Текст книги "Наставница королевы"

Автор книги: Карен Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Карен Харпер
«Наставница королевы»

Глава первая

Лондонский Тауэр,

19 мая 1536 года

Мне все никак не верилось, что сейчас будут убивать саму королеву. И совсем не хотелось наблюдать за тем, как будут рубить голову Анне Болейн. И все же я сошла с барки, приплывшей по водам Темзы, подернутым мелкой рябью, и вместе с прочими зрителями вступила в Тауэр[1]1
  Тауэр – одно из древнейших сооружений Лондона. Служил военной крепостью, долгое время был одной из королевских резиденций, затем тюрьмой для государственных преступников. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] через ворота, выходящие на реку. К горлу подступала тошнота, да и на душе было тоскливо.

Мы оказались в Тауэре – и сразу куда-то исчезли и ласковое весеннее солнышко, и легкий ветерок, гулявший по реке. За этими высокими каменными стенами все казалось мрачным, даже дышать стало трудно. Нам указали места в задних рядах небольшой кучки избранных. Слава Богу, мне хотя бы не придется стоять слишком близко к деревянному эшафоту, специально воздвигнутому для предстоящего страшного действа. Я уже мысленно поклялась себе, что крепко-крепко зажмурюсь – никто на это и внимания не обратит, раз мы стоим позади всех, – и тем не менее смотрела во все глаза.

Пусть я и стояла футах в двадцати[2]2
  Около 6 метров.


[Закрыть], но посыпанный свежей соломой эшафот, на который вела деревянная лестница, казалось, нависал прямо надо мной. Как же сможет пройти через весь этот ужас Анна – несдержанная на язык, безрассудная, но все же ни в чем не повинная Анна, которую лишили теперь и титула, и власти, и дочери, и супруга? Она всегда утверждала, что крепка в вере, – быть может, это поддержит ее сейчас.

Мне так хотелось умчаться прочь отсюда! И так трудно было держать себя в руках. На глаза навернулись слезы, но я заморгала, прогоняя их.

Толпа затихла: появилась бывшая королева, ведомая констеблем[3]3
  Констебль – здесь: комендант крепости.


[Закрыть] Тауэра сэром Уильямом Кингстоном и сопровождаемая четырьмя фрейлинами. По крайней мере, сейчас, в последние минуты жизни, она не одинока. Рядом с Анной шел ее духовник, они оба сжимали в руках молитвенники. Анна ступала твердо, высоко подняв голову, ее губы беззвучно шептали молитву. Мне показалось, что я разбираю слова: «Если я пойду и долиною смертной тени…»[4]4
  Псалом 22, стих 4.


[Закрыть]

Она еще не дошла до эшафота, а на него уже поднялись другие, словно желая приветствовать ее: лорд-мэр Лондона, который ровно три года назад снаряжал на Темзе праздничную процессию кораблей в честь коронации Анны, и несколько шерифов[5]5
  Шерифом в XVI веке называли чиновника королевской администрации.


[Закрыть] в положенных их званию алых мантиях. За ними вслед – вооруженный мечом палач, лицо которого было закрыто черным капюшоном, и его помощник – их привезли из Франции. Увидев того, кто исполнит приговор над ней, Анна невольно дернула головой.

У подножия лестницы женщина, которая еще недавно была королевой Англии, помедлила всего одно мгновение, затем стала подниматься. На ней было платье из черной камчи, с низким вырезом, отороченное мехом, а под ним – темно-красное нижнее платье («Цвет крови мученицы», – подумалось мне). Свои роскошные темные волосы Анна собрала под сеточку, а поверх нее надела головной убор, который сама же ввела в моду – в форме полумесяца, унизанный жемчугами.

Чистым, звенящим голосом она заговорила, не опуская глаз, – да и бумаги у нее в руках не было. Речь она явно выучила наизусть.

– Добрые христиане! Явилась я сюда, дабы умереть по требованию закона, а потому и слова не скажу против него. Явилась я сюда не для того, чтобы обвинять кого бы то ни было, равно как и не для того, чтобы говорить о том, в чем меня обвинили.

Мне было известно, что подобное смирение было частью договора, заключенного между Анной и Кромвелем, приспешником короля. Такую цену она должна была заплатить и за то, что меня допустили сегодня сюда. Мне трудно было выносить эту мысль. Но ради Анны я стояла гордо выпрямившись и не сводя с нее глаз. Коль уж она в силах вынести то, что ее предали и покинули, то и я должна держаться.

