Текст книги "Убить сову (ЛП)"
Автор книги: Карен Мейтленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Сентябрь. День сбора дьявольских орехов
Те, кто в этот день собирает орехи, отправятся прямо в ад или сойдут с ума. А незамужние девицы, собирающие в этот день орехи, пожнут урожай бастардов.
Османна
Перед рассветом я почувствовала, что оно шевелится. Я неподвижно лежала в постели, молясь, чтобы это оказалось просто ночным кошмаром, но знала, это не так. Все последние недели я пыталась убедить себя, что внутри ничего нет. Но оно есть. Оно живое и движется.
Я пошла вместе со всеми в церковь, на утреню, но молиться не могла. Я думала о существе, растущем в моём животе. У меня внутри жарко билось другое, не моё сердце, я его слышала, и наверное, его могут услышать другие.
«Aufer a nobis, quaesumus Domine, iniquitates nostras…» – «Молим, Господи, удали от нас зло и нечестие...»
Когда настоятельница Марта произнесла эти слова, я во второй раз ощутила трепет крыльев. Наверное, даже через мой живот оно слышало молитвы и сопротивлялось им. Я крепко прижала руки, боясь, что все увидят, как оно шевелится, но чем крепче давила, тем сильнее оно сопротивлялось, и я понимала, мне не убить его даже камнем. Оно било меня крыльями изнутри. Оно рвало мне внутренности. Вот так оно и выберется наружу – прогрызёт себе путь через мой живот. Внутри меня росло чудовище, его надо было уничтожить.
Оглянувшись, я увидела, что Целительница Марта смотрит на меня и хмурится. Я поспешила убрать руки с живота, сложила перед собой и сильно, до боли, сжала – чтобы не тряслись. Нельзя, чтобы она догадалась. Она увидит синяки у меня на животе, поймёт, что я пыталась его раздавить. И тогда меня запрут и свяжут руки, чтобы я не причинила ему вреда. Я оглянулась – лица у всех бегинок были хмурые, как будто они тоже знали. Они заставят меня его выносить. Заставят родить чудовище. Убивать нерождённого ребёнка – большой грех.
В тот день на лугу, когда собирали сено, Пега сказала: «Она может избавить от бородавок и много от чего ещё». Старая Гвенит, вот кто знает, как избавиться от этой твари. Кого же ещё просить? Кто ещё может мне помочь?
Сразу после утрени я выскользнула за ворота. Никто даже не спросил, куда это я собралась, все слишком заняты. Но куда мне идти? Пега говорила, старая Гвенит живёт далеко, за рекой, там, где долина сужается. Но я понятия не имела, где это. Дочери д'Акастера запрещалось бродить по округе. Мне оставалось только идти вдоль реки и молиться, чтобы как-то найти это место.
Я бежала, пока не добралась до брода, боялась, что меня окликнут, позовут обратно, помочь что-нибудь делать в бегинаже, или, ещё хуже, увяжутся со мной. Я пробиралась по скользким камням, ледяная вода плескалась вокруг лодыжек. Когда ноги захлюпали в промокших башмаках, я поняла, что перешла брод, забыв снять чулки и обувь.
Река огибала край леса. Я стояла на другом берегу, но всё же со страхом смотрела на густую чащу. Я знала, демон охотится на свою добычу только в темноте, но даже теперь, при свете дня, не чувствовала себя в безопасности, как будто он мог выскользнуть из тени меж камней или выпрыгнуть из облака. Я бежала по берегу изо всех сил, поскальзываясь в промокшей насквозь обуви, пока полоска леса не осталась позади.
Не знаю, сколько прошло времени. Берег сузился и стал круче. Шум падающей воды слышался всё громче и громче, пока не заглушил остальные звуки. Я взбиралась по скользким глыбам на склон холма, обдирала руки и коленки, но медлить было нельзя. За спиной грохотала по камням река, как будто хотела схватить меня и утащить за собой.
Сначала я увидела старуху, а потом и дом. Конечно, это её дом, кто ещё поселился бы так далеко от деревни? Старуха сидела на корточках спиной ко мне, вытягивая что-то между колен, на сгорбленной спине болтался длинный тонкий хвост грязных седых волос.
Мои ноги ещё дрожали от подъёма в гору. Я наконец нашла её, и, оказывается, не знала, чего просить. Может, она и не делает такого. Пега говорила про бородавки и много чего ещё. Может, она вовсе не это имела в виду? Или, если именно это – а если старуха станет вырезать его из меня ножом? Господи, что же делать? Я попятилась.
