Текст книги "Прямой наводкой по ангелу"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Билеты достали только на последний сеанс. Весь фильм он держал ее руку в своей сильной, прохладной, влажной руке, и лишь когда начинал кашлять, обеими руками сжимал рот, чтобы никому не мешать.

После фильма он провожал ее домой, все также не выпуская руки. Летняя ночь в Москве была светлая, теплая, умиротворяющая.

– А вы где будете ночевать? – уже у подъезда поинтересовалась Анастасия, а Максим с фронтовой откровенностью:

– Последняя электричка ушла. Институт закрыт. Есть вокзал.

– Да ты что!? – встрепенулась она, и буквально силком потащила Филатова к себе домой. – Я сегодня такой борщ сварила, заодно проверишь мои кулинарные способности. – Мужика в дом, заполночь, где это видано? – громыхая всем, что попадало под руку, возмущалась мать, не скрывая своих чувств от гостя.

А когда Анастасия пошла на общую кухню, пошла вслед за ней:

– Ты что, этого чахоточного на ночь пригласила? В одну комнату коммуналки! Ты хочешь всех нас заразить?

– Мама, потише… Он не чахоточный, ранен в легкие. Это Максим, Филатов Максим, мой однокурсник. Он один меня на собрании защищал.

– Вела бы достойно – защищали все. Я больше полувека прожила, а пальцем показывать, третировать себя повода не давала. Дожила – дочь мужика в дом привела… Да и было бы что, а то кривой, больной…

– Мама, перестань. Это дважды раненый фронтовик. И не мужик, а доцент, без пяти минут доктор.

– Пусть хоть и академик, вид и говор и него мужицкий, даже ударения неправильно ставит – доцент! А травить заразой себя и свое жилье – не позволю.

С подогретой кастрюлей вернулась Анастасия, а Филатова в комнате уже нет. Она бросилась за ним.

Чуть ли не до зари они гуляли по Москве, отчего-то все время смеялись, веселились, даже песни пели. На рассвете Максим предложил пойти на вокзал – чай пить. Оказывается, буфетчица его знала. Когда он поднес к столу чай с бутербродами, от него уже разило водкой.

– Настенька, пойми! Мне за вредность положено. Ведь водка, она все стерилизует, очищает.

После, когда уже город и вокзал пробудились, они нашли место где сесть. Анастасия не заметила, как заснула, а проснулась, голова ее покоится на коленях Максима, гладит он нежно ее сбившиеся волосы, терпеливо бережет ее покой.

Вопреки ожиданиям мать дома с ней особо любезна:

– У нас два билета в центральный зал филармонии. Двоюродный племянник Анатолия (отчима) пригласил. Кстати, твой кузен, тоже выпускник консерватории, тоже скрипач, теперь ведущий солист.

– А с какой стороны он мне кузен?

– Настенька, надо слушать родителей… Тебе давно замуж пора.

– Хе, а Женя Зверев, мой «пожизненно» суженый-ряженый?!

– Не сквернословь. Вы были благословлены Богом и родителями, – она вознесла руки. – Видимо, пропал бедняжка в холопской среде. Царствие ему небесное, – перекрестилась. – Мог бы скрипку вернуть, там она не нужна.

– Боже мой! И в кого ты? – хлопнула мать себя по бедрам. – Вот за такие речи и мысли – все твои страдания и неурядицы.

– А ты, мама, в молодости тоже плохо говорила и мыслила?

– Тогда время было другое – переворот, война.

– Сейчас не лучше.

Мать тяжело вздохнула, промолчала. В преддверии концерта не стала портить отношение в семье. А будучи в зале до концерта и во время антракта, она пыталась показать дочери кузена. В массе исполнителей дочь не могла его найти по описанию матери, и тогда мать сдалась:

– Вон лысый с баками, в заднем ряду.

Дочь не сдержалась, прыснула смехом.

– Ой-ой, по крайней мере, на голову выше, чем этот доцент.

Кузен действительно оказался очень высоким, худым, даже тощим, уже не совсем молодым человеком, который как артист, едва заметно использовал макияж, подкрашивал седеющие баки и виски.

– Мама, да он какой-то не такой, – чуть ли не смеялась Анастасия после очного знакомства. – С какими-то манерами.

– В том-то и дело, что с аристократическими манерами, не какой-то мужлан… А как живут, а как играет! Какой галантный и обходительный! Настоящий зять! Готовый муж! А не плебей безродный!

На следующий вечер были приглашены к кузену. Вся семья музыканты, жили они действительно шикарно, в большой отдельной квартире на Тверской. Включив в свой ансамбль Анастасию, пытались играть семейным квартетом – с листа не пошло. Но они были в восторге, или делали вид. Так это касаемо лишь игры в квартете. А от сольного выступления Анастасии, когда она всерьез собралась, они были слегка удивлены. Да откуда они могли знать, что такая очаровательная девушка, просто прелесть, да еще так музыкальна.

– Это находка! Судьба! Мы так переживали за сына!

Родители кузена и мать Анастасии были довольны. Начали организованно форсировать события. Кузен, более активно, как мог стал ухаживать за Анастасией, почти что каждый день приходил к ним в гости, носил цветы, даже пригласил в ресторан, от чего она отказалась, сказав матери:

– Точь-в-точь как индюк.

Мать вскипела:

– Хочешь в девках остаться иль еще как позорить меня!?

– Что-что, а в девках не останусь, – беззлобно дерзила дочь.

И как в подтверждение в этот же вечер к ним явилась в гости соседка сверху, и не как обычно – вся напудренная, наряженная, в духах, пирог испекла, бутыль с настойкой. И сходу, без обидняков:

– Сын мой, Петя, милиционер, по Анастасии страдает. Сватать пришла, по-свойски. – Да что это на вас, мор нашел? – неудачно выдала дочь.

А мать дипломатично:

– Понимаешь, дорогая соседушка, Петю-то я чуть ли не с детства знаю. Парень на зависть. И мне бы в радость, дочь рядом… Да открою секрет: не давеча, как сегодня, заявление на брак подали, в воскресенье венчание. На помолвку приходи, приглашаю. Не успела соседка уйти, огорошенная дочь бросилась к матери:

– Ты пошутила, иль как?

– Какие ж тут шутки могут быть? Дело первостепенной жизненной важности.

– Знаешь что!? – взорвалась дочь.

– А ты меня спросила?

– А меня родители тоже не спрашивали. Благословили, и я была счастлива.

– Ты что, мать, то какие были времена?!

– Времена все одни, сама на днях утверждала, – и видя, как дочь одевается:

– Куда средь ночи? Ослушаешься – пеняй на себя, не благословлю, срамить свой род не позволю.

– Дура! – в который раз в сердцах крикнула Анастасия уже в подъезде.

Куда идти, она не знала. С улицы нашла освещенное окно лаборатории, подпрыгнув, стукнула. Вахтера не будили, