Текст книги "Наставница королевы"

Автор книги: Карен Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава восемнадцатая

Хэтфилд-хаус,

17 ноября 1558 года

Из бездны отчаяния пришло спасение и для меня, и для Елизаветы, и для всей Англии.

Сначала произошла трагедия национального масштаба: мало того, что король Филипп угробил средства английской казны и жизнь множества англичан в ходе войны за границей, он еще и проиграл эту войну, а Франция захватила Кале, последнее английское владение на континенте. Как гордились монархи Англии тем, что сохраняли эту твердыню в Европе, доставшуюся им в наследство от славных предков-Плантагенетов. Из уст в уста передавали слова королевы Марии: если после смерти ее тело вскроют, то увидят вырезанное на сердце слово «Кале».

Филипп ненадолго вернулся к жене. Было объявлено о новой беременности королевы, но англичане лишь качали головами и роптали. Коль скоро речь шла о Марии (которую в народе уже кое-кто прозвал Марией Кровавой), трудно было верить словам – требовались более веские доказательства.

Вся свита Елизаветы стонала под продолжающимся правлением Томаса Поупа и его жены Беатрис, как и при других королевских надсмотрщиках – ведь сколько лет мы ждали, когда события повернут в благоприятное для нас русло. Мы жили, словно под арестом, и я стала по-новому понимать название придворной должности – «камеристка». Но вот настала осень 1558 года, и Господь Бог щедро излил на нас свои милости.

Сначала произошло вот что. В ноябре мы с Елизаветой и несколькими камеристками – разумеется, в сопровождении вездесущих Поупов – быстрым шагом прогуливались в ближних окрестностях Хэтфилд-хауса. Такая ежедневная разминка помогала нам выдерживать неизбежную скуку и царившее в доме напряжение.

Подобно своей сестре, Елизавета страдала близорукостью, хоть и не такой сильной, поэтому я сказала ей, указывая рукой:

– Вижу, вон оттуда скачет галопом гонец.

– Можем ли мы надеяться, что теперь королевский наследник оказался лишь плодом больного воображения моей сестры? – прошептала она.

До нас доходили слухи о том, что Мария не на шутку расхворалась, и у меня были основания надеяться: вот-вот прибудет гонец с вестью о том, что она лежит на смертном одре, а моя девочка должна готовиться стать королевой. Мария к тому времени уже восстановила Елизавету в правах престолонаследия – хотя и, разумеется, после всех детей, каких она еще может родить Филиппу (он сделался королем не только Англии, но и Испании).

Ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. Я заслонила рукой глаза от солнца и смогла разглядеть рослую фигуру всадника. Было что-то знакомое в его манере держаться в седле. Он уверенно управлял огромным скакуном и…

– Джон! – закричала я. Из-под копыт могучего коня вылетали камешки и комья земли, позади него облаком вилась пыль. – Это же Джон!

Елизавета открыла рот от неожиданности, но я, подобрав юбки, уже со всех ног мчалась вперед. Да, это Джон. Мне не показалось, не приснилось. Джон вернулся домой, ко мне!

Он окликнул меня по имени – раз, другой, – но я так задыхалась от бега, что не в силах была ответить ему. Джон выглядел таким красивым: лицо загорело, плащ хлопал за спиной, будто крылья огромной птицы. Казалось, он раздался в плечах и стал еще мощнее, чем я его помнила. Джон слегка осадил коня, воскликнул: «Любовь моя!» – и, подхватив меня одной рукой, усадил в седло перед собой.

Седалищем я ударялась о его колени, но не жаловалась – просто ухватилась покрепче, и мы, покачиваясь в седле, сумели даже поцеловать друг друга, пока Джон не остановил коня. Я просто не замечала никого вокруг, но тут стал возмущаться наш Попик (как мы звали его за глаза):

– О вашем приезде, сударь, нас никто не известил!

– Добро пожаловать домой! Вы привезли новости, милорд Эшли? – зазвенел колокольчиком чистый голосок Елизаветы.

Не обращая внимания на кипящего гневом Поупа, она взялась за стремя Джона.