– Что, девочка, нужно приворотное зелье? Старая Гвенит наклонилась, подобрала с земли палку и поднялась на ноги. В руках у неё болтался освежеванный заяц.
Во рту пересохло так, что я не могла говорить, только покачала головой.
Она поманила меня скрюченным, красным от крови пальцем. Кожа на её лице была коричневая, как головешка, а кости внутри, казалось, ссохлись до размера кошачьего черепа, и сморщенная кожа свисала, как старая кора. Я никогда не видела никого настолько старого.
– Подойди-ка поближе, глаза у меня уже не те.
– Я заблудилась... мне нужно...
– Значит, ты напрасно так высоко взобралась, – старуха рассмеялась резким, скрипучим смехом, сменившимся приступом кашля, и сплюнула бурую жидкость. Потом, тяжело дыша, вытерла рот тыльной стороной ладони. – Все, кто сюда приходит, говорят, что им ничего не нужно, но все чего-то хотят. – Она склонила голову набок. – Ещё одна из этих серых. Но на этот раз ты пришла ко мне, не к моей Гудрун.
Ещё одна? Значит, сюда приходила другая бегинка? Но кто пошёл бы сюда, может Пега? Что же ей было нужно?
Старуха медленно подошла ближе.
– Теперь я вижу, в чём дело. – Она смотрела на мой живот, и я поняла, что крепко нажимаю на него кулаками. Я опустила руки, но поздно.
Старая Гвенит всё смеялась, пока смех не перешёл в кашель.
– Боль на всю жизнь ради пяти минут удовольствия. Разве он стоил этого, девочка?
– Я отбивалась... – я поняла, что сболтнула лишнее. – Меня заставили...
– А, бывает и так. – Насмешка в её карих глазах сменилась сочувственным выражением. – Ты не первая и не последняя. Мужчины думают, что силой могут взять всё, что им нужно, но ничего хорошего так не получишь. Если яйцо разбить, из него не вылупится сокол, останется только грязь в руках. Подумай об этом, девочка. Он не забрал у тебя ничего стоящего.
– Это был не... – я чуть не сказала, что сделавший это со мной – не человек. И внутри меня не ребёнок, а чудовище. Но если старуха узнает, что со мной это сделал демон, она может побояться убивать его потомство, а должна убить. Никому другому не изгнать это из меня.
– Ты можешь... избавить меня от него?
– Ага, могу избавить от всего ненужного. – Она вытерла окровавленную руку о юбку и протянула её ладонью вверх. – А что ты мне принесла? Дар за дар.
– Но я ничего не захватила. Я не успела... не подумала...
Старуха пожала плечами.
– В этом мире ничто не даётся даром.
Она повернулась и поплелась назад, в свою хижину.
Неожиданно для самой себя я бросилась за ней.
– Прошу, подожди. Я принесу что-нибудь, что угодно, всё что захочешь. У меня есть деньги. Сделай это, и я вернусь и принесу, что ты хочешь. Обещаю. Прямо сразу принесу, но прошу тебя, сначала сделай это.
– Рыбка обещает хороший ужин, но пока она плавает в реке, у тебя в животе пусто. Принеси дар, девочка. Тогда сделаю, как ты просишь.
Я не могла вернуться назад с этим внутри. Я чувствовала, как оно растёт, пока я здесь стою. Мне хотелось разрезать ножом свой живот, чтобы вырвать его, но я знала, что не решусь это сделать.
– Нет, нет, пожалуйста, пусть это случится сейчас. Я больше и часа не проживу с этим внутри.
Она с интересом взглянула на меня.
– Ты так сильно его ненавидишь?
Я кивнула.
– Что это у тебя на груди?
Пошарив пальцами, я обнаружила маленькую острую булавку, должно быть, старуха заметила, как булавка блеснула на солнце.
– Кабан, символ Святой Османны.
Старуха нахмурилась, как будто это имя было ей незнакомо.
– Османна жила отшельницей в лесу, она дала приют дикому кабану, когда за ним гнались охотники. Так её и нашёл епископ – он охотился на кабана, и тот привёл его к Османне. Епископ увидел, что она приручила дикого зверя, обратил её в христианство и крестил.
