Текст книги "Наставница королевы"

Автор книги: Карен Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Глава двенадцатая

Лондонский Тауэр,

28 января 1549 года

В замке моей камеры повернулся ключ, и его скрежет эхом отдался в моей душе. За всю свою жизнь я никогда не была так сильно напугана тем, что уже произошло и что еще ждало меня впереди.

– Ах, мистрис Эшли, – проговорил, вглядываясь в темноту камеры, где я пребывала уже без малого шесть недель, человек, который обычно допрашивал меня. Поначалу меня не трогали, я просто сидела в этой мрачной камере и переживала – и сильно мерзла. – Желаю вам доброго дня и прошу пройти со мной, познакомиться с Тауэром. Лорд-смотритель говорил мне, что такая прогулка заставила запеть не одну прелестную птичку. А я не сомневаюсь, что образованная женщина, которая столько лет была воспитательницей и наставницей леди Елизаветы, отнюдь не простушка. Напротив, она должна быть сообразительной, схватывать все на лету.

Я возблагодарила Господа Бога за то, что одета в пышные юбки, иначе дрожь в коленках выдала бы меня. Выдала меня… Ее высочество прошептала нам, своим доверенным людям, когда нас забирали из Хэтфилд-хауса: «Не выдавайте меня!»

– Сюда, пожалуйста, – пригласил сэр Томас Смит, нахмурившись. Жестом он поторопил меня, словно я могла ослушаться его приказания.

Несомненно, этот человек, секретарь Тайного совета, в отороченной мехом мантии и с положенной его званию цепью на груди, пришел, чтобы снова донимать меня бесконечными вопросами, отвечать на которые я отказывалась. Подталкивала ли леди Елизавета Тома Сеймура к тому, чтобы собирать войско с целью свержения ее брата-короля? Доходили ли до ее сведения слухи о том, что Сеймур отравил свою жену, дабы сочетаться браком с Елизаветой? Надеялась ли она провозгласить Сеймура королем или хотя бы лорд-протектором вместо его брата?

А я сама, Кэтрин Эшли, ближайшая подруга леди Елизаветы, заменившая ее высочеству покойную мать, разве не поощряла непристойных действий, творившихся в Челси прямо под носом у супруги Тома Сеймура, вдовы короля Генриха?

Я вышла в коридор и увидела, что сэр Томас пришел не один. Тюремный надзиратель Гиб, большой обжора, который доставлял мне положенную на день еду, маячил в конце коридора, готовый тащиться за нами в качестве стражника. Напряженно следил за мной и подобравшийся, настороженный сэр Леонард Чемберлен, лорд-смотритель Тауэра, – как будто одинокая сорокадвухлетняя женщина, запертая в Тауэре, могла пуститься наутек по целому лабиринту переходов и винтовых лестниц мрачной и сырой башни Бичем[60]60
  Башня Бичем (также Бошан; Beauchamp) – построена при короле Эдуарде I, в конце XIII в. Название получила в честь Томаса Бичема, графа Уорика, заточенного здесь королем Ричардом II в конце XIV в.


[Закрыть].

Лондонский Тауэр включает в себя не одну башню, а целый комплекс. Та башня, где поместили меня, представляла собой полукруглое сооружение в три этажа; повсюду на стенах можно было различить надписи, вырезанные многими томившимися здесь узниками. Из узкого, глубоко утопленного окошка своей камеры я видела на востоке Тауэр-Грин – то самое место, где сложили головы мать Елизаветы и пятая жена короля Генриха Екатерина Говард. Меня поражала мысль о том, что я, Кэт, выросшая в девонской глуши, знала Тюдоров, видела, как их воспитывают, как они вступают в брак, даже как они умирают. Но еще больше, чем об этих потерях, я скорбела о разлуке со своей пятнадцатилетней воспитанницей, которую горячо любила и за которую отчаянно боялась.

– А куда, собственно, мы идем? – поинтересовалась я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

В приказе о моем аресте говорилось, что меня надлежит «сурово допросить», а это на языке Тайного совета означало, что меня можно подвергнуть пыткам, дабы исторгнуть признание. И хотя до сих пор к пыткам не прибегли, я все время была настороже, готовясь к тому, что вот-вот может начаться настоящий кошмар. По ночам я почти не спала, рылась в памяти, изводила себя воспоминаниями о прошлых грехах и зыбкими надеждами на будущее..

