Текст книги "Убить сову (ЛП)"
Автор книги: Карен Мейтленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Декабрь. Кельтский праздник Святого Диумы
Ирландский епископ седьмого века, прославленный тем, что обратил английских язычников-мерсийцев в христианство. Однако после смерти епископа широко распространился слух, что благочестивый Диума, или Диона, на самом деле был женщиной.
Отец Ульфрид
– Но декан, – возразил я, – епископ Салмон получил всю положенную десятину. Я привез все, что вы сказали.
– Так и есть, и деньги тоже. Я заинтригован, как это тебе удалось, отче.
Декан чопорно, с непроницаемым лицом сидел в кресле, придвинутом к моему очагу. Я не мог отвести взгляда от его рук: сложенные пальцы ритмично сгибались и разгибались, подобно пульсации глотки змеи, заглатывающей добычу.
– Я... я сделал, как вы сказали: пригрозил прихожанам... отлучением, – у меня перехватило дыхание, будто эти тонкие пальцы сжали горло.
– Хорошо, хорошо, – задумчиво повторил он. – Значит, они все-таки нашли деньги, а? Должен признаться, я удивлен, особенно узнав, что мор скота дошел до здешних мест. Я думал, тебе будет сложновато их убедить. Разве нет?
Он сделал паузу, внимательно глядя на меня. Я пытался угадать по его лицу, верит ли он мне. Или это опять какая-то игра? Собирается ли он потянуть время, а потом без предупреждения потребовать сундук с церковным серебром? Человек, которому я заложил серебро, поклялся молчать. Его репутация тоже на кону, сказал он. Но у церкви везде есть глаза и уши.
Декан улыбнулся мрачной улыбкой палача.
– Я впечатлен, отец Ульфрид. Похоже, твои прихожане богаче, чем кажутся, – он наклонился вперед, ухватившись за ручки кресла. – Очень хорошо, тем легче будет собрать рождественские подати.
– Но декан, простонародье не платит рождественскую подать. Дворяне и землевладельцы обязаны приносить церкви дары, но небогатые люди отдают, что могут, только на Крещение.
– Верно, верно. Вижу, ты послушался моего совета, почитал записи своих предшественников. Не волнуйся, уж епископ Салмон позаботится о том, чтобы землевладельцы в полной мере выплатили положенное на Рождество. Но его пряосвященство епископ полагает, что и простые люди могут пожелать принести немного больше, чем привыкли в прежние времена. Церковь очень пострадала за последние месяцы. Повсюду случился неурожай, мы понесли большие убытки из-за мора скота. Епископ Салмон беспокоится, что церковь не сумеет предложить помощь и спасение всем нуждающимся. Я очень хотел бы заверить его преосвященство, что добрые прихожане всеми силами станут стремиться помочь, содействовать великому труду нашей церкви.
Я вскипел от гнева.
– Мне казалось, декан, вы говорили, что неурожай послан людям за грехи? Если так – разве не должны были спастись земли доброго епископа? Или Бог не способен отличить святого от грешника?
Я увидел, как окаменело лицо декана, и понял, что совершил ужасную ошибку. Этот человек не станет терпеть, когда против него оборачивают его собственные слова.
– Его преосвященство епископ безупречен, чего, к сожалению, не скажешь обо всех его подчинённых. Кому, как не тебе, знать, отец Ульфрид, многие из тех, кто служит церкви, погрязли в беззакониях, так что сами небеса вопиют против грехов священников и прочих так называемых слуг церкви. – Он поднялся и накинул плащ. – Но будь уверен, Отец Ульфрид, я не оставлю тебя в одиночестве нести столь тяжкое бремя. Поддерживать приходских священников в их великих трудах – это моя работа. Я лично приеду к Рождественской мессе в церковь святого Михаила, чтобы прочесть проповедь народу Улевика и напомнить об их обязательствах на Богоявление. Уверен, я смогу обратиться ко всей пастве. Я был бы очень расстроен, узнав, что впустую проделал такой длинный путь в холодную погоду.
Он бесшумно закрыл за собой дверь моего дома. Не тот это человек, чтобы хлопать дверями, да ему и незачем. Спустя несколько секунд я услышал удаляющийся стук копыт его лошади. Не в силах подняться с кресла, я бессмысленно смотрел на закрытую дверь. Комнату заполнял промозглый холод, как будто декан привёз с собой вонь темницы епископа.
Теперь я погиб. Декан не только обнаружит, что в церкви почти не осталось паствы, но сразу же, едва переступив порог рождественским утром, заметит пропажу серебра. За оставшиеся две недели мне не собрать денег для выкупа. И я ничего, совсем ничего не могу с этим поделать. Кража церковного серебра карается смертью. Другим священникам удавалось избегать наказания даже за хладнокровное убийство, подав прошение о помиловании духовного лица, но эту милость мог даровать только епископ, а декан постарается, чтобы мне она не досталась. И меня не просто повесят. Декан, конечно, сочтёт медленную смерть от удушья в петле слишком лёгкой. Уверен, сначала я сполна расплачусь за Хилари.
Я смотрел на балку над головой, представляя себя висящим на ней. Хрустнет ломающаяся шея, и всё будет кончено. Не в доме, тут стропила слишком низкие, в церкви, где балки повыше. Можно спрыгнуть с них или повеситься на крестной перегородке. Декан решит, что это справедливо – жизнь священника в качестве рождественского подарка. Одним грешником в церкви меньше. Подходящая десятина.
Кто-то толкнул сзади мое кресло так, что оно опрокинулось. Я вскрикнул от неожиданности, едва не упал на пол, уцепившись за тяжёлый стол, и с трудом поднялся на ноги. Позади меня, закатывась от смеха, стоял Филипп. А я даже не слышал, как он подошёл.
– Что, отче, поймал я тебя врасплох? Ну, я тебя не осуждаю. Видел, как отъезжал этот епископский хорёк, – Филипп шлёпнулся в кресло, где недавно сидел декан. – Я сам как-то послушал этого мерзавца – так уже готов был просить слуг прибить меня, чтобы избавить от страданий. – Он пнул носком сапога мою ногу. – Ну, хватит уже, поднимайся. Разве так встречают гостей? Я хочу вина, и не говори, что у тебя его нет.
Я спотыкаясь поплёлся за графином и парой кубков. Руки тряслись так, что на полу остались капли, а на стол пролилась целая лужа вина. Мне было наплевать. Я сунул ему кубок, и, прежде чем он успел сделать хоть глоток, залпом выпил, тут же налил себе ещё и снова отхлебнул.
Филипп поднял брови.
– Что, жареным запахло? Ну и чем ты на этот раз прогневил епископа?
Я глотнул ещё вина.
– Если хочешь знать, он приходил сообщить, что намерен в рождественское утро обратиться к моей пастве. Похоже, в этом году казна епископа сильно поубавилась, и потому декан хочет внушить деревенским, чтобы были щедрее на Крещение. Да и тебе этого не избежать. С землевладельцев епископ Салмон тоже собирается содрать полный рождественский налог, можешь так и передать своему дяде.
Филипп только усмехнулся.
– Епископ может требовать налоги с Поместья, пока ему не придёт черёд плясать с чертями в аду, но дядя сумеет выкрутиться, как всегда. – Он откинулся на спинку кресла, упираясь в стену ногами в новых сапогах из красной кожи. Филипп всегда разваливался в кресле или стоял подбоченившись и расставив ноги, как будто собирался заполнить всё пространство своим огромным телом. – Значит, этот хорёк прочтёт рождественскую проповедь, так, отче? Ну, по крайней мере, в церкви вас будет двое. Не то стоял бы ты там один, и мессу некому было бы слушать, кроме пауков.
– После той мерзости, что Мастера Совы сотворили в канун дня Всех святых, деревенские не вернутся в церковь, – ответил я. – Вы же вытащили ребёнка из могилы. Думаете, они такое забудут? В самом деле воображаете, что они станут платить за вашу защиту после того, что вы на них выпустили? Скоро они поймут, что только церковь может защитить их от этого демона.
Филипп рассмеялся.
– Деревенские видели, как ты удирал, вопил как девчонка, едва увидев демона. Вряд ли они понадеются, что ты защитишь их от Оулмэна.
Я почувствовал, как горит лицо, и отвернулся, чтобы подлить себе вина.
– Но из твоей церкви пропала ведь не только паства, так, отче?
Я вздрогнул так, что вино опять пролилось на стол. Второй раз за этот вечер.
– Что... что значит «пропала»? Ничего не пропало.
– Посмотри-ка сюда, отче. – Он полез в кожаный мешок на плече, вытащил большой железный ключ и лениво повертел пальцами.
При виде ключа я потянулся к связке на поясе. Там висел такой же.
– Где ты это взял? – возмутился я.
– Ты же не думал отче, что есть только один ключ от церковного сундука? Я управляю имением дяди, и у меня есть ключи от всего в Поместье и деревне, и от церкви тоже. А когда я услышал, что ты выплатил епископу всю десятину, то, должен признаться, удивился. У нас самих после мора скота были некоторые проблемы со сбором податей с жителей деревни, а наши методы убеждения... как бы сказать... немного пожёстче твоих. Вот я и подумал – где же добрый отец нашёл деньги заплатить епископу, если не у деревенских? Мой долг – присматривать за дядиным добром, следить, чтобы ничего потерялось. Дядя не любит, когда его имущество уходит на сторону. Человек он благочестивый, и конечно, старается следовать примеру доброго пастыря, отыскивать потерянное. Поэтому, когда я обнаружил, что содержимое церковного сундука немного... поубавилось, я кое-кого поспрашивал. Думаю, ты понимаешь, что я узнал, отче?
Я рухнул в кресло, закрывая руками лицо. Отрицать случившееся больше невозможно. Когда я поднял взгляд, Филипп с интересом смотрел на меня, наблюдал, как за агонией затравленного медведя.
– Когда ты собираешься сообщить епископу о пропаже церковного серебра? – спросил я. – Если бы пришёл на пару минут раньше, мог бы уже сегодня выдать меня декану, тогда тебе и в Норвич ехать незачем.
– Ты, отче, ещё глупее, чем я думал. Зачем мне что-то говорить епископу? Ты сказал правду, ничего не пропало.
Голова у меня кружилась от вина. Я никак не мог его понять.
– Но мне казалось, ты говорил, что сундук...
– Я сказал, что он опустел. А теперь чудесным образом снова наполнился.
Филипп усмехнулся – должно быть, моё недоумение было очевидно.
– Твоего приятеля-ростовщика убедили вернуть мне то, что ты отдал. Теперь драгоценный кубок и прочая утварь снова лежат в церковной казне, – он поднял руку в издевательском протесте. – Нет, отец, не благодари меня.
Я изумлённо смотрел на него.
– Но зачем тебе?..
– Если думаешь, что ради спасения твоей жалкой шкуры, отче, так пора бы уже тебе знать, я не столь великодушен. Был бы рад видеть тебя в лапах у хорька. Жалею, что лишил себя этого удовольствия. Говорят, наш друг декан очень изобретателен по части наказаний, а ведь ты, отче, ему сильно не по нраву, так? Нет, боюсь, я вернул церковные ценности не ради тебя. Знаешь, вещи из того сундука передали церкви святого Михаила мои предки. Они везли их из крестовых походов, приносили в дар за брак или рождение детей и даже отдавали во искупление грехов, которыми, я уверен, немало наслаждались. И потому у меня есть... определённая привязанность к этим вещам. – Он пожал плечами. – Можешь назвать это долгом памяти предков. Но если бы епископ узнал, как близки были эти ценности к исчезновению, то решил бы, что здесь они не в безопасности. Он, пожалуй, захотел бы забрать их в свой дворец, чтобы получше за ними следить, особенно теперь, когда его казна малость опустела. А мы ведь не хотим вводить в искушение доброго епископа? Так что, думаю, лучше ему не говорить.