Не знаю, зачем я это рассказывала, разве что хотела продолжить разговор и не дать ей уйти.
– Выходит, кабан не отплатил Османне добром, – старая Гвенит качала головой, словно не могла поверить. – И зачем же ты носишь этого кабана? Ты не приручила своего дикого зверя, иначе не пришла бы сюда.
– Моё имя – Османна. Меня назвали в её честь.
Старуха долго смотрела на меня, плотно сжав беззубые челюсти, рот казался щелью в складках тёмной сморщенной кожи.
– Значит, я возьму это в уплату, – она опять протянула руку.
Я медлила. Имя Османна я возненавидела почти так же, как и Агата, но этот знак был освящён. Без него я чувствовала себя голой, уязвимой. Я не могу оказаться беззащитной, только не здесь. Этот знак – единственное, что охраняет меня от демона. Я со страхом оглянуласьна лес. Тощая, похожая на коготь рука всё тянулась ко мне. В третий раз за сегодняшний день я почувствовала, как бьются крылья в моём животе. Я сорвала с плаща серебристую брошь, не думая о рвущейся ткани.
Старая Гвенит ухватила моё запястье и потащила меня к хижине. Для таких хрупких на вид старых костей хватка у неё была удивительно крепкая. Прежде чем глаза привыкли к сумраку, я уже лежала на куче заплесневевшего папоротника, покрытой тряпками, а старуха стаскивала с меня юбку. Мне хотелось оттолкнуть её. Холодные руки с силой нажимали на живот, мяли, давили и толкали.
– Ты упустила время, девочка. Надо было прийти раньше.
Я вцепилась в её руку.
– Нет, прошу тебя! Ты должна это сделать. Избавь меня от него, сейчас же, – умоляла я.
– Хм, я не говорила, что этого сделать нельзя. Но теперь, когда ребёнок уже обрёл жизнь, будет гораздо тяжелее. Травы уже не помогут. Тебе будет больно.
– Пусть, неважно. Только изгони это.
Старуха рассмеялась.
– Легко сказать. Ладно, подожди.
Листья папоротника царапали голые бёдра. В очаге под кухонным горшком ещё тлели угли, светящиеся в полумраке алым, но в хижине было темно и сыро. Как она сказала – одними травами это не сделать? Что это значит? Что она ещё использует? Мне представлялись страшные картины с ножом, и я уже чуть было не встала, когда Гвенит вернулась.
Она толкнула меня обратно, на лежанку.
– Вот так, – и запихнула кусок тряпки мне в рот. – Кусай. Мне здесь не нужны крики. Они пугают Гудрун.
Тряпка воняла застарелым потом, и я ею чуть не подавилась, но мгновение спустя, когда холодные жёсткие пальцы рывком раздвинули мои окаменевшие ноги, я изо всех сих вцепилась в неё зубами. Гвенит опустилась на колени между моих бёдер, не давая сдвинуть ноги. Она склонилась надо мной, я чувствовала кислый запах её дыхания, вонь застарелой мочи от её юбки. В темноте я не могла видеть лица старой Гвенит, различала только блеск глаз, смотревших на меня сверху вниз.
Я ощутила, как внутрь меня протискиваются костлявые пальцы, потом по бёдрам туда скользнуло что-то длинное и острое. Я понимала, что это деревяшка, но боль была – как от калёного железа. Я извивалась, пытаясь вырваться, и старая Гвенит придавила мой живот свободной рукой. Она резко подалась вперёд, в моей голове словно взорвалась яркая белая вспышка. Потом она вытащила палку. Всё кончилось.
Старуха отбросила палку, помогла мне сесть. Я подтянула колени к подбородку и сжала ноги. Изнутри жгла боль. Рот пересох, я вытащила прилипшую мерзкую тряпку, и вместе с ней клочья кожи, по губам потекла кровь, я чувствовала её вкус.
– Это... оно вышло? – простонала я.
– Оно умерло. Терновник убил его, но оно ещё внутри.
– Нет, нет, – закричала я, – вытащи его.
Скользкая рука зажала мне рот.
– Тише! Я же велела не шуметь. Вот, держи. – Она сунула мне в руку узелок. – Это ягоды лаврового дерева. Запомни, их надо хорошенько разжёвывать, не просто глотать. От них начнётся сильное кровотечение, и мёртвый ребёнок выйдет вместе с кровью. Это будет нелегко для тебя, что-то вроде судорог.
