Текст книги "Королевство Тени и Света (ЛП)"
Автор книги: Карен Мари Монинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
Тогда отец уже никогда не нашёл бы её. И больше никогда не было бы очередной фляжки или вонючей бутылки. Жизнь наконец-то началась бы.
Она развернулась, чтобы броситься на кровать, но остановилась посреди броска, потому что у неё больше не было кровати. Или подушки. Или обширного пространства копии Библиотеки короля Невидимых, где можно жить. Или чего-то из еды или питья. Даже ни одной книги. Как она должна коротать время хоть сколько-нибудь терпимым образом, если у неё нет книг?
Вздохнув, она опустилась в вонючую жидкость и уселась со скрещёнными ногами, осматривая мутные границы своего заточения. Она обладала способностью ткать иллюзии, могла бы создать для себя здесь ложный кармашек чудес, но она давным-давно перестала пользоваться этой силой, и без того запутавшись в том, что реально, а что нет.
Она так затерялась в мыслях, что не осмотрела свою новую обитель. Бутылка была примерно в пять раз шире её, давая ей достаточно пространства, чтобы прилечь, если она пожелает (как будто ей захочется растянуться в этом кисло пахнущем веществе). Стены казались… О!
Она вскочила на ноги и прижалась носом к стеклу.
Она смутно видела очертания предметов снаружи.
Может, она и лишилась удобств своей фляжки, чудес и утешения обширной миниатюризованной Библиотеки, её колоссальности, упрятанной в расширенный кармашек реальности и засунутой в её фляжку, но во имя Д'Ану… если прижаться лицом к влажному вонючему стеклу… она могла видеть то, что снаружи! Её прежняя фляжка не предоставляла такого окна, доказательства реальности за пределами клетки.
Если верить историям, она видела мир, в котором жил её отец – мир смертных, который связан с миром Фейри, который связан с Залом Всех Зеркал.
Задрожав от восторга, она постучала ногтями по поверхности, пригнулась, чтобы выглянуть из-под этикетки, которую балбес приклеил сбоку (ей понадобилась пара секунд, чтобы мысленно отзеркалить надпись, но там было написано ГИННЕСС; видимо, он не мог утруждаться и запоминать, что хранил в различных фляжках – непостижимо). Она клеила ярлыки лишь на самые опасные, самые деструктивные – не потому, что не помнила, что содержалось в каждой из них, а на случай, если её отец возьмёт что-то, чего брать не стоило.
Может, она сумеет сделать то, что сделал принц, и разбить стекло? Конечно, он находился снаружи и был значительно крупнее, но…
Прищурившись сквозь мутную бутылку, она осмотрела комнату, где её коллекции были разбросаны и разложены в таком оскорбительном беспорядке, что у неё пальчики зачесались от желания навести порядок, и она пришла к выводу, что её поместили на верхнюю полку.
Согласно иерархии её системы хранения, это делало её очень особенной. Он, может, и разворошил её тщательно организованную Библиотеку, но хотя бы (до жути привлекательный) увалень положил её на правильное место.
Пол внизу состоял из очень больших и очень твёрдых каменных плит.
Она отошла на противоположный край бутылки.
Призвав всю свою силу размером с пинту, она бросилась вперёд со всей скоростью, которую только могла набрать в тесном заточении, и врезалась телом в гладкую стеклянную стенку.
Снова.
И снова.
Глава 11
Холод всё равно никогда меня не тревожил[17]
Мак
Как бы мне ни было ненавистно тратить ещё больше времени впустую прежде, чем отправляться на поиски моей матери, многие физические потребности, от которых я чудом была освобождена в комнате вне времени, вновь атаковали моё тело возмездием.
Я так сильно хотела писать, что почти не могла начать этот процесс. Затем мельком увидела себя в зеркале и поняла, что не посмею помчаться на первую стычку со своими враждебными и смертоносными подданными, не позаботившись сначала о нескольких вещах. Образ важен, когда имеешь дело с таким тщеславными существами, как фейри. Я спешно почистила зубы, протёрла мокрым полотенцем лицо, провела расчёской по своим бесконечным волосам Рапунцель, приняла быстрое неоспоримое решение на их счёт, затем переоделась в чёрное с головы до пят. Радужная Мак умерла давным-давно.
