Текст книги "Прямой наводкой по ангелу"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Афанасьева, не будь дурой, кругом жулье.

На некоторое время Афанасьева настораживается, строже запись ведет, а у «пакостников» более нравственный подход:

– На нас вероломно напали. Мы выстояли, понесли много жертв и победили. Кто нас в чем может обвинить? Ведь ты, Настенька, потеряла единственного брата. Как возместить. Самим. Нельзя все на государство сваливать. Как у нас говорится – на кого-то надейся, а сам не плошай… Вот Настенька, специально для тебя, – и ей преподносят то шоколадку, то флакон духов, а то и брошь золотую.

И все же один раз у нее екнуло сердце, ей показалось, происходит что-то плохое, и у нее неожиданно даже голос прорезался.

– А что вы этот мешок не показываете? Почему сразу в утиль?

Не только группа экспертов, а все, кто в это время был в большом оценочном зале, замерли, лишь твердые шаги Столетова нарушили это оцепенение.

– Мешок на досмотр, – гаркнул он.

Один из пожилых «пакостников» слегка дернул командира за локоть, стал что-то шептать. Столетов осмотрелся, было поздно, много пар глаз следили за ними:

– Я сказал на досмотр, – не громко повторил он, в голосе досада.

Вновь наступила тягучая тишина. Да, главный эксперт, он же замполит, не растерялся, снимая общее напряжение, он слишком наигранно, с жеманством, легко поднял мешок и, выдав какой-то непристойный к его возрасту пируэт, будто на сцене слащаво продекламировал:

– Товарищи красноармейцы! По поручению сверху, – он поднял палец, – проверка бдительности. Молодец, рядовая Афанасьева. Я думаю, в связи с Победой и достойной службой, следует ходатайствовать перед командованием о присвоении внеочередного звания «старший сержант», достойной награды и …

– Надо сразу поощрить, – крикнул кто-то из зала.

– Отдать ей мешок, – все захохотали.

– А что?! – продолжал роль главный «пакостник». – Устроим игру. Отгадаешь, Афанасьева, что в мешке с трех раз – содержимое твое.

– Пусть командир слово даст, командир! – вокруг оценочного стола собрались все. Вся эта ситуация с самого начала касалась в первую очередь репутации командира, он как никто другой знал, что кругом, тем более в спецвойсках внедрены соглядатаи, и хотя кошки уже заскребли на душе, он выдавил подобие улыбки и, подыгрывая сцене, невнятно прошамкал:

– Я согласен.

Все взоры устремились на Афанасьеву.

– А может, кот в мешке?

– Дерьмо на палочке… Афанасьева, не поддавайся на провокацию!

– Давай, давай, смелей, – кричали сослуживцы.

А Афанасьева с первой минуты, как увидела этот мешок, почему-то была очень серьезной. Ее большие откровенные глаза стали еще шире: в первую очередь она посмотрела на Столетова, потом обвела взглядом всех, осторожно, словно боясь обжечься, положила руку на мешок и тихо произнесла:

– Это скрипка, – по реакции главного эксперта, а он, будто от ужаса, прикрыл рукой рот, все оцепенели, – она задыхается!

Никто не шелохнулся. Афанасьева сама стала действовать. Под грубой, грязной мешковиной, еще мешок, да из дорогой ткани, специально сшит с ручками и пуговками. Расстегнула пуговки, стеганая овечья шерсть, еще с запахом, средь нее футляр. Она достала – кожа на футляре местами совсем объелась, а внутри – скрипка.

У отчима Анастасии была хорошая, очень похожая на эту по цвету дерева скрипка. Видела она еще лучше инструменты, даже тронуть смогла. Однако, эту скрипку трогать не надо, и так все ясно – шедевр гениального мастерства.

– Она моя! – от радости и волнения распиралась ее грудь.

– Твоя, твоя! – завопили все хором. – Только сыграй, может не работает? Уж больно стара, гляди развалится.

Она тронула пальчиками по струнам, потом очень осторожно положила инструмент на плечо, как к ребенку прижалась щекой; вначале повела смычком медленно, плавно, а потом, от этого неподражаемо-чистого звука так возгорелась сама, что все, разинув рты, будто музыка рвалась на простор, – отпрянули. А она буквально слилась со скрипкой, такая же тонкая и изящная, еще долго извивалась, закрыв в блаженстве глаза, под такт искрометной мелодии. И когда она закончила играть, румянцем зардело ее лицо, в глазах зачарованный блеск, капельки пота на лбу, струйкой по тонкой шее.

– Афанасьева, что же ты раньше так не играла? – возмутились сослуживцы.

– А на чем было играть, на гармошке сельклуба, – за нее отвечали.

– Тише вы! Пусть еще сыграет.

Она исполнила еще две мелодии, последнюю совсем тоскливую, душещипательную. Под конец, словно на концерте, исполнила грациозный поклон:

– Спасибо за внимание, – как никогда ранее, будучи в армии, сияла она. – На сегодня хватит. Такой инструмент больше использовать нельзя.

И вроде она не на службе, а взаправду на концерте, взяла все, в том числе и грязную мешковину, пошла из зала. Кто-то неуверенно пару раз хлопнул, все дружно поддержали: – А на бис?! На бис! Браво! Ты заслужила ее!

Больше Афанасьева быть писарем не могла, словно заслуженная артистка и хозяйка замка, выправив грациозно осанку, кумиром ходила она. А вечером, когда остались одни, Столетов поцеловал ее ручку:

– Ты очаровательное создание! – благоговейно сказал он, и чуть погодя, вкрадчивым шепотом, – Скрипка очень дорогая, надобно вернуть.

– Кому вернуть? Этим «пакостникам»?!

– О! – удивился командир.

– А кто такие «пакостники»?

Она перечислила несколько фамилий.

– Что?! Ха-ха-ха! – разразился хохотом Столетов.

– Ей-богу, точно. Точно «пакостники», – еще долго смеялся он, а потом, чуть успокоившись, – Надеюсь, я в их число не вхожу?

– Нет же, нет. Вы мой родной, любимый! – она нежно обняла его шею, и, целуя в щечку, сладостно на ушко, – Вы ведь прилюдно слово дали!… Офицер!? – она в упор глянула в его глаза.

– Это дорогая вещь, очень дорогая.

Афанасьева встала, подбоченившись, отвернулась и, будто не Столетову, а стенам: – Гораздо дороже вещи, и не раз, я в утиль списывала, – мятеж в ее голосе и осанке. – Отставить! – вскочил командир, нервно дернул китель.

Этот окрик, огромная нависшая фигура, вернули Афанасьеву в реальность. По стойке «смирно» она не стала, не смогла, наоборот, вся сникла, испуганно прикрыла голову рукой, и все же не по-армейски ответила:

– Простите. Больше такого не произнесу, – подавленно прошептала она. – Как прикажете.

Тяжело вздохнув, Столетов надолго уставился в потолок. Потом, выкурив подряд две папиросы, долго ходил по комнате, заложив, как обычно, руки за спину. Однако это была не та поступь, что он хаживал по коридору института. Даже победа его не воодушевляла, груз какой-то ответственности ссутулил его, посеребрил виски: было видно, он на распутье, не знает какое решение принять.

– Настенька, – когда он был добр, так он ее называл.

– Ты хочешь иметь эту скрипку?

Ей показалось, что это вопрос Деда Мороза в русской народной сказке:

– Если это возможно, то очень хочу.

– Ты хоть представляешь, сколько она стоит?

– Она бесценна, – шмыгнула она носом, как ребенок утерла слезы.

– И, конечно, иметь ее я недостойна. Ведь хозяин у нее где-то есть.

Снова Столетов тяжело вздохнул:

– Только ты и достойна ее иметь, – больше ничего не сказав, он вышел.

Она знала, что в соседней комнате, как обычно, его ждут главные «пакостники», и если стали громче обычного говорить, значит спор – идет торг. Вскоре Столетов вернулся весь багровый, злой.

– Не только «пакостники», а … – он очень грубо проматерился. – Ты знаешь сколько я за эту скрипку и тебя уступил?

Она молчала… Теперь торг, и не вещами, начался здесь.

– Так, Афанасьева. Слушай меня внимательно. Скрипка отныне твоя – ты отныне и навсегда моя… Договорились?

Рядовая не имеет права не договариваться с подполковником.

– Так точно, – по стойке «смирно» попыталась встать она.

– Не-е-ет, – подошел вплотную Столетов, выдыхая аромат вина, схватил ее за плечи, слегка трухнул. – Ты слово дай, как княжна Гнедина.

Она очень долго молчала, все ниже и ниже опуская голову, понимая, что и без скрипки итог войны для нее был бы не иной:

– Даю, – унылым шепотом.

Она думала, что отныне стала рабыней, получилось наоборот; она делала все, что хотела, Столетов молча все это поощрял, а сам был как никогда ранее угрюм, задумчив, где-то далеко витал. И вот в один вечер он усадил Афанасьеву напротив себя и, судя по его сморщенному, постаревшему лицу, она поняла – он с трудом принял какое-то решение.

– На днях будет машина, ты и… – он назвал фамилии двух главных «пакостников», – отправляетесь в Швейцарию.

– Как? А мама? – не сдержалась Анастасия.

– Маму еще увидишь. А сейчас ты в армии; приказ не обсуждают, а исполняют. Понятно, рядовая Афанасьева?

– Так точно.

– В общем, ты под видом перебежчицы уходишь, потом будешь выполнять наши задания.

– А вы?

– Через два-три месяца я выйду на тебя, будем жить, наверное, в Лондоне.

– А мама? – вновь она о своем.

– Маму скоро увидишь… Никому ни слова. Ни маме, ни тем более, как ты их называешь? Ха-ха, этим «пакостникам». Понятно?

– Так точно.

– Отставить. Теперь ты вроде гражданский человек, хотя служить отечеству придется всю жизнь, – он закурил.

– Далее. Завтра отправишься в город, купишь одежду такую, как носят местные фрау. И возьми теплые вещи; последний переход будет через горы Альпы, а там, говорят, еще снег.

– А скрипка?

– С собой можешь взять всего одну поклажу. Хочешь, скрипку сохраню у себя. – Нет, возьму с собой.

– Как хочешь… Только остерегайся «пакостников»; они на нее, да и на тебя, глаза, по-моему, навострили.

– И вы меня в эту компанию?

Он в упор, исподлобья, уставился на нее:

– Служба такая, – со свистом, тоскливо выдохнул он.

– Служба, которая имеет дело с людьми, не брезгующими изменой.

– А? Что? – рассеяно спросил Столетов.

Она не продолжила тему. На следующий день без какой-либо охраны, сама отправилась в город, а вернулась к вечеру – в подразделении переполох: одна группа попала под обстрел, много убитых, а два самых главных «пакостника», приятели командира, вовсе исчезли, слух – захвачены в плен. А Столетов у себя заперся, лишь Афанасьеву впустил, изрядно пьян, глаза на выкате – красные, гневные.

– Обвели, как мальчишку обвели – сволочи! У-у-у! – он с бешеной силой ударил кулаком по массивному столу, так что все разлетелось.

– Найду! Обязательно обоих найду, растерзаю твоих «мерзопакостников», – и он бросился на Афанасьеву.

Столетова вызвали в штаб дивизии, говорили, что лишился уже присвоенного звания полковник и ордена «Славы». Спецвзвод тоже отозвали в распоряжение дивизии, расформировали. Афанасьеву определили в женскую роту, и оказалось, что именно женская рота первой возвращается на Родину.

Счастью Анастасии не было предела. Столетова видеть она не хотела, и лишь, когда объявили, через два дня отправка, она подумала: надо бы попрощаться. И, словно угадав ее желание, в роте объявился один из рядовых «пакостников».

– Афанасьева, Столетов тебя вызывает.

Ее повезли на машине, недолго, всего минут десять от части. В лесу, на склоне горы, у маленькой шустрой речки – небольшой, аккуратненький, как все у немцев, домик, далее что-то вроде баньки, там валит дым. Во дворе солдаты-узбеки готовят в большом казане плов, здесь же рядом на вертеле жарится поросенок. И первым, кого она увидела, – Столетов: трезв, все пуговицы застегнуты, как по Уставу, несет поднос с едой.

– Афанасьева! Настя, ты? – он чуть не уронил ношу, положил ее прямо на землю, и, отводя ее в сторону:

– Как ты сюда попала?… Вот гады, вот паскуды!… Беги, беги быстрее по той дороге, там часть – и не высовывайся…

– Столетов. Подполковник, – хмельной голос за их спиной.

– С кем ты там скрытно от начальства обнимаешься? А-а! Вот она, Шехерезада Столетова! Вот с кем он забавлялся, пока нас вокруг носа не обвели.

– А что, недурственна, недурственна, – появился в дверях другой генерал.

– А скрипку взяла?

– Пригласите даму за стол! – из маленького домика вывалило много генералов и полковников.

– А Столетов не дурак.

– Вот такие наши девки! А местных видели? Ужас!

– Я сказал вам: русскую женщину, советского бойца-победителя на почетное место, за стол.

– Столетов, бегом в часть за скрипкой.

– Эх, гульнем напоследок… Водки, наливай!

За столом, который и без плова и поросенка уже ломился от яств, все было более-менее чинно, благопристойно, если не считать непрекращающегося мата. Афанасьеву заставили «до дна» выпить «За Победу!», «За Родину и Сталина!» и «За советских женщин!» Больше она не пила и не могла, опьянела как никогда, ведь стаканы граненые.

В какой-то момент она искала и расспрашивала Столетова. Прямо за столом отключилась. Чуточку очнулась, когда ее тащили в баню… Ночью какой-то офицер буквально «прополоскал» ее в студеной горной реке, отвел в часть.

Утром Афанасьева не смогла встать: все тело болит, озноб, голова болит.

– Так ей и надо, шлюха, – крикнула взводная повариха. – Пока на скрипке играла, столько народного добра гады растаскали.

– А ну, замолчи! Пошла отсюда, – вступилась взводный доктор.

– На тебя никто не позарится – вот и трещишь понапрасну… Расступитесь, – склонилась она над Афанасьевой и осмотрев всю.

– Ей нужна срочная госпитализация. Может быть, гематома головного мозга.

Когда Афанасьеву положили на носилки, она ухватилась за руку докторши:

– А скрипка где? – хрипло прошамкала она.

Та склонилась, и на самое ухо:

– Вчера шмон был, твой мешок забрали. Тогда же Столетов объявился, тоже скрипку спрашивал. С ними ушел.

Афанасьевой стало еще хуже, будто вконец всю душу истоптали.

Она была последняя, кого в этом госпитале оперировали. И ей еще повезло: ее хирург, главврач госпиталя, распорядился свою пациентку поместить в медпоезд, чтобы всю дорогу до Москвы была под наблюдением.

В первых числах июля 1945 года, бледная, совершенно лысая, она предстала перед родными. Несколько дней не выходила на улицу, почему-то не смела. Матери рассказала почти все – плакали. Отчиму рассказывала о своей скрипке. Он не верил, при помощи разбитой стремянки лез в антресоли, вытянувшись на цыпочки, с трудом доставал далеко припрятанный футляр, оттуда скрипку, долго любовался, гладил, потом сам играл, просил Анастасию, и все спрашивал:

– Неужели у той звук был лучше?… Жаль, жаль, хоть бы раз увидеть, поиграть.

Можно сказать, в первый раз она улыбнулась, даже беззаботно засмеялась, когда появился Женя. Он и сумел вывести ее в город. Москва, столица победившей державы, ликовала. И она тоже хотела ликовать, расслабиться, веселиться – ведь сколько об этом она на службе мечтала. Но ничего у нее не получалось, что-то терзало, довлело над ней, неумелые искренние поцелуи и ухаживания Жени ей теперь казались подростковой чистотой. Женя был счастливым человеком, он остался там же: если не в отрочестве, то в юности точно, лишь в музыкальном деле он рос, а жизни не знал. Милый, добрый, благовоспитанный Женя ей, конечно же, нравился, и, следуя пожеланиям матери, другого и не надо, но кто бы знал, как ей с ним скучно; ну поболтать, чуть-чуть посмеяться, погулять, и самой чувствовать себя как мать, вечно инфантильного Женю опекать, оберегать – нет, никак не может. Она сама фактически выросла без отца, всю жизнь мечтала об отце, о родной силе, которая ее бы вырастила, хранила, повела бы по жизни за собой и далее в светлый путь. А Женя? Женя славный малый, и на его просьбы «пожениться» она снисходительно улыбается, понимает – скоро скажет «да», тем более, что ее мать настаивает на помолвке, с венчанием, с соблюдением всех православных традиций.

Женя на все согласен, так он любит Анастасию. Вот только родители Жени о помолвке и слышать не хотят, они атеисты, коммунисты, и вообще из какой древности эта Анастасия Афанасьева и ее мать и куда смотрят компетентные органы?

Словом, мир испокон веков полон этих мирских противоречий, и не дай Бог иных. Так Анастасия вживалась в обыденную жизнь, как пришла повестка: с властью шутить нельзя. В сопровождении отчима, со знакомым трепетом в груди, явилась она в комендатуру, а там ей улыбаются, поздравляют:

– В Вашу честь, в честь фронтовиков, в Вашем родном институте, откуда Вы уходили на фронт, будет торжественный вечер, ждите сюрпризов.

Сюрприз она ждала. Как к особому событию стала готовиться к вечеру, и главная забота – найти подходящий платок: надо скрыть шрам на голове, сюрприз Столетова. И этой интригой она захвачена – как поведет себя бывший командир. Интриги не получилось, Столетова не было, о нем у Афанасьевой спрашивали, а толков было всяких – от того, что сослан в Магадан, до того, что на дипработе в Америке. И в то, и в другое Афанасьева верила – первого он заслуживал, ко второму стремился.

А сам вечер хоть и был по-большевистски заорганизован, от того несколько вычурный, скучный, да все же сюрпризами, особенно, для Афанасьевой, был богат. Оказывается, пока их спецвзвод мотался с места на место, за ней не успевали награды. А теперь она гвардии старший сержант, кавалер многих орденов и медалей.

– И главное, товарищи, – пламенно кричал какой-то полковник, верно, тыловая крыса, видать, тоже «пакостник».

– В последние дни войны, при штурме Берлина, у самого логова Гитлера, советский воин-освободитель – эта славная, смелая девушка была тяжело ранена в голову.

Такого сюрприза она никак не ждала. Без всяких оговорок ректорат постановил, что Афанасьева уже является студенткой выпускного курса, отличница, что близко к истине, и ее портрет отныне и во века будет висеть на Доске Почета. Браво!

В эти же дни выяснилось, что Афанасьева ушла добровольцем на фронт из стен консерватории, будучи студенткой второго курса. В консерватории, понятное дело, люди иные, и вечер был более раскрепощенным, действительно праздничным, с шутками и музыкой. И Афанасьева уже по иному подготовилась: отчим, скрепя сердце, свою скрипку дал, весь вечер охранял, то ли падчерицу, то ли свой инструмент. А после вечера, когда Афанасьеву, не из-за исполнения, а ради скрипки, обступили, отчим через головы молил:

– Не трожьте скрипку. Пожалуйста!… Настенька, нельзя столько эксплуатировать инструмент, он давно свое отыграл.

– Да, действительно, – поддержала его какая-то толстая женщина, одетая в военную форму, далекая от музыки и консерватории, зато большевистского толка.

– Это, видать, редкий экспонат. Почему не в музее, не общенародная собственность? Что за мелкособственничество! Мещанство!

У отчима от ужаса рот раскрылся, глаза на лоб полезли; растолкав всех, он грубо выхватил у Анастасии скрипку и бежал. Лишь поздно ночью объявился дома, извинился перед падчерицей; жене, на всякий случай, объяснил: скрипка, наследственная реликвия в их роду, спрятана на подмосковной даче друга.

Однако судьба решила не оставлять эту приверженную музыке и искусству семью без достойного инструмента.

На следующий день после торжества в консерватории Анастасия с Женей ходили на вечерний киносеанс. Вернулась Анастасия домой поздно, а родные еще не спят – смятение в их лицах.

– Вот, доченька, – руки у отчима дрожат, – приходил какой-то импозантный, как иностранец, мужчина; просил тебе передать… Мы не выдержали, раскрыли. Смотри, я и играть не решаюсь.

Первый порыв – бесконечная радость. Она целовала и обнимала свою скрипку. А когда начала играть, отчим от восхищения аж сел. С трепетом попросил дать и ему попробовать, но только чуть-чуть:

– Такого звучания у нас в стране нет, – выдал он в удивлении, потом, до глубокой ночи, он с помощью лупы исследовал каждый миллиметр скрипки, обнаружил два клейма, – и стонущим шепотом:

– Настенька, такую вещь держать в доме нельзя. Это …

– Это моя скрипка, – перебила его Анастасия, как обыденную вещь взяла, стала упаковывать: все было как и прежде – футляр, прошитый шерстью мешок и сверху грязная мешковина.

– Да, Настенька, я забыл, – от потрясения отчим буквально постарел на глазах, – вот этот листок был в футляре.

На редкой по тем временам лощеной бумаге крупно: «музыка – слово».

– Что это значит? – поинтересовалась мать.

– Не знаю, – спрятала глаза дочь.

Этот мешок спрятали на ту же антресоль и еще забаррикадировали всяким хламом.

Эту ночь никто не спал. А на следующий день отчим с утра отправился в архивы.

– Это скрипка Мальдини. Спору нет, – шепотом, словно их подслушивают, говорил он, пребывая еще в большем страхе.

– Такую вещь в доме держать нельзя. Это музейная редкость. За такую ценность войны бывают.

– Война и была. А за что мы воевали? – стала нахрапистей Анастасия.

– Надо ее вернуть, либо отдать государству, – беспокоился отчим.

– Вот свою и отдайте, – взбунтовалась падчерица.

– Вещь ворованная, надо отдать, – наконец вступилась и мать.

– Я ее не воровала! – закричала дочь.

– Я ее честно заслужила, заработала, завоевала! Посмотрите, вот, – она в гневе сорвала косынку.

– А показать вам остальное?! Показать остальные раны, которые никто не видит! Они во мне! Во мне! Я ее заслужила!

В судорожной истерии она бросилась к антресоли, раскидав все, достала мешок:

– Я уйду от вас, уйду! Даже скрипка вам мешает.

Чуть ли не на коленях умоляя, ее удержали, еле уложили спать, а на утро, виновато, отчим снова о том же:

– Может, мешок тоже туда, на дачу.

– Нет! – вскричала Анастасия, второпях достала скрипку и как стала играть; такая душа, такой звук, и так они слились, и такое очарование, такая трогательная, щемящая тоска, будто что-то навсегда улетает, так, что у всех слезы навернулись.

– На этом инструменте иного и не выдашь. Дай, пожалуйста, и мне сыграть, – попросил отчим. Потом мать.

Больше споров не было. Зато каждый день, только по утрам, чтобы городской шум заглушал звук, поочередно играли, получая невероятное упоение, даже от прикосновения к такому инструменту…

Записку, присланную Столетовым, Анастасия сразу же выкинула. Теперь о данном когда-то «слове» и речи не могло быть. Да, Столетов был ее первым и единственным мужчиной. Он ей был симпатичен, и более того, даже сейчас, нет-нет, да и вспоминает она его с женской истомой. Но о данном «слове», о какой-то верности и речи быть не может после случая с генералами. И, конечно, она понимает, что тогда подполковник Столетов был в принципе никто, сам ходил с подносом в прислуге. Да это ничего не меняет, захотел бы – смог бы как-нибудь ей помочь, а то бежал, зато скрипку не забыл; и хорошо, что доставил, – значит совесть еще есть, и если бы записку не приложил, быть может, добрыми однополчанами они остались бы. А так. Нет, о «слове» и речи нет. И видеть она его не желает, да тут приснился сон: она в замке со Столетовым. Ноги сами повели ее в институт, узнала адрес бывшего декана, два дня все выслеживала во дворе. Пару раз видела жену и повзрослевших детей Столетова. И как рассказали ей бабушки-соседки, сам Столетов важная птица, то ли военный атташе, то ли посол, то ли черт знает что, словом, из заморских стран редко наведывается.

В общем, как мужчина Столетов оказывает на Афанасьеву свое влияние, во всяком случае является в снах, но как человек он давно причислен к категории «пакостников»; и как и должно было быть, со временем фронтовые тяготы позабылись, остались в прошлом, а Анастасия вновь окрепла, вобрала в себя цвет и сочность девичьей красы. И теперь не только Женя, но еще несколько парней пытаются за ней ухаживать.

– Только Женя, – настаивает мать, и желая скорейшей свадьбы, самому Жене говорит:

– Так, молодой человек, ты или женись на моей дочери, или оставь в покое, а эти «шуры-муры» мне не нужны. Моя дочь уже не ребенок. Пора замуж. Но без моего благословения и церковного венчания моя дочь детей не родит.

Под таким напором будущей тещи, Женя буквально «уломал» своих родителей – дали они благословение, правда в Подмосковье, где в заброшенном селе еще сохранилось подобие действующей церкви; они не поехали, послали бабушку.

В июне 1946 года Женя и Анастасия сдали выпускные экзамены, уже готовились к свадьбе, как пришла повестка в следственный комитет военной прокуратуры на имя Афанасьевой Анастасии Тихоновны, в качестве свидетеля.

Кто бы знал, какой страх охватил Анастасию, она вспоминала ужас гауптвахты и не могла ни есть, ни спать. Допрос был не долгим, чисто формальным, и вопросы просты: где служила, кем и с кем? Какие награды, поощрения и замечания? Впрочем, следователь и без нее все это знал, попросил расписаться и отпустил.

Вроде все улеглось. Да промежуточный итог есть: родители Жени, ее суженого, заявили – «на нормальных советских людей, тем более молодых девушек, повестки не приходят», и «чего можно ожидать от церковного мракобесия?» А сам Женя даже до прокуратуры ее не проводил, у него, оказывается, срочное прослушивание.

По инициативе Анастасии решили со свадьбой повременить, хотя Женя каждый день приходил и со слезами на глазах объяснялся ей в любви; и оказалось, не зря. Через месяц после первой пришла вторая повестка, сходу ей предъявили ордер на арест. Она только плакала, все дрожала.

Первые же допросы все обозначили – перед ней положили теперь уже до боли знакомую военную документацию: акты, опись матценностей, журнал прихода и расхода, «Главная книга», где она в день победы написала «Ура!». Победа оказалась не за ней. И она сперва хотела было рассказать все, что помнит и не помнит, все начистоту. Но удивительное дело, как только она указывает, что выполняла приказ командира Столетова, ей говорят: «это несущественно» – и уводят речь к тем сослуживцам, которых по их рангу можно назвать «мелкопакостниками», и она поняла, что арестовали ее, писаря-делопроизводителя, двух простых счетоводов и еще может кого из мелких, словом, стрелочников нашли, все грехи на них повесят, а об остальных, самых главных, даже не упоминают.

После месяца отсидки оклемалась Анастасия в тюрьме, решила сочинять письма-жалобы во все инстанции, вплоть до Сталина, невзирая на то, дойдут они или нет. И тут случилось неожиданное: разрешение на свидание с матерью. Мрачная, сырая комната, кругом решетки, слабый свет, женщина-надзиратель рядом горой стоит.

– Это как? – один из первых был вопрос дочери.

Мать сразу поняла, вопрос о скрипке.

– Поменяли местами. Гм, гм, – кашлянула она, – был обыск. Забрали отчима инструмент, некоторые письма и фотографии…Кроме нескольких фото, все уже вернули… Настя, был этот, высокий мужчина.

– Столетов?

– Тише, доченька … Это он организовал свидание и передачи тебе. Просит не писать и молчать: «ничего не помнишь». Обещал, что так будет всем лучше.

– Кому «лучше»? Мне светит десять лет! Я в лучшем случае выйду в тридцать три года, старухой. А они будут шиковать по Европам, за счет меня! А за что? За что?

– Доченька, не знаю, сама не знаю, – плачет мать.

– Господи, что же мне делать? Как мне быть?

Только сейчас Анастасия увидела – за месяц с небольшим ее мать сдала, осунулась, явно постарела. Анастасия через силу в кулак собрала свою волю, не то мать загнать недолго.

– Мамочка! Да ты что? – выдавила она улыбку. – Успокойся. Я не виновна. Разберутся и меня отпустят.

– А может,… это лучше отдать? – снова вопрос о скрипке.

– Ни в коем случае! – сурово лицо дочери, – это никого не интересует, – и снова, выдавив подобие улыбки.

– Ты лучше побереги себя. Подумай, что я буду без тебя делать? Ты ведь у меня одна-единственная!.. Лучше расскажи, как там Женя?

Мать склонила голову, пряча выплаканные глаза:

– Хорошо, тебе привет передает. Хм-хм, почти каждый день у нас бывает. На работу в Госконцерт устроился.

Больше Анастасия жалоб не писала, на допросах, в основном, молчала, говорила, все забыла. Видимо, это и следователя устраивало. Во всяком случае вскоре состоялся суд. Учитывая, что «Афанасьева А.Т., 1925 г. рождения, имеет фронтовые награды, поощрения, ранение… осудить на пять лет лагерей с правом переписки раз в месяц».

«Почему же Женя мне не пишет?» – жаловалась Анастасия матери в одном из первых писем.

«Дорогая доченька! – отвечала мать.

– Женя постоянно в разъездах с гастролями. Но он тебя любит, постоянно о тебе справляется… И ты знай, вы с ним обвенчаны перед Богом, он твой суженый. Фундаментом вашего законного брака должен стать долг, стержнем – взаимное доверие и уважение, а главной целью – продолжение рода, освященное Богом! Аминь!»