– Явилась я сюда, – продолжала она, взглянув мне в глаза и кивнув (хотя со стороны могло показаться, что она этим жестом просто подчеркивает значение своих слов), – лишь для того, чтобы умереть и тем послушно исполнить волю господина моего короля.

«Да будет проклят король!» – мысленно пожелала я, сколь бы изменнической ни была эта мысль. Мужчина, даже столь великий, как Генрих Тюдор, не имел права отвергать и казнить женщину, которой он так долго и настойчиво добивался, которая родила ему ребенка – малышку Елизавету, горячо мной любимую. Чудовищные обвинения против Анны были сфабрикованы, но я не смела сказать об этом. Мне хотелось вопить от злости, хотелось броситься на эшафот и спасти ее, но вместо этого я стояла как каменная – благоговение и ужас пригвоздили меня к месту. Но раз уж позади меня не было ни одной живой души, я отважилась поднять руку и показать Анне крошечное сокровище, которое она мне доверила. Возможно, она не разглядит его; возможно, подумает, что я просто помахала ей на прощание, но я все равно сделала так, как хотела, и быстро опустила руку.

– Я молю Бога, чтобы Он хранил короля, – говорила Анна, снова кивнув (я молилась, чтобы то был знак: она увидела, что я ей показывала), – и ниспослал ему долгие годы царствования, ибо никогда еще не бывало правителя более снисходительного и милосердного. Мне он всегда был добрым господином.

Люди в толпе нервно зашевелились, переминаясь с ноги на ногу. Кто-то не смог подавить короткий смешок. Среди присутствующих не одна я знала, что эти постыдные речи – лишь притворство для соблюдения приличий. Разумеется, Анна говорила все это для того, чтобы отвести беду от своей дочери, обеспечить ее будущее, – теплилась слабая надежда на то, что Елизавета сможет унаследовать престол, если у короля не родится законный сын и если католичку Марию[6]6
  Имеется в виду принцесса Мария (1516–1558) – дочь Генриха VIII от первого брака с Екатериной Арагонской.


[Закрыть] не восстановят в былых правах. Елизавета, несчастная девочка трех лет от роду, была объявлена незаконнорожденной. Я мысленно дала себе клятву вечно и преданно служить ей и, если это будет в моих силах, оберегать ее от тиранической власти мужчин. Что ж, хотя бы Анна Болейн отправится сейчас в лучший мир!

Мне снова отчаянно захотелось зажмуриться, но сделать этого я не смогла. За свою жизнь я переживала ужасные события, и разве можно было предотвратить их, убегая или трусливо прячась в угол?

Анна что-то коротко сказала своим фрейлинам, и те сняли с нее накидку. Она отдала им свое ожерелье, серьги, кольцо и молитвенник, я же потрогала пальцем тайный дар, который она преподнесла мне. Анна протянула палачу монету и, по традиции, попросила сделать свое дело быстро, а также простила ему то, что долг обязывал его исполнить.

Потом она опустилась на колени и поправила свои юбки. И даже помогла одной из дрожащих фрейлин надеть на нее повязку, которая закрывала глаза осужденной. Женщин оттеснили в сторону, и они разрыдались. Затем над толпой повисла мертвая тишина, только время от времени доносились крики чаек, свободно паривших над Темзой. Я вдруг осознала, что затаила дыхание, и резко выпустила воздух из легких, боясь, что начну задыхаться, как гончая после долгого бега.

Обнажая шею, Анна высоко вскинула голову, словно ее снова венчала корона святого Эдуарда[7]7
  Эдуард Исповедник (1002–1066) – король Англии с 1042 г. Канонизирован в 1161 г. Несколько веков его корона служила символом власти.


