355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Карел Чапек » Первая спасательная » Текст книги (страница 2)
Первая спасательная
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 00:18

Текст книги "Первая спасательная"


Автор книги: Карел Чапек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Что и как там у них было в первую ночь, этого он, должно быть, никому не скажет; но на следующее утро Мария не встает, губы искусаны, – сердечный припадок, что ли,-а Адам перетаскивает свою постель в коридорчик. Вот какое дело-то вышло, парень. Не прошло и недели, как Адам постарел, стал таким, как сейчас: глядит словно из могилы, сгорбился, словечка не проронит. И работает рук не покладая, точно с ума спятил: занавески для Марженки, мебель для Марженки, домик для Марженки–все, что душенька ее пожелает; дома и дышать-то опасается, как бы шахтером от него не запахло. Потому он после смены так и надраивается. Да, парень, ежели тебя баба знать не хочет, так тут уж не умолишь, не упросишь ее, хоть тресни! Понятное дело, Адам не кавалер, не герой из романа, но что он мужчина – не сомневайся, черт побери! И сам небось видел в душевой – мужик что надо! Да ничего не поделаешь! Она на ночь-то всегда запирается, а он в это время то ли библию читает, то ли еще что. Так это у них и тянется, – если хочешь знать, лет пять. Не то чтоб она его не любила... где она такого добряка сыщет, верно? Другой, не сомневайся, дал бы ей хорошего пинка в зад, да и нашел бы себе другую; не для того люди женятся, чтобы по ночам молиться. Иногда оба всю ночь напролет ревут... Трудное дело, братец, если ты бабе так противен. Я думаю, все дело в том учителе ц а в книжках. Умей Адам вздыхать и ворковать, как в романах: "ангел мой", "звездочка моя" и тому подобную чепуху, так у нее, приятель, коленки бы затряслись, сказала бы она "ах" – и готово дело; но, понимаешь, Адам и рта не разинет, глазами только сверлит... Говорила мне Анча, – это с которой я живу, – что когда Адам посмотрит на нее своими гляделками бараньими, так ее просто тошнит, и она не согласилась бы с ним жить ни за какие деньги.

У-у, лучше, мол, помереть. Пугало он настоящее.

И говорит-то это кто – бесстыжая Анчка. Но Мария... такую женщину либо приворожить нужно, либо силком взять. Я бы показал Адаму, что к чему. Черт, такая красивая бабенка, – сокрушался Пепек. – Она, брат, все в себе затаила, как фитиль – только поджечь ее... Вся так и закраснеется под самую блузку.

Словом, в тихом омуте... да. Но ты, Станда, дёржи ухо востро, станешь на нее заглядываться, у Адама жилы так и надуются, – возьмет и убьет, ни на что не поглядит. Однако погоди, долго ты там не проживешь; у них еще никто долго не выдерживал...

IV

Что ж, теперь Станде все ясно. Вероятно, так оно и есть, как говорил Фалта, он же Пепек. Но Пепек на все глядит одними глазами, а Станда другими.

И не только глядит; он слышит это молчание, чувствует это горе и сам живет, боясь дохнуть, ходит на цыпочках, чтобы не зашуметь ненароком. Стоит споткнуться на лестнице, как по всему дому словно выстрел загремит, Мария, должно быть, побледнеет с испугу, и шитье вывалится у нее из рук, – беги, беги же к ней, кинься к ее ногам, положи ей голову на колени: не пугайтесь, Мария, это я споткнулся по молодости лет. И она... зальется краской под самую блузку, пальцы затрясутся. "Я знаю, Станда, вы тоже так одиноки на свете. Вы напоминаете мне одного человека, я знала его несколько лет назад; с тех пор никто, никто меня не понимает..." Нет, это невозможно, потому что Адам во дворике мастерит новую клетку для голубей; он никогда и носу не высунет из дому, ходит только на работу, его запавшие глаза видят все. Вот если бы Станда заболел неизлечимой болезнью (Станда пока еще ничем не болел, но представляет себе, как это необыкновенно красиво и грустно); он лежит наверху и тяжело дышит, у него сильный жар; вот тихо, тихо скрипнули ступени – и в дверях стоит Мария. "Вам ничего не нужно?" – "Нет, ничего, спасибо; я знаю, что скоро умру". – "Не смотрите на меня так, у вас такие же глаза, как у того, кого я любила. Он умер, а с ним и мое сердце". "Нет, оно живет, я даже отсюда слышу, как оно бьется. О, если бы я осмелился положить вам голову на грудь, она перестала бы так безумно болеть... тук, тук". И снова тишина, дрожащие пальцы перебирают его волосы. – "У вас все еще болит голова, Станда?" – Господи Иисусе, Мария, Мария, Мария!..