– Главная новость: я вернулся, чтобы снова служить вашему высочеству и снова быть мужем своей жене! – Джон помог мне соскользнуть с седла, потом спрыгнул на землю сам и преклонил колено у ног Елизаветы. – Я тайно возвратился несколько дней назад, жил у Сесила в Уимблдоне, – сообщил он. – Но я не мог и дальше откладывать встречу с вашим высочеством… и с этой упрямой женщиной, которая служит вам столько лет.

Принцесса протянула Джону кисть, он поцеловал ее. Я сжимала руки от переполнявшей меня радости. Елизавета хотела заставить Джона подняться, но он остался коленопреклоненным.

– Есть еще новости, – проговорил он. – Ее величество, ваша сестра, тяжело больна – упокой, Господи, ее душу, несмотря ни на что.

– Я не потерплю подобных разговоров, лорд Эшли! – снова вмешался Поуп. – Это ведь измена – говорить, что королева умирает. Всем пора возвращаться в дом, а вы, сударь мой, пожалуйте за мной.

– Джон Эшли – мой слуга и добрый друг, – резко обратилась к Поупу Елизавета. – Он останется со мной и с миссис Эшли. А о том, что наша королева покинула нас, мы узнаем, когда мне доставят от нее коронационный перстень. Так она мне сказала в нашу последнюю встречу.

Эти слова охладили и Томаса Поупа, и меня. Почему моя девочка раньше мне об этом не сообщила? Хотя если Джон прав, если Мария и вправду покинет наш мир, тогда Елизавета Тюдор больше не моя девочка – она королева Англии.

Припоминаю, что в тот день она настояла на своем и Джон остался вместе с нами. Даже Попик, изводивший всех нас на протяжении почти трех лет, отступил и склонился перед ее волей. Вообще за последнее время все, кроме меня, стали относиться к Елизавете по-новому. В воздухе витали надежды на большие перемены. Прошлое уносилось вдаль, подобно осенним листьям под порывистым ветром. Мы пошли к дому, шагая рядом: Джон одной рукой обнимал меня за талию, а другой вел в поводу своего коня; Елизавета взяла меня под руку и стала засыпать Джона вопросами о том, что он узнал нового в университете.

Но тут я снова услышала стук копыт – на этот раз нескольких лошадей – и обернулась, глядя на подъездную аллею.

– Всадники, – сообщила я. – Целая кавалькада.

– Джон, – сказала тогда Елизавета, – помогите мне сесть на вашего коня. Если пришло мое время, я хочу встретить их вон там, под самым могучим из дубов.

У меня все внутри переворачивалось от нахлынувших мыслей. Всадники в таком количестве, спешащие прямо в Хэтфилд-хаус… это могло означать только одно. Неужели останутся позади долгие годы страха и нестерпимого ожидания?

Мне думалось, что Елизавета могла бы поехать навстречу всадникам, но она поступила так, как решила. Она проскакала по поляне и спешилась у могучего дуба, под сенью которого мы столько всего говорили друг другу и где я передала ей материнский перстень. Мы с Джоном поспешили присоединиться к ней. Подошли и остальные, но я поначалу не смотрела ни на кого, кроме Елизаветы Английской.

С непокрытой головой, в развевающемся под порывами ветра плаще с меховой опушкой, раскрасневшаяся от холода и волнения, она стояла и ждала, пока приехавшие спешатся. Одиннадцать человек, быстро сосчитала я. И среди них Сесил! Создавалось впечатление, что он был главным. Я узнала нескольких членов Тайного совета королевы Марии – и тех, кто симпатизировал Елизавете, и тех, кто не очень-то любил ее. А вот высокий молодой человек с гордым взором, спешившийся подчеркнуто не спеша, чертовски красивый, – Боже правый, да ведь это же Робин Дадли! Мы уже слышали, что его выпустили из Тауэра и отправили во Францию, воевать за короля Филиппа (это Филипп добился, чтобы Мария помиловала Дадли), но мы не знали, что с ним, и где он теперь.

А наш друг Уильям Сесил чуть ли не кубарем скатился с седла и сразу преклонил колено. Робин и остальные поспешили обнажить головы и тоже опустились на колени. Мы с Джоном также встали на колени рядом с Елизаветой, а супруги Поуп – немного дальше от нас. Лучи неожиданно выглянувшего из-за туч солнышка заиграли на золотисто-рыжих волосах Елизаветы, а она стояла и ждала, что скажут прибывшие, ждала, когда изменится ее судьба.

– Ваше высочество… Ваше величество, – произнес Сесил, с трудом переводя дух. И протянул ей руку. На его ладони лежал украшенный ониксом коронационный перстень, с которым монарх расстается только после смерти. Несколько мгновений Елизавета смотрела на него, широко открыв глаза, застыв неподвижно, – наверное, просто не могла поверить.

– Ваша царственная сестра… я соболезную вам, – произнес Сесил, поднимая голову и кусая губы, чтобы сдержать улыбку, искрившуюся в его глазах. – К моему прискорбию, она покинула сей мир, оставив вам трон Тюдоров и королевство Англии, Шотландии и Ирландии[72]72
  Неточность: такой титул станут носить лишь преемники Елизаветы, начиная с Якова I. Елизавета была королевой Англии и Ирландии; Шотландия оставалась самостоятельным государством, неоднократно воевавшим с Англией и имевшим свою законную королеву – Марию Стюарт.


[Закрыть].

Сморгнув подступившие слезы, Елизавета взяла перстень и надела его на безымянный палец правой руки. Перстень был ей великоват, но я не сомневалась – великие задачи, стоящие перед ней, всегда будут по плечу моей девочке, моей королеве.

– Это, – произнесла она своим чистым красивым голосом, – от Господа, и есть дивно в очах наших[73]73
  Евангелие от Матфея, 21:42.


[Закрыть].

Я понимала, что она цитирует Писание, но не могла не задуматься о слове «наших». Конечно, монарх может говорить о себе во множественном числе, это его право, но мне показалось – после всего, что выстрадали ради нее мы с Джоном, – это слово подразумевало и нас тоже.

Не прошло и нескольких часов, как искатели милостей и чинов из Лондона и простые англичане из окрестных графств толпами повалили к воротам Хэтфилд-хауса: одни – чтобы взглянуть на новую королеву, другие – чтобы подать прощение. Сама Елизавета в это время собрала в большом зале заседание только что назначенного ею Тайного совета, хотя пока и в неполном составе. Я слышала, как она сказала своим придворным, что здесь ее «самое любимое место, ибо именно тут мои царственные родители проводили свои счастливые дни». На ее пальце, рядом с коронационным перстнем, я увидела материнский подарок.

Прежде всего, Елизавета объявила трехдневный траур по своей сестре, которая скончалась, как говорили, от опухоли в животе и лихорадки, каковые поразили ее после очередной ложной беременности. Во-вторых, новая королева вывела из состава совета тех лордов, которые оставались верными прежней королеве и католицизму. B-третьих, Елизавета назначила сэра Уильяма Сесила своим главным секретарем и первым советником, пожелав, чтобы он всегда давал ей советы честно, сколь бы трудно это ни было. Я с гордостью записала ее мудрые слова:

«Вот как я сужу о вас, Сесил. Вы не прельститесь никакими дарами и всегда будете верны интересам государства. И, невзирая на мои личные суждения, станете давать мне такие советы, какие почитаете наилучшими. А если узнаете нечто такое, что надлежит поведать мне в тайне, то и сообщите это лишь мне одной, и будьте уверены, я сама не стану такое дело разглашать».

Эти слова я приняла и как руководство для себя: давать королеве советы, которые я считаю лучшими, невзирая на ее личные суждения. Откуда мне было знать, что Елизавета, хотя и назвала меня своей матерью, может отныне не принимать во внимание моего мнения?

Ведь она сразу же отвергла мой первый совет и назначила Роберта Дадли, своего Робина, шталмейстером, на каковом посту он всегда должен был находиться при ней. Этот пост приносил доход в полторы тысячи фунтов ежегодно, не считая всевозможных привилегий – а они, к моему сожалению, включали в себя и апартаменты в королевском дворце. Роберт Дадли получал в свое распоряжение слуг и право наряжаться в столь желанную бело-зеленую ливрею – тюдоровских фамильных цветов. Кое-кто перешептывался о том, что он сын изменника, но я не могла не признать, что он умелый, великолепный наездник, как и мой Джон.