Я чувствовал, как будто с моей груди сняли тяжёлый камень. Голова кружилась, непонятно, то ли от облегчения, то ли от вина. Опасность миновала, вот так легко и просто.
Филипп сунул мне свой пустой кубок.
– На этот раз постарайся не пролить.
Бутыль опустела, и я двинулся к буфету за еще одной, последней. Я хранил её для мессы, на покупку другой нет денег, но сейчас меня это не волновало. Я мог думать только об одном – я вернул серебро, и декан никогда не узнает, что я сделал. Я до краёв наполнил кубок Филиппа.
Он сделал глоток и поставил кубок.
– Сожалею, но вынужден попросить у тебя ключ от церковной казны, отче. Просто чтобы он больше не вводил тебя в грех. – Он протянул руку.
– Но ты не имеешь права! – возмутился я. – Это я за неё отвечаю.
Долго ли церковное серебро останется на месте, если оба ключа будут у Филиппа?
– Будь любезен, отче, давай сюда, – нахмурился Филипп.
Я был не в том положении, чтобы возражать.
Он забрал ключ, спрятал в свой кожаный кошель и удовлетворённо погладил его.
– Есть тут ещё одно маленькое дельце, насчёт тех денег, что ты взял у ростовщика, да плюс его прибыль. Теперь ты должен мне. Я, конечно, кое-что добавлю к этой сумме – себе, за хлопоты и расходы на слежку. Но я добрый, так что заплатишь мне всё, скажем, в канун Крещения, идёт?
Я задохнулся, как будто получил удар под дых. И как я мог поверить, что всё закончилось?
Филипп повернулся, убрал ноги от стены. Глаза у него сузились и стали колючими.
– Вот в чём вопрос, отче – с твоей-то пустой церковью, где ты возьмёшь денег, чтобы со мной расплатиться?
– Я... в церкви скоро появится одна реликвия. Она пока в часовне дома женщин, но... я отлучил их от церкви и предупредил, что им не спасти души, если не принесут эту святыню в церковь и не покаются. Долго они её держать не смогут. Как только поймут, что им отказано в таинствах на Рождество, так и притащат её ко мне. Им деваться некуда. А когда принесут, все деревенские вернутся в церковь, под её защиту. И ещё, – в отчаянии добавил я, – как только весть об этом распространится, к церкви толпой пойдут паломники, а значит, деньги будут не только у церкви святого Михаила, но и в Поместье. Паломникам понадобится еда, эль, кров, новая обувь, свечи... много чего. Человек с твоим чутьём не может упустить такую удачу.
– Собираешься нагнать сюда паломников к Крещению? – язвительно спросил Филипп. – Ты пока и пальцем дотронуться до той реликвии не можешь. Судя по всему, этим женщинам так же мало дела до твоего указа об отлучении, как и остальным деревенским. Они всё так же сползаются к воротам дома женщин за милостыней и тащат туда своих больных. Эти женщины смеются над тобой, отче. Ты выпустил последнюю стрелу, а враг всё наступает. Что у тебя ещё есть, чтобы сражаться?
Он снова опустился в кресло.
– Конечно, если с той сукой, главной в доме женщин, что-нибудь случится, тебе нетрудно будет справиться с остальными и прибрать святыню к рукам. – Он глотнул вина. – Похоже, мы с тобой всё же на одной стороне, отче. Ты хочешь получить реликвию, а Мастера Совы – чтобы эти чужеземные ведьмы убрались прочь. И если поможешь нам, отче, я мог бы подождать с деньгами. Уверен, мы сумеем сговориться о ежемесячных платежах в счёт твоего долга из тех даров и денег, которые реликвия принесёт в церковь святого Михаила.
– Мне помогать Мастерам Совы? Думаешь, я забыл, что они осквернили мою церковь, разорили могилу христианского ребёнка, покоившегося в освящённой земле? Ты на самом деле думаешь, после того, что они натворили, я стану просить их о помощи?
– Это дело Аода, отец. Я же тебе говорил – я только его верный слуга.
