Текст книги "Первая спасательная"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Это Аныжка, – шепчет дед Суханек.

"У нее, вероятно, что-то с позвоночником – оттого она и калека", подумал Станда и дружелюбно кивнул ей. Аныжка покраснела и снова опустилась на свою подушку. На полу играла девочка, которая испуганно вытаращила на Станду такие же, как у Аныжки, красивые глазенки и спрятала за спину чумазую куклу.

– Боится, – засмеялся дед Суханек, показывая беззубые десны. – К ней тут доктор ходил – золотуха у нее, – вот и боится. А старший-то внучек, Еничек, уже в школу ходит. Да ты вот сюда погляди, в колясочку!

Станда наклонился над коляской; там, сжав крохотные кулачки, спит ребеночек, удивительно маленький, только лоб у него огромный, выпуклый; пахнет мокрыми пеленками и детской присыпкой.

– Это наш Тоничек, – гордо шепчет дед Суханек и пальцем отводит замусоленный кулачок ог полураскрытого ротика.

Ребенок захныкал, и дед мигом: "ш-ш-ш", и Kaчает колясочку. Станда чувствует себя здесь как-то глупо, неловко; ну что ему тут делать, зачем ему вес это показывают?

– Я принес вам кое-что! – бормочет он и выходит на цыпочках. – Вот здесь, прочитайте.

Ничего не поделаешь – приходится деду идти за очками; наконец он уселся на скамейке и медленно читает, двигая подбородком. Станда заглядывает ему через плечо и снова читает вместе с ним.

– Тут, внизу, видите?

Дед Суханек тщательно складывает газету; он вдруг принимает необыкновенно важный, почти торжественный вид.

– Вот видишь. Надо и мне купить газету, пусть Аныжка и Лойзичка увидят. Я сегодня еще не выходил из дому... А о Фалтысе, о зяте, там ничего нет, – спохватывается он.– Ведь он тоже добровольно пошел!

– Так ведь он же во второй команде, – объясняет Станда.

– Верно, верно. Поди, завтра о нем напишут. Постои, я тебе покажу кое-что.

Дед уходит на цыпочках и приносит толстый молитвенник.

– Это после покойницы жены осталось, – оправдывается он поспешно. – В нем я свои бумаги храню, чтоб не растерять. Гляди-ка, – и он протягивает Станде пожелтевшую вырезку из газеты.

– "Выборы в заводской комитет", – читает Станда.– "В заводской комитет на шахте "Кристина" были избраны товарищи: Бидло Фр., Мужик Иоз., Суханек Ант. ..."

Дед Суханек, нацепив очки, смотрит через плечо Станды.

– Вот здесь, видишь, – Суханек Антонин, – показывает старик. – А тут и другая статейка обо мне...

– "Выборы в шахтерскую кассу взаимопомощи",– читает Станда; дальше красным карандашом подчеркнуты слова: "...заместителями избраны Ал. Михл и Ант. Суханек".

Станда возвращает деду пожелтевшие вырезки.

– Если тебе интересно, – неуверенно бормочет Суханек, – то у меня есть еще кое-какие бумаги...

Станда осторожно развертывает порванные на сгибах листы. Метрическое свидетельство, имя ребенка– nomen filii – Суханек Антонин. Свидетельство о том, что Суханек Антонин, родившийся там-то, прошел испытание на забойщика. Свидетельство о браке: Суханек Антонин и Броумарова Алоизия...

– Вот и все, – лепечет Антонин и тщательно вкладывает документы в молитвенник покойной жены. – В общем, не так-то много.

Да, не много, думает Станда, зато самое важное, дедушка Суханек. Человек родился и взял в жены Алоизию, сдал экзамен на забойщика и дожил до чести быть избранным в заводской комитет и заместителем председателя кассы взаимопомощи; пять-шесть событий – и вся жизнь. И после этого находятся люди, которые воображают, будто самое важное в жизни – бог знает что!

– Дед, – нерешительно начал Станда, – как вы думаете, Пепек пошел в команду только ради денег? По крайней мере он сам так говорит...

– Да нет, какое там,–взволновался дед.-Это он на себя просто напускает. Ты ему не верь.

– Так почему же он пошел?

