Текст книги "Война с саламандрами (сборник)"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Прим(расстегивает блузу). Я иду, господин.

Алквист. Погоди.

Входит Елена.

Подойди сюда, девушка, покажись мне! Значит, ты – Елена? (Гладит ее по волосам.) Не бойся, не отдергивай головы. Ты помнишь госпожу Домин? Ах, Елена, какие у нее были волосы! Нет, нет, ты не хочешь взглянуть на меня. Ну как, убрала в прозекторской?

Елена. Да, господин.

Алквист. Хорошо. И ты поможешь мне, правда? Я буду анатомировать Прима…

Елена(вскрикивает). Прима?!

Алквист. Ну да. Это необходимо. Я думал было анатомировать тебя, но Прим предложил себя на твое место.

Елена(закрыв лицо руками). Прим?

Алквист. Ну да, что тут такого? Ах, дитя мое, ты умеешь плакать? Но скажи: что тебе до какого-то Прима?

Прим. Не мучай ее, господин!

Алквист. Тише, Прим, тише! Зачем эти слезы? Господи, ну что тут такого: ну, не будет Прима. Через неделю ты о нем забудешь. Иди и радуйся, что живешь.

Елена(тихо). Я пойду.

Алквист. Куда?

Елена. Туда… Чтобы ты меня анатомировал.

Алквист. Тебя? Ты красивая, Елена. Жалко.

Елена. Пойду. (Прим загораживает ей дорогу.) Пусти, Прим! Пусти меня туда!

Прим. Ты не пойдешь, Елена! Прошу тебя, уйди. Тебе нельзя здесь оставаться!

Елена. Я выброшусь из окна, Прим! Если ты туда пойдешь, я выброшусь из окна!

Прим(удерживает ее). Не пущу! (К Алквисту.) Ты не убьешь никого из нас, старик!

Алквист. Почему?

Прим. Мы… мы принадлежим друг другу.

Алквист. Да будет так! (Открывает среднюю дверь.) Тише. Ступайте.

Прим. Куда?

Алквист(шепотом). Куда хотите. Елена, веди его. (Выталкивает их.) Ступай, Адам. Ступай, Ева; ты будешь ему женой. Будь ей мужем, Прим! (Запирает за ними дверь. Один.) Благословенный день! (Подходит на цыпочках к столу, выливает содержимое пробирок на пол.) Праздник дня шестого! (Садится к письменному столу, сбрасывает книги; потом раскрывает Библию, перелистывает, читает вслух.) «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину – сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле… (Встает.) И увидел Бог все, что Он создал, и вот – хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестый». (Выходит на середину комнаты.) День шестый! День милости. (Падает на колени.) Ныне отпускаешь раба Твоего, владыко, – самого ненужного из рабов Твоих, Алквиста. Россум, Фабри, Галль, великие изобретатели – что изобрели вы более великого, чем эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви – любви между мужчиной и женщиной? О, природа, природа, – жизнь не погибнет! Товарищи мои, Елена, – жизнь не погибнет! Она возродится вновь от любви, возродится, нагая и крохотная, и примется в пустыне, и не нужно будет ей все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли… Но она не погибнет! Только мы погибли! Рухнут дома и машины, развалятся мировые системы, имена великих опадут, как осенние листья… Только ты, любовь, расцветешь на руинах и ветру вверишь крошечное семя жизни… Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои… видели… спасение Твое через любовь, и жизнь не погибнет! (Встает.) Не погибнет! (Раскрывает объятия.) Не погибнет!