Станда сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладонь – это просто какое-то наваждение.

Плечи ее, склоненные над шитьем, ее полная белая шея... Хоть бы не торчал тут вечно этот Адам! Постучать в ее дверь, она опустит шитье на колени.

"Я пришел к вам... мне не с кем поговорить о своей жизни, люди так грубы. Прошу вас, продолжайте шить, под шорох материи лучше мечтается, это так женственно и дает такую усладу чувствам; если бы я посмел смять эту ткань в горсти... Мария, ведь это ваши пальцы, ведь это твои руки!" "Пустите, Адам войдет!" -"Нет, Адам никогда больше не придет, слышишь, Мария, никогда..." И правда, его уже выносят ногами вперед из ворот шахты. Говорил же Бадюра, что его когда-нибудь да засыплет; бедняге Адаму не надо было браться за эту аккордную работу; и впрямь на роду ему было написано плохо кончить, по глазам было видно. Вот он лежит на своей постели в кухне, подбородок торчит вверх, в головах свечи, и глаза его в глубоких глазницах больше не моргают. А ночью, ночью Мария приходит наверх босиком, дрожащая от страха: "Станда, Станда, я боюсь Адама!" -"Не бойтесь, Мария; положите голову сюда, ко мне на плечо, я буду баюкать вас, как брат, Мария, как брат; вы видите, руки мои сложены, я молюсь. Я вижу вашу грудь под рубашкой, Мария, слышу запах твоих волос; нет, ничего, не шевелитесь, вы для меня такая святыня, что я весь трепещу". И Мария начнет дышать тихо, глубоко, пока не уснет. Вот видишь, Мария. Быть достойным доверия: тогда всего сильнее чувствуешь себя мужчиной...

Станда грызет ногти. Боже, как, как же сделать, чтобы поговорить с ней хоть раз наедине! Как тогда... ну и поломал же он себе голову! Он договорился с Адамами, что по воскресеньям они будут давать Станде завтрак; и в то воскресенье он не спустился в кухню. Он сидел в своей светелке наверху, на столе – розы, и делал вид, будто читает. Что-то будет, боже, что будет: принесет ли ему Мария завтрак, или о нем позабыли? Так было страшно: казалось, прошли часы; наконец кто-то идет по лестнице, у Станды забилось сердце, захватило дух. Кто-то постучал. "Войдите", – еле выговаривает Станда пересохшими губами, и Мария входит с завтраком на подносике. "Сейчас я должен сказать ей все, сейчас или никогда, – с ужасом чувствует Станда, – она должна слышать, как бьется мое сердце!" Он не смог даже поднять на нее глаза; ему были видны лишь ее руки, исколотые пальцы и светлые волосики на белой коже у локтя. "С-спасибо", – в отчаянии, угрюмо выжал он из себя, и белые руки на мгновение застыли, может быть он должен был сказать еще что-то, может быть, извиниться, зачитался, мол... но это был конец, конец навеки! Она ничего не сказала – и ее уже нет; никогда, никогда больше Станда не посмеет думать, что сюда войдет Мария. Это конец. Да что там сказать – вскочить бы, взять подносик у нее из рук, коснуться ее пальцев: она закраснелась бы, залилась бы румянцем под самую блузку... А он только мрачно склонился над книгой, не помня себя от ярости и злости, может она заметила, что он нахмурился, и обиделась. И Станда чувствует себя жалким и обескураженным как никогда.

Нет, нужно не так, – размышляет Станда. – Мария должна увидеть, ч го я выше окружающей среды – то есть духовно и вообще. У нас с ней могло бы быть столько общих интересов! Например, если бы у меня здесь были книги, как можно больше книг, она непременно когда-нибудь сюда заглянула бы.

"Не сердитесь, но мне очень хотелось бы прочесть вот эту книгу". "Как странно, Мария, ведь эта книга как раз та самая, что словно написана кровью моего сердца; я подчеркнул тут кое-какие фразы, которые заставили меня думать о вас". И вот двое склоняются над книгой; волосы Марии щекочут ему лицо, рука ее касается его плеча. "Станда, это удивительно, ведь то, что вы подчеркнули, я чувствовала тысячи раз!.." И однажды после смены Станда отправился в город– прямо к букинисту; он почти перестал есть, лишь бы выкроить несколько лишних крон из жалованья откатчика. Книги... какие же книги? Станда долго колеблется, роется в стопках книг и в конце концов уносит сверток, значительно меньших размеров, чем предполагал. И когда он дома перелистывает книги, его охватывает неясное ощущение, что он, кажется, выбрал совсем не то; он не находит фраз, которые хотел бы подчеркнуть для Марии; в книгах нет того, чего жаждет непонятая и разочарованная душа, понимаешь – ни слова о великих подвигах, о подлинно великой любви и искуплении...

И все же у Станды как-то веселее на душе от того, что у него есть уже куча книг, и он пытается все их прочесть. Кто знает, может, когда он работает под землей, Мария приходит сюда убирать комнату, берет в руки одну из его книг, садится на краешек постели и начинает читать, читать; это уже какие-то узы -скажем, духовные узы; это почти так же интимно, как пить из одного стакана. О, если бы от этих книжек повеяло слабым ароматом Марии!

Почему я так люблю тебя, Мария, почему обречен беспрестанно думать о тебе, Мария? Почему? Быть может потому, что у нас столько общего; мы оба живем среди грубых людей, которые нас не понимают, оба задыхаемся от мелочей жизни. Мне нужно столько сказать тебе, Мария! Но будет день, погоди, когда ты прижмешь руки к груди и скажешь мне: "Станда, у меня есть Адам; я никогда не нарушу своего слова, вы должны это понять! Уходите, уходите, мы больше не увидимся, но никого в жизни я не любила так, как тебя..."

Да, пусть будет, как есть, но Станду смущает, что все эти грустные и возвышенные чувства он переживает до ужаса плотски. Он готов целовать или кусать вещи, которых она коснулась; он думает о ее коленях, о руках, о склоненной шее, Мария, Мария! А ночью – ночью он ложится лицом на голый пол, там внизу спит Мария-теперь я ближе всего к тебе; кажется, я слышу твое дыхание, может бьпь и ты слышишь мой шепот, это я опускаюсь на колени у твоей постели, это я ощущаю твое тепло, чьи это зубы стучат – твои или мои? Это я, Мария, слышишь, это я, если бы я посмел прижаться лицом к сгибу вашего локтя, если бы вы выставили мне хоть мизинчик – на, укуси!.. Станда сам ужасается своей любовной ярости. Ты что, дружище Станда, одержимый, что ли, ты совсем обезумел!

Конечно, ничего этого не будет; и Станда пробует думать о госпоже Хансен. Ну, скажем, о ногах госпожи Хансен; или о том, как облегают брюки ее бедра, когда она бегает по саду... Нет, нет, нельзя; и Станда усилием воли подавляет это воспоминание.

Шведка – нечто совсем другое, словно она и не женщина; на нее можно только смотреть издали, и Станде как-то легко, свободно, и он испытывает блаженство. Ну, а Мария – это скорее духовное тяготение, – думает Станда. Такая пугающая близость или что-то такое. Вероятно, это и есть любовь...

Вероятно, это и есть любовь. (То, что было раньше... та глупышка, когда он был еще чертежником... какая же это была любовь? И не сравнить!) Станда рассматривает новый волдырь на ладони, заработанный в нынешнюю смену, и возвращается мыслями все к тому же, что было бы, если бы Мария осталась внизу одна. Он бы непременно спустился к ней – какой-нибудь предлог найти не трудно, – неуверенно думает Станда; и вдруг я сказал бы ей: "Хотел бы я знать, что вас мучит?" Ее руки опустятся на колени.

"Зачем вам это знать?" – "Потому что я очень одинок, Мария. Если я не могу, не смею с вами говорить, так хоть сочувствовать вам..." Внизу тишина, только канарейка скачет и чирикает у Марии над головой, а может, Адама нет дома?.. Станда высовывается из окна. Нет, торчит, как всегда, в садике, присел на корточки, колупает пальцем землю у каких-то саженцев – и ввалившихся глаз не поднимет, так погружен в свое кропотливое занятие или в какие-то бесконечные скорбные мысли.

Вдруг он поднял голову, словно прислушиваясь. Нет, ничего. Станда уже собирался вернуться к своим ладоням и думам, но тут Адам выпрямился и настороженно уставился на дорогу. Там ничего не видно, только с протяжным гудком мчится к "Кристине" машина. Вдруг Адама охватывает спешка, он бросается в дом, выскакивает, па ходу напяливая пиджак, и бежит, даже не захлопнув за собой калитки. Ту-ту! – по дороге проносится санитарная машина, за ней – другая. Станда в тревоге вздрогнул. Что-то случилось! То там, то здесь из домиков выбегают шахтеры и, затягивая ремень, вскакивают на велосипеды, летят туда же – видимо, к "Кристин". Странно видеть улицу, когда все спешат в одну сторону; женщины выбегают на крылечки, смотрят туда же, вниз, где за деревьями видны трубы и копер шахты "Кристина". Что-то случилось, чувствует Станда, удивляясь, как люди сразу об этом узнали и мигом запрудили улицу.

На крыльцо выходит Мария, тоже смотрит вниз, поижиыая к груди какое-то шитье, и стоит в оцепенении. У Станды забилось сердце, кровь кинулась в голову, ему приходится отвернуться от окна, чтобы перевести дух. Вот оно! Мария осталась одна! Она одна... Ее уже нет на крыльце, очевидно она вошла в дом и снова раскладывает шитье на коленях. А что, если постучать к ней? Что я скажу? У Станды пересыхают губы, он не находит слов, но все равно Мария одна! Он лихорадочно поправляет воротничок и снова высовывается из окна: не возвращается ли Адам? Нет, но по улице несутся на велосипедах целые группы шахтеров; пригнувшись к рулю и бешено работая ногами, они спешат к шахте; туда же бежит какая-то женщина и громко рыдает, почти воет...

Станда мгновенно спускается с лестницы, топоча ногами, как лошадь, но сейчас ему все равно, в коридорчике у него еще раз екнуло сердце, вдруг страшная слабость в коленях, но он уже во дворе, слава богу, уже на улице и мчится вместе со всеми, он бежит крупными скачками, ноги сами несут его, в жизни он еще так не бегал; Станда просто летит, чувствуя себя сильным, легким и быстрым как никогда.

У запертых решетчатых ворот "Кристины" народу набралось, словно пчел у летка: шахтеры с велосипедами, зеваки, женщины – одна, где-то у решетки, громко причитает.

Станда проталкивается.

– Что случилось?

Пожилой шахтер хмуро оглянулся на него и ничего не ответил.

– Взорвалось там что-то, – говорит другой.

– А внизу есть люди?

– Как не быть; правда, одна вторая смена, в квершлаге. Не так уж много.

Станда пробирается вперед, чтобы увидеть хотя бы двор. Там пусто и до ужаса тихо, несколько человек стоит у санитарной машины; от копра двое ведут кого-то, ноги у него заплетаются, как у пьяного, голова беспомощно упала на грудь – вот его втолкнули в какую-то дверь, вероятно там врач.

– Это Пешта? – спрашивают около Слайды, вытягивая шею.

– Нет, Колман.

– Ну, повезло ему.

Из табельной выходит шахтер.

– Благослови тебя бог, Ферда! Бог в помощь, Пуркит, – кричат люди. Ты был внизу?

– Ага, был.

– А что там случилось?

– Да взрыв. Завалило новую продольную выработку. У шестьдесят третьего, знаешь? Франта остался там.

– Какой Франта?

– Брзобогатый. Я только ногу и видел.

– А Мадра там нет?

– Мадр? Разве он не поднялся?

– Рамас там? – пронзительно кричит какая-то женщина. – Вы не видели там Рамаса?

– Да полно вам, Рамасопа! – уговаривают ее.Ведь ничего еще неизвестно!

На дворе – движение: на носилках несут кого-то к санитарной машине.

– Кто это?

– Блега, – отвечают люди.

– Кто? – переспрашивают сзади.

– Какой-то Блега, – разочарованно замечает ктото.– Такого я не знаю.

У Станды от волнения колотится сердце. Вот как, значит, выглядит катастрофа на шахте; он-то думал, что из шахты повалит огонь и дым, а оказывается ничего и нет. Санитарная машина подъезжает к воротам, они распахиваются – дорогу! дорогу! – И на теснящуюся толпу повеяло запахом карболки или еще чего-то такого. Станде становится нехорошо, он хочет выбраться из сутолоки, но не может – он стоит в первом ряду; возле него какая-то женщина изо всех сил трясет решетку и кричит: – Пустите меня, пустите, там мой муж!

– Да не кричите вы так, Кулдова, – уговаривает ее сторож по ту сторону ворот, – может, он еще выйдет.

– "Кристина" – сволочная шахта! – рассуждае г кю-то позади Станды. Каждую неделю, сколько я знаю, в ней где-нибудь пожар случается.

– "Мурнау" еще похуже будет, – замечает другой.– Там газов полно.

– Отстань ты со своей "Мурнау", – возражает шахтер. – Такого несчастья, какое здесь было лет пятнадцать тому назад, там никогда не случалось. "Кристина", брат, просто нужник какой-то, нет ее хуже, всякий тебе скажет.

– А ты погоди, – проворчал шахтер с "Мурнау". – "Мурнау" еще себя покажет в наилучшем виде!

Внезапно разносятся последние, бог весть откуда взявшиеся, новости. Итак, в шахте остались Мадр, Рамас и Кулда; они будто бы живы, но до них нельзя добраться, обвалился штрек.

– А Франта Брзобогатый?

– Ах да, этот еще... Франта приказал долго жить. Его хотели откопать, одна нога еще торчала...

– Да замолчите вы, ребята! Вон жена Франты.

– Ну так что, все равно увидит, когда'его принесут. Хотели его откопать – да на голову камни так и сыплются.

– Значит, его так и оставят там подыхать? – заволновались в толпе. Может, он еще жив... Аа, черти, пустите нас!.. Это мы еще посмотрим!.. Псы проклятые, пустите нас внутрь!

– Верните мне мужа! – раздается женский крик.

– Это Брзобогатая, – говорят люди. – Правильно, не сдавайтесь, милая!

У Станды взволнованно бьется сердце; его ч го-то приподнимает и несет, ему тоже хочется закричать: "Пустите нас туда, убийцы! Мы своих товарищей не оставим"...

– Пустите нас туда, – взвизгнул он, и голос его сорвался.

– Тебя там только не хватало, – засмеялся кто-то сзади.

Ну, конечно, это карлик Бадюра, сморчок несчастный. Станда сумеет сказан, ему несколько теплых слов... Но тут снова поднялась суматоха:

– Франту несут! Значит, все-таки вытащили беднягу!

Двое с безграничной осторожностью выносят кого-то на носилках из клети. По двору бежит, причитая, женщина, ее удерживают.

– Вы с ним поедете, поедете, только успокойтесь!

Медленно-медленно носилки просовывают в санитарную машину, две пары рук помогают всхлипывающей женщине войти внутрь, и вторая машина тихо подъезжает к воротам.

– Здорово его покорежило, – сочувственно произносит какой-то человек, вытирая пот, – но он еще жив.

И машина с красным крестом медленно проезжает среди расступающейся, притихшей толпы.

V!

Наконец вон оттуда, из здания дирекции, выходит несколько человек. Румяный господин небольшого роста, с белой бородкой, что идет впереди всех, – это сам управляющий всем угольным бассейном, по прозвищу Старик; на нем как-то нелепо сидит светлая шляпчонка, лицо и белые усики запорошены угольной пылью, – вероятно, спускался в шахту в полном параде и не успел еще умыться. Второй, чумазый, в шахтерской спецовке – это директор шахты, за ним шагает господин Хансен в кожаной куртке и в таком же шлеме, лоб у него ободран в кровь, под носом припудрено сажей, как у трубочиста, который во время коляды плетется где-то сзади прочих; голубые глаза под светлыми ресницами подернуты влагой, и кажется – сейчас из них польются слезы. И еще один очкастый и сильно испачканный господин, вероятно из горной инспекции, и какой-то совершенно черный штейгер, вытирающий себе лоб невероятно грязным носовым платком, – хорошенькая компания, нечего сказать; появись они в таком виде на площади – люди подумали бы, что здесь собрание трубочистов. Но сейчас все это выглядит иначе, как-то торжественно, что ли, гомон в толпе у ворот стихает, все настораживаются, и ворота распахиваются настежь.

Толпа мгновенно распадается на две части. Свои, с "Кристины", проходят во двор, остальные толкутся у входа, словно он перегорожен веревкой, вытягивают шеи и поднимаются на цыпочки. Станда вместе со всеми гордо, с важным видом шагает по двору. Да, мое место здесь, я тоже с "Кристины"! Набралось человек пятьдесят – шестьдесят, да из окрестных деревень все еще подъезжают шахтеры на велосипедах, это уже не просто толпа, – это строится некий черный батальон. Станда стоит в первом ряду и ищет глазами Хансена, вон он сидит на груде шпал, вытирает руками лицо, но только еще больше размазывает по нему угольную пыль и кровь, которая течет у него из ободранных пальцев, – смотреть страшно. Станде стыдно, что он не выносит вида крови, ему кажется, что он сейчас упадет в обморок и покроет себя позором, тем временем Старик стал перед шахтерами и снял очки в золотой оправе.

– Бог в помощь, – сказал он, близоруко озираясь, и начал усердно протирать очки.

– Бог в помощь, – нестройно загудел в ответ черный батальон.

– Шахтеры, у нас случилось огромное несчастье,-нерешительно заговорил Старик.-Произошел... произошел взрыв при проходке вентиляционной сбойки между втяжным штреком номер шестьдесят три и вытяжным номер восемнадцать. К сожалению, этот взрыв... повлек за собой несколько жертв. Забойщик Брзобогатый Франтишек... засыпан и тяжело ранен. Блега Ян... ранен довольно тяжело. Колман Рудольф, откатчик, ранен легко. Трое, к сожалению, остались пока там. Это... это Мадр Иозеф – участковый десятник, Рамас Ян крепильщик и стволовой Кулда... Кулда...

– Антонин, – подсказывают из толпы.

– Кулда Антонин, отец семерых детей. К счастью... к счастью, они. кажется, еще живы, по крайней мере кто-то из них. Слышно, как они подают сигналы... Ребята, мы не можем их там оставить...

– Понятно, не можем, – слышится чей-то голос в черном батальоне.

Старик быстро взглянул в ту сторону и надел очки.

– Правильно. Итак, смотрите, – продолжал он с некоторым облегчением. – Новая вентиляционная сбойка почти под прямым углом отходит от восемнадцатого штрека и на семьдесят метров тянется в сторону штрека номер шестьдесят три. Но с этого конца нам пришлось приостановить проходку, потому что... потому что во всю длину пройденной сбойки вспучило грунт. Короче говоря, мог произойти значительный взрыв; чтобы избежать тяжелой катастрофы, мы начали встречную проходку от втяжного штрека номер шестьдесят три. С этой стороны уже пройдено около тридцати двух метров, и нужно было продолжать работы... Так вот, сегодня во вторую смену там была бригада Мадра, оставалось пробить три или четыре метра целика, чтоб соединить оба штрека, и тут в более коротком из них и произошел взрыв.

– Не следовало там производить работы, – заметил один шахтер. – Там и угля-то кот наплакал.

Старик покраснел от возмущения.

– Как это не следовало? – раздраженно воскликнул он. – Кто это сказал? Ну-ка, подойдите сюда, если вы такой умник!

– Все так говорили! – настаивал шахтер. – Так и называли: гиблый штрек!

– Придержи язык! – зашумели остальные.

Старик немного успокоился.

– Видите ли, это был вентиляционный ходок, его пробивали в интересах вашей же безопасности, там ставили нормальную полную противовзрывную крепь, нас ни в чем нельзя упрекнуть, ребята, такова уж воля провидения; впрочем, горная инспекция разберется... Итак, в более коротком ходке обрушение произошло на протяжении метров пятнадцати, бригада Мэдра осталась за этим завалом. Конечно, завыл сенчас же попытались разобрать, там работает спасательная команда под руководством участкового инженера, по... – Старик замолчал, снял очки и снова принялся усердно их протирать. – Только тронешь, как на голову сыплются новые камни. Там разрушена вся кровля. Добираться до засыпанных с топ стороны – долгая история, – бормотал он в белую бородку.– Чертовская работа!

– Так что же будет? – послышался голос из черного батальона.

– Сейчас скажу, – ответил Старик и надел очки. – Остается второй, более длинный ход из восемнадцатого штрека, где раньше прекратили проходку. Сегодняшний взрыв и тут все поломал, стойки полопались, как спички, но там еще можно с грехом пополам пробраться почти до конца. Инженер Хансен был там и... отчетливо слышал, как трое засыпанных подают сигналы. Они стучат в стенку. Оттуда до них не больше трех-четырех метров, но это уже простая проходка.-Старик снова сдернул очки.Этим путем, быть может, удастся освободить тех троих... но... мы не можем... и не имеем права никого туда посылать. Весь верхняк – пополам... Слои в кровле сдвинулись, и если крепь еще немного подастся... Господин инженер Хансен считает, что попытаться все же следует; мой долг-предупредить об этом, но... если найдутся добровольцы, тогда... я взял бы на свою ответственность, вы меня поняли?

– Поняли, – проворчал кое-кто из шахтеров.

– Итак, подумайте, друзья, – сказал Старик и надел очки. – Но... те, у кого жена и карапузы, пусть и не берутся, понятно? Это вам не очистный забой. Я оставляю здесь помощника штейгера Войту, можете поговорить еще с ним. Первая спасательная команда, которой будет руководить участковый инженер Хансен, отправится немедленно; мы уже распорядились приготовить снаряжение... Ребята, я знаю, вы и сами будете начеку... – И он растроганно поправил очки. – Ну, бог в помощь, кристинцы...

– Бог в помощь, – зашумело вокруг; и взволнованный Старик быстро побежал обратно в комто ру.

Так, теперь господа ушли, только инженер Хансен сидит на бревнах и курит, уставясь в землю; а перепачканный помощник штейгера Войта вытаскивает записную книжку и шарит в кармане, отыскивая карандаш. Черный батальон смыкается кольцом вокруг Войты.

– Ну-ка, Войта, расскажи обо всем еще разок, по-нашему.

– Значит так, ребята, – начал помощник штейгера. – Кто пойдет добровольно? Смена три часа. Дадите расписку, что вы согласились добровольно. Напоминаю, в том штреке плохо, ох, как плохо. Кровля над самой головой нависла, окаянная, черти бы ее...

– А сам ты пойдешь?

– Нет, у меня сопляки дома, пятеро...

– Ведь ты там уже был!

– Был, отчего же не быть. А второй раз не пойду, дружище.

– А сколько за это платить будут?

– В тройном размере за час. Какого тебе еще рожна, эх ты, рвач. Ну, ребята, живей, кто хочет идти с инженером Хансеном?

Тишина. Слышно покашливание.

– Что я, с ума спятил?–бурчит чей-то голос.

А Станда вдруг чувствует, как что-то сдавило ему горло, то ли страх, то ли еще что. Господи; что такое с ногами? Ни с того ни с сего они сами выносят его на середину круга, никакой силой их не остановить; вот он уже стоит перед Войтой и растерянно размахивает руками.

– Ты хочешь пойти добровольцем?

Все смотрят на Станду; люди за воротами вытягивают шеи, у Станды все плывет перед глазами, и он слышит только, как чей-то сиплый голос произносит "да".

– Фамилия?

– Пулпан Станислав, откатчик, – невнятно отвечает тот же чужой, странный голос.

"Да ведь это я говорю! – вдруг понимает Гланда,– Господи, как это вышло?"

– Глянь, щенок какой выискался, – слышит Станда голос карлика ГЗадюры. – Этот мигом всех спасет!

Но вон сидит господин Хансен, сосет сигарету и слегка кивает головой. Станда уже пришел в себя, оя чувствует, как прохладный ветерок шевелит его волосы; только сердце еще колотится, все хорошо, все хорошо, лишь бы не заметили, как у него трясутся ноги.

– И меня запиши, – говорит кто-то; рядом со Стандой становится сухонький старичок; улыбаясь, он показывает беззубые десны. – Пиши: Суханек Антонин, забойщик...

– Гляди-ка, дед Суханек! – замечают шахтеры.

С т а р и к х и х и к а е т.

– Понятное дело, без меня не обойдутся! Я "Кристину" знаю что свои пять пальцев, голубчики! Пятнадцать годков назад я тоже видал...

Из толпы выбирается плечистый гигант, спина у него широкая, как у битюга, лицо красивое, круглое.

– Я, пожалуй, пойду, – спокойно говорит он. – Мартинек Ян, крепильщик.

– Холостой? – неуверенно спрашивает Войта.

– Ну да, – отвечает крепильщик.-Запишите, холостой.

– Тогда и я, Фалта Иозеф, подручный забойщика,-раздается в толпе.

– Выходите сюда!

– Иди, Пепек!

В толпе движение.

– Давай, Пепек!

Пепек проталкивается, засунув руки в карманы.