– Гм, – призадумался старый Суханек.– Я и объяснить-то не сумею. Скажи ему, что он хотел помочь засыпанным товарищам, он тебя так облает ой-ой-ой, язык у него больно поганый! Понимаешь, Пепек... такая у него повадка; без него ни одно дело не обойдется, понимаешь? А ведь не раз крепко ему попадало – все равно свой нос всюду сует. Это словно потеха для него. Всюду ему поспеть надо: стачка ли где, или в трактире потасовка – он главным заводила. Крозь у него буйная, у Пепека. А так – работяга и товарищ хороший, этого у него не отнимешь, хоть и любит он поддеть и поддразнить кого попало. Да нe беда, зато с ним весело...

– А он... смелый?

– Ну, конечно, – соглашается дед. – Один против всех в трактире пойдет, хоть и знает, что побьют. И в огонь полезет, это ему нипочем. И все ему как с гуся вода; другой раз так его отделают, просто ужас – а он наутро, как ни в чем не бывало, опять языком треплет. Смелый, это да – себя не пожалеет, понимаешь?

– А Мартинек?

– Гм, Мартинек, – смешался дед. – Как можно сравнивать. Мартинек не дерется, и ничего такого за ним не водится... Раз только, но тогда, черт возьми, дело шло о жизни. Судили тогда его, дали ему условно. Был тут мясник один – не знаю, как это получилось, – он на людей с ножом кинулся и двух человек порезал. А там случайно Мартинек оказался, и сейчас: пустите, мол, меня, да так этого мясника отделал! Уж и не помню, сколько ребер ему поломал... А с чего ты спросил?

– Почему Мартинек вызвался, если у него жена и дети?

Дед Суханек задумчиво поморгал.

– Ну, он солдат... и сила у него, голубчик, такая силища... Только он больше к дому привержен, к детям; сядет на порожек и глядит, довольный такой,мол, вот каков я, любите меня! И еще, я думаю, силушка-то у него иной раз выхода ищет. Как тогда с мясником. Мартинек на рожон не лезет, но если случай какой подходящий, так он, почему бы, мол, мне не пойти, и идет. А зачем идет, он, поди, не думает; чтоб отличиться – так нет, не в этом дело. У него одни дети на уме... да иной раз сила в нем взыграет. Очень он хороший человек.

– А Матула что?

– А-а, Матула. Все-то тебе знать нужно! Матула все-таки несчастный человек.

– Почему же несчастный?

– Так. Воли у него никакой нет. Ему приказать нужно – тогда он идет. Или когда запой – идет, не может с собой совладать.

– А почему же тогда он сам вызвался?

– Он на Андрсса здорово зол. Тут он не виноват, он словно помешанный. Да мы вес следим, чтобы он на Андреса не кинулся. Но если ему сказать: Матула, вон дом падает, подопри – он пойдет, что твой вол, и подопрет. Сила страшная у Матулы, сынок; а на работе он ничего не стоит. Ты можешь его на ниточке водить, а чтоб самому догадаться – так нет. Вот, брат, какое дело-то.

Дед Суханек молча покачал лысой, чисто вымытой головой.

– Ну, раз ты обо всех допытываешься, – сказал он неожиданно, – так я объясню, почему и я вызвался один из первых. Чтоб шахтерской чести не уронить. Чтоб никто не посмел сказать, вот, мол, старый Суханек когда-то в заводском комитете был, а сейчас за чужие спины хоронится. Человек, значит, должен выполнять свой долг. И еще – ведь я на "Кристине" забойщиком двадцать лет работаю и каждый камень знаю... И думаю – когда понесут меня на кладбище и в последний раз под землю спустят, так люди по праву скажут обо мне: да, Суханек Антонин был настоящий старый шахтер, он не забывал, что такое шахтерская честь; в долгу перед "Кристиной" не остался... -старый Суханек помолчал. – А вот насчет сбушка досадно мне, – пробормотал он немного погодя.– Всю ночь напролет о нем думал. Такого еще не бывало, чтоб я где-нибудь свой инструмент терял.

– А Адам... что?

– Да, Адам, – опять призадумался дед Суханек.– Погоди, парень, как бы это объяснить... Видишь ли, нас вызвалась полная команда, так ведь? А дали бы нам время подумать, пошли бы все, кто там стоял, я-то их знаю. А если ты меня спросишь, почему, я скажу: потому что они шахтеры. Несчастье в шахте касается всех, и если ты настоящий шахтер, то идешь туда и делаешь свое дело. Вот самая главная причина, а все остальное так... на втором месте. Ты не знаешь, когда сам останешься в шахте и кто будет тебя откапывать. Вот у нас и повелось, как говорится,– все за одного, одни за всех; таков уж наш шахтерский обычай. Да. ты что хотел спросить-то?