Я надеялась лишь на то, что Роберт не замедлит привезти ко двору свою деревенскую женушку Эми.

Елизавета, не пригласив ни меня, ни Джона сопровождать ее, поехала кататься по хэгфилдскому парку вдвоем с Робином, прежде чем мы все отправились в Лондон. «Ах, да что там, – уговаривала я себя. – У них так много общего, и пережить им обоим довелось немало. В конце концов, дружба так и останется дружбой. Несомненно, Елизавета хорошо усвоила урок о том, чем могут обернуться отношения с женатым мужчиной – вон как ей (а заодно и мне) пришлось мучиться из-за Тома Сеймура».

На нас с Джоном двадцатипятилетняя королева пролила свои милости щедрым дождем. Я стала хранительницей королевского гардероба и первой леди королевской опочивальни. Да, когда-то служанка, а затем камеристка Кэтрин Чамперноун Эшли, родом с далеких девонских пустошей, теперь, по велению моей милой Елизаветы, стала именоваться леди[74]74
  В данном случае это должность, а не титул.


[Закрыть]. Мне подчинялись фрейлины королевы (все они происходили из благородных семейств).

В моем ведении находился гардероб ее величества (несколько месяцев я привыкала называть Елизавету этим титулом). А гардероб, несмотря на то что она пока носила простое платье без украшений, быстро пополнялся – он занимал огромный особняк на улице Блэкфрайарс в Лондоне, где и хранилось отныне множество великолепных разноцветных нарядов королевы. За короткое время я разработала стройную систему их размещения: рукава и корсеты висели в соответствии с цветом и стоимостью; юбки с фижмами и нижние юбки шли друг за другом согласно ткани и ширине. А еще были кружевные воротники, плащи, накидки, туфли… Такое изобилие приводило меня в смятение, поэтому вскоре я обзавелась множеством помощниц. Впрочем, я забегаю вперед.

Прежде чем мы отправились из Хэтфилд-хауса в Лондон, Елизавета назначила Джона хранителем и распорядителем королевской личной сокровищницы (где находились ее драгоценности и столовые приборы из золота и серебра) – по иронии судьбы, эту прибыльную должность когда-то занимал Томас Кромвель. То была пожизненная синекура, давно учрежденная и очень почетная, она приносила пятьдесят фунтов годового дохода, а также четырнадцать двойных блюд ежедневно в счет положенного довольствия – благодаря такой щедрости мы получили возможность кормить собственных слуг и помощников. Бесплатное жилье в королевском дворце представляло собой уютные апартаменты из нескольких комнат, расположенных недалеко от покоев королевы. Единственное, что не устраивало лично меня: у нас обоих были помещения (а у Джона – и его кабинет) также и в Тауэре – только для того, чтобы Джон имел возможность регулярно проверять сохранность даров, преподнесенных короне, а равно и драгоценности самой королевы. И, разумеется, служба королеве подразумевала, что я снова должна побывать в Тауэре, хотя по куда более радостному поводу, чем когда-то.

Как только мы прибыли в Лондон, Джон сразу занялся подготовкой коронационных регалий, хотя до торжественной церемонии оставалось еще два месяца.

Джон также был назначен первым дворянином личной свиты королевы, а я – первой дамой. Таким образом, под нашим началом находились все слуги, в каком бы дворце ни пребывала королева. Конечно, новые должности давали немалый доход, и – что еще важнее – теперь в мое владение перешли земли, которые Елизавета давно мечтала мне подарить: поместье в Дорсете, в Эбботсбери и в Милтоне, особняк в Осмингтоне и еще земельные наделы в Челдоне. Доходы от этих имений должны были обеспечить нас до конца дней. Воистину и Елизавета, и я вознеслись из грязи в князи. Я теперь стала весьма обеспеченной женщиной и сразу же послала в Девон двух стражей с письмом и кошелем денег для отца и его детей.

И вот процессия новых придворных и слуг королевы – сразу за ее величеством ехали мой Джон и Робин Дадли – медленно двинулась из Хэтфилд-хауса в Лондон. Все мои мысли были заняты предстоящими переменами при новом правлении; кроме того, надо было организовать похороны Марии и коронацию Елизаветы – и то, и другое в Вестминстерском аббатстве.

Даже здесь, на проселочных дорогах, люди бурно приветствовали королеву. От радости я то улыбалась, то плакала. Как спас и благословил нас милосердный Господь Бог! Наконец-то можно ничего не бояться! И, конечно же, несчастную, разоренную Англию ожидало благословенное царствование королевы Елизаветы.

Лондонский Тауэр,

14 января 1559 года

Два месяца спустя весь Лондон снова приветствовал новую королеву: наша кавалькада проследовала в Тауэр, откуда завтра по традиции начнется торжественная процессия по случаю коронации Елизаветы в Вестминстерском аббатстве. Мы с Джоном переглянулись, проезжая через ворота Тауэра, откуда вышли на свободу после своего заточения, в тот день, когда познакомились с Сесилом. Я вспомнила события более ранние, когда была здесь с королевой Анной перед ее коронацией, уже четверть века тому назад. Я молилась о том, чтобы Елизавета не испытывала никакого страха – ну и глупа же я была! С ее губ не сходила улыбка, она махала своим подданным рукой, восседая на белоснежном скакуне, которого выбрал для нее Роберт Дадли.

Но вот Лондон остался позади, ворота Тауэра затворились, мы все спешились, и я заметила, как Елизавета замерла и окинула взглядом лужайку, Тауэр-Грин, где прежде стоял эшафот. Я посмотрела на дворец, перестроенный Генрихом для коронации ее матери, а потом служивший тюрьмой и для Анны, и для самой Елизаветы. Наконец новая королева вошла во дворец, и я, быстро поцеловавшись с Джоном, поспешила за ней, а он остался с Робертом – проверить, всех ли лошадей увели на конюшни и хорошо ли их там устроили.

Был четырнадцатый день января месяца года 1559-го. За два месяца до этого, по прибытии в Лондон, мы сперва расположились в огромном Сомерсет-хаусе, ожидая, пока приготовят дворец Уайтхолл. Оттуда вывезли мебель королевы Марии, покои проветрили, почистили все туалетные комнаты и замазали многочисленные глазки в стенах, спрятанные под шпалерами. Елизавета, впрочем, велела рабочим не трогать потайные лестницы и переходы, устроенные ее отцом в Уайтхолле и Гемптон-корте.

На Рождество мы перебрались в сильно изменившийся Уайтхолл. Елизавета призналась мне, что ей не терпится побывать во всех своих многочисленных дворцах и поместьях. А мы с Джоном очень грустили по Хэтфилду и Энфилд-хаусу, таким уютным и милым. Да простит нам Господь Бог, но мы с Джоном охотно отказались бы от всех щедро пожалованных нам ее величеством поместий, променяв их на один только Энфилд.

В тот зимний день мы разместились в Тауэре, а когда приблизился вечер, Елизавета обратилась ко мне:

– Я хочу помолиться в здешней церкви Святого Петра-в-оковах. Я велела позвать Джона и Робина, пусть они пойдут вместе с нами.

– Слушаюсь, ваше величество, – ответила я и отправилась за плащами.

Елизавета явно не собиралась никого больше брать с собой, поэтому я сказала фрейлинам (среди них только что появилась Мария Сидней, сестра Робина, к которой Елизавета весьма благоволила), что они пока свободны. Девушки вздохнули с облегчением и вернулись к болтовне и жареным каштанам, сев тесным кружком ближе к огню, который время от времени издавал шипение – через дымоход в него залетал снег.

Я заново оценила Роберта Дадли, Робина, когда он вместе с Джоном ожидал королеву у дверей дворца, выходивших на главную лужайку Тауэра. (Между прочим, когда за два месяца до этого мы остановились в Тауэре на ночь, Елизавета призвала к себе сэра Джона Бедингфилда, коменданта, который был в свое время ее тюремщиком. Она похвалила его за то, что он отменно выполнял свой долг и держал ее под неусыпным наблюдением, когда она была здесь узницей, после чего сразу же отстранила его от должности.)