Старуха резко подняла голову, прислушалась.
– Кто-то идёт. – Она стащила меня, заставила подняться и втолкнула за рваный занавес, отгораживающий угол хижины. – Сиди тихо, – прошипела она.
Я скрючилась на грязном полу и закусила кулак, чтобы не стонать от боли. Снаружи послышался мужской голос.
– Ну, мать, я слышал, ты послала свою паршивку присматривать за домом женщин.
– Что может мне рассказать бедная малышка Гудрун? – усмехнулась Гвенит.
– Знаю, ты можешь услышать, о чём говорят мёртвые кости. Уверен, можешь выпытать всё и у немой девчонки. Скажи, мать, чего это ты так интересуешься домом женщин? Думаешь, они помогут тебе справиться с нами? Так что ли?
Я выглянула, отогнув край занавеса. Гвенит и этот мужчина стояли снаружи, прямо у порога. Он был намного выше дверного проёма, и я не могла увидеть его лицо, только длинный коричневый плащ Мастеров Совы.
– Боишься этих женщин, да? – с усмешкой спросила Гвенит.
Он фыркнул.
– Думаю, это ты боишься. Ты теперь единственная знахарка, после того как мы избавились от твоей дочери-ведьмы. Но те женщины не встанут на твою сторону. Они христианки и сделают так, чтобы тебя повесили первой.
– Может, и так. А может, нас связывает больше, чем разделяет, хоть они этого еще и не знают. В их предводительнице живет дух Черной Ану. Их не запугать, как деревенских. Не каждая женщина падает на колени при виде того, что болтается у тебя между ног.
– Ах ты, ведьма...– мужчина занес кулак, но в руках Гвенит сверкнул нож. Он охнул от боли, схватившись за руку.
– Ты меня порезала, злобная старая карга!
– Простите бедную старуху. Руки у меня трясутся, нож то и дело выскальзывает. На вашем месте я держалась бы подальше. Я такая неуклюжая старая развалина. Не удивлюсь, если случайно выколю кому-нибудь глаз, – ее нож все еще был направлен на него.
Он отступил на шаг.
– Было время, когда мы были на одной стороне, мать. И можем быть снова. Вместе мы победим церковь и вернем Улевик древним богам, которые правили долиной. Ты же знаешь, что беды на этой земле не прекратятся, пока не вернутся старые обычаи.
– Вместе? – мрачно усмехнулась Гвенит. – В тот час, когда пролил кровь ночной кошки, ты и на меня поднял руку.
– Думаешь, можно вернуть деревню к старым обычаям без крови?
– Бывает, что кровь для того и предназначена, чтобы пролить, но бывает и запретная, которой нельзя касаться. – Гвенит плюнула наземь. – Если ты пойдёшь той дорогой, к которой стремишься, заведёшь Улевик в такую тьму и разорение, откуда никому из вас не выбраться. – Она опустила нож, но по-прежнему не выпускала его из рук. – Перед праздником Майского дня ты провёл ночь в старом дубе, завернувшись в шкуру белого оленя. Ни один человек не смел сделать этого с тех самых пор, как моя бабка была ещё ребёнком, а последний рискнувший сошёл с ума, и его забрала река, ещё до рассвета. Чтобы выжить в той шкуре и рассказать об этом, нужна необыкновенная смелость, но одной смелости мало, чтобы устоять против него.
– Как ты узнала, мать?
– На человеке остается метка на всю жизнь. Думаешь, если пережил ужасы шкуры, то можешь повелевать им. Но им нельзя управлять, тем более с помощью одних лишь ваших умений. А наши я вам не предложу, так что поразмысли об этом. Вспомни, что вырезано над дверью церкви – Черная Ану, дева, мать и ведьма. Она была древней задолго до появления церкви. Она наша. Без нас у вас лишь половина могущества. Ты не сможешь им управлять. Не будь дураком, не выпускай в мир то, с чем не справишься.
– Твои умения! Знахарские фокусы – зелье, чтобы сжечь кишки какому-нибудь несчастному, заговор, насылающий понос на соседского телёнка или жабий камень, распознающий яд? Думаешь, пучок трав поможет с ним справиться? Железо, кровь и огонь – вот что его удержит, и у меня они есть. Я Аод, всё это в моих руках.
Он склонился к старухе.
– Говоришь, мать, есть кровь, которую стоит пролить? Смотри, как бы она не оказалась твоей.
Беатрис
Я ненавидела ночи в лечебнице, стоны больных во сне, храп и постоянный раздражающий кашель, на который днем и внимания не обращаешь. Целительница Марта не могла находиться там круглосуточно, иначе сама оказалась бы пациенткой. Но кто-то всегда должен был дежурить ночью, чтобы подать горшок тому, кто не в силах вставать, или питьё при лихорадке. Всем нам по очереди приходилось там сидеть – кроме Март с их особыми обязанностями, конечно – нам, простым бегинкам, у которых не было собственных владений.
Я как раз закончила обихаживать больную старуху, когда дверь распахнулась и вошла Целительница Марта, сгибающаяся под тяжестью Османны, повисшей на её плече, скрючившись от боли. С другой стороны Османну поддерживала малышка Кэтрин, бледная от страха.
– Быстро неси лампу, Беатрис, – приказала Целительница Марта. Они с Кэтрин подтащили Османну к кровати в дальнем углу.
Когда я вернулась с лампой, Османна лежала на боку, поджав ноги, но даже в такой позе я увидела, что всё платье пропитано тёмно-красной кровью. Видимо, её опять схватила боль – она крепко прикусила кулак и закрыла глаза.
– Иди спать, Кэтрин, – сказала Целительница Марта, – мы позаботимся о ней.
Кэтрин застыла на месте, испуганно глядя на Османну.
– Она не...
Целительница Марта обняла Кэтрин и подвела к двери.
– Хорошо, что ты помогла привести её, Кэтрин, но теперь постарайся не мешать.
– Она не велела... но я... столько крови... – Кэтрин посмотрела через плечо Целительницы Марты. Похоже было, что сейчас её стошнит.
– Ты всё правильно сделала. А теперь иди, поспи немного. Целительница Марта мягко подтолкнула Кэтрин наружу, в тёмный двор, и плотно захлопнула за ней дверь.
Она вернулась к кровати и попыталась выпрямить ноги Османны, но та снова сжималась и яростно трясла головой.
– Это просто спазмы... месячные.
– Бедняжка, – я погладила мокрые от пота волосы. – Никогда не видела, чтобы от месячных было так плохо. Должно быть, это лихорадка или малокровие. Ты в последние недели почти ничего не ела. Всё эти никчёмные книги...
– Да, спасибо, Беатрис, – отодвинула меня Целительница Марта, – может, пойдёшь посмотришь, не надо ли отвести Хильду обратно в постель? – она кивнула в сторону старухи, которая брела в нашу сторону, явно заинтересованная тем, что здесь происходит.
Кровать, где лежала Османна, как и все остальные в лечебнице, с трёх сторон огорожена довольно высокими деревянными панелями, так что через них трудно заглянуть, и когда я отвела ту женщину в постель, Целительница Марта разместилась с единственной свободной стороны, закрывая Османну от чужих взглядов. Каждый раз, как я подходила ближе, Целительница Марта посылала меня за чем-нибудь – тряпкой, водой или настойкой от боли. Но я слышала стоны Османны и успевала заметить, как её спина изгибается и снова расслабляется, когда боль слабеет.
И тут меня осенило. Я сама испытала такую боль, не раз и не два, а целых семь раз, и очень хорошо знала, что это означает. Османна потеряла ребёнка. Но как такое возможно? Она сама ещё ребёнок, да и как можно забеременеть в бегинаже? Она никуда не выходила, только если заставляли, и всегда с группой бегинок. Если она носила ребенка – значит, уже пришла к нам с ним. Может, потому отец и отослал её сюда?
Я стояла за деревянной панелью кровати, в тени, когда Целительница Марта заговорила – тихо, чтобы не услышали другие пациенты.
– Османна, почему же ты не пришла ко мне? Думала, мы тебя выгоним, если узнаем? И поэтому решила избавиться от ребёнка?
Сердце у меня упало, я пошатнулась и чуть не ударилась о боковину кровати. Так это не выкидыш. Эта девушка сама пыталась убить своего ребёнка.
– Я не... так получилось, – выдохнула Османна. – Я не могла...
Целительница Марта ещё ниже склонилась над кроватью.