Господи помилуй, здесь пытали и женщин, считая, что их как существ слабых несложно заставить говорить. Мне было известно, что королева Анна, когда ее доставили сюда, на многие вопросы отвечала из страха за свою жизнь. На прошлой неделе один из стражников грубо пошутил: мол, королевы Анна Болейн и Екатерина Говард договорились до потери головы, как только оказались в этих стенах. Мне приходилось каждую минуту заточения бороться с искушением признать все обвинения.

Говоря по правде, я слишком хорошо знала историю Тауэра. А теперь не только я сама, но и оба мужчины, которых я любила за всю свою жизнь (пусть будет проклят один из них, а другой да будет благословен!), томились где-то поблизости, у берега туманной и мутной Темзы.

Дувший с реки холодный ветер яростно хлестнул меня, когда мы пересекали лужайку, направляясь к Белой башне. С серого неба – в этом проклятом Тауэре все казалось серым на сером фоне! – сыпалась ледяная крупа. Я моргнула и почувствовала, что ресницы у меня мокрые – даже не знаю, от снега или от слез. Хорошо хоть, тут я могла подышать свежим воздухом и услышать звуки, наполняющие жизнь большого города. Колокола нескольких церквей отбивали время: три часа пополудни. За толстыми стенами и рвом продавцы с тележками и уличные разносчики громко расхваливали свой товар – эти звуки казались мне музыкой после скрипа ключей в тюремных замках или, еще хуже, эха неизвестно чьих голосов, долетавших до моих ушей из подземелий Тауэра.

Как мне хотелось получить знамение, предвещающее скорую свободу и безопасность! Но вместо этого каркнул при виде меня один из черных как ночь тауэрских воронов. Какой-то грозный хищник из королевского зверинца, находившегося в Львиной башне, неистово зарычал, и тут же опускная решетка Средней башни громко щелкнула своими зубьями о булыжник перед воротами, словно хотела навсегда оставить меня здесь, отрезать путь к спасению. Я споткнулась о сильно выщербленный камень. Сэр Томас поддержал меня под локоть и произнес:

– Больше не надо запинаться, давая показания. Пора говорить правду, и вы, мистрис Эшли, хорошо это понимаете. – Он крепко сдавил мой локоть, а глазами, казалось, пронизывал меня насквозь.

Не знаю, благодаря каким способностям он получил место в Тайном совете, зато хорошо понимаю, за какие таланты ему поручили вести допросы подозреваемых: люди коченели от одного его присутствия, а сам он быстрее молнии ловил и записывал малейший вздох допрашиваемого, малейшую оговорку – и истолковывал их так, как это было нужно. Я попятилась. Меня подтолкнули вперед. Я опасалась – даже была уверена, – что меня ведут на пытку. Меня искалечат на всю жизнь. Я не смогу этого вынести и признаюсь в чем угодно.

Прямо перед нами высилась церковь Святого Петра-в-оковах – очень удачное название для такого места. Там, под плитами пола, покоилось ныне тело Анны Болейн – в старом деревянном ящике из-под стрел, потому что никому и в голову не пришло побеспокоиться о том, чтобы приготовить ей гроб. Церковь стояла как раз напротив того места, где, по другую сторону лужайки, сейчас седой от инея, раньше был эшафот с плахой.

У меня перед глазами снова промелькнул меч, отделивший голову Анны от туловища, и я снова почувствовала во рту горький привкус. Хотя в начале своей службы при дворе я оказывала Анне услуги лишь время от времени, я все же чувствовала, что нас связывали незримые узы, ибо она нуждалась во мне и почтила своим доверием, через меня передала перстень своей дочери и даже благополучие Елизаветы вверила моим заботам. Приказав Кромвелю привезти меня к ней в Тауэр, Анна потребовала от него клятвы, что я повсюду стану следовать за Елизаветой – по крайней мере, до совершеннолетия принцессы. Давно уже не было на свете ни Анны, ни Кромвеля, но желание Анны Болейн совпало с моим собственным стремлением уберечь и защитить юную принцессу. Я чувствовала, что Анна так близка мне, потому что я заменила Елизавете утраченную мать. Да, пусть Анна Болейн дала Елизавете жизнь, зато я дала ей свою любовь.