[Закрыть], – как в тот день, когда ее короновали в Вестминстерском аббатстве. Потом Анна быстро стала повторять:

– Господи Боже, смилуйся надо мной, прими душу мою, Господи Боже…

У меня мелькнула мысль: думает ли она в лихорадке этих последних мгновений о малышке Елизавете? Я подавила резкий всхлип, подумав о том, что крошка никогда не сможет вспомнить, как выглядела ее мать. Я хотя бы успела немного повзрослеть, прежде чем моя мать умерла, – без сомнения, она была, как и Анна, убита, дабы другая женщина смогла завладеть ее мужем. И перед моими глазами поплыли воспоминания о смерти моей матери – смерти столь же ужасной, насильственной…

– Господи Боже, смилуйся надо мной, прими душу мою, Господи Боже, смилуй…

Палач взял лежавший на соломе длинный серебристый меч и нанес один молниеносный удар. Толпа вздохнула, кто-то пронзительно вскрикнул. Хрупкое тело Анны упало, залитое потоками крови, а палач показал толпе голову, еще шевелившую губами. Пораженная ужасом, я вдруг представила себе, что в самый последний миг она хотела крикнуть: «Господи Боже, смилуйся над дочерью моей!»

Глава вторая

Графство Девон близ Дартингтона,

4 апреля 1516 года

– Помилуй, Господи, душу ее. Умерла, – проговорил отец, обращаясь к нам обеим. – Боже милостивый, сжалься над ней.

– Мама! Мама! Проснись, ну пожалуйста, проснись! Возвращайся, пожалуйста! – Я звала ее не переставая, кричала, брызгала ей в лицо речной водой, до тех пор пока отец не встряхнул меня хорошенько за плечи.

– Прекрати! – приказал он.

На лбу у него залегли глубокие морщины, глаза остекленели от непролитых слез. Мы стояли на коленях в густой траве на берегу стремительной реки Дарт, где положили тело мамы, прикрыв его мокрым передником ее подруги Мод Викер, потому что мамина одежда почти полностью сгорела. Я не переставала кричать – громко, словно чайка над рекой, и тогда отец скомандовал:

– Довольно, Кэт! – В отличие от мамы, он очень редко звал меня ласковым кратким именем, сохранившимся с тех пор, когда я только начинала ходить и не могла еще выговорить свое полное имя. Эта скупая ласка почти успокоила меня, да только отец прибавил: – Тебе придется смириться и не с таким, поэтому крепись, девочка!

Но у меня не было сил, я не могла крепиться и задыхалась от отчаяния. Ах, если бы мы прибежали чуть раньше! Я присматривала за дочкой лорда Барлоу в Дартингтон-холле (мой отец отвечал за ульи его сиятельства), а когда вернулась домой, прибежал жестянщик из деревни и позвал нас. Мы с отцом помчались через пастбище к реке, и все время у нас над головой кружили чайки; их тревожные крики, казалось, предвещали беду.

Наконец я угрюмо затихла. Мои щеки стали мокрыми от слез. Отец погладил Мод по плечу, крепко сжал ей руку, потом выпрямился и отвел взгляд, понурив голову и неуклюже привалившись спиной к дереву. Почему он тогда выглядел подавленным, но не потрясенным? Его жена Сесилия Чамперноун, двадцати восьми лет от роду, разбила себе затылок, ее каштановые волосы были залиты кровью. Все ее тело было покрыто синяками и почернело, даже лицо – а ведь я лицом пошла в мать, мы были так похожи.

(И через много лет я время от времени вспоминала эту сцену и говорила себе, что мужчинам вообще свойственно быть стойкими в горе, но ведь и сам жестокосердый король Генрих проливал слезы скорби, когда умерла его третья жена, королева Джейн[8]8
  Джейн Сеймур (1509–1537) – троюродная сестра (по матери) Анны Болейн, королева в 1536–1537 гг. Родила Генриху сына, будущего короля Эдуарда VI, и через несколько дней умерла от родильной горячки.


[Закрыть], и Уильям Сесил[9]9
  Уильям Сесил, барон Бэрли (1521–1598) – первый министр королевы Елизаветы I.


[Закрыть] рыдал, когда ушел из жизни его второй сын – даже не наследник.)

– Я… я просто никак не могу прийти в себя после всего этого, – проговорила Мод, обращаясь и к отцу, и ко мне. – Наверное, она задела юбками огонь в очаге. – Мод сидела на корточках в нескольких шагах от меня, заламывая руки. Ее промокшие юбки были перепачканы сажей и бурым речным илом, из голубых глаз, обрамленных длинными ресницами, на нежно-розовые щеки капала слеза за слезой. – Я шла к ней в гости, подошла уже к самому дому, и тут услышала крики. Потом Сесилия выскочила во двор – куда ж деваться. Мне думается, она пыталась сбить пламя и ударилась головой о каменный очаг. Видит Бог, я старалась помочь ей затушить огонь, катала ее по земле. Но она от боли и страха потеряла голову и помчалась к реке. А там ветрено, вышло только хуже. Я… Сесилия прыгнула в реку. Наверное, она умерла не от ожогов, а от того, что захлебнулась в воде, хотя я сразу же попыталась ее вытащить, – упокой, Господи, ее душу.

