обещания. И ко всему прочему, вышло так, что по воле Всевидящего наши пути связаны. Через него.

Он указал на Орина, прикорнувшего на диване. Парень что, спит? Старик кивком подтвердил догадку и, приложив палец к губам, в полголоса пояснил:

– Это настой действует. Ему нужно отдохнуть, а вам – собраться. И еще: полагаю, бессмысленно уговаривать вашу подругу остаться в Мельши, а посему прошу вас сделать так, чтобы внимания она не привлекала. Пусть выглядит и ведет себя либо как женщина, либо как мужчина, но не как женщина в мужской одежде. Идите, собирайтесь.

– Да пошел он! – Ласка, услышав просьбу, взбеленилась.

Тотчас на пол полетела шуба, поверх которой легла простынь, а уж на нее посыпались вещи, которые Ласка одна за одной доставала из-под лежанки: два серебряных кубка, кинжал с узорчатой рукоятью, пара ложечек с гербом Мельши, вязанка тонких цепочек.

– Уходить надо, Бельт! Ты что, всерьез решил туда ехать? Да дед сдаст нас первому разъезду, получит десяток монет и будет хихикать, глядя как ты корчишься на колу. – Нырнув под кровать, она добавила к прочему барахлу потемневший серебряный оклад.

– Где взяла? – поинтересовался Бельт, подхватив один из кубков. Старый вроде, но красивый, с замком-крепостью, исполненным в мельчайших деталях. И кладку разглядеть можно, и флажки крохотные на зубчатом оголовье, и даже петли невиданного растения, обвившего понорок. Вот уж где напридумывали, у понорка-то на два шага ни трава, ни даже, говорят, полынь с крапивой не растут, не то, что эти петельки.