– Ты знал, что моя спальня теперь на седьмом этаже, а в коридоре возле твоего кабинета появился лифт? Элегантный такой, обшит кожей и полированным деревом, там есть антикварное зеркало и даже один из тех новомодных интеркомов на случай, если кто-то застрянет, – говорю я, заканчивая спуск по лестнице и входя в прихожую в задней части книжного магазина. Мне пришлось смахнуть на удивление стойкую паутину в углах нового средства передвижения, но в остальном лифт словно родом из пентхауса миллионера.
– Был бы он дешёвкой, я бы его выдрал с мясом, – говорит Бэрронс из соседней комнаты. – Хотя мне интересно, куда ведёт интерком. Не видел нигде добавившихся динамиков.
Подозреваю, я установила такой в его подземном логове под гаражом, всё ещё думая как Мак, которая не могла просеиваться и боялась, что застряну там, пока он забурился в свою звериную пещеру.
– Есть другие изменения, которых я не видела? – спросила я, входя в основное помещение.
Бэрронс стоит возле камина, держа в руках телефон и набирая сообщение.
– На третьем этаже живёт преступное сообщество лемуров, – отрешённо отвечает он. – Пятый этаж забит рождественскими ёлками.
– Ты же их кормишь, верно?
– Они искусственные.
– Я про лемуров. Они умрут с голода в книжном магазине.
Это привлекает его внимание, и он поднимает хмурый взгляд.
– В какой бл*дской реальности я ответственен за кормление бл*дских лемуров? Они то и дело срали на мои ковры, пока я не запер их там.
Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Он щепетилен в отношении книжного магазина, а коврам определённо пришлось непросто с тех пор, как я переехала сюда – то я роняю на них горящие спички, то мои каблуки протыкают древнее деликатное плетение, то Стражи нападают с кровавой краской, а теперь вот помёт лемуров.
– Они будут вонять, когда начнут гнить, – говорю я, протягивая ему пару ножниц. – Тебе это не понравится.
– Тогда тебе лучше покормить их, – он убирает телефон в карман и говорит: – Зачем мне ножницы?
Я разворачиваюсь к нему спиной.
– Потому что мои волосы отросли на метр с лишним, и ты их отрежешь. Оставь примерно двенадцать сантиметров от затылка, – с такой длиной я по-прежнему смогу собирать их в хвостик, но при этом не буду утопать в собственных волосах. – Затылок – это вот тут, – говорю я, показывая на нужное место. – Двенадцать сантиметров отсюда, – я не хочу, чтобы с меня сняли скальп. Как-то раз, на заре наших отношений, Бэрронс красил мне ногти. Надеюсь, волосы он стрижёт лучше.
– Я проделал отличную работу с твоими ногтями, – рычит он.
– В лучшем случае приемлемую.
Затем его ладони оказываются на голой коже моей шеи, и я дрожу от желания. Я люблю его руки. Я люблю этого мужчину. Он наматывает на кулак часть моих безумно длинных и густых волос, запрокидывает мою голову назад, прижимает губы к моему уху и тихо говорит:
– Ты всегда можешь заплести их и заправить под футболку, – зубы кусают моё ухо, и я снова дрожу.
– А потом ещё и в джинсы? Сам попробуй каждый день заплетать метр с лишним волос, – ворчу я. Не бывать этому. Я уж молчу о том, насколько они густые. Даже мои ресницы сделались длиннее и гуще.
Внезапно я вижу образ нас в постели, где волны моих платиновых волос струятся по его смуглой коже, по его обнажённому телу, и знаю, что он тоже видит это. Как мы запутались в алых простынях, вспотели и говорим «я нуждаюсь в тебе как в воздухе, никогда, бл*дь, не покидай меня» своими телами, потому что так мы это делаем – те, кому слова даются нелегко, и мы всё равно им не доверяем.
– Мне нравятся твои волосы.
– Ладно. Можешь оставить себе после того, как отрежешь. Это помеха в сражении. Стриги давай. И постарайся ровно.