Отец невнятно пробормотал, что на все воля Божья. У меня же осталось убеждение, что, будь я тогда на месте, уж я бы затушила пламя.

В тот день что-то умерло во мне – говоря по правде, умерло мое детство. А было мне тогда десять лет. Я очень сердилась на Бога за его волю, а еще пуще на отца – за то, что он больше старался утешить Мод Викер, а не меня.

Через четыре месяца мистрис Викер стала моей мачехой. Ей минуло тогда восемнадцать лет, и она была одной из шести дочерей человека, который оплетал для моего отца ульи прочной ивовой лозой, вымачивая тонкие прутики в реке, чтобы придать им нужную гибкость. Мод неизменно привозила нам в тележке готовые ульи и громко смеялась над теми глупыми историями, которыми угощал ее отец. Мама слушала и лишь воздевала глаза к небу. Единственное, что мне нравилось в новой женитьбе отца – они с мачехой ссорились только на словах, да и те были медовыми. Отец ни разу не поднял руку на вторую жену, хотя нрав у нее оказался тяжелее, чем у моей мамы.

Мод могла быть злой, но это видела только я одна. Я росла, молча снося ее приказы и выговоры, а нередко – щипки и шлепки (если отца не было дома), и начинала задаваться вопросом: не была ли моя мачеха в доме, когда на маме загорелась одежда, а не просто подходила к нему, как она сама утверждала? В тот день Мод поставила во дворе два улья, а в грязи сохранились свежие следы от тележки. Но такие следы остались и на пастбище, словно тележку катили к реке. Однажды я спросила у Мод, как это вышло – ведь таким путем она не могла вернуться к себе домой, – и она ответила, что просто бродила вокруг, чтобы вернуться попозже и не получить от своего отца новой работы. Я не стала спорить, потому что и сама часто делала точно так же. Однако в день маминой смерти, вечером, я подметала в доме и нашла у очага зеленую, как ивовые листочки, ленту – Мод Викер обожала украшать свои желтые кудри такими безделушками.

Эту ленту я хранила в своей шкатулочке вместе с засушенными цветами. Там же (чтобы Мод не забрала его себе) лежал красивый вышитый кошелек, который подарила мне леди Барлоу, хозяйка Дартингтон-холла. Леди Барлоу сказала, что это – подарок мне за то, что я помогала ее дочери Саре, когда та слушала уроки вместе со своим старшим братом Перси. Бедняжка Сара временами могла передвигаться только в кресле на колесиках, изо рта у нее вываливался язык, а тело сотрясалось от приступов болезни. Я обычно помогала ей удерживать перо и записывать слова на бумаге, держала перед ней книгу, чтобы Сара могла читать. Но голова у нее была светлая, и она горячо, как и я сама, стремилась к учению.

В той же шкатулочке, которую я старательно прятала в густых колючих зарослях на заднем дворе, хранились два гладких камешка из реки Дарт – я нашла их возле того места, где умерла мама, – и еще листик клевера с вересковых пустошей: он рос в круге, где водили хоровод феи, пока их не спугнул один из призрачных адских псов. Всякому в нашей округе было известно, что нельзя выходить на эти пустоши ночью. Мне самой подчас мерещилось, что крики чаек в наплывающем тумане – это вопли грешных душ, скитающихся по пустошам и торфяным болотам. В этой же шкатулке хранилось и мамино гранатовое ожерелье, но Мод выпросила его у отца, когда родила ему второго ребенка, на этот раз девочку. Я души не чаяла в ее малышах, Саймоне и Амелии, пока они были невинными ангелочками. Позднее они стали такими же, как и их мать, – закатывали истерики всякий раз, когда хотели что-нибудь заполучить.