Должно быть, по этой причине образ Анны упорно преследовал меня в самых глубоких снах. Иной раз я была не в силах уснуть из-за тревог, что подведу ее, а когда засыпала, она говорила со мной – страстно, отчаянно, как и в ту минуту, когда крепко прижала меня к себе на прощание, тут же, в Тауэре, в своих тюремных покоях. Тогда я дала клятву всегда быть хорошей наставницей и добрым другом ее дочери.

Но что же теперь с нами будет? Обвинят ли мою любушку те, кто ее допрашивает, бросят ли ее в темницу? А вдруг и мне предстоит разделить судьбу Анны – там же, где погибла она? Ибо настала моя очередь испытать на себе все ужасы Тауэра, бежать от которых я была бессильна даже во сне.

Пусть Анна и умерла уже более двенадцати лет тому назад, она снова явилась мне минувшей ночью. Она вошла в мою камеру и взмолилась: «Прошу, защити мое дитя! У нее волосы красные, цвета моей крови, мученически пролитой за нее, видишь? – И она коснулась своей шеи, а потом с мольбой протянула ко мне покрасневшие от крови руки. – Не виновна, я ведь ни в чем не виновна. Я с эшафота восхваляла короля, а надо было бы его проклясть… все, все только ради того, чтобы он не причинил зла Елизавете. Невиновна… Скажи им, что ты невиновна, и Елизавета тоже… защити мою девочку…»

Я затрясла головой, прогоняя видение, даже сейчас не дававшее мне покоя. Голова слегка кружилась, я будто плыла, едва касаясь земли ногами.

Мы вошли в Белую башню, стоявшую в самом центре крепости, потом спустились по узенькой винтовой лестнице вниз, в подземелье под древней часовней. Тут я задохнулась от ужаса, когда передо мной распахнули маленькую скрипучую дверцу крошечной зловонной каморки, в которой царил совершенный мрак. Я ждала, что меня сейчас втолкнут туда, и инстинктивно наклонила голову, чтобы не удариться.

– Мы зовем эту камеру, – загремел у меня за спиной голос лорд-смотрителя, – «передышкой»; она такая крошечная, что никому не удается ни стать в полный рост, ни сесть; к тому же в ней темно, как в аду, что находится еще ниже. И так легко оказаться навеки забытым здесь…

Его слова поразили меня в самое сердце. Ведь больше всего другого в жизни, еще задолго до того, как я продала душу Кромвелю, согласившись служить при дворе, до того как началась моя служба у великолепных и страшных Тюдоров, я боялась, что пропаду в безвестности. Я жила в дартмурской глуши, где всей душой хотела бы сейчас оказаться снова. В ее туманах так легко скрыться от чужих глаз, а удаленность от городов, безлюдье и сказочные призраки – ничто, в сравнении с тем ужасом, который явился мне теперь.

В голове моей зазвучали уже не жалобные призывы Анны Болейн, а тот напев, который был мне памятен с детских лет: «Девон, о Девон, в дожди ли, в беду, встречи с тобой всем сердцем я жду». Неужто я начинаю сходить с ума?

Неожиданно тюремщики, к моему великому облегчению, развернули меня и повели наверх, прочь от мрачной темницы под названием «передышка», – к следующей башне. Там мне показали дыбу, на которой выворачивали людям суставы – ту самую, на которой вздернули протестантскую мученицу Анну Аскью[61]61
  Анна Аскью (1521–1546) – английская протестантка, была сожжена на костре за проповедование лютеранства и отрицание догматов англиканской церкви. В 1563 г., в царствование Елизаветы I, объявлена протестантской мученицей.


[Закрыть] перед казнью. В почерневших от копоти подземельях перед моими широко открытыми от страха глазами предстали отвратительные приспособления: тиски для больших пальцев, жуткого вида ножи, щипцы и ухваты, предназначенные для того, чтобы нагревать инструменты в наполненных горячими угольями жаровнях. Меня чуть не стошнило, когда мне продемонстрировали целую коллекцию тускло мерцающих зубов, вырванных у несчастных узников. Я дрожала так сильно, что мои собственные зубы громко стучали.