Вздохнув, он разжимает кулак, расправляет мои волосы и начинает стричь – поначалу настороженно, затем всё с большей целеустремлённостью и, надеюсь, точностью. Как же я тоскую по дням, когда я ходила к парикмахеру. Кажется, это было несколько веков и четыре года назад.
Чик. Чик. Чик.
Я стою абсолютно неподвижно, пока он работает (и держу подбородок опущенным, чтобы кончики лучше слились), затем заплетаю свои значительно укоротившиеся волосы и вооружаюсь. Я никогда не знаю, что мне может понадобиться в этом городе: плоть Невидимых, нарезанная и упакованная в баночку из-под детского питания, а потом убранная в карман куртки; глок на поясе, копьё на бедре, ножи с выкидными лезвиями в ботинках. Я уже не утруждаюсь МакНимбом. Я не видела Теней примерно целую вечность, и кроме того, одной лишь мыслью могу заставить себя светиться как небольшое солнышко. Мне бы хотелось оставить себе этот навык, если я найду способ не быть королевой фейри.
– Ты пробовала просеиваться к Рейни? – спрашивает Бэрронс, бросая мои обрезанные локоны в огонь.
Я едва не хлопаю себя рукой по лбу. Что не так с моим мозгом? Я мало просеивалась с тех пор, как обрела эту силу. Один раз я отправилась к Лору (в ночь, когда мне пришлось убить его, чтобы подчеркнуть свой посыл: Больше. Никогда. Не. Шути. Со. Мной.), но я знала, на каком кладбище он находился. Однако недавно я подумала о Кэт в аббатстве и очутилась в Шотландии, где она была на самом деле, и это означало, что мой королевский GPS (в отличие от GPS Кристиана) нацеливался не только на места, но и на людей. Могла ли я просеяться в незнакомую локацию в Фейри, где я никогда не бывала, просто подумав о маме? Я не сомневалась, что они хорошо её спрятали.
Я смотрю в пустоту, вызывая образ своей матери, порхавшей на её воздушной дублинской кухне, которая является мечтой пекаря с чисто белыми шкафчиками и высокими сводчатыми окнами; как она готовит пирог с персиками и пеканами, вся перепачканная в муке и счастливая. Звук её смеха, приятный мамин запах, который наполняет комнату парфюмом, не имеющим ничего общего с химикатами, только любовь и знание, что эта женщина всегда прикроет твою спину, даже когда ты облажалась.
Просеивание ощущается как умирание.
В одно мгновение ты здесь. В следующее уже нет.
А потом ты снова есть.
Однажды я материализовалась частично в стене. В другой раз мы с Алиной отскочили от абсурдно мощных чар Бэрронса, которые защищали книжный магазин, отчего у Алины был фингал, а я была в синяках от головы до пят. Бэрронс – непревзойдённый творец охранных чар. Он что угодно может сделать непроницаемым. И чертовски болезненным, если кому-то хватит дурости попытаться проникнуть внутрь.
Чары Бэрронса – ничто в сравнении с тем, во что я врезаюсь на сей раз.
Я есть.
А потом меня нет.
А потом я муха на шоссе, врезавшаяся в ветровое стекло машины, которая несётся со скоростью сотня миль в час.
А потом я разлетаюсь мерзкой лужицей кишок и слизи, и ни одна косточка в моём теле не остаётся целой.
Всё чернеет.
То есть, черно как в чёрной дыре. Небытие в истинном смысле этого слова. Сенсорная депривация, которая ужасно напоминает то, как Синсар Дабх запихала меня в коробку.
Боль – единственный признак, по которому я понимаю, что всё ещё существую, и чертовски сожалею об этом.
О Боже, боль!
– Бл*дь, Мак, – взрывается Бэрронс где-то на далёком, далёком расстоянии, на другом конце очень длинного и очень тёмного туннеля.
Затем я снова лежу на полу, и надо мной кессонный потолок «Книг и сувениров Бэрронса», и несколько долгих, ужасающих моментов я не могу чувствовать различные части моего тела.
Затем Бэрронс склоняется надо мной, прижимает пальцы к моей сонной артерии, проверяет мой пульс, и по выражению его лица я понимаю, что выгляжу так же, как чувствую себя: как раздавленное на дороге животное.
Внезапно ко мне возвращаются ощущения помимо боли, и я ошарашенно понимаю, что я невредима. У меня по-прежнему есть тело. Однако остаточная агония в каждой клетке оглушает. Я не могу дышать или говорить, настолько она колоссальна и всеобъемлюща.
Он расстёгивает мою куртку, задирает футболку и распластывает ладонь на моём сердце. Я смотрю в его тёмные глаза и наблюдаю, как они мерцают и искрят, пока он бормочет на языке, которого я никогда не слышала, и боль начинает постепенно отступать. Он морщится пару раз, даже разок резко вдыхает и сощуривает блестящие кровавые глаза, почти полностью закрывая их.
«Прекрати забирать мою боль, – наконец, настаиваю я. – Мне уже терпимо».
«Заклинание оставило мощный осадок в твоём теле. Он тёмный и голодный, словно неполный».
«Я знаю, и ты забрал достаточно. Я рассею остальное».
«Я решаю, когда будет достаточно».
«Забавно, я тоже решаю, и я сказала первая».
Я отталкиваюсь, чтобы сесть (у меня есть конечности, а не лужи уничтоженной плоти!), ощущая глубинную ноющую боль в костях, но от неё уже не перехватывает дыхание.
– Я вся в синяках? Глаза подбиты?
– Физически ты невредима.
– Тогда почему ты был в таком ужасе?
– Вернувшись, ты отрубилась, свалилась на пол, вся белая, окоченевшая и неподвижная как смерть. На долю секунды ты показалась мне мёртвой, – мрачно говорит он. – Я больше не мог чувствовать тебя.
По моему позвоночнику бегут мурашки. Метка, которая нас связывает, происходит из наиболее мощной тёмной магии крови. Она позволяет нам ощущать постоянное тихое жжение присутствия другого… и на долю секунды чары полностью заглушили её. Это чрезвычайно тревожит.
– Милостивый Боже, во что я врезалась? Кто обладает такой властью?
– Я. Старые боги. Кое-какие фейри.
– Прости, но в сравнении с тем, с чем я только что столкнулась, твои чары – всего лишь намёки. А это был совершенно непроницаемый барьер.
Его ноздри раздуваются, глаза прищуриваются.
– Я применяю необходимую силу. Ключевое слово: необходимую. И ни йотой больше. Фейри – эгоистичные показушники с манией величия. Сдержанность, мисс Лейн – вот истинная мера силы. Самые смертоносные из нас её скрывают.
Ой-ой, я снова мисс Лейн, и его дикция становится сварливой и чёткой. В те редкие случаи, когда эго Бэрронса оказывается задетым, я невольно смеюсь, и сейчас я бы тоже похихикала, но слишком занята одержимым обдумыванием того, кто из моих фейри способен воздвигнуть столь мощные, разрушительные, непоколебимые чары, которые обладают обездвиживающим остаточным действием.
Я была выведена из строя.
Раздавленное машиной животное в самом истинном смысле слова. Оставшееся беспомощно лежать на спине, неспособное защитить себя. Если бы кто-то или что-то последовало за мной (а я слышала, что некоторые способны отследить просеивание), я бы оказалась лёгкой добычей. Кто среди моего двора обладает властью сделать такое с их королевой?
Я подумываю вновь атаковать те охранные чары. Теперь, зная, что они там, я готова. Возможно, я сумею нащупать проход, проскользнуть внутрь, разнести их на осколки.
Бэрронс интуитивно угадывает мои мысли и бесстрастно говорит:
– Я запрещаю. Мы не знаем точно, кто её похитил, и обо что именно ты будешь биться. Возможно, они тебя почувствовали. Возможно, они поставили вторые чары или какую-то ловушку.
Запреты работают со мной не лучше, чем с ним. Однако одна из любезностей, которые мы научились оказывать друг другу, пока уклонялись от моих многочисленных врагов в Фейри – это то, что мы собираемся вместе и воплощаем менее рискованную идею (при условии, что она не пожирает слишком много времени), и если это приводит к провалу, только тогда мы переходим к рискованной идее. Я признаю, что повторная атака этих чар несёт в себе более высокий риск.