И все же я не испытывала к своим единокровным брату и сестре такой неприязни, как к Мод. В том, что делала она, их вины не было. Скорее мне было жалко их, как и отца, который превратился в покорного барашка и с явным удовольствием пожинал то, что посеял. Несомненно, Мод (которую я упорно, несмотря на крики и ссоры, называла не мамой, а «мистрис») заставила бы меня целыми днями работать вместо нее, если бы лорд и леди Барлоу не заплатили отцу за то, чтобы я прислуживала Саре. Они и не догадывались, что я охотно помогала бы ей без всякой платы – ведь я, прислуживая, и сама выучилась читать и писать.

Самым большим сокровищем в этой шкатулочке, после того как мое ожерелье все равно что украли, остались листки с записями происшедшего. Как только я научилась писать как следует – а было мне тогда лет двенадцать, – я стала брать из письменного стола Сары перо и бумагу и, пока дочь хозяев отдыхала в своей спаленке, начинала писать историю своей жизни в надежде, что в один прекрасный день сделаюсь важной особой. Годы шли, я становилась мудрее и время от времени возвращалась к написанному, переделывая кое-что с учетом нового понимания событий. Да, и еще я хранила в своей шкатулке список того, что было подозрительным и что могло (как я надеялась) помочь когда-нибудь доказать, что Мод приложила руку к несчастному случаю, унесшему жизнь моей матери. Только кто поверит этому на слово, без доказательств?

Если бы не обязанности в Дартингтон-холле и не ежедневные прогулки в этот красивый особняк из серого камня и обратно домой, я бы ни за что не смогла выкраивать время на то, чтобы прятать свои записи, да и урвать время на их составление мне бы тоже не удавалось – carpe diem[10]10
  Carpe diem – букв. «лови момент» (лат.), цитата из стихов Горация.


[Закрыть], первая фраза, которую я выучила на латыни. А если бы не добрые лорд и леди Барлоу, я бы ничего не узнала о мире, который лежит далеко за пределами нашего крытого соломой длинного дома из неотесанных камней да пристроенного к нему сарая, где помещались шесть коров. Так ничего и не узнала бы о вышивках, турецких коврах, гобеленах и деликатесах – например, о пироге «толстяк»[11]11
  Старинное английское блюдо: пирог с толстой корочкой и начинкой из баранины (или свинины), яблок и лука.


[Закрыть], который заменяет привычную жирную ветчину, – а тем более о латыни, не говоря уж о том, как правильно строить фразы на родном языке. Я не услышала бы о других английских графствах за пределами нашего Девона – о далеком таинственном мире, где король правит своим народом, сидя в одном из великолепных дворцов. Если бы не время, проведенное в Дартингтон-холле, я бы не загорелась страстью узнать еще больше. Даже этого мне теперь было мало, я хотела убежать – сама не ведая куда.

– Хорошо, если ее сиятельство подыщет тебе подходящего жениха, а то ведь, на вкус большинства мужчин из округи, ты успела слишком набить себе цену, – стала однажды выговаривать мне мистрис Мод. – Ты заважничала от чрезмерной учености, говоришь, подражая Барлоу, и кажешься из-за этого белой вороной. К тому же в наших местах живут одни Чамперноуны. Среди них ты бы нашла себе подходящую партию, только ведь большинству из них ты приходишься либо двоюродной, либо троюродной сестрой. А потому тебе лучше всего сидеть дома, будто монашке.

Мне тогда уже было лет девятнадцать. Дел у меня было по горло, а когда удавалось урвать минутку для себя, мне не с кем было разделить свое одиночество, так что о замужестве я просто не думала. Да и Мод сумела исподволь убедить меня в том, что я – как она сама однажды сказала – «недостаточно привлекательна, чтобы заинтересовать порядочного человека».

Сама Мод, даже после девяти лет замужества, родив двух детей, оставалась очень миловидной и прекрасно это знала. От одного взгляда на эту кудрявую блондинку с голубыми глазами я чувствовала себя существом низшего порядка – у меня-то была неухоженная копна темно-рыжих волос и глаза, которые леди Барлоу однажды назвала «рыжевато-карими». Черты своего лица я считала довольно тонкими: прямой нос, пухлые свежие губы, разве что щеки у меня частенько становились медно-красными от загара. Впрочем, я была не такова, чтобы подолгу разглядывать себя в зеркало из полированной меди – таком, какое купила себе Мод, а леди Барлоу держала подальше от комнаты Сары.