Еще страшнее оказались инструменты, которые, как заметили мои сопровождающие, лучше всего подходили для «нежной заботы о дамах, ибо сии предметы предназначены сугубо для женского пола». «Дочерью мусорщика» называли железное кольцо, в которое продевали голову, ступни и запястья, выворачивая кости и разрывая мышцы. «Железная дева» – выкованный в форме женской фигуры футляр в рост человека; своими железными шипами он пронзает жертву, и ее крики разносятся по всей крепости. «Даже я слышу их в своих покоях в Колокольной башне», – заметил лорд-смотритель, печально качая убеленной сединами головой. Мне казалось, что даже стены Тауэра дрожат от приглушенных воплей загубленных здесь душ.

– Я не потерплю никаких отговорок, поэтому молюсь о том, чтобы наша гостья хорошенько запомнила то, что мы ей показали – пусть это будет намеком, которого хватает мудрецу, сэр Томас, – сказал лорд-смотритель таким тоном, словно хотел образумить шаловливое дитя или же словно меня здесь и близко не было. Как часто мне приходилось видеть такое отношение со стороны мужчин: они говорили в моем присутствии так, будто мое собственное мнение не играло ни малейшей роли в их грандиозных замыслах. – И несомненно, – добавил он, – воспитательница особы королевской крови давно научилась мудрости, как бы они обе ни старались в последнее время показать свое упрямство.

– Да ну, ведь к леди Елизавете вас приставил сам король Генрих, разве не так, Кэтрин Чамперноун Эшли? – вставил сэр Томас, упоминая мое полное имя, будто знал всю мою подноготную. – Как мне говорили, по совету хитроумного Кромвеля.

На этот раз я могла ответить кивком. По крайней мере, на такой вопрос можно было отвечать безбоязненно. Перед моими глазами возник профиль лорда Кромвеля с резкими чертами, затем цветущее лицо Генриха Тюдора, а потом – лицо моего отца, словно перед надвигающейся гибелью я вспоминала всю свою жизнь. Почему всегда выходит так, что моей жизнью распоряжаются мужчины, почему они правят миром? Так было с самого моего рождения, но я с этим боролась и научила этому мою милую, сильную духом Елизавету. Даже Господь наш Иисус ценил женщин, ибо кому Он явился первому после воскресения Своего, как не женщине? И три храбрые женщины не отходили от креста, на котором Он страдал и умер… страдал и умер…

Я снова тряхнула головой, отгоняя видения. Нужно твердо блюсти клятву, данную ее высочеству нами, ее верными друзьями, которые в суровом изгнании заменили ей семью. Мы не станем отвечать на злобные вопросы. Я была твердо уверена в том, что Джон выдержит это испытание во что бы то ни стало, значит, если умрет он или умру я, мы потеряем друг друга во имя доброго дела. Пэрри, казначей ее высочества, поклялся, что, даже если его разорвут лошадьми, он не выдаст того, чему был свидетелем – того, что происходило между нашей царственной воспитанницей и этим негодяем Томом Сеймуром. Таким образом, самые большие опасения у меня вызывало то, что знала о Томе я сама и что было погребено глубоко в моей душе – не только обстоятельства, связанные с ним и ее высочеством, но и то, что произошло между ним и мной. Что я выболтаю, если меня станут пытать?

Но, опять-таки к моему крайнему удивлению и облегчению, тюремщики проводили меня наверх и завели в мою камеру. Несмотря на отсыревшее сено, которое я засунула в оконные щели, тщетно пытаясь сохранить тепло, несмотря на покрытые плесенью стены и вонь от стоявшего в углу горшка, камера показалась мне великолепной и уютной как никогда. Я сообразила, что эти мужчины хотят дать мне еще одну возможность, прежде чем испытают все свои жуткие приспособления на моем нежном женском теле.

«Какое у тебя прекрасное тело: полная грудь, соблазнительные бедра, сильные ноги наездницы, которая способна управлять лошадью… или мужчиной», – прошептал как-то Джон, когда еще ухаживал за мной. В отличие от Джона, Том всегда только брал все, что ему захочется, не утруждая себя красивыми словами, ибо полагал, что по праву рождения он должен властвовать над женщинами, а тем остается лишь безмолвно падать к его ногам. Сейчас я могла отомстить ему за то, что он сделал, всего несколькими короткими репликами, однако тогда он потянул бы за собой мою Елизавету и вероятность того, что она когда-нибудь займет английский престол, и без того весьма зыбкая, улетучилась бы окончательно.