Я знаю, кто за ними стоит. Это он не уверен.
Поднявшись на ноги, я протягиваю руку и, когда он принимает мою ладонь, переплетаю наши пальцы, готовясь просеяться.
– Ладно. Начнём с Зимнего Двора, – я уверена, что это она похитила мою мать. Судя по тому, что Кэт рассказала мне об Элириуме и наших падших ши-видящих сёстрах, которые пожертвовали безгрешностью, рассудком и жизнью, чтобы внедриться в их ряды, посещая клуб и даже ложась в постель с врагом, Зима – это самый могущественный мой противник, который решительнее всего настроен охотиться на людей и бросать вызов моему праву руководить. Я чувствую её присутствие там; её ледяной, бездонный голод захватить мою корону, словно одно из многих преимуществ ношения короны – это то, что запах грядущего предательства доносится прямиком до королевы Фейри волшебным ветерком.
Несколько лет назад мы с Бэрронсом отправились в тур по Фейри, знакомясь с различными кастами, осматривая дворы (до того, как они начали покушаться на мою жизнь; пока они ещё вели себя хорошо). Я точно знаю, где находится ветхий, превратившийся в руины замок Зимы, а также Весны, Лета и Осени, и Верховный Двор, обитель королевы. Я также знаю, где находится возвышенный и уединённый потайной дом королевы, о существовании которого неизвестно дворам. Несколько лет назад многое в Фейри было для меня незнакомым, но я сотни лет изучала файлы, пребывая в безвременной комнате, и теперь обладаю мощным преимуществом: Светлый Двор регулярно пьёт из Котла, а значит, я знаю об истории и способностях фейри больше, чем они. Файлы королевы передаются от одной к последующей. У меня имеется самая полная история фейри, которая есть на свете, если не считать короля Невидимых.
Когда мы просеиваемся, я размещаю в центре третьего этажа небольшой крытый заповедник с молодыми деревцами, травой и камнями, усыпанными нежным мхом и изящными ягодами, чтобы лемуры питались во время нашего отсутствия. Сообразив в последний момент, я добавляю круглый, обложенный камнями бассейн с водой и убираю все ковры. Какашки проще отчищать с паркета.
***
Королевство Зимы уже не заброшенное.
Довоенный особняк Лейнов в Эшфорде, штат Джорджия, по-прежнему раздавлен разрухой, но видит Бог, Зима восстановилась.
Хрень какая-то.
«Пожалуй, тебе лучше выключить это», – Бэрронс показывает на мои ноги.
Я смотрю вниз. Снег, покрытый ледяной коркой, растаял в радиусе трёх метров от моих ботинок, оставляя сырую землю, усыпанную ослепительным ковром кроваво-красных цветов на снегу.
Я негодую из-за потери своего дома. Я негодую из-за того, что Зима вернула себе свой дом, так что начинаю отнимать его, даже не подумав. Эмоции фейри влияют на климат.
«Скрытность – это преимущество. А оставление позади себя хлебных крошек на охоте – нет».
Логично. Убрав свои эмоции, я запихиваю их в ящик, и когда цветы увядают, снег вновь завладевает землёй.
Королевство Зимы – это покрытый бриллиантовой коркой эскиз прекрасных жестокостей, очаровательных и враждебно опасных, ибо каждая привлекательная грань содержит скрытое оружие или ужас.
Здесь чрезвычайно холодно – мы покрываемся льдом, стоя на месте – так что я корректирую температуру наших тел, воздвигая вокруг нас полосу более тёплого климата, и лёд стекает с нас огромными тающими пластами.
Я просеяла нас в место, находящееся примерно в полумиле от внутренней территории замка, частично скрытого за застывшей и иногда ужасающе оживающей изгородью, которая является частью лабиринта высотой по плечо, утыканного статуями; лучше оценить наше окружение, поскольку я понятия не имею, сколько придворных может иметься у неё здесь, и поставила ли она стражников.