– Почему Адам пошел?

– Я ж тебе объясняю – потому что он шaхтeр. И скажу – он забойщик, каких мало.

– А мне Адам сказал, что не любит в шахту о дить.

– Не люби-ит? – удивился дед Суханек. – Вот это для меня новость. Ну да, Адам мало разговаривает... Такой умелый человек, – покачал дед головой.-Его всегда в пример другим ставят, а он, оказывается, не любит... Да-а, дела-а-а!

– А вы не думаете, что Адам сделал это... из-за своей жены... потому что она его не любит?

Дед Сухакек глубокомысленно промолчал.

– Послушай, Станда, – заговорил он через несколько минут, – тебе-то какое дело! Кто сует нос в чужие дела... тому в жизни мало радости. Ты еще больно молод.

"Молод! – обиделся Станда. – Милый дед, молодости-то я почти и не видал".

– Легко сказать: из-за бабы, – недовольно ворчит дед. – Молодой холостой человек, тот думаем в поду прыгну, лишь бы девчонке своей поправиться. А хоть и прыгай, так что толку... у молодых это всо несерьезно. Жизнь или смерть – им все едино. А человек постарше... – и дед раздумчиво покачал голевой. – Ты мне даже и не говори. Такого я бы пожалел.

– Почему?

– А-а! – махнул дед жилистой рукой. – Адамто понимает, что и почему делает! А я тебе скажу – будь у него дома все в порядке, имей он хоть шестерых детей, – все равно пошел бы. Да, Адам пошел бы. У Адама, голубчик, все обдумано, и он видит глубже, чем любой из нас. Только никому не говорит, что думает. И знаешь, оставь-ка ты его в покое!

Станда встал.

– Да ведь все равно видишь, что происходит. Пепек вон тоже заметил.

– Как же без Пепека, – обозлился дед Суханек, – когда тут юбка замешана! Вот тебе и весь Пепек! Оставили б вы лучше Марию в покое оба – и ты и Пепек, вот что я вам скажу!

Станда обиделся.

– Разве мы ей что-нибудь плохое делаем?

– Очень уж она вас занимает, – проворчал дед. – Берегись, Станда, а если одиноко тебе, так здесь девчонок молодых, ей-богу, хватит.

Станда краснеет до корней волос, сердясь и на себя и на деда.

– Да что вы, мне и во сне не снилось... Просто замечаешь, что у этих двоих... нет счастья. И все. А вы сразу – невесть что.

Дед Суханек понимающе кивает.

– Вот и оставь их, Станда, не к чему голову-то ломать. Говорят, у Покорных хорошую комнату сдают, взглянул бы...

– Переехать мне, что ли? – грубо оборвал его Станда.

– Да, так-то оно лучше будет, – сказал дед Суханек и улыбнулся, показав беззубые десны.– А как хорошо мы с тобой потолковали, верно ведь?

XIX

Крепильщик Мартинек живет далеко, там, где уже начинается поле. "Пойду к нему днем", – решил Станда и отправился обедать, будто барин, в так называемый "загородный ресторан": в тени деревьев, за редкими запыленными кустами боярышника, заменяющими изгородь, поставлено несколько столов, накрытых длинными красными скатертями; за одним из них расположился Станда со своей газетой, чтобы еще раз прочитать: "Работать на сильно поврежденном и особенно опасном северном участке первыми добровольно вызвались..."

– Что прикажете, сударь? – строго спрашивает кельнер, отгоняя салфеткой осу.