Роберт Дадли был почти ровесником Елизаветы; я слышала, как некоторые называют его за глаза цыганом – кожа была у него более смуглой, чем обычно бывает у англичан. Позднее досужие сплетники утверждали, что эта кличка ему подходит, ибо он околдовал королеву. Одетый всегда по последней моде, с выдумкой, Роберт Дадли отличался красивыми чертами лица, окаймленного аккуратно подстриженной рыжевато-каштановой бородкой; тяжелые веки слегка прикрывали глаза, придавая ему особое очарование. Насколько я понимаю, многие дамы находили его неотразимым. Но взгляд его темно-карих глаз был неизменно прикован к Елизавете, Я решила сразу же после коронации напомнить ей о том, что королевский венец не в силах защитить ее репутацию, если она станет появляться повсюду вдвоем с женатым мужчиной. Если мне не удастся убедить принцессу, Джон обещал сказать ей это сам.

Роберт Дадли умел не только превосходно скакать верхом и сражаться на рыцарских турнирах. Он был остроумен и образован, искусен в теннисе, стрельбе из лука и танцах (как нравилось Елизавете с ним танцевать!), что позволяло ему хвастать своими красивыми мускулистыми ногами. Да-да, в свои пятьдесят два года я еще вполне способна была понять, что испытывает Елизавета, находясь рядом с ним. Мы с моим Джоном до сих пор горели в объятиях друг друга, обожали друг друга, и я хорошо помнила былые дни – добрые и дурные, – когда красавец мужчина мог вскружить мне голову. А от Роберта – как и от Джона, и от Тома Сеймура, чтоб ему неладно, – исходили волны мужественной привлекательности.

Елизавета, однако, стала теперь королевой; ей пришлось многие годы потратить на то, чтобы восстановить свою репутацию, сильно пошатнувшуюся после приключений с Сеймуром, которые едва не погубили нас обеих. Из этого я заключала, что скоро она придет в себя. Но ее новые придворные – включая Сесила, который не доверял Роберту, – удивленно поднимали брови, наблюдая за тем, как их молодая незамужняя королева игриво улыбается сыну предателя, а тот до сих пор держит свою жену в деревне.

Но сейчас мы вчетвером шли в церковь, и у меня даже голова закружилась, когда королевские телохранители поспешно распахнули перед Елизаветой двери дворца – те двери, которые мы, бывало, не без труда открывали сами, а бывало, их и закрывали перед нами или запирали, чтобы мы не могли выйти наружу. Сейчас Елизавета спешила – наверное, хотела исполнить намерение побывать на могиле матери. Мне пришлось поднапрячься, чтобы не отстать от нее.

За дверью на нас набросился холодный ветер с реки, словно хотел заставить повернуть назад. Я шла сразу за королевой, а позади нас – Джон и Роберт. Снег летел в лицо, заставляя щуриться, а одежды развевались на зимнем ветру. Изо рта вылетали клубы пара. Мы молча подошли к маленькому приземистому строению – церкви Святого Петра-в-оковах. «Как же удачно, – подумала я в который раз, – выбрано имя для тюремной церкви!»

Джон поспешил вперед и распахнул створки тяжелых двойных дверей. Хмурый зимний день давал немного света, струившегося из окон. На каменные плиты пола и голый алтарь с каменным распятием падали бледные тени. Несколько статуй рыцарей и их дам, застывших в вечной молитве, смотрели в небеса с надгробий. Мы двинулись по короткому боковому нефу. Елизавета остановилась и сказала, не глядя на нас:

– Робин и Джон, останьтесь, пожалуйста, здесь и никого не впускайте. Кэт, иди за мной.

Наши юбки и плащи громко шуршали, а шаги отдавались гулким эхом, пока мы шли по боковому нефу к алтарю, перед которым стояли четыре простые деревянные скамьи, – здесь иногда молились королевские гвардейцы, которые несли стражу в Тауэре.