Когда я была здесь в прошлый раз, Зима представляла собой заброшенный ледяной пейзаж с ветром, бушевавшим над пустошью и окутывавшим воздух белым туманом, из-за которого камень, лёд и статуи были едва видны. Сегодня ясно, пусть и не солнечно. Солнца в Зиме не существует; здесь лишь изредка проглядывает обмороженная инеем сфера голубоватого цвета.
За лабиринтом возвышаются четыре шпиля замка, алебастрово-ледяной оттенок пронизывает свинцовое небо. Каждая башня на вершине имеет круговую дорожку, но по ним не ходят охранники. Замок огромен, он равен внушительной части Белого Особняка, но большая его часть скрывается за двенадцатиметровыми стенами серебристого, приправленного металлом льда. За исключением склонов заснеженных крыш, опорных балок и ныне пустой дорожки для променада, которая венчает главный зал, я не вижу ничего от того огромного двора, о котором читала в своих файлах – двора, который способен принять десятки тысяч фейри. Когда я была здесь в последний раз, стены обрушились, и замок превратился в капающие, обвешанные сосульками руины, заброшенные на тысячи лет; практически бесформенная глыба льда и ничего больше.
Морозные, низко нависающие облака ползут над арктической местностью, подгоняемые ветерком с металлическим запахом; они парят в нескольких метрах над землёй, и когда одно из них проходит над головой, я замечаю бритвенно острые края на крошечных снежинках, из которых состоит облако. Попасть под такой снегопад означало бы пострадать сильнее, чем в зарослях южного кустарника, и оставило бы меня окровавленной и запятнанной каким-то деликатным (краткосрочным) ядом. Это бы не убило меня, но определённо послужило бы болезненным, раздражающим отвлечением.
«Слишком тихо», – рычит Бэрронс.
Я соглашаюсь. Тишина, которая сопровождает бурю, что бывает раз в столетие, когда мир столь плотно укрыт метровыми сугробами, приглушающими все звуки и вызывающими такое ощущение, будто ты единственный, кто остался в живых, окутывает землю.
Я хмурюсь, глядя на обледенелый лес к югу. Хотя ветер бушует, и острые как ножи стволы царапают друг друга, нет ни намёка на мучительные стонущие и однообразные звуки, которые они издавали в прошлый раз, когда я была здесь. К западу замёрзшая река, которая бурлит и подпрыгивает под полуметровым слоем льда, визжит голосами бесчисленных мучимых людей, похищенных за долгие столетия и запечатанных под поверхностью, где их слишком осознающие души заточены навеки, сейчас такая же тихая, какой и должна быть смерть.
«Такое ощущение, будто все звуки под запретом», – размышляет Бэрронс.
Я резко перевожу на него взгляд.
«Да», – говорю я и внезапно осознаю, что раньше была слишком отвлечена, чтобы заметить. С тех пор, как мы прибыли сюда, Бэрронс ни одного слова не произнёс вслух. Каждая крупица нашего разговора передавалась в тишине, через приватные каналы нашей метки.
Я открываю рот, чтобы объявить очевидное, но не выходит ни звука. Мои глаза полыхают, и я рычу: «В Зиме что-то кардинально не так, Бэрронс».
Мрачно кивнув, он берёт меня за руку, и мы начинаем идти по коварной местности к замёрзшей крепости впереди.
Глава 12
Ты можешь забрать мою изоляцию,
ты можешь забрать ненависть, которую она порождает[18]
Кристиан
До того, как я начал превращаться в принца Невидимых, я был обычным горцем со здоровым сексуальным влечением, ну, вы понимаете, та постоянная мужская фоновая музыка секс-секс-секс, найди-займись-им-утони-в-этом-пока-не-погибло-ещё-больше-идеальной-спермы, которая играет лёгкую чувственную мелодию в моей голове.
И хотя время от времени появлялась женщина, которая заставляла эту музыку превращаться в хардкорную версию Closer в исполнении Nine Inch Nails, делая меня немного туповатым, когда дело касалось изящных нюансов наших отношений (эти женщины обычно были сумасшедшими; не спрашивайте меня, почему чокнутые намного горячее в постели), ничто в жизни не готовило меня к тому, чтобы пасть жертвой сексуальных аппетитов принца Невидимых, обременённого смертоносной похотью.