"Сударь" покраснел и насупился, никак сразу не сообразит, что ему заказать; хорош "сударь", нечего сказать – о нем в газете столько пишут! Станда зол на себя и деда Суханека. "А ему-то какое дело, этому деду,думает Станда. – Советовать вздумал – переезжай, мол! Ведь не из-за чего. Совершенно невозможно, чтобы... между мной и Марией... когда-нибудь что-то могло бы быть... (А если невозможно, зачем тебе там жить?.. Нет, постой, это не так уж невозможно!.. Но ты все-таки не сделаешь такой пакости Адаму, как ты полагаешь? Теперь, когда он стал твоим товарищем по команде... Но Адама не убудет, если я с ней иной раз и перекинусь словечком... И ничего больше?.. Цыц!) Станда решительно развертывает перед собой газету: он будет читать, и кончено! "Работать на сильно поврежденном и особенно опасном северном участке..." Зачем мне переезжать? – мысленно возражает Станда. – С меня достаточно... просто ее видеть; что еще есть у меня на свете!" За соседним столом торопливо едят двое, тоже, вероятно, шахтеры; тот, что сидит спиной к Стандо, разложил перед собой ту же газету и читает ее на той же странице. У Станды забилось сердце, он готов провалиться сквозь землю сейчас этот человек прочитает о нем – и, быть может, вдруг обернется: "Это не вы, часом, В. Пулпан?"– "Тут ошибка, там должно стоять С. Пулпан, С., то есть Станислав!" – хочется закричать Станде; он сдерживается изо всех сил, лишь бы сидеть как ни в чем не бывало, спокойно и скромно; а в действительности он перестал есть и испуганно глядит на соседний стол. Второй шахтер заметил это и оглянулся на Станду не то неуверенно, не то укоризненно.

– Мартинек, – произносит читающий газету, – какой это, крепильщик или тот, льготецкип Мартннек?

– Да вроде крепильщик, – равнодушно отвечает второй. – Льготецкий болен.

– Ага. Я этого крепильщика знаю.

И больше ничего. Человек перевернул газетную страницу и стал просматривать объявления. Вот и все. "Ага, я его знаю". А тс, кто его не знает, даже не скажут "ага" и перевернут страницу...

Станде вдруг становится горько, он разочарован.

Не станет он показывать газету Мартинеку...

Мартинек встречает Станду широкой улыбкой; он сидит на крылечке и держит между колен голубоглазую девчушку с двумя золотыми косичками вылитый отец, но до того маленькая, хрупкая, что просто смешно: от земли не видать, а осмеливается походить на такого великана!

– Как тебя зовут?

– Ну, скажи, Верунка, – подбодряет отец, похлопывая девочку по животику.

– Верунка, – беззвучно шепчет ребенок, не сводя изумленного взгляда с господина в воротничке.

– Я тебя с утра ждал, – приветливо говорит крепильщик. – Такой чудесный день...

– Что ты делал?

– Ничего. Понимаешь, когда у тебя дети... Даже за табаком не сходил. Мы с Верункой тут читали, правда, Верунка?

Девчушка кивнула и прислонилась к отцовским коленям.

– Я тоже принес тебе прочесть кое-что, – говорит Станда с самым небрежным видом и подает Мартинеку газету.

Крепильщик читает, и на его спокойном лице не дрогнет ни одна черточка.

– Так... – произносит он в конце концов и, тыкая толстым пальцем в газету, обращается к дочери: – А ну-ка, Верунка, сумеешь вот это прочитать?

– Ян... Мар-ти-нек, – читает по слогам ребенок.

– А ты знаешь, кто это?

– Папа, – вздыхает девочка, поднимая на него глаза.

Крепильщик Мартинек так и просиял от восторга.

– Ну вот, видишь, как ты хорошо читаешь! Ты не можешь оставить мне газету, Станда? Чтобы мне не ходить. Я бы для детей спрятал.

– Конечно, – великодушно соглашается Cтанда; он совсем забыл, что обещал принести газету Марин.

Мартинек встает, ростом он почти в два метра, и дочурка обхватила его ногу, как столб.

– Хочешь, мальчишку своего покажу?

Мальчика держит жена Мартинека; на руках у матери ребенок кажется чересчур большим; она маленькая и совсем некрасивая – ну разве что милая,решает Станда. Мальчик смотрит на Станду серьезно, почти строптиво.

– Гонза, Гонзик, ку-ку, – улыбается великан Мартинек, и пухлый карапуз поворачивает к нему круглую головенку, заливаясь восторженным смехом.

Мартинекова смотрит счастливыми глазами на своего огромного мужа; господи, ну что из того, если она некрасива! Станде здесь нравится, он чувствует себя словно в деревне.

– Кем будет мальчик? Шахтером? – спрашивает он у крепильщика.

– Как бы не так, – улыбается Мартинек, – я его в шахту не пущу. Вот лесником – дело другое. А если уж плотником, так чтобы дома строил. Прекрасная работа. Эх, друг, мне бы опять плотничать на земле... Понимаешь, люблю я воздух и простор. Вот бы крестьянствовать, да... с лошадьми...

Мартинек уже не в маленькой кухоньке,-он в поле, и оглядывает его голубыми лучистыми глазами; тут и пара лошадей, впряженных в плуг. Что делать с мальчонкой? Посадить бы его прямо без штанишек на пристяжную то-то бы завизжал Гонза от радости! Молодой великан махнул широкой лапой.

– Пошли на волю, Станда?

Они оба сидят на крылечке, девчурка карабкается по отцовской спине, по могучей розовой шее и съезжает вниз, так что задираются юбочки.

– Ты вот говоришь, Адам, – начинает крепильщик, довольно щурясь на солнышко.– Моя жена знакома с Марией... Она, Мария-то, иной раз заходит к детям. Ей бы детей нужно, это для нее самое главное; я полагаю, их ей больше всего недостает, хотя всяко бывает, может у нее и не могло быть детей.

– А Пепек говорит, – неизвестно чему возражает красный от смущения Станда,– что Адам с ней... собственно... и не жил никогда.

– Много люди знают, – улыбается Мартинек. – Жил или нет, он об этом никому не скажет. Он человек не глупый и ждет – бывает, переменится что на сердце у женщины, а почему – она и сама не знает. Намекала недавно Мария моей жене – мол, чего не было, то еще может быть. Понятное дело, о чем только женщины между собой не толкуют! Моей подумалось, что Мария хочет сказать, будто теперь у нее могут быть дети. А вчера моя была у нее побежала меня искать... – так Мария, говорит, словно в горячке, все "Адам" да "Адам", как бы с ним чего не случилось, да что раньше она не знала, какой он, и что всю жизнь будет себя попрекать... словом, будто спятила. Кто-то ей сказал, что Адама не хотели брать как женатого, а он нарочно пошел... Так моя говорит, такого еще и не видывала: застыла Мария, слезы побежали ручьем, и все себя винит: никогда, мол, она Адама не хотела, была у нее одна любовь – она поклялась в верности тому, первому, только сейчас, говорит, видит... Вот как с ней дело-то обстоит, так и знай.

Станда впивается ногтями в ладони – от боли и... от чего-то, похожего на стыд.

– А что... Адам?

Девчурка тем временем уселась верхом папе на шею, как на коня, и крепильщик подставляет ей ладони вместо стремян.

– Да что Адам... в том-то и загвоздка. Такой умный человек, а тут будто слепой. Не знаю, заметил ли ты: он никогда на Марию и не взглянет, уставится в землю и бормочет, точно боится глаза на нее поднять, что ли. Да вот вчера, когда мы на-гора поднялись,– она глаз с него не спускает, а он глядит в землю, как дурак. Не по душе мне, что вчера он пришел к нам в трактир. Не следовало ему этого делать; но Пепеку вечно дурь в голову лезет... Нам бы всем по домам сидеть, ведь и жены на нас право имеют, не так ли? Но раз Пепек сказал "всей командои", – хоть тресни, а ничего не поделаешь; даже Адам пришел, хоть и не пьющий... Я думаю, как это было неприятно Марии... Вон и моя, – ведь понимает, в чем дело, а тоже сказала: не знала я, мол, что тебе команда дороже. Понятно, бабе всего не растолкуешь. Да, ошибка вышла. Если бы Адам остался дома... не знаю. Впрочем, и так могло быть, что уставился бы он опять в пол своими буркалами, а потом сказал бы – доброй ночи, Марженка, да и залез бы под перину. Трудное дело, когда оба такие гордые; никто не хочет и... не может первый начать...

Девочка съехала по отцовской спине, обхватила его шею ручонками и прижалась к ней лицом.

– Поносить тебя, Верунка?

– Нет, – сонно и блаженно вздохнула она.

– Гордые – да, оба гордые,– продолжал крепильщик, помолчав,-Понимаешь, они, наверное, друг с другом и не жили, вот в чем дело. Если бы жили, так и гордость прошла бы, ого! Всякая гордость – она так людей отдаляет... и трудно ее перешагнуть, друг ты мой. И чем дольше это тянется, тем больше люди отходят друг от дружки. И после уж очень трудно поправить дело.

– Ты думаешь, Адам ее... все еще любит?

– Конечно. Всякому видать, как его любовь гложет. Когда при нем о женщинах пойдет болтовня, так у него все лицо скривится, кажется, будто на дыбе его пытают. А знаешь, если бы он хоть разок поднял дома свою баранью башку да повел бы себя как мужчина, – господи, сразу бы увидел: Мария размякла как воск... Такая красивая женщина, братец ты мой!

– Красивая, – жалобно пробормотал Станда.

– Это с какой стороны подойти. Для Адама она, наверно – как икона на алтаре. Ты, Станда, понятия не имеешь, как шахтеры до баб охочи,– Пепек мог бы тебе порассказать. Я вот, правда, больше к деревенскому привержен и к таким делам не склонен. Да и жену свою люблю, что ж. Но Адам... да, по нему видно, что может любовь сделать с человеком... Погляди-ка, уснула?

Станда взглянул па Верунку – в щелке между веками у нее виднелись полоски белков.

– Засыпает, – шепнул он.

Крепильщик начал слегка раскачиваться, убаюкивая дочку.

– Что ж, любовь – нет ее сильнее, покамест двое врозь живут; а поженились да дети пошли, тут уж не это главное; приходится любовь делить на всех, как хлеб. Адаму вот как нужны дети, чтобы он мог раздать свою большую любовь. Ты заметил, Станда, когда Адам иной раз улыбнется, так сразу видно: ей-богу, каким счастливым мог быть этот человек, если бы ему хоть чуточку повезло! – Мартинек нахмурился. – Но теперь его черед сделать первый шаг. Мария такой шаг сделала – пришла его встретить, да и вообще. Не может же он от нее требовать, чтобы она ему прямо сказала – я твоя. Через столько лет это трудно. Он сам должен что-нибудь сделать...

– Я думаю, – нерешительно сказал Станда и весь покраснел от волнения, – я думаю, как раз потому-то Адам и вызвался, понимаешь, хотел показать ей... что он герой, что ли. Знаешь, он глядит на нес словно бы снизу вверх – просто ужас... и всегда чувствует себя перед ней черным шахтером, – он сам мне говорил. Вот потому он... только ради нее, понимаешь? Чтоб этим заслужить ее уважение и... любовь, как ты думаешь?

Крепильщик долго молчал и щурил глаза, размышляя.

– Что ж, какая-то доля правды в зтом есть. Герой ты там или нет – об этом обычно и не думаешь; но если это ради женщины... Вот видишь, вздохнул он удовлетворенно, – тогда выходит, что Адам тоже сделал первый шаг, чтобы сблизиться с Марией! Стало быть, это было с обеих сторон... Я буду очень рад за Адама. Вот почему он, бедняга, так старался под землей. Смотри-ка, а мне бы и в голову не пришло! Я жене скажу, пусть она Марии вроде как намекнет,– да, мол, милая моя, твой Адам – как это ты сказал? герой? Ну, хоть бы и герой, – бормотал Мартинек. – Только мы на это не так смотрим.

– Я ей тоже могу сказать! – заторопился Станда, окрыленный скорбным и великодушным самопожертвованием.– Да, так я и сделаю. Для товарища.

– Ни-ни, – решительно сказал крепильщик. – И вообще, Станда, постарайся съехать от них.

– Почему?

Мартинек засмеялся и дружески положил Станде на плечо свою могучую лапу.

– Потому что ты еще глупый мальчик, Станда.

XX

Станде остается еще одна прогулка: пройтись – конечно, так, невзначай – мимо виллы Хансенов.

В саду пусто, там нет ни Хансена, ни его длинноногой шведки, похожей на девушку. Станда готов просунуть голову между прутьями железной решетки сколько же там роз! – хоть разок заглянуть внутрь, понюхать тяжелые бутоны... и вдруг Станда испугался: в беседке неподвижно сидит госпожа Хансен и смотрит перед собой; она, правда, не замечает Станды, какие замечает, вероятно, ничего вокруг себя, но странно и непривычно видеть, что она не бегает вприпрыжку по саду, а сидит тихо и прямо.

Станда медленно плетется домой, и у него тяжело на душе... отчасти и потому, что через час пора спускаться в шахту, а это внушает ему все более гнетущий страх. Вот и в газетах пишут: "особенно опасный участок"; а крепильщик сказал: "Паршивый штрек, ты еще увидишь". Каково-то там трем засыпанным, задумывается Станда, стучат ли они еще в стену, горят ли еще у них лампочки?' Адам, конечно, в садике; он только что сделал для трех кустов штамбовых роз новые подпорки и насадил на них стеклянные шары -серебряный, золотой и синий – и теперь задумчиво созерцает всю эту красоту. Станде хотелось бы незаметно проскочить в свою мансарду; но Адам оборачивается к нему с таким видом, будто собирается улыбнуться.

– Пожалуй, нам... идти пора.

Делать нечего, Станда подходит ближе, чтобы оценить по достоинству роскошные тары. Как смешно отражается в них Адам: огромный плоский череп, точно его кто-то раздавил, а под ним карикатурное, хилое тельце. Вторая расплющенная голова на тоненьких ножках – сам Станда. "Забавно", – думает он, но ему не до смеха; он глядится в зеркальный шар, – какие же мы оба, честно говоря, убогие! Какое, должно быть, получится искаженное нелепое отражение, если я, например, возьму сейчас Адама под руку и скажу: "Адам, это ужасно, но я люблю вашу жену", – ну и хороши были бы мы в этом шаре!

– Иди, я тебя подожду, – громко говорит Адам, продолжая разглядывать в стеклянном шаре свое уродство.

Легко сказать – иди, когда у Станды подкашиваются ноги, – так бы и сел, положив голову на стол... Неужели ему опять придется лезть в обрушившийся ходок... "Иди, я тебя подожду", – сказал Адам. Быть может, я больше сюда не вернусь, – вдруг приходит в голову Станде, и он тщетно старается запечатлеть в памяти кусочек этого мира: чистую комнатку с почти новой обстановкой, окна, освещенные солнцем, голубку во дворике, захлебывающуюся от воркования; и тишину, необыкновенную, мучительную тишину – это Мария. И еще одно нужно посмотреть Станде: последнее свидетельство из реального училища. А теперь ты можешь идти, откатчик Пулпан! Станда резко задвигает ящик стола и бежит вниз по лестнице, топоча, как лошадь. Иду, иду, Мария. Иду, иду, Адам. Иду...

Адам ждет, прислонясь к забору, и смотрит неведомо куда.

– Пошли, что ли?

Он только еще раз на ходу оглядывается на стеклянные шары; нет, на Марию, которая смотрит из окна, прижимая шитье к груди, и губы у нее приоткрыты, словно ей трудно дышать.

– Прощай, Марженка, – бормочет Адам и выходит, размахивая руками, на улицу.

Теперь они идут вместе к "Кристине" и молчит; да и о чем говорить? Проходят по крутой улочке и шагают по длинному шоссе; идут по тротуару, мимо просмоленных заборов, – обычно не замечаешь дороги, по которой ходишь ежедневно. Ноги идут сами, а мысли идут своим чередом; о них даже как-то не думаешь, твои мысли живут сами по себе, и до такой степени они одни и те же, что почти и не доходят до сознания; они просто тут, как этот забор и телеграфные столбы, – и незаметно ты оказываешься у решетчатых ворот "Кристины". Только здесь Адам поглядел на Станду и так хорошо, подружески улыбнулся: ну вот, мы и дошли!

– Как там дела? – рассеянно спрашивает Адам у окна нарядной.

– Да что, хорошего мало. Днем пришлось вывезти Брунера и Тоиду Голых. Тонда полез за Брунером...

– Газы?

– Ну да, рудничные газы. Работы идут уже у самого целика, но пришлось маски надеть, каждые десять минут сменяются.

Адам недовольно засопел. Да. что поделаешь!

– А... что те трое? Подают еще сигналы?

– Говорят, утром подавали, но очень слабо. Поскорее пробивайтесь, ребята, пока не поздно. Если газы есть и по ту сторону, тем все равно аминь...

Адам махнул рукой и торопливо побежал в душевую переодеться. Дед Суханек, каменщик Матула и Пепек уже там и снимают рубашки, но им что-то не до разговоров.

– Слыхал? – цедит Пепек сквозь зубы.

– Слыхал, – гулко бросает Адам, поспешно раздеваясь.

– Паршивое дело, – сердится Пепек. – С маской на роже много не наработаешь. Я не надену.

– Если только тебе Андрее разрешит, – возражает дед Суханек.

Пепек хотел было огрызнуться, по тут вошел Мартинек.

– Здорово, команда, – весело поздоровался он. – Что слышно?

– Говорят, там газы появились,-вырвалось у Станды, который о газах знает пока только понаслышке.

– Да? – равнодушно сказал крепильщик и неторопливо снял пиджак, точно жнец в поле. – Какой сегодня день-то чудесный.

– Ты где был? – невнятно проворчал Пепек, склонившись к своим опоркам.

– Да только дома, знаешь ли...

Команда, брюзжа, перекидывается рассеянными, короткими словами. Станда дрожит от холода и от волнения, глядя на этих пятерых голых людей, ребята, ведь мы, может, видимся в последний раз!

С любопытством, в упор и, кажется, впервые без инстинктивного отвращения рассматривает он голых волосатых мужчин: Пепек нервно зевает, у него мужественная наружность – длинноногий, жилистый, он весь состоит из узловатых мышц, которые так и перекатываются под угреватой шерстистой кожей; дед Суханек-сухой, сморщенный, с пучком смешных белых кудряшек на середине груди, точно у него там вырос мох; каменщик Матула – пыхтящая груда мяса, жир обвисает на нем тяжелыми складками, покрытыми мягкой щетиной; Адам – кости да кожа, но рослый, с узкими бедрами и втянутым животом, с густой дорожкой темных ровных волос вплоть до запавшего пупка, точно у него там третий глаз, такой же ввалившийся и серьезный, уставившийся неведомо куда; Мартинек с широкой грудью, покрытой золотистой шерстью, сильный, красивый и беззаботный; ну, а эти длинные тощие руки, узкая, бледная, голая грудная клетка – сам Станда. Словом, какие есть, но до чего ясно говорит каждое тело о человеке – словно читаешь человеческие судьбы. И раз ты понимаешь, что мы одна команда, то перестаешь стыдиться себя; вот я, товарищи, весь тут перед вами.

Приходит запальщик Андрее, уже переодетый, с лампой в руках.

– Бог в помощь!

– Бог в помощь! – вразнобой отвечает команда.

– Пошевеливайтесь, пора, – подгоняет запальщик, пересчитывая взглядом людей.

– Ладно, сейчас...

Каменщик больше не сверлит Андреса воспаленными глазами, он смотрит в сторону и лишь свирепо хмурится.

Приумолкшая команда быстро идет к клети, позвякивая лампами; запальщик Андрее выступает, разумеется, впереди, точно на смотру, только сабли не хватает. На-гора уже выезжают рабочие после смены, усталые и безучастные – лишь кивок да небрежное "бог в помощь".

– Вы в восемнадцатый?

– Да.

Клеть с командой проваливается. У Андреса твердеет лицо, дед Суханек озабоченно моргает и медленно жует губами, будто молится, Пепек судорожно зевает, а Матула сопит; Адам загораживает рукой лампу и смотрит ввалившимися глазами в пустоту, строго поджав губы; лишь крепильщик Мартинек сияет улыбкой, мирной и несколько сонной. Станде все вокруг начинает казаться удивительно нереальным, почти как во сне – точно так же мы спускались вчера... будто длится та же самая смена, будто мы все еще падаем, падаем без конца в шахту, и, однако, все совершенно иначе... Что, что именно иначе? Да все – я, мы, вся жизнь. Никто не знает, что изменилось за время этого спуска; и бесшумно, неумолимо летят и летят вверх отвесные отпотевшие стены.

Наконец толчок, клеть останавливается, и команда идет по бесконечному сводчатому коридору под вереницей электрических лампочек. Шахтеры, окончившие смену, тянутся группами или разорванными цепочками к клети, повсюду слабо раскачиваются и мерцают огоньки – похоже на праздник поминовения усопших. Теперь влево – в черный откаточный штрек; с кровли и со стен свешиваются те же, что и вчера, белые сталактиты и наросты подземных грибов; из темноты навстречу движется несколько мигающих огоньков. Ага, это возвращается спасательная команда с места взрыва, они что-то спешат выбраться па-гора; Андрее на минутку останавливается с десятником, руководившим спасательными работами, и команда скупыми словами расспрашивает, что там делается. Да, скверно, лучше и не спрашивай, братец.