Кроме того, Мод была стройной, совсем не такой, как я, – моя фигура напоминала скорее песочные часы. Леди Барлоу тоже была очень изящной. Мне ужасно нравилось смотреть, как она в дамском седле катается верхом у стен Дартингтон-холла вместе со своим мужем или сыном (при этом мы с Сарой махали им руками). Я дала себе клятву когда-нибудь научиться ездить верхом не хуже леди Барлоу. По правде говоря, даже если бы мне пришлось жить бок о бок с Мод, я предпочла бы замужеству чтение или конные прогулки – ну, если только муж не купит мне лошадь и не увезет в Лондон.

Все прошедшие годы я не сомневалась: добрый Боженька пошлет некое знамение о том, что мне уготована лучшая участь, нежели роль горничной или няньки. Нередко в молитвах я просила простить мне столь греховную мысль, но потом мне приходило в голову другое: должен же великий Творец всего сущего как-то возместить мне потерю матери в столь юном возрасте. Откуда мне было знать, что предназначение мое определится не предзнаменованием, которое мне грезилось, а пышущими пламенем адскими вратами, у коих я очутилась?

Вторым днем, круто изменившим мою жизнь (первым я считаю день, когда умерла мама), стал тот, когда я встретилась с королевским придворным, прискакавшим из самого Лондона. Было это в середине октября 1525 года. Придворный взволновал меня гораздо больше, чем лорд Барлоу, которого я иногда мельком видела в Дартингтон-холле (это великолепное поместье являлось собственностью монарха, хотя некогда оно принадлежало герцогам Эксетерским). Ведь теперь я увидела человека, который служил королю – скорее, правда, его великому и могущественному кардиналу Уолси[12]12
  Томас Уолси (1473–1530) – архиепископ Йоркский, лорд-канцлер Англии, ближайший советник Генриха VIII.


[Закрыть], – и это было великолепно, несмотря на обстоятельства нашей встречи. То было и впрямь похоже на небесное знамение: я заметила его возле того места, где умерла моя мама, чуть ближе к дороге, которая вела к старому подвесному мосту.

– Э-ге-гей! Мистрис! – окликнул меня слуга незнакомца. – С моим хозяином приключилась беда: у него началась лихорадка, а теперь еще и лошадь, оступившись, сбросила его с седла. Может, вы позовете кого-нибудь на помощь?

Я сразу поняла, что они не из Девона: речь слуги звучала не напевно и плавно, а резковато, отрывисто. Я выглянула из-за дерева и увидела его господина – он лежал на земле, а тот, что окликал меня, склонился над ним. Рядом стояли две лошади, утопая по самые бабки в ярком золоте опавших листьев.

– Мне не удается привести его в чувство, но он дышит, – проговорил слуга, человек мощного телосложения, когда я с опаской приблизилась.

Слуга выглядел очень испуганным. Этот испуг, а также их прекрасные лошади и богатая одежда распростертого на земле человека убедили меня в том, что передо мной, несомненно, знатная особа. Господин был и вправду весь покрыт потом от жара, и казалось, что кто-то уже побрызгал ему в лицо речной водой.

– Умоляю, помогите мне привести его в чувство, а потом позовите кого-нибудь на помощь, – попросил слуга, когда я немного попятилась.

Сердце у меня загрохотало, будто копыта скачущего коня. Перед моим мысленным взором снова появилось бессильно распростертое почти на этом же месте тело мамы, но я нашла в себе силы сбегать к реке, наклониться и, зачерпнув полные пригоршни воды, брызнуть ею в лицо лежавшего без чувств человека. Это было волевое лицо, с точеными чертами и прямыми темными бровями, чисто выбритое, но уже не молодое – наверное, человеку было лет тридцать пять – тридцать шесть. На остром подбородке выделялся шрам, словно у разбойника. Незнакомец не был ни воином, ни ремесленником – это выдавали его руки с длинными пальцами. Была хорошо заметна мозоль на том месте, где он, должно быть, часто удерживал перо; на коротко остриженных ногтях правой руки остались следы чернил, похожие на полумесяцы. Его одежда была сшита из кожи и коричневой шерсти, а под спину была подстелена подбитая мехом накидка, и казалось, будто у него есть крылья, как у ангела. Еще одно знамение.