Я утоляю свою похоть, женщина умирает.
Кто вообще мечтает о таком дерьме? О чём, бл*дь, думал король Невидимых, когда создавал свою королевскую касту? Принц Смерти действительно должен становиться смертью для всех, кого он трахал? Полубезумный король сидел и гоготал над этой своей гадостью? И было ли ему до этого дело?
Полагаю, первый Смерть, должно быть, инстинктивно знал, как приглушать свою Сидхба-джай, или со временем научился её контролировать, или ему просто было всё равно, что он убивает, удовлетворяя свои потребности.
С другой стороны, возможно, ему никогда не удавалось удовлетворять свои потребности в заточении тюрьмы Невидимых, что вполне объясняло то, какими бешеными были принцы Невидимых, когда стены наконец-то пали. Я знаю, что после трёх четвертей миллиона лет целибата я тоже полностью слетел бы с катушек, и неважно, какое там либидо – как у фейри, или просто средняя доза мужского тестостерона.
После ухода Мак я потратил остаток дня на подавление своего бушующего желания найти ближайшую готовую женщину и вместо этого проводил время с Кэт и Шоном, пытаясь научить племянника самого скандально известного и ныне покойного дублинского мафиози, Рокки О'Банниона, тому, что я узнал о контроле наших сил.
Мы с Шоном раз за разом проходили по последним скудным акрам травы в моём королевстве, и раз за разом, раз за разом, раз за грёбаным разом я пытался объяснить ему, как почувствовать землю под его ботинками и призвать силу из неё так, чтобы не опалить почву, превращая её в обугленные руины.
Снова и снова, с растущей враждебностью, он чернил землю, притягивая в мою обитель магнитом своей ярости настоящий шторм столетия. Черви кричали от муки, сгорая в почве. Кроты, пробуждённые от дремоты, издавали один жалобный звук и превращались в пепел. Я страдал от мягких взрывов личинок, которые ещё недостаточно сформировались, чтобы скорбеть по красоте, которую они теряли; подземная жизнь во всём её тёмном, землистом величии. Изредка встречавшаяся песочная змейка протестующе шипела, сгорая дотла.
Шон О'Баннион идёт – земля становится чёрной, опустошённой, и всё в ней умирает на глубине трёх с половиной метров. Ад силы принца. Опять-таки, чем, бл*дь, думал король Невидимых? И думал ли он вообще?
Разгневанный своим провалом, Шон пылко настаивал, пока мы стояли посреди чёртова потопа (это не просто дождь, это едва сдерживаемый океан, который припарковался над Ирландией на заре времён и бесконечно протекал, теперь оказался приманен унынием Шона в Шотландию и пролился полностью), что либо я вру, либо это не работает одинаково для всех принцев. Терпеливо (ладно, откровенно взбешённо, но мать вашу, я мог бы снова заниматься сексом, но отказался от этого, чтобы помочь ему), я объяснял, что это действительно работает одинаково для всех нас, но поскольку его не обучали как друида, ему может понадобиться время, чтобы понять, как этим пользоваться. Например, научиться медитировать. Такая сосредоточенность не приходит легко и сразу же. Практика – это ключ ко всему.
Он отказался поверить мне. Он громогласно и раздражённо ушёл, по его огромным эбонитовым крыльям стекали реки воды, и молнии жалили землю, следуя за ним по пятам. Кэт печально плелась на безопасном расстоянии сзади.
Меня с рождения воспитывали так, чтобы я находился в гармонии с миром природы. Люди – это не часть природы. Животные не обладают бессметным множеством идиотских эмоций, от которых мы страдаем. Я никогда не видел, чтобы животное жалело себя. Пока другие дети забавлялись в помещении с играми и игрушками, мой па отводил меня глубоко в лес и учил становиться частью бесконечной паутины бьющихся сердец, которые наполняли вселенную, от птиц на деревьях до насекомых, жужжавших над моей головой, от лисы, которая подгоняет своих щенков вверх по склону холма и в холодный журчащий ручей, и до дождевых червей, которые блаженно копаются в плодородной почве. К пяти годам мне сложно было понять любого, кто не ощущал такие вещи как часть обыденной жизни. По мере моего взросления, когда виргинский филин устраивался на ночь на дереве за моим окном, дядя Дэйгис учил меня, как чарами объединить себя с ним (нежно, никогда не узурпируя) и посмотреть через его глаза. Жизнь всюду, и она прекрасна.