Занавес

Рассказы

Искушение брата Транквиллия

Брат Транквиллий бежал из монастыря и удалился в пустынь, ибо, будучи весьма благочестивым, не любил мирского духа, заразившего в те поры монастыри. В пустыни повел он такую святую и праведную жизнь, что вскоре издалека стали стекаться к нему люди послушать мудрое и убедительное слово. Поскольку же отшельников имели обыкновение смущать злые духи, дабы отвратить их от жизни богоугодной и добродетельной (чему есть несколько в высшей степени примечательных примеров), то и брата Транквиллия посещал некий ласковый и отчасти даже сентиментальный бес, который теплыми меланхолическими вечерами искушал святость пустынника, соблазняя его образами прелестных обнаженных дев весьма легкомысленного поведения; впрочем, всему этому святой противостоял с твердостью, достойной всяческого уважения. Зато днем бесу приходилось выслушивать набожные сентенции, чему он и подчинялся без видимого сопротивления. Так и жили они в полном мире и согласии.

* * *

Однажды нежился бес на теплом песке, элегически откинув свой нервный хвостик; настроенный в тот день крайне сентиментально (ибо была весна), он грыз кончики своих мягких горячих пальцев и задумчиво, влажным взором следил за жилистыми руками угодника, который проповедовал, яростно жестикулируя. В конце концов отшельник сбился с литургического стиля и, тоже как-то разнежившись, принялся слагать застенчиво-любовную песнь в честь и во славу Святой Девы, царицы чистоты, любви и прелести, небесной возлюбленной и супруги; то был гимн, полный страстной нежности, подобный тем, которые певал Святой Деве Сусо и святой Франциск Ассизский.

В то время как угодник трудился, стараясь излить свои чувства в прекрасных стихах и, зардевшись от нежности, шептал томные слова, бесу, видимо, пришло в голову нечто веселое, ибо его красивые губы дрогнули в улыбке.

На сей раз он слушал угодника с явным интересом.

* * *

На другой день бес нашел пустынника в состоянии экстатического блаженства; глубоко растроганный, захлебываясь от волнения, брат Транквиллий бормотал восторженные молитвы и с фанатическим видом воспевал Марию. Бес следил за ним весьма заинтересованно. Дело в том, что накануне вечером явилась пред отшельником Дева – вся белая, такая прекрасная и белоснежная, какой он ее всегда себе представлял, – сказала несколько ободряющих слов и оставила ему в дар красивые старинные четки, искусно вырезанные из слоновой кости.

И костлявый подбородок Транквиллия дрожал от восторженных всхлипываний. Бес же слушал внимательно, ибо был хорошо воспитан и отличался самыми изысканными светскими манерами.

* * *

На следующий день брат Транквиллий, торжествующий и окрыленный, задыхался от радости, поскольку гостья приходила снова, беседовала с ним о добродетели целомудрия и, прощаясь, погладила его по тонзуре. Распалившись сладострастием, пустынник плакал и смеялся воркующим смехом; затем, утирая слезы и бессвязно лепеча что-то, он принялся убирать свою пещеру. Поскольку в счастье человек добр, то он погладил беса по курчавой голове; бесовское лицо приняло выражение серьезное и благосклонное.

* * *

Днем позже дьявол нашел пустынника в состоянии вдохновенного экстаза. Он почти оцепенел от блаженства и говорил путано и мало. Дева беседовала с ним до глубокой ночи, уходя, облобызала его, и осчастливленный угодник просто умирал от сладостной муки. Бес наблюдал за ним весь день с любопытством профессионального психолога.

На другое утро странное беспокойство обнаружил брат Транквиллий. Он исступленно потирал костлявые руки, дергал себя за бороду; то сладко улыбался, то впадал в глубокую задумчивость. Он сделался еще молчаливее и явно избегал разговоров о небесной возлюбленной; не признался даже, что гостья простерла свою любезность до того, что села к нему на колени.

По мере приближения вечера беспокойство его возрастало, и наконец, схватив четки, он начал упорно молиться. Бес явно был удовлетворен и временами изменял даже своей обычной сдержанности.

Следующий день пустынник провел в состоянии крайнего возбуждения. Он вообще перестал разговаривать и даже молиться, лишь временами чуть ли не с подозрением поглядывал на беса, чье лицо сохраняло чрезвычайно солидное и глубокомысленное выражение.

* * *

В последний день пустынник стал с опаской избегать беса, глядя на него с немым, скорбным укором. Вид у него был весьма жалкий и поникший, он неотступно твердил молитвы, поминутно вытирая слезы. В полдень он с такой убедительностью проповедовал собравшимся богомольцам о добродетели целомудрия, что все юноши и девы окрестных мест решили уйти в монастырь, вследствие чего край совершенно обезлюдел. После проповеди бес, играя многозначительной и самодовольной улыбочкой, простился с братом Транквиллием и пошел прочь, хвостом своим, как тросточкой, сшибая головки цветов вдоль дороги. По-видимому, он держал путь к другому отшельнику.

* * *

Diabolus meditatur[48]48
  Размышления дьявола (лат.).


[Закрыть]. Бес удалялся, вполне удовлетворенный, так рассуждая с самим собою: «Глупец, кто боится дьявола, скрытого в грехах и провинностях; ибо дьявол – в экклезии[49]49
  Ecclesia – церковь (лат.).


[Закрыть], и я есмь экклезия, которая учит молиться: „A tentationibus Diaboli defende nos, Domini“[50]50
  От искушений дьявола защити нас, Господи (лат.).


[Закрыть]. Ибо я есмь тьма под светильником церкви».

Сказавши так, он усмехнулся и свернул к пустыни.

Возвращение прорицателя Гермотима

Прорицателя Гермотима постигла участь большинства пророков: он не был понят. Какими бы благозвучными и мудрыми словами ни излагал он согражданам свою смелую философскую концепцию, основанную на том, что все в мире – призрачно, слушатели расходились, добродушно посмеиваясь на манер абдерских свинопасов, и качали головой, как бы говоря, что прорицатель Гермотим совершенно лишился рассудка.

Не менее горьким разочарованием были вознаграждены и его честные усилия на ниве гражданской. Дело в том, что в той стране власть захватила олигархия во главе с одним разбогатевшим погонщиком скота, а это очень не нравилось такому серьезному человеку, как Гермотим; последствием было то, что все общественное мнение обратилось против него, и о нем тайно распространяли некрасивый анекдот, будто во время последней боевой тревоги он наелся чесноку, чтоб уклониться от участия в битве.

Дело дошло до того, что даже собственная жена Гермотима, по имени Поликедия, – женщина в общем неплохая, – и та однажды, во время бурной семейной ссоры, воскликнула в отчаянии: «О, лучше бы мне выйти замуж за торговца сицилийскими девками, чем за философа! Ибо эти люди ни на что не годны и только болтают без конца всякий вздор о человеческой душе и других ненужных вещах!»

С той поры печален стал прорицатель Гермотим, видя, что и впрямь он ни к чему не пригоден; однако судьба рассудила иначе.

* * *

С некоторых пор стало происходить следующее: тело Гермотима порой целый день оставалось оцепеневшим и безжизненным, в то время как душа, по благосклонному соизволению высших божеств, покидала его, чтобы отправиться к нивам, более пышным, нежели те, что покрывали благословенные долины Эллады. Соскучившись по бренной своей оболочке, душа возвращалась, и прорицатель Гермотим беспрепятственно возобновлял свои обычные занятия.

И Гермотим привык к таким прогулкам своей души; благодаря им он обретал возможность общаться на берегах Стикса с душами умерших мудрецов и беседовать с ними о возвышенных и серьезных вещах, о призрачности мира и о скверности олигархической власти; равным образом вопрошал он души умерших о насущном – например, покупать ли ему оливковую аллею у соседа Теофона, или действительно ли старый Калосфен – отец ребенка, рожденного женой этого старца.

Когда же, побуждаемый искренней своей преданностью интересам общества, изрекал Гермотим пророчества и потусторонние советы относительно того, как надлежит поступать его согражданам с их земными делами, – глупцы смеялись еще пуще и только плечами пожимали, твердя, что прорицатель Гермотим свихнулся.

Совершенно понятно, что Поликедия никак но одобряла подобных странных отлучек своего супруга, и это часто вызывало между ними недоразумения; однако теперь Гермотим уже не принимал к сердцу мелочную суету, чувствуя, что кратчайшим путем движется к бессмертию. Однако судьба рассудила иначе.

* * *

Раз как-то отправилась снова душа Гермотима на прогулку, а встретив на берегах Стикса душу прославленного логографа Агенора, задержалась там долее обычного.

Судьба историка Агенора была сходной с судьбою Гермотима: при жизни он не был понят. С тем вящим доверием объяснила ему Гермотимова душа свое учение о призрачности сущего и о бездарности олигархии. Агенор оказался одним из тех немногих, кто понял все значение мыслей Гермотима, подкрепленных примерами из истории, которая, как известно, есть учительница жизни. И так обе души духовным рукопожатием скрепили свое идейное братство.

Затем оба философа посетили острова Блаженных Теней, и Гермотим был представлен самому божественному Гесиоду, которому и прочитал блестящую диссертацию о призрачности земных явлений; Гесиод, со своей стороны, был настолько любезен, что посвятил Гермотима в тайны всего сущего и показал ему астральное коловращение и происхождение вселенной, из чего неопровержимо явствовало, что все – одно лишь мечтание и призрачность, единственная же реальность – людская глупость, воображающая в ослеплении своем, что мир материален.

Далее Гермотим удостоился беседы со справедливыми судьями (Миносом, Эаком и Радамантом), которые со знаменитым своим беспристрастием назначают награды и кары в загробной жизни. Эти безупречные законодатели очень строго осудили несправедливую олигархию и объяснили Гермотиму, что единственно правильной политикой является правление жрецов, философов, пророков, ясновидящих и магов и вообще тех, кто посвящен в тайны и в сущность мира.

Потом душу Гермотима ввели еще в круг многих отличных усопших философов, и в таких-то возвышенных собеседованиях провела она там целых десять суток. Наконец она почувствовала настоятельное желание вернуться в телесную свою оболочку и, обдумывая по дороге великие планы, двинулась в обратный путь. Однако судьба рассудила иначе.

* * *

По дороге к родным пенатам Гермотим, в восхищении от того духовного богатства, которое он нес с собой, положил совершить следующее: прежде всего, развить свою теорию, построив ее на основании фактов истории, астрального коловращения и происхождения вселенной, так, чтобы убедительность ее была признана всей неразумной Элладой, столь наивно верящей в реальность существования мира; во-вторых, решительно выступить против олигархии и установить правление жрецов, философов, пророков, ясновидящих и магов, а так как в небольшой его стране таковых насчитывалось крайне мало, то замыслил Гермотим отдать управление ею в руки свои собственные, затем в руки Косметора, старого жреца Аполлона, и в руки своего дяди, пробавляющегося заговариванием нарывов и оспы.

С такими-то светлыми мыслями спешила домой душа прорицателя, не ведая, что судьба рассудила иначе.

* * *

Ибо супруга его Поликедия, с самого начала весьма встревоженная длительным бесчувствием мужа, в конце концов уверилась в его необратимой кончине.

Горе свое она проявила крайне трогательным образом, ибо с громкими рыданиями рвала на себе волосы, посыпая злосчастную свою голову пеплом. Затем созвала она друзей и знакомых, дабы в их печальном кругу сжечь бездыханное тело супруга на пышном костре; пепел дорогого усопшего она собрала в красивую урну, поставила ее в стенной нише и обильным пиром завершила погребальные торжества, чтобы все поминали добром прорицателя Гермотима.

А на другой день гульливая душа вернулась домой и первым долгом хватилась своей оболочки. Можно себе представить, каким неприятным сюрпризом было для нее найти не тело, но ни к чему не пригодный пепел! И заплакала душа над земными своими останками, запечалилась, что не дано ей теперь ни сделать последнего распоряжения, ни свергнуть олигархию, ни с новою убедительностью возвестить старую свою философию.

Ничего не оставалось душе Гермотима, кроме как навек удалиться в царство Аида, к логографу Агенору и божественному Гесиоду, к трем мудрым судьям по ту сторону Стикса; между тем любая, хоть какая ни на есть, нива в долинах Эллады манила несчастную душу куда сильнее, нежели все подземные луга со всеми мудрыми тенями.

Так случилось, что олигархия не была свергнута, а неразумная Эллада по-прежнему верила в реальное существование мира, поскольку судьба рассудила не иначе.

Аргентинское мясо

Правительство разрешило ввоз десяти тысяч тонн мяса из Аргентины; ибо по аргентинской пампе бродят неисчислимые тысячи тонн мороженого мяса – по прекрасной, бескрайней пампе, поросшей деревьями мобу и цветами опунции. Еще там растет репейник величиной с наши клены, и какао, и томаты, и миндаль, и маниок, и пастухи вырастают там выше наших, все эти гаучо с бахромой на штанах, эти дикари, у которых один глаз выбит, а другой налит кровью; и обо всем этом шел диспут в стане аграрной партии.

– Друзья! – сказал пан Удржал. – У нас на родине Бергман оскорбляет наших жен (о, собрание в Лоунах); Аргентина собирается наводнить нас мороженым мясом. Друзья мои, слушайте! Наша партия приходит в упадок!

«Чепуха, – подумало его превосходительство пан Прашек. – А я буду скупать пампу, пампу, пампу. Устрою там имение. Сколько может стоить пампа?»

«Там табак растет, – размечтался пан Зазворка. – Вот куплю пампу и стану поставлять в Австрию парламентские сигары. Аргентинские сигары придутся депутатам по вкусу. Возьму вот и открою в Вене табачную лавочку».

Меж тем пан Удржал продолжал:

– Друзья! Поймите же, что аргентинское мясо разорит нас, разорит нацию, все государство! А ведь все-таки мы – это государство…

В стане аграриев поднялось изрядное волнение. Положение и впрямь было серьезное.

– Да ну вас с вашим Бергманом, – возразил Удржалу пан Зазворка. – Все наши жены, вместе взятые, не весят десяти тысяч тонн! – (Протесты, крики «ого»!) – Предлагаю закрыть австрийские границы для экспорта в Аргентину! Пригрозим ей, что не позволим больше вывозить в Буэнос-Айрес австрийских девок. Повысим цены на кожи, масло и пшеницу. Будем протестовать во имя гигиены. Заразим холерой экипажи аргентинских судов…

«Чепуха», – позитивно думало меж тем его превосходительство пан Прашек.

Вообще в лагере аграриев – небывалое возбуждение.

Но вот все взоры обращаются к оратору, поднимающемуся на трибуну.

– Аграрии! – восклицает этот поборник конституции. – Взвесьте вот что: дело идет о нашем государстве. До сих пор мы кормили население Австрии доморощенным скотом. Господа, вы знаете нашу скотину: она солидна, флегматична и мирна. Можно сказать – она сотворена из материи, из которой создаются образцовые граждане. Мы знаем нашу скотину, мы сами ее выращивали и пестовали; нам известно, что она лояльна, терпелива, послушна и кротка; тяжела на подъем, пассивна, благонадежна; она предана нашему делу. Наш скот – тих, консервативен и патриотичен. Вот каким мясом насыщали мы до сей поры жителей Австрии, вот каким мясом питалась кровь наших граждан, вот из чего вырастали их мышцы и восстанавливались мозги. Теперь же на рынок будут брошены миллионы килограммов аргентинского мяса, и примите во внимание: Аргентина – республика; точнее, Аргентина – конфедерация четырнадцати республик и трех территорий; прошу принять это в расчет. Население там – дикое, республиканское, воинственное; оно любит государственные перевороты, петушиные бои и стрельбу из пистолетов; вдобавок они там бросают лассо и привыкли обходиться одним глазом, утратив второй во время драки в борделе. Далее: их скот свободно пасется в пампе; нет у него ни колокольчика на шее, ни кормушки; он полудик. Скотина бродит по бесконечной, ничем не огражденной пампе, дорожа волей, свободой, когда можно бегать без ограничений; у нее горячая, тропическая, бурная кровь. Да, их скот одержим мятежным духом; даже силой не заставишь его добровольно идти на убой; он анархичен, не укрощен, он полон бунтарских инстинктов.

Понимаете ли вы, аграрии?! И этим-то скотом предлагают ныне кормить жителей Австрии! Вот какое мясо должно претворяться в их мясо, в их кровь, в их мозг! Плоть наших граждан сделается горячее, их кровь быстрее побежит по жилам, их мозг станет более поворотливым; они полюбят пистолеты, свободу и демонстрации; они впитают в себя неограниченную вольность пампы и республиканские, пролетарские страсти аргентинских быков…

Аргентина отравит нашу кровь! Австрия превратится в конфедерацию четырнадцати республик – четырнадцати земель, представленных в имперском совете, – и трех территорий – национальных социалистов, социал-демократов и христианских социалистов. Люди почувствуют себя свободными и вольными, как стада, бродящие по пампе: они станут свободолюбивы и вспыльчивы. Погибнут тогда гражданские добродетели, покой, летаргия и послушание. Всей страной овладеет мятежный дух…

Пампа – общее достояние; право собственности исчезнет. Кроткий образ мыслей, любовь к своему хлеву, которые мы прививали нашим стадам, а через них и населению Австрии, исчезнут. Культура, цивилизация, гражданское право и охрана порядка – исчезнут.

Но все это произойдет отнюдь не путем эволюции! Знайте – настанет день, которого никто не ждет, и прольется в тот день больше крови, чем во всех законных войнах нашего государства. Вот что сулит нам аргентинское мясо.

Друзья мои, люди ныне набивают желудки картошкой и мукой; они одутловаты, ленивы, малоподвижны, неповоротливы. Поймите – мясо разбудит в них хищника! И на кого же восстанет сей хищник? На нас!

От удешевления продуктов питания возрастет капитал. Против кого обратится этот капитал? Против нас! У людей появятся деньги, чтобы приобретать оружие. Вот что сулит нам аргентинское мясо.

Неужели вы глухи? Повторяю: грядет нежданный день страшной гражданской войны. Клянусь – вы увидите картины, которые я не в силах изобразить, столь ужасны они и потрясающи. Будьте готовы, вооружайтесь! Придет день, когда оружие пригодится вам; и день этот будет последствием ввоза аргентинского мяса…

Тогда безмерный ужас объял аграриев. Меж тем государство слепо катилось к гибели: люди ели мясо из Аргентины, люди богатели, толстели и начали приобретать вкус к жизни. Но аграрии и крупные помещики, зная, к чему это ведет, ждали во всеоружии.

В сельских местностях сугубый страх внушало необычайное явление: люди достигали двухметрового роста, были одноглазы, буйны, веселы и вольнолюбивы. Тревога в сельских районах быстро росла, и столь же быстро росли и крепли горожане. Аграрии и родовое дворянство, косясь на города, шептались, что скоро настанет тот нежданный день.

А люди все росли, делались все независимее, и аграрии все больше пугались наступления нежданного дня, – и в конце концов этот день наступил.

Обезумев от непрестанного страха, аграрии ринулись на города. И начались новые гуситские войны, только куда более страшные. Длились они целых тридцать лет (1918–1948), после чего в Австрии воцарилась тишина, какой еще не бывало, ибо убивать уже было некому и некого.

И все это явилось следствием ввоза мяса из Аргентины.