Я снова набрала полные пригоршни воды и сумела привести незнакомца в чувство – он забормотал ругательства. Затем мужчина попытался повернуться на бок и простонал сквозь стиснутые зубы:

– У-у-у!

– Мастер Кромвель, позвать на помощь? – спросил слуга.

Он был моложе годами и крепче своего господина – скорее телохранитель, чем секретарь.

– Не могу… пошевелить плечом… очень больно… у-у-у! – произнес его хозяин, схватившись за плечо. У него на шее вздулись жилы, лицо побагровело, а на лбу выступили новые бисеринки пота. – Мистрис, вы живете поблизости? Лихорадка у меня, должно быть, от дурной пищи – это не потовая горячка[13]13
  Болезнь, появившаяся в 1486 г. в Англии (также называлась «английским потом»). Эпидемии потовой горячки (с высоким уровнем смертности) вспыхивали в последующие 65 лет в Англии и распространялись на другие страны Европы, однако после 1551 г. прекратились.


[Закрыть], и не что-нибудь похуже. Мы заплатим за кров и еду, пока… пока мой слуга не подыщет подходящего места… A-а, клянусь всеми чертями, я сломал правую руку, а ведь я ею пишу!

– Мы с отцом и его женой обитаем в скромном жилище неподалеку, сразу за этим лугом. – Я махнула рукой. – Но если вы продержитесь еще милю, то в Дартингтон-холле вас, без сомнения, приютят Барлоу. Я знакома с этой семьей. Они живут в великолепном особняке, когда-то он был резиденцией герцогов Эксетерских.

– Мы туда и ехали… на ночлег. Нет, это слишком далеко. Может быть, утром. Мне бы хоть куда-нибудь добраться… А говорите вы красиво.

Я говорила красиво! Сердце мое преисполнилось благодарности, даже любви к этому незнакомцу. И я повела в поводу их лошадей – гладких, сытых, как те, на которых скакали лорд и леди Барлоу, а тем временем мастер Стивен (только под этим именем я его и знала, даже много лет спустя) помогал мастеру Кромвелю ковылять через луг к нашему дому.

Отец взглянул на пришедших и, узнав, что лихорадка не заразна, поместил их в своей спальне, а беременная Мод заняла каморку, где обычно спала я вместе с малышами. Отец провел эту ночь на циновке у очага, а я – на попоне, которую подстилал под седло мастер Кромвель. Я укрылась его меховой накидкой. Она пахла ветрами, туманами и невероятными приключениями.

В ту ночь наш гость метался в горячке и в бреду, рассуждая о том, как ему преуспеть в этой жизни. Мы с отцом, а также слуга Стивен ухаживали за ним. Отец выходил взглянуть на Мод, а я при свете свечи вытирала лицо мастеру Кромвелю прохладной влажной тряпицей и подносила кружку эля к его пересохшим губам. Один раз, когда мастер Стивен пошел в загон посмотреть на лошадей, которых привязали там среди коров, Томас Кромвель схватил меня за руку и назвал женой.

– Жена, время уже пришло. При посредстве Уолси я послужу королю.

– Я Кэтрин Чамперноун, мастер Кромвель. Вы упали с лошади в Девоне, у вас жар.

– Все мои труды… – продолжал тот, будто не слыша меня. – Я не понимал, отчего поначалу он хотел, чтобы я надзирал за самыми отдаленными монастырями, вот теперь только понял. Он их потихоньку закроет. А на их богатства построит школы, которые прославят его имя. Великое наследие, которое он оставит, – это не только управление Англией от имени короля, но и новые колледжи, которые он открыл в Ипсвиче[14]14
  Город на юго-востоке Англии, центр графства Суффолк.


[Закрыть] и Оксфорде.

– О ком это вы, сэр?

– Об Уолси. Его высокопреосвященстве кардинале Уолси.

Тут меня впервые в жизни посетила мысль о том, что король может царствовать, но не править Англией самостоятельно. Поблизости никого не оказалось, и мне было очень забавно представлять, будто я жена этого человека, живу в Лондоне и владею лошадью, на которой могу кататься.

– Желала бы я увидеть этого вашего кардинала Уолси, – сказала я, хорошо понимая, что в бреду он не разберет моих слов. А как бы мне хотелось упросить его взять меня с собой, когда он будет возвращаться в Лондон! Тайные помыслы так и просились на язык, и я добавила: – Мне так хочется повидать Лондон, короля и его королеву-испанку! Мне так хочется жить там!