Животные, в отличие от людей, не могут врать.
Мы, люди, в этом профессионалы, особенно когда дело касается лжи самим себе.
Я порекомендовал себе терпеливые повторяющиеся попытки, несмотря на взбешённое настроение Шона. У меня имелось преимущество друидского обучения; и мне всё равно потребовались годы, чтобы понять, что земля является вместилищем моей силы, а также разобраться, как нюансировать и отточить её.
Шон потерялся во внутренней тьме, которую создал он сам, и ничего не видит за её пределами, да и не хочет ничего видеть. На каком-то уровне он верит, что заслуживает потеряться в отчаянии. Я тоже много времени провёл в этом отчаянном, тусклом аду. Я ненавидел всех и вся, я винил всех и вся.
И пока я чувствовал себя так, я не добивался прогресса.
Мы дураки, раз считаем, что травма или невезение происходят из-за случайного стечения обстоятельств, или вину за это можно по-настоящему возложить на кого-то или что-то. Наши судьбы принадлежат нам, мы выбираем вставать по утрам, мы выбираем выходить в мир и жить, так что мы всегда как минимум частично причастны. Это не значит, что мы виновны в постигшей нас участи; это значит лишь то, что мы должны принять выпавшую нам долю, чтобы двигаться вперёд каким-либо значимым образом. Какие бы карты ни сдала нам жизнь, мы те, кто мы есть, и бунт против этого абсолютно ничего не меняет; это лишь заточает нас в ловушку там, где мы не хотим и, если честно, не должны находиться.
Надо тщательно следить за мыслями, которые ты посылаешь во вселенную. Ибо она слушает. Отстаивай пределы своих возможностей, и они действительно будут ограничены. Тебе нужно отстаивать свои мечты.
Кстати о мечтах… Я складываю руки за головой и наслаждаюсь блаженством возможности растянуться на спине в кровати впервые за несколько лет, не сталкиваясь с помехой в виде крыльев. Я всегда любил спать на спине, и раз уж сегодня мне не удалось потрахаться, а теперь уже слишком поздно искать женщину, которая не потребует взамен монету (тот галантный романтик Келтар по-прежнему живёт в моём сердце), я не сомневаюсь, что в те несчастные несколько часов, что я просплю, мне будет сниться секс. Мне больше не нужно спать, но человеческая часть меня наслаждается этим и продолжает пытаться. Однако мои промежутки сна сокращаются и становятся всё более ускользающими.
Мак говорит, что принцы вообще не спят. Если это правда, то я вовсе не жажду завершения трансформации. Что есть жизнь без снов?
***
Подозреваю, что раз моей последней мыслью перед сном был комментарий Мак о том, что принцы вообще не спят, из-за того мне снится сон о ней, который вызывает у меня паранойю – вдруг Бэрронс пронюхает об этом сне и какой-то чёрной магией проникнет в моё подсознание и убьёт меня; он обидчивый ублюдок-собственник. Если кто-то и может выкинуть такой фокус, то это он.
Мак сексуальная в такой манере, которую я не могу облечь в слова. Чарующая тьма таится под всей этой жвачковой розовизной, которую она источает, и это заставляет мужчину задаваться вопросом, насколько она свирепая и развратная в постели. Как я и говорил, двойственность – это мой наркотик.
Так что теперь мне снится, как она стоит в изножье моей кровати с четырьмя столбиками, абсолютно обнажённая, и я так чертовски возбуждён при взгляде на неё, что во всех нужных местах пробуждается боль, когда она начинает идти в мою сторону, прикусывает нижнюю губу, а затем одаряет убийственной улыбкой, которая содержит в себе невинность, помноженную на полное отсутствие сдержанности, и обещает мне адскую скачку.