– Садитесь, – сказал сэр Томас и подтолкнул меня к одному из стоявших в камере табуретов.

Сам он устроился за складным столиком, которого сегодня, когда мы уходили, в камере не было. Раньше он дважды приносил этот столик с собой.

– Полагаю, теперь вы поняли, что ожидает вас, если вы и дальше будете отказываться отвечать на вопросы следствия. Я бы прочитал вам вот эту бумагу, но я слышал, что вы и сами читаете не только быстро, но и хорошо, с выражением. «Она читает сердцем», – так однажды сказала о вас принцесса Мария. Только не вздумайте порвать эту бумагу, мистрис Эшли, – у нас имеются две копии, одну из которых повезли сейчас лорд-протектору для того, чтобы с ней ознакомились члены Тайного совета. Ну, быстренько. Я больше не потерплю ни задержек, ни уклончивых ответов. Вот вам признание. – И он протянул мне листок пергамента, исписанный сверху донизу. Я взяла.

«Чье это признание?» – подумала я, поначалу опасаясь, что они подделали мое признание, которое теперь оставалось только подписать. Разумеется, это запись слов не ее высочества и не Джона, супруга моего и господина. «Да нет, вот внизу стоит подпись Пэрри – несомненно, это его почерк, хоть и рука дрожала. Боже милостивый, неужто Пэрри пытали, чтобы выбить признание, а теперь и меня ждет то же самое?»

Хотя свет был совсем тусклым, я быстро пробежала глазами записку. Казначей принцессы продиктовал – очевидно сэру Томасу – свидетельство о целой серии происшествий и отрывки из разговоров, которые (по утверждению Пэрри) происходили «между ее высочеством леди Елизаветой и сэром Томасом Сеймуром, бароном Сьюдли, во владении Челси, принадлежавшем вдовствующей королеве Екатерине Парр, вдове нашего блаженной памяти доброго монарха, короля Генриха VIII, а впоследствии супруге барона Сьюдли».

Кое-что из этого Пэрри действительно видел, другие сведения он лишь слышал от кого-то – сплетни и досужая болтовня окружающих. Многое из сказанного им прямо задевало меня, ибо я как воспитательница должна была бы (это я сознавала) более решительно противиться действиям Тома. Однако же я обращалась даже к его жене, вдове короля Генриха, читала нотации Елизавете и противодействовала поползновениям Тома, но ни один из них не прислушался к моим предупреждениям. Должна ли я теперь рассказать хотя бы об этом, чтобы защититься? Пэрри сдался и выложил то, что (как он клялся) из него не вытянут, даже разорвав лошадьми, – значит, и я обречена.

Внутри у меня что-то оборвалось. Сердце отчаянно забилось, потом понеслось вскачь. Руки так дрожали, что пергамент шуршал не переставая.

– Игра окончена, – сделал вывод сэр Томас, обмакнул перо в чернила и приготовился записывать на чистом листе. Другой рукой он забрал у меня показания Пэрри и, очень довольный, положил их рядом с собой. – Итак, – подбодрил он меня, поскольку я сидела как каменная, уставившись в пространство, – давайте начнем с самого начала и будем говорить правду, всю правду. Вы же видели, какие муки ожидают лжецов и тех, кто противится нам!

Слова представителя Тайного совета отдавались в моих ушах, в мозгу и в душе. Теперь моя жизнь была в руках еще одного мужчины, обладающего властью. Как я жалела, что когда-то не нашла в себе сил противиться Кромвелю, да что там – самому королю, а тем более Тому Сеймуру. Уж не знаю, откуда в моем сердце взялись силы, но я твердо решила ни за что не уступать этому человеку, даже находясь в этом жутком месте, не уступать ради себя самой и ради Елизаветы.

– Это просто пересказ сплетен, к тому же весьма неточный, – решилась я, кивнув на листок с признаниями Пэрри.

– То есть вы называете казначея принцессы Томаса Пэрри лжецом, потому что он написал это признание? – грозно спросил сэр Томас, размахивая листком с показаниями перед моим лицом. – Готов спорить, что Елизавета Тюдор уже признала все это и много больше этого. Совершенно очевидно, что она была в сговоре с лорд-адмиралом, имея цель причинить вред королю и свергнуть Тайный совет и лорд-протектора!