Мы сели рядышком на переднюю скамью и помолчали, пока Елизавета не сказала, глядя прямо перед собой:

– Я знаю, что ее гроб – ящик из-под стрел – лежит под этими плитами. В последний раз я видела ее двадцать два года назад, но еще никогда мы с ней не были так близки сердцем и помыслами. А у меня ведь до сих пор в голове не укладывается то, как все изменилось, – какую я приобрела власть, какое место заняла. Тебе хоть раз снились кошмары о ней с тех пор, как я стала королевой? – спросила она, повернувшись наконец ко мне.

– Нет, ваше величество, ни разу.

Елизавета протянула руку в перчатке и взяла меня за руку.

– У меня тоже не было. Теперь она обрела покой. Но со мной она будет всегда, как и ты. Ты всегда и во всем должна быть на моей стороне, Кэт.

Я чуть было не заговорила о том, сколь неуместно предпочтение, которое она оказывает Робину, но на этот раз прикусила язык.

– Я хочу, – торопливо говорила Елизавета, – взять себе герб Болейнов – белого сокола, сидящего на пне. Пусть все знают, что я горжусь своими предками Болейнами не меньше, чем Тюдорами. И, конечно же, в память о матери я пригласила ко двору своих двоюродных брата и сестру, Генри и Кэтрин, а со временем продвину их на высокие должности.

Она имела в виду взрослых уже детей своей покойной тетушки Марии Болейн, сестры Анны. Эта женщина осмелилась выйти замуж за человека, которого по-настоящему любила, за что ее отослали прочь от двора еще до моего приезда. Кэтрин, очаровательная внешне и очень милая по характеру, уже вошла в число фрейлин, находившихся в моем подчинении, а кузен Генри, получивший титул барона Хансдона, был в большой милости у королевы и преданно ей служил.

– Мне приятно все это слышать, и матушка ваша была бы очень этим довольна, – поддержала я Елизавету.

– Здесь похоронен и он – Томас Сеймур.

– Да. И еще Джейн Грей, и ваша двоюродная сестра королева Екатерина Говард[75]75
  На самом деле Екатерина Говард приходилась двоюродной сестрой Анне Болейн.


[Закрыть] – многие, кто допустил ошибку, доверившись коварным мужчинам или же находился под их властью.

Елизавета издала звук, похожий на очень тяжелый вздох. Она с такой силой сжимала мок) руку, что я уже собиралась пожаловаться, но тут она заговорила снова:

– С Робином у меня совсем по-другому, Кэт, что бы ты там ни думала. После тебя он мой самый близкий друг с детских лет – и он будет рядом со мной и дальше.

– Разумеется, необходимо, чтобы вас окружали сильные мужчины, знатные, известные. И все же…

– Вроде Сесила и Джона, – перебила она меня. – Но и Робина тоже.

– Быть может, вам следует пригласить ко двору его жену, чтобы окружающие поменьше болтали? – сказала я, набравшись смелости.

Елизавета снова вздохнула и отпустила мою руку.

– Ей больше нравится в деревне. Да к тому же она хворает.

Я затаила дыхание. Мои мысли понеслись вскачь.

– Чем хворает? У нее что-то серьезное?

– Да вроде бы нет. По крайней мере, мы на это надеемся. Кэт, давай преклоним колена и помолимся о том, чтобы торжественная процессия и коронация прошли успешно.

«И за здоровье Эми Дадли», – добавила я мысленно, опускаясь на жесткие и холодные плиты рядом с Елизаветой. Много лет подряд Елизавета клялась мне, что никогда не выйдет замуж, – так можно ли ей любить Робина, коль тот уже женат? А случись что с Эми – сочтут ли тогда Тайный совет и народ его достойным претендентом на ее руку? Его семью по-прежнему не любили из-за дерзости, с какой Дадли присвоили себе титул герцогов Нортумберлендских, – впервые люди низкого происхождения стали обладателями герцогского титула, пусть эта честь и умерла вместе с отцом Роберта.

Мысли мои летели, обгоняя слова молитв, которые шептала Елизавета. В душе я хорошо знала, что ее отнюдь не привлекает мысль о браке, да и Англия после испанца Филиппа без восторга примет нового иноземного короля. Тем не менее и Сесил, и весь Тайный совет уже настойчиво просили Елизавету рассмотреть кандидатуры претендентов на ее руку из числа царствующих особ.

– Боже милосердный, – шептала она, стоя рядом со мной, – спаси и защити народ мой и королевство, когда увенчают меня короной отца моего… и матери моей.

Она долго молилась шепотом. У меня затекли колени, но сердце часто билось от любви к моей королеве и от гордости за нее. Согласно распоряжению Елизаветы, Джон готовил ей богато украшенную парадную корону, которую Генрих велел сделать специально для ее матери – корону, которая должна безукоризненно подойти Елизавете. Я молилась о том, чтобы Елизавета Тюдор так же безукоризненно правила своим государством.

В день восшествия на престол новой королевы главная улица Лондона утопала во флагах. Несмотря на сильный холод, Елизавета Тюдор гордо плыла в открытых носилках под расшитым балдахином, возбуждая восторг подданных, под их несмолкающие крики «ура!». Она двигалась вдоль Флит-стрит и далее, по заполненному толпами народа Стрэнду, сияя великолепием парчового платья и мантии, подбитой мехом горностая и украшенной золотыми кружевами.

Подобно волнам прибоя катились ряд за рядом ее лейб-гвардейцы с церемониальными секирами, за ними – оруженосцы, пехотинцы и тысяча всадников на храпящих, гарцующих конях. За носилками королевы ехал на боевом скакуне Роберт Дадли, ведя в поводу лошадь королевы, покрытую парчовым чепраком. Следом за ним – Джон; дальше, в парадных каретах, ехали придворные дамы, в их числе и я, а за нами – члены Тайного совета, образующие как бы широкий шлейф величественной процессии.

Шествие заняло весь день, потому что королева останавливала кортеж всякий раз, когда кто-нибудь из горожан подносил ей скромный букетик или поднимал на руках ребенка. На некоторых перекрестках довольные лондонцы разыгрывали сценки, устраивали небольшие представления, декламировали стихи, пели мадригалы, сложенные в ее честь. Время от времени участникам процессии подносили блюда и напитки (не забыли и о закрытых кабинках, в которых можно было облегчиться). Не смолкая, по всему городу звонили колокола церквей, но ее королевское величество все же останавливалась и обращалась к горожанам с речью. Толпа разом смолкала, вслушиваясь в ее слова, а затем морозный воздух снова содрогался от восторженных криков.

То был поистине прекрасный день, хотя Елизавете и ее Тайному совету досталось от Марии королевство в тяжелом состоянии: деньги обесценились, казна почти совершенно опустела, города были переполнены бродягами, солдатам давно не платили жалованья, а на английскую корону жадно поглядывали католические страны – Франция и Испания. (Принц Филипп, распутник и негодяй, вскоре через своего посла просил руки Елизаветы и обещал подарить ей ребенка, которого не смогла родить Мария.)

Во время празднеств наибольшее впечатление на меня произвела не долгая церемония коронации в аббатстве, происходившая на следующий день, и не великолепный пир, на котором мы с Джоном сидели за первым столом – напротив королевского возвышения. И даже не то мгновение, когда Елизавету короновали и епископ обратился к многолюдному собранию с положенным по традиции вопросом: «Желаете ли вы, добрые жители Английского королевства, чтобы сия царственная особа, Елизавета Тюдор, стала вашей законной, Богом данной королевой?»

И в едином порыве все, как один человек, воскликнули: «Да, да!»

Нет, радостнее всего мне было сознавать силу простого народа (что еще раньше осознала сама Елизавета), станового хребта Англии, – а народ от души восторгался новой королевой. На коротком пути из Вестминстерского дворца до аббатства Елизавета, облаченная в парадные коронационные одеяния, под барабанную дробь и звон церковных колоколов ступала по ковровой дорожке из синего бархата. И я с благоговением смотрела, как толпа зрителей набросилась на этот ковер, разрывая его на мелкие кусочки, чтобы унести их домой, – каждому хотелось иметь что-нибудь на память о ней, о моей Елизавете, ныне коронованной королеве Англии.