– Послушай, дитя. Я тебя не осуждаю. Если тут и есть грех, то наш. Нам надо было объяснить, что мы никогда тебя не прогоним. Ведь бегинаж – это убежище. К нам в «Виноградник» в Брюгге приходило много женщин, у которых дети не от мужей, или вовсе без мужа. И мы помогали им и растили их детей. Они боялись так же, как ты, и поступили бы так же, если бы им не к кому было обратиться.
– Вы не понимаете, я не... – всхлипнула Османна.
– Дитя, я уже почти пятьдесят лет врач, и понимаю, когда плод теряют непроизвольно и когда это делается умышленно. Я не стану спрашивать, кто это с тобой сделал, надеюсь, это произошло вне наших стен, но ты должна рассказать обо всем, иначе я не смогу тебе помочь. Если не расскажешь, ты можешь лишиться и собственной жизни, поверь.
Османна снова застонала, изогнулась от боли так, что заскрипела кровать, но теперь мне её не было жалко. Пусть мучается, она заслужила.
– Целительница Марта, понимаете, я не смогла бы... не смогла... это не как с теми женщинами... Мне нельзя было это родить. Его надо было изгнать из меня. Это не человеческий ребёнок... Это было чудовище, демон... Он рос во мне. И никто не мог мне помочь... Мне так жаль, так жаль...
– Ну, тише, что сделано, то сделано, – мягко сказала Целительница Марта. Вижу, тебя проткнули чем-то острым, но больше ничего в тебя не попало? Трава или камень? Тебе давали пить какое-нибудь зелье? Никто тебя не осуждает, но ты должна точно рассказать, что случилось.
Я отшатнулась и бросилась прочь из лечебницы, не беспокоясь о хлопнувшей двери. Мне всё равно, если кто-то проснётся, только бы находиться от неё подальше.
Не винить её? Как я могла её не винить? Убивать собственного ребёнка в чреве, что за женщина способна на такое? Разве она не знала, как трудно зачать? Не знала, какое это чудо, не знала, что многие женщины готовы все отдать, лишь бы иметь ребенка? Ребенка, которого ты выносила и родила, крошечную хрупкую жизнь, которую никто у тебя не отнимет.
Я хотела только этого – своего собственного ребёнка. Дети есть у сотен и тысяч женщин, и часто не один или двое, а пятеро, семеро, даже дюжина. А я мечтала об одном, это не так уж много. И вот, Османна отбрасывает мою мечту как ненужную тряпку. Она могла бы отдать его мне. Если она не хотела ребёнка, я бы с радостью забрала его и любила бы больше всех на свете. Она убила ребёнка, который мог бы быть моим. Она убила моё дитя.
Я шумно ворвалась в комнату, которую делила с Пегой, и та заворочалась в кровати.
– Какого чёрта... Это ты, Беатрис?
– Не спишь? – спросила я.
Она что-то проворчала в ответ.
– Ты знаешь, что сделала Османна? Что эта шлюха... – я металась по тесной комнатушке.
– Господи, Беатрис. Сейчас ночь! Прекращай тут топтаться и ложись спать. – Пега натянула на голову одеяло.
Я села на край своей кровати и почти сразу же вскочила – я была слишком зла, чтобы успокоиться.
Пега с усилием поднялась и села в постели, планки кровати протестующе заскрипели.
– Ну, в чём дело? – проворчала она. – Можешь рассказывать, зачем разбудила. Ты же всё равно не дашь мне спать.
Я снова села, на этот раз в ногах её кровати, и принялась рассказывать, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Она ничего не сказала, когда я закончила, и на минуту мне показалось, что Пега опять уснула. Огонь в очаге почти погас, я с трудом различала её лицо.
– Ну, что скажешь? – не выдержала я.
– А как девочка, с ней всё хорошо? – серьёзно спросила Пега.
– Что? Да какая разница? Ты что, не слышала? Она же убила своего ребёнка.
– Слышала, – вздохнула Пега. – Бедная малышка. Должно быть, перепугана до смерти.
– Ты не возмущена?
– С чего бы? Многим женщинам приходилось делать такое, и всем это далось непросто. Они прекрасно знали, что могут умереть. А если выживут, то боятся, что их повесят, если все откроется. Мне жаль любую женщину, вынужденную пойти на такое. И только подумай, Османна молчала все это время! Теперь мы знаем, что ее тревожило.
Реакция Пеги меня поразила. Я думала, она будет разгневана, как и я.
– Ты говоришь о дочери лорда д'Акастера, Пега. Забыла, что ее семья сделала с твоей? Эта маленькая паршивка ничуть не лучше своего отца, даже хуже, намного хуже.
Она не успела ничего сказать: в дверь тихонько постучали. Я открыла, и в комнату заглянула Целительница Марта.
– Так и знала, что ты здесь, Беатрис. – Она осторожно вошла в комнату, тронула край моей кровати. – Можно мне присесть?
Я не ответила, и она села, приняв это за согласие. Она тяжело дышала. Я слышала только её хриплое дыхание и яростное биение собственного сердца. Если Целительница Марта хотела от меня извинений за шумный уход – ей придётся долго ждать.
– Беатрис, я пришла попросить тебя вернуться в лечебницу, – наконец произнесла Целительница Марта. – Нужно присмотреть за ними остаток ночи...
– Я пойду, – вмешалась Пега, – все равно теперь не засну.
Я чувствовала, как обе смотрят на меня, и знала, что Целительница Марта ждет моего согласия, но я не могла туда вернуться. Я не могла находиться в одной комнате с этой девчонкой. Они не имели права этого требовать.
– Спасибо, Пега, – Целительница Марта с трудом поднялась с кровати.
Пега ещё раз быстро взглянула на меня, поспешно встала и принялась натягивать юбку поверх ночной рубашки.
– А как Османна... она поправится?
– Беатрис рассказала тебе...
– Что Османна потеряла ребенка. Это нелегко для женщины.
– Да. Ей было очень плохо, и все еще не закончилось. Теперь, когда ребенок вышел, я сумела уменьшить кровотечение, но не остановить. Меня больше беспокоит опасность нагноения. Если в теле начинается заражение, его трудно остановить. Я сделаю всё, что смогу, но прошу ваших молитв в помощь моим трудам и её исцелению.
Я не могла поверить собственным ушам.
– Ты ждешь, что мы будем молиться за нее?! Она заслужила всё, что с ней произошло, и даже больше.
Лица Целительницы Марты в темноте было не разглядеть, я лишь видела, что она покачала головой.
– Это мы ее подвели. Мы не должны осуждать женщину за то, как она поступила от отчаяния. Наша вина в том, что Османна не чувствовала себя в безопасности и не могла признаться и позволить нам помочь ей.
Я вскочила.
– Она хладнокровно убила ребенка. Невинное дитя. Ее нужно повесить. После того, что она сделала, ты должна дать ей истечь кровью до смерти.
Пега схватила меня за плечо и грубо толкнула обратно на кровать. Наверное, ей показалось, что я сейчас ударю Целительницу Марту. Может, так и было – мне хотелось расколотить что-нибудь. Я не могла поверить, что они обе ее защищают.
– Она просто напуганная девочка, – мягко сказала Целительница Марта. – Мы могли сделать то же самое в ее возрасте.
– То, что она сделала, ужасно... это зло! Я никогда бы так не поступила. Я отдала бы жизнь за своего ребенка, в любом возрасте.
– Я знаю, Беатрис, – сказала она еще тише. – Но если это можно считать утешением, ребенок Османны все равно бы не выжил. Он... – она поколебалась, прижав руку ко рту. Пальцы белели в темноте. Наконец, она взяла себя в руки, тяжело сглотнув.
– Никогда не видела, чтобы плод был так деформирован. Поверь моим словам, порой лучше малышу не рождаться, люди никогда не будут добры к такому ребенку.
Целительница Марта устало поплелась к двери и остановилась, уже взявшись за щеколду.
– Я никому не могу запретить обсуждать это с другими бегинками, но если в вас есть хоть капля сострадания, вы не станете болтать о том, что случилось ночью. Я виновата больше, чем кто-либо. Может, Марты в Брюгге были правы, и я слишком стара для того, чтобы быть лекарем. Я должна была догадаться обо всем в тот день, когда она здесь появилась, по синякам на лице, царапинам и ее страху. Я была слепа. Даже сейчас Османна не хочет говорить об этом, но я уверена, ее взяли силой. Она страдала больше, чем мы можем себе представить.
– Ты скажешь Настоятельнице Марте? – язвительно спросила я. – Османна ее любимица, разве она не должна знать?
Целительница Марта задрала подбородок.
– Нет, Беатрис, ей нет нужды знать. Я скажу только, что Османна больна. Настоятельница Марта обвинит во всем себя, а истинные друзья не добавляют ношу тому, кто и так уже нагружен.