– Кто из нас, сэр Томас, дает показания – вы или я? – парировала я. Как ни была я напугана, его манера давить на допрашиваемого, в особенности же намек на то, что принцесса Елизавета может сознаться в государственной измене, заставили меня выпустить коготки. – Если вы не будете пытаться вложить свои слова в мои уста, я смогу рассказать вам, что происходило на самом деле, и ничто из этого не удастся обратить против пятнадцатилетней девочки, которая находилась под опекой вдовствующей королевы – как распорядился о том Тайный совет – и ее супруга, лорд-адмирала, которому этот чин и поместья пожаловали король Генрих и король Эдуард, любивший его и высоко ценивший, а также упомянутый вами Тайный совет!

Сэр Томас надул щеки и отодвинулся от стола. Я затаила дыхание, сама удивляясь тому, что осмелилась все это произнести.

– Довольно говорить о принцессе, это не моя забота, – сказал он с нажимом. – Может быть, вам нравится лорд-адмирал или его дела, мистрис Эшли?

Этот вопрос ставил меня в затруднительное положение, и я лишь молилась, чтобы секретарю совета не было известно о моих прошлых отношениях с Томом. Пусть обо всем известно Джону, он-то на допросах ничего не скажет, потому что может этим наверняка погубить меня.

– А что могло мне нравиться в этом подлеце? – дерзко спросила я, стараясь выиграть время на обдумывание своих ответов.

– Когда вы находились в Челси, однажды некто слышал ваши слова, обращенные к принцессе, о том, что лорд-адмирал, не будь он женат, стал бы самым высокопоставленным холостяком в Англии. Тем самым вы намекали, что он подошел бы ей в качестве супруга.

– Снова слухи, явно собранные соглядатаем, который стремился выслужиться перед своими нанимателями. Я хотела убедиться в том, что принцесса сумеет держаться подальше от лорд-адмирала, и она тогда же заверила меня, что не пожелала бы вступить с ним в брак, даже если бы он был свободен и сделал ей предложение. И если только ваш шпион, сэр, хоть что-нибудь смыслит в своем ремесле, он должен был обязательно сообщить вам также, что я предупредила принцессу: любой брак, в который она пожелает вступить, потребует согласия совета и лорд-протектора! Запишите то, что я говорю, сэр, дословно!

– Ну, хорошо, мистрис Эшли, не торопитесь и расскажите мне как можно больше. Вы умеете отлично выражать свои мысли, госпожа, – это вызывает во мне уважение. Я готов записывать. А вы готовы говорить? – Он занес мои слова на бумагу и снова застыл в ожидании. Я метнула в него сердитый взгляд, и он сказал: – Давайте теперь перейдем вот к чему. Мастер Пэрри в своих письменных показаниях утверждает…

– «Показания», сэр, гораздо более удачное слово, нежели «признание».

– Он утверждает, что примерно за три недели до Рождества вы, на ходу переговорив с принцессой, в величайшей спешке ускакали в Лондон. Искали ли вы в тот день Томаса Сеймура и обсуждали ли с ним замысел похищения нашего короля или же сообщили ему нечто относительно его женитьбы на Елизавете Тюдор?

– Ничего этого, сэр, я не совершала, но ради того, чтобы вы могли услышать и записать – а также на случай, если у вас и здесь есть шпионы, – я поведаю вам все, что происходило на самом деле.

«Допросы и показания Кэтрин Эшли, воспитательницы принцессы Елизаветы, касаемо предполагаемого ее сговора с Томасом Сеймуром, лордом верховным адмиралом. Ответы мистрис Эшли. Что она говорила ее высочеству леди Елизавете относительно брака с лорд-адмиралом.

Мистрис Эшли на сие отвечала, что в Лондон она ездила единственно ради того, чтобы говорить с супругом своим мастером Эшли. Домой она воротилась вместе с Уильямом, слугой и конюхом мастера Эшли; неким Хорнби, стражем королевских покоев; равно с Уильямом Расселом, камердинером. Но самое дело поистине состояло в том, что между нею и мужем ее произошла размолвка, и тот уехал от нее, выказывая свое недовольство, как она сие поняла, а вследствие того она не могла радоваться жизни до тех пор, пока не поговорит с ним. Ибо отправила ему письмо, на которое, однако же, не получила никакого ответа. И отправилась тогда к нему сама, и всю ту ночь провела у него. Цель ее была достигнута, когда они с мужем пришли к согласию. Отвечала она также, что в то время не говорила ни с самим лорд-адмиралом, ни с кем из слуг его».

– Должен заметить, что семейные размолвки – явление вполне понятное, мистрис Эшли. Однако вы решительно настаиваете на том, что не везли с собой какого-либо письма от принцессы к лорд-адмиралу или же от него к ней?

– Мне кажется, коль вы повторяете вопрос, когда я на него уже ответила, вам необходимо хорошенько прочистить уши, сэр Томас. (Следует признать, что к тому времени я уже заметно осмелела. И, хотя пишу эти строки по памяти, уж поверьте, не прибавляю сейчас ничего к тому, что было действительно сказано в тот страшный день.) Поскольку же я частенько делала это принцессе, когда она была еще маленькой, то и вам могу оказать такую услугу. Дайте-ка мне взглянуть, что вы там написали, я хочу убедиться, что все записано верно.

– Я не ваш подопечный. Это вам надлежит выполнять мои распоряжения.

– Тогда переходите к следующей теме.

– Очень хорошо. Какова была причина ссоры между вами и вашим мужем?

Моя показная смелость, достигнутая с таким трудом, едва не дала глубокую трещину. Если он сумеет вытянуть из меня правду, я погибла. Совету больше ничего и не потребуется – только узнать, что когда-то давным-давно я была влюблена в Тома Сеймура. Могло оказаться так, что сам Том на допросах здесь, в Тауэре, или на суде солжет, будто наша связь продолжалась долго, как он грозил сказать Джону?

– Вы женаты, сэр Томас? – задала я встречный вопрос.

Господи, помоги мне, как же дрожал у меня голос, несмотря на дерзкие замыслы!

– Уже много лет, мистрис Эшли. Но я должен выяснить…

– Значит, вы вполне понимаете, как всякие мелочи могут стать поводом для большой ссоры. Началось все с пустяка, но я слишком резко ответила мужу, и он в гневе отвернулся от меня, а тут пришла весть о кончине вдовствующей королевы, что сильно опечалило и нас обоих, и принцессу. После этого муж, сердясь на меня, поспешно уехал, и я не успела объяснить ему…

– Да ладно, ладно, – прервал меня сэр Томас и начал заносить мой ответ на бумагу, потом зачеркнул. – Мастер Эшли тоже сказал, что это была ссора из-за пустяка.

Я сразу гордо вскинула голову. Значит, Джону они все эти вопросы уже задавали, хотели заманить нас в ловушку. Но, благодарение Богу – и отважной душе моего Джона, – он с ними тоже, должно быть, справился. Пусть он и говорил мне, что ревнует к Тому, однако меня не выдал. Этого было вполне достаточно, чтобы придать мне еще больше смелости. К тому же я знала, что моей любушке эти негодяи ничего плохого сделать не смогут.

– Я все же прошу вас, сэр, записать еще кое-что, – обратилась я к секретарю Тайного совета уже более твердым голосом. Он обмакнул перо в чернила и ждал, что я скажу. – Запишите: здесь так холодно, что я не в силах спать по ночам, руки и ноги мои опухли, и так темно, что даже днем я не могу читать – ведь окно мне пришлось заткнуть соломой. Запишите это, сэр.

Он добросовестно записал мои жалобы.

– А закончить можно вот чем, – добавила я. – Если случится так, что я снова окажусь на службе ее высочества, я ни за что не стану говорить с ней о замужестве – даже за все блага мира. Теперь что касается дерзости Томаса Сеймура, вторгшегося в опочивальню принцессы. Пэрри пересказывает с чужих слов, а я была там лично и призываю Господа Бога в свидетели того, что я решительно потребовала от лорд-адмирала тотчас покинуть опочивальню ее высочества и прекратить неподобающие действия. Он, однако, поклялся, что сообщит обо всем достойнейшим лордам – членам Тайного совета. «Что, если я так и сделаю? – сказал он. – Пусть бы они все на это посмотрели, вот чего я хочу!» В конце концов я поведала о случившемся королеве, а она сочла все это шуткой и сказала, что будет сама приходить вместе с ним. С того дня она так и делала. Теперь, сэр, достаточно ли я рассказала, можете ли вы с чистой душой поставить на этом точку?