– Несчастная мать Оливера не в себе от горя. Вы могли бы хоть ради приличия вернуть ей останки ребёнка, чтобы она могла снова похоронить сына.
Филипп царапнул пятнышко грязи на рукаве.
– Эта сука сама во всём виновата. Мастера Совы предупреждали её, чтобы платила, а она не послушалась. Хороший урок для всех остальных в деревне. И для тебя, отче, это тоже должно стать уроком. Советую тебе хорошенько подумать, что Аод велит Мастерам Совы сделать с тобой, когда узнает о твоем отказе выплатить долг.
– Думаешь, меня так же легко запугать, как невежественных крестьян? – я стукнул кулаком по столу. – Твой дядя может приказывать убивать холопов, никому до этого дела нет. Но я – священник! Если причинишь вред мне и церкви – будешь повешен и сгоришь в аду. Может, мне и не нравится, что декан за мной следит, но пока он наблюдает, ты и твои Мастера Совы ничего не можете сделать. А насчёт возврата долга к Крещению – ты сам сказал, что не посмеешь говорить епископу о серебре, так чего ради я вообще стану тебе платить, если ты и сделать-то со мной ничего не можешь.
Я был возбуждён, как будто вырвался из долгого плена. Я и сам не понимал всей правды, пока она в ярости не вырвалась наружу. Филипп и его дядя ничего не могут предпринять против меня из-за этих денег. Они вообще ничего мне не могут сделать.
Несколько мгновений Филипп сидел тихо, с невозмутимым лицом. Потом поднялся и направился к двери. Я почувствовал прилив удовлетворения. Он понял, что побеждён. Но тут он резко обернулся. Я увидел, как блеснул металл, но было уже поздно. Удар оказался таким сильным, что я повалился на пол. В голове горячими искрами вспыхнула боль. Я схватился за щёку и ухо – из глубокой раны текла кровь. В руке Филипп держал нож, изогнутый, как коготь огромной птицы. Он покачивал окровавленным клинком, как будто прикидывал, не ударить ли снова.
– Как ты смеешь нападать на божьего слугу! – завопил я от возмущения и боли. – Когда декан узнает...
– Когда декану станет известно, что его священник встречался здесь, в Улевике, с грязным маленьким содомитом, думаю, он заплатит мне вчетверо больше того, что ты должен. А насчёт изобретательности по части боли он с удовольствием для тебя постарается... Интересно, что он с тобой сделает, может, засунет в зад раскалённый железный прут и поджарит извращенца, как свинью? Ты что, правда думал, что я не узнаю про твоего мальчика-потаскушку Хилари?
Ноги у меня подкосились, я упал на колени, ещё немного – и меня вырвет. Меня трясло, кровь текла между пальцев и капала на устланный камышом пол. Комната кружилась, и дело было не только в боли. Я падал всё глубже и глубже, в бездонную чёрную пропасть.
Филипп швырнул мне белое алтарное покрывало.
– Ну, хватит хныкать. Поднимайся.
Я с трудом встал на ноги и опустился в кресло, прижимая к горящей ране льняное покрывало.
– Что, отче, уверен, что не хочешь нам помогать?
Мне незачем было смотреть на его лицо, чтобы увидеть написанное на нём удовлетворение. И понятно, дело тут не только в деньгах.
– Чего... чего вы от меня хотите?
Племянник д'Акастера снова устроился в кресле поудобнее и ухмыльнулся.
– А знаешь, отче, меня всё же тронули твои слова. Пожалуй, нам следует вернуть тело того малыша несчастной скорбящей матери. Но сначала, просто чтобы увидеть, как усвоен урок, Аод хочет, чтобы она выполнила для нас небольшое поручение. Ты должен ей это передать, отче. Нам она отчего-то не доверяет. А ты, как священник, сможешь убедить её выполнить, что требуется.
– А что... что надо делать?
– Хотим, чтобы она доставила сообщение, только и всего. Тогда ей вернут сына. – Филипп взял кочергу и поворошил угасающий огонь в очаге, вверх взметнулись брызги искр.
– Значит так, отче, вот что ты скажешь Элдит...
Декабрь. Канун праздника святого Томаса
На закате дня начинается зимнее солнцестояние. Это ночь гаданий, когда девушки втыкают в луковицу булавки, призывая к себе будущих возлюбленных.
Святой Томас, кое-что для меня сделай,
Яви мне, кто мой суженый.
Настоятельница Марта
Мы отслужили полуночную мессу в канун дня святого Томаса. Каждый праздник теперь стал новым, не таким, как раньше, когда в праздничные дни мы ходили в церковь святого Михаила. Я пыталась развеселить женщин, но знала, что многие скучают по зрелищности и краскам приходской церкви, огням деревни, веселью и музыке, когда молодые люди танцуют, а все остальные наедаются после поста. Хотя в этом году в деревне было совсем немного праздников и радости.
Утром мы провели службу в лечебнице для пациентов и бедняков из деревни. Конечно, мы не служили там мессу. Пришло много деревенских женщин, измученные, несчастные тощие создания с мёртвыми глазами. Я была довольна тем, что они шли к нам, это возрождало мои надежды и приближало к цели. Значит, мы не ошиблись, последовав призыву прийти в эту страну. Но присутствие некоторых из деревенских не доставляло мне радости. Они становились на колени во время службы, напоказ бормотали молитвы, но явно думали только о мясных пирогах и одежде, которые, как они знали, мы раздадим после службы. Их лица освещало не Божье слово, а запах гусиного пудинга.
Ветер едва не вырвал у меня из рук дверь, когда я выходила из лечебницы. Я поплотнее запахнулась в плащ. Через двор на костылях ковылял Ральф, на верёвке, обвязанной вокруг талии, он тащил маленькую тележку. Её сделала для Ральфа Пастушка Марта, чтобы он мог вывозить на прогулку ребёнка-калеку. Теперь они, казалось, были навсегда связаны друг с другом, как будто обоим вынесли один и тот же приговор.
– Благослови тебя святой Томас, Ральф, и тебя, дитя. – Я наклонилась и положила руку на голову малышки, та испуганно дёрнулась. – Ну, как она, Ральф? Выглядит получше, щёки порозовели.
Ральф смотрел на неё нежно, как любящий отец.
– Элле лучше, Настоятельница Марта. Я несколько недель боялся, что потеряю её, она задыхалась так, что губы синели, едва хватала воздух, но Целительница Марта её подлечила.
– Бог помог ей, Ральф, – поправила я, – а Целительница Марта – только послушное орудие в Его руках.
За моей спиной послышался вздох.
– Послушное орудие Господа не хотело прерывать тебя, Настоятельница Марта, но тут одна душа желает поговорить с тобой.
Целительница Марта кивнула в сторону женщины, стоящей у стены, чтобы спрятаться от пронизывающего ветра. Кухарка Марта попыталась заговорить с ней, но женщина не отвечала. Её взгляд был обращён ко мне. Похоже, она хотела подойти ко мне, но боялась. Наверняка боялась проказы. Ральф тоже заметил её взгляд и захромал прочь, таща за собой тележку.
Я поманила женщину, но она так и стояла, вжавшись в стену. Определить её возраст было невозможно, лицо осунулось от голода, а глубоко запавшие глаза неестественно блестели и показались мне почти безумными. Я пошла ближе, но прежде чем мне удалось её остановить, женщина упала на колени в грязь, хватаясь перепончатыми пальцами за край моего плаща. Она рыдала и бормотала что-то с таким волнением, что я не могла разобрать ни слова. Я подняла её на ноги и слегка встряхнула, чтобы привести в чувство.
– Успокойся, сестра. Чего ты от нас хочешь? У тебя кто-то заболел?
Она решительно покачала головой и зарыдала пуще прежнего.
– В чём дело? Я не смогу помочь, если ты не скажешь, чего хочешь.
Может, это местная дурочка, в деревне их много.
– Моё дитя...
– У тебя есть маленький сын или дочь?
– Больше нет. Он умер. Он и двух недель не прожил. И мой муж говорит, нам придётся похоронить его под кучей мусора, пока отец Ульфрид не узнал. Муж не станет платить похоронный сбор [20]20
Кроме обложения каждого хозяйства десятиной от всего скота, зерна, свечей и так далее под угрозой частичного отлучения, церковь требовала также некоторую сумму за выполнение определённых обрядов, таких как крещение и брак, включая и soul-scot – деньги, выплачиваемые священнику за исполнение похоронных ритуалов, в придачу к оплате мессы о душе умершего. Эта подать была узаконена королём Альфредом, 871-901. Бедняки ненавидели её, называя платой за смерть.
[Закрыть].
Я положила руку ей на плечо, пытаясь утешить.
– Сожалею о твоей потере, сестра. Бог по своей милости даст тебе сил вынести потерю. Тебе нужно заплатить сбор, чтобы похоронить ребёнка, я правильно поняла?
Женщина затрясла головой и снова вцепилась в меня.
– Нет, надо похоронить его здесь, не то Оулмэн сожрёт его душу. У вас ребёнок будет в безопасности.
– Твоё дитя будет в безопасности на церковном погосте. Там никто не причинит вреда христианскому ребёнку. А мы найдём денег на сбор для отца Ульфрида, только ты лучше не говори ему, что это от нас.
– Я не посмею отдать его священнику! Ребёнок не крещён. Муж говорил, что не желает давать ему своё имя в церкви. Говорил, что это отродье не от него.
Женщина дико озиралась, не обращая внимания ни на кого, кроме меня. Она дергала свои юбки, как будто старалась что-то сорвать.
Целительница Марта обняла её.
– И это правда? Твой малыш не ребёнок твоего мужа?
Женщина смущённо покачала головой.
– Меня вызвал Филипп д'Акастер. Мы задолжали Поместью десятину... Я не могла ему отказать. Когда ребёнок родился, у него не было... перепонок... между пальцами. И муж сказал, это значит, ребёнок не его.
Я начинала понимать. У этой женщины была причина для слёз. Если её муж не признает ребёнка перед священником, её осудят за прелюбодеяние. Из того немного, что мне известно о Филиппе, ясно, что он станет отрицать своё участие и никто не посмеет ему возразить. А этой бедной женщине от своего греха не отказаться. Хорошо, если ей удастся избежать суда, публичной порки и большого штрафа, который ввергнет эту семью в нищету, ещё худшую, чем та, что привела к такой ужасной ситуации. И я сомневалась, что несчастья этой женщины закончатся вместе с судом. Муж наверняка учинит собственную расправу за то, что выставила его рогоносцем перед всей деревней. Меня посетила леденящая душу мысль.
– Скажи мне правду, сестра, как перед Богом в Судный день – не умер ли твой ребёнок от твоей руки или от рук твоего мужа?
Женщина испуганно посмотрела на меня и снова повалилась на колени, цепляясь за мои юбки.
– Нет! Клянусь всем святым, ребёнок заболел, и я не смогла его спасти. Он не пил молоко, и хотя я день и ночь его нянчила, только плакал. Я не спала ночей, а муж уже не мог выносить его крик. Когда все ушли в поле, я прилегла, очень устала качать ребёнка всю ночь, и глаза у меня закрылись. А как проснулась – он лежал рядом, совсем холодный. Колдовство, вот от чего он умер.
Целительница Марта сочувственно похлопала её по плечу.
– Что ты, сестра, не говори так. – Потом кивнула мне. – Незачем искать здесь зло, Настоятельница Марта. Бедная женщина так истощена, сомневаюсь, что её ребёнок мог быть здоров, тем более, если его прятали в сырой и холодной деревенской лачуге.
Я не могла допустить, чтобы невинное дитя хоронили в навозной куче, и не могла отдать в безжалостные лапы церкви. И кроме того, даже если церковь позволит эти похороны, некрещёного младенца положат на северной стороне погоста, среди безумцев и нераскаявшихся грешников. Не очень подходящее место, чтобы очнуться в Судный день.
– Мы по-христиански похороним твоего ребёнка рядом с нашей часовней. Ни один демон не посмеет к нему приблизиться. Но где младенец сейчас?
– Дома, спрятан в сундуке, – пробормотала женщина, всё ещё избегая смотреть мне в глаза.
–Тогда неси его к нам.
Она покачала головой.
– Я боюсь нести его днём. Но этой ночью все мужчины будут в лесу, плясать вокруг костра, праздновать зимнее солнцестояние. А женщины останутся сидеть дома за закрытыми дверями. Тогда меня никто не увидит. – Она указала на заросли кустарника в стороне от леса. – Там есть поваленный, но ещё живой дуб. Я принесу ребёнка туда... сегодня ночью.
Настоятельница Марта нахмурилась.
– А разве ты не боишься Оулмэна? Я слышала, в деревне теперь, как стемнеет, за порог ступить боятся, разве только толпой или хорошо вооружёнными.
Глаза женщины широко распахнулись, она застонала, зажимая руками рот, как будто боялась говорить, потом ухватила меня за рукав.
– Ведь вы придёте ночью? Сами? Вы обязательно должны прийти... если нет... умоляю, приходите.
– Даю тебе слово, что приду сама, – сказала я. – А теперь возвращайся домой. Встретимся ночью у того дерева, что ты сказала, перед утреней. Но ты должна назвать мне своё имя, госпожа.
Женщина не решалась, но наконец прошептала «Элдит» – и поспешно ушла.
По пути от ворот меня догнала Целительница Марта.
– Этот ветер продувает насквозь мои старые кости. Никогда бы не подумала, что скажу такое, но уж лучше бы хороший мороз или даже снег, лишь бы утих этот ужасный ветер.
Мне очень дорога Целительница Марта, однако некоторые её привычки приводят меня в ярость, не в последнюю очередь – такие вот неуместные жизнерадостные замечания вместо того, чтобы сказать, что она думает на самом деле. Это всегда означало, что она не одобряет принятое мной решение.
– Господь велит нам хоронить мёртвых, – рассердилась я. Почему это я должна перед ней оправдываться? – Нельзя допустить, чтобы тело невинного ребёнка бросили в навозную кучу. Мы не можем открыть ворота рая для души этого некрещённого младенца, но по крайней мере, можем защитить от дьявола до Судного дня.
Целительница Марта подняла голову, глядя на стаю носящихся по ветру чаек.
– Чайки улетели далеко от берега. Значит, на море надвигается шторм.
– Не интересны мне эти проклятые чайки. Просто скажи, почему нам не следует хоронить этого ребёнка?
Целительница Марта остановилась, посмотрела на меня.
– Почему эта женщина так настаивала, чтобы её встретила именно ты, ведь ребёнка могли забрать и другие бегинки? И что, если муж спросит, куда она девала тело, или она тайком поделится с подругами? За час слух обойдёт всю деревню. Ты подумала, что будет, когда это достигнет ушей отца Ульфрида? От церкви мы уже отлучены. Он взбесится, когда узнает. И неизвестно, что он тогда способен сделать.
Я открыла рот для ответа, но Целительница Марта подняла руку.
– Знаю, что ты хочешь сказать – у нас нет выбора. Наш долг – повиноваться Богу, даже если это означает не подчиняться церкви. Прости, подруга, просто старые больные кости и этот надоедливый ветер заставляют нас, старух, мечтать о деньке-другом спокойствия. – Она вздохнула. – Порой мне хочется, чтобы духовная жизнь была не столь бурной.
– Но ты согласна, что нам следует похоронить ребёнка здесь?
Целительница Марта устало улыбнулась.
– Я знаю тебя достаточно долго. Ни я, ни кто-то другой не помешает тебе делать то, что ты считаешь правильным. Ты такая же упрямая, как святой Томас.
– Значит... ты пойдешь со мной ночью?
– Ты прекрасно знаешь, я не оставлю тебя одну, даже если бы ты собралась осаждать ворота ада. – Она усмехнулась, похлопала меня по руке. – Кто-то же должен и раны перевязывать.