– Кто бы мог о таком помыслить? – продолжал Кромвель, к счастью, не отвечая на мою глупую болтовню. – Я должен составить для него список аббатств. Только ничего не говорите королю!

– Нет-нет, не буду.

– Чего не будете? – спросил он, с недоумением глядя на меня.

Похоже, жар спал. Его одежда промокла насквозь от пота. Кромвель не слышал моих прежних слов, и потому я произнесла:

– Я не скажу королю, что вам пришлось ютиться в домишке не то скотовода, не то хозяина пивной, в глуши Девона, а ухаживала за вами девушка, которой так хочется повидать все те города, о которых вы говорили в бреду.

– В бреду? Правда? – Произнеся это, Кромвель наконец-то отпустил мою руку. – Должно быть, в бреду мне привиделась одна девонская девица, которая умеет быстро соображать. Я ведь говорил о приказах кардинала Уолси, разве нет?

Я посмотрела ему прямо в глаза – они были темнее моих рыжевато-карих и гораздо глубже посажены; казалось, в них мелькают неясные тени, охраняя неизмеримую бездну.

– Говорили, мастер Кромвель, но я умею хранить тайны, да и живу в такой глуши, что это все равно не играет никакой роли.

Его глаза снова заблестели. Бред проходил. Кромвель жадно выпил эль из предложенной мною кружки, потом откашлялся и сказал:

– Кажется, отец ваш говорил мне, что вы умеете читать и писать.

– Я ухаживаю за дочерью хозяев Дартингтон-холла. Когда они с братом слушают уроки, я тоже слушаю. Конечно, я не отвечаю на вопросы учителя, но потом старательно все повторяю сама.

– Вы умная девушка. А я совсем выбился из сил. Боль такая, что я просто теряю жизненный тонус.

Припоминаю, что тогда я не поняла последнего слова и позднее спросила у Сары его значение.

– Сейчас мне нужно поспать, а утром мы побеседуем, – добавил Кромвель.

– Утром, если вы того пожелаете, мы можем перевезти вас в Дартингтон-холл.

Он покачал головой с гладко зачесанными темными волосами.

– У меня слишком сильно болит плечо. Наверное, позже. Все позже…

Кажется, он сразу же уснул. Но, как я потом убедилась на печальном опыте, впечатление, которое производил Томас Кромвель, было важнее того, что происходило на самом деле.

Чистая правда, что Томас Кромвель был секретарем и советником великого и могущественного королевского министра, кардинала Уолси. Плечо у него было не сломано, а только вывихнуто – оно выскочило из сустава. К моему огорчению, он все же перебрался в Дартингтон-холл, где лекарь лорда Барлоу вправил ему вывих, сделал перевязку и напоил болеутоляющим отваром трав. Мод, раздавшаяся вширь и напоминавшая мешок шерсти, восторгалась тем, что Кромвель дал отцу полкроны за уход.

На протяжении нескольких дней я лишь краешком глаза видела Кромвеля, который разгуливал по усадьбе вместе с лордом Барлоу. Я слышала, что своего слугу Стивена он отправил в Портсмут – послать кардиналу весть о причинах задержки. Но все же секретарь Кромвель однажды заглянул в классную комнату, чтобы побеседовать с наставником, и кивнул мне два раза – когда вошел и когда уходил.

На третий день после того, как Кромвель съехал от нас, я узнала, что он вскоре собирается в путь. Мне очень хотелось попрощаться с ним, но оказалось, что он как раз отправился на конную прогулку, чтобы убедиться, насколько зажила его рука. К моему удивлению и радости, Кромвель встретился мне в тот же день позднее, когда я брела домой, лениво вороша ногами опавшую листву, – мне было грустно возвращаться из Дартингтон-холла. Кромвель натянул поводья и пустил своего крупного коня шагом рядом со мной.

Не успела я спросить его, прошла ли боль в плече, как он заговорил сам:

– Вы всерьез утверждали, что вам очень хочется попасть в Лондон?

– Я… я не знала, что вы это слышите, – ответила я, а в моей душе уже расцветала надежда.

– Ну, тогда вам следует научиться говорить с осторожностью, ибо и стены имеют уши.