– Да, да, подпишите вот тут, ибо мне надоело слушать, как вы оправдываетесь.

– Оправдываюсь? Я просто рассказала вам чистую правду, которая, кстати, ни в чем не противоречит ни словам Томаса Пэрри, ни, я уверена, словам моего мужа Джона!

Я твердой рукой вывела как можно красивее: «Кэтрин Эшли» – и стала молиться о том, чтобы покончить со всем этим делом. И о том, чтобы ее высочество, которую там, в Хэтфилде, тоже запугивали, твердо стояла на своем.

«28 января 1549 года

Принцесса Елизавета – Эдуарду Сеймуру,

герцогу Сомерсету, лорд-протектору.

Его светлости лорд-протектору,

моему добрейшему господину.

Что касается Кэт Эшли, то она никогда не давала мне совета вступить в брак с Вашим братом. Напротив, она всегда утверждала (если уж речь вообще заходила о моей предполагаемой свадьбе), что никогда не допустит моего замужества – будь то за англичанином или иноземцем – без согласия его королевского величества, Вашей светлости и всего Тайного совета. Другие лица сообщали мне, что в Лондоне широко распространились сплетни, злостно оскорбляющие мою честь и доброе имя, каковое я ценю превыше всего прочего: якобы я ношу во чреве дитя достопочтенного лорд-адмирала. Милорд, это бессовестная клевета, и потому я, помимо желания видеть его королевское величество, от всей души прошу Вашу светлость позволить мне прибыть ко двору, дабы все могли видеть, как я выгляжу на самом деле. Написано в спешке в Хэтфилде сего января 28-го числа.

Примите уверения в готовности неизменно

служить Вам всеми своими скромными силами,

Елизавета».

«7 марта 1549 года,

моему добрейшему господину лорд-протектору.

Что касается Кэт Эшли, то я прошу, чтобы Ваша светлость и все члены Тайного совета явили ей свою милость и благоволение. Во-первых, потому, что она служит мне уже много лет и не жалела ни сил, ни трудов, дабы взрастить меня, обучить и воспитать безупречно. Вторая причина, как я полагаю, такова: если Кэт и могла иметь какое-либо касательство к делам лорд-адмирала, к его замыслу жениться на мне, то исключительно потому, что видела в нем одного из членов Тайного совета и не могла помыслить о том, чтобы он пустился в подобное предприятие иначе, как с согласия совета. Ибо я многократно от нее слышала одно: она не допустит моего замужества с кем бы то ни было без согласия Вашей светлости и Тайного совета. Третья причина заключается в том, что та, которую я горячо люблю, содержится не где-нибудь, а в Тауэре, а через то и поныне многие полагают, будто я сама замешана в противозаконных делах и будто бы меня простили, снисходя лишь к моей молодости.

Кроме того, я отваживаюсь – не имея намерения нанести какую-либо обиду – просить Вашу светлость и прочих членов Тайного совета явить милость мастеру Эшли, супругу Кэт, каковой приходится мне кровным родственником.

Примите уверения в готовности неизменно

служить Вам всеми своими скромными силами,

Елизавета».

(После моих мытарств в Тауэре прошло много лет, прежде чем я обнаружила копии своих показаний, а также писем, написанных Елизаветой в мою защиту, – она хранила их среди записей и иных вещей, вверенных моему попечению. Несмотря на то что я твердо стояла на своем, несмотря на то что Джон так и не дал никаких компрометирующих меня показаний, даже под угрозой пыток после признаний Томаса Пэрри, без заступничества Елизаветы я вполне могла сгинуть в Тауэре. А так все обошлось тем, что я провела в тюрьме несколько недель, страдая от холода и от страха в столь мрачном месте, а главное – от разлуки со своей любимой умненькой девочкой и Джоном. Бог свидетель – хоть я тогда никому ни слова об этом не говорила, – она была мне как дочь, хоть в ее жилах и текла королевская кровь, а я вышла из низших слоев общества.)