– Сколько заплатите?

– Трижды по три шестьдесят.

– А если ноги протяну?

– Похоронят с музыкой.

– А Анчка как?

– Вы уже повенчались?

– Heт, не повенчались. Она получит что-нибудь?

Помощник штейгера чешет карандашом лоб.

– Не знаю. Лучше уж я вас вычеркну, ладно?

– Не согласен, – протестует Пепек. – Это я в шутку... А премия будет, если мы их вытащим?

Помощник штейгера пожимает плечами.

– Речь идет о людях, – отвечает он сухо.

Пепек великодушно машет рукой.

– Ладно. Сделаем. Я спускаюсь.

Фалта Иозеф озирается – что бы еще такое сказать, но позади него уже стоит кто-то длинный и смотрит ввалившимися глазами поверх голов.

– Вы записываетесь?

– Адам Иозеф. Забойщик.

– Но вы женатый, – колеблется Войта.

– Что? – переспрашивает Адам.

– Женатых не велено принимать.

Адам проглотил слюну и шевельнул рукой.

– Я пойду,–упрямо буркнул он.

– Как хотите.– Войта подсчитал карандашом в записной книжке, – Пятеро, И никого из десятников?

От толпы отделяется низкорослый человечек.

– Я, -говорит он самодовольно.– Андрее Ян, десятник подрывников.

– Пес-запальщик, – бросает кто-то из шахтеров.

– Хотя бы и пес, – резко обрывает Андрее,а свой долг я выполню.

Войта постучал карандашом по зубам.

– Андрее, ведь вы тоже...

– Женат, знаю. Трое детей вдобавок. Но кому-то нужно идти с командой, – высокомерно провозглашает он и вытягивается в струнку, чуть ли не становится на цыпочки. – Порядка ради.

Толпу расталкивает силач, не спуская с Андреса налитых кровью глаз.

– Тогда иду и я.

– Вам что угодно?

– Я тоже иду. – Красные глаза на одутловатом лице пожирают "пса" Андреса. – Матула Франтишек, каменщик.

– Каменщику там нечего делать, – возражает Войта.

– С крепильщиком крепь ставить, – хрипит гигант.

Войта оборачивается к Мартинеку.

– Ладно, – добродушно соглашается молодой великан.– Там работы и на двоих хватит.

– Тогда ступайте все в контору подписывать обязательство, – говорит помощник штейгера. – Теперь вторая команда. Кто хочет? Здесь. Григар Кирилл, забойщик.

– Пивода Карел, откатчик.

– Вагенбауэр Ян, крепильщик.

– Участковый десятник Казимоур.

– Влчек Ян, забойщик.

– Кралик Франтишек, подручный забойщика.

Фалтыс Ян, забойщик.

– Рубеш Иозеф, забойщик.

– Сивак Иозеф, крепильщик.

–Кратохвил Ян, откатчик.

– Голый Франтишек, откатчик.

Черный батальон плотнее смыкается вокруг помощника штейгера.

– Да пиши ты уж всех по порядку. Скорее дело пойдет!

VII

Станислав Нулпан медленно раздевается вместе с остальными. Тяжело и тоскливо в чужой бригаде – ведь даже и к таким, как Григар с Бадюрой, можно привыкнуть. Пять-шесть недель назад он впервые раздевался в этой душевой; ему показали – вот твоя вешалка для одежды, на этой вот цепочке ты поднимешь свои веши под потолок и замкнешь ее. Тогда он взволнованно, с любопытством смотрел, сколько этой одежды под потолком – казалось, там висит стая больших летучих мышей, прицепившихся вниз головой; тогда он еле сдерживался от нетерпения-скорей бы в шахту... Где же здесь вешалка крепильщика Яна Ра.маса, где висят вещи Антонина Кулды, отца семерых детей?.. Сейчас, когда Станда не видит Хансена, вся эта затея кажется ему странной, бессмысленной, почти нереальноп. В какую историю он впутался! "Эй ты, сопляк! – будто слышится ему насмешливый голос Бадюры. – Небось перед Хансеном выслужиться захотел?" Станде немножко стыдно – и вправду, не следовало ему выскакивать первым, на глазах у всех, и, конечно, это пришлось им не по душе, – новичок откатчик, а туда же, вперед всех суется, будто без него не обойдутся! Ну погоди, ужо внизу поглядим, каков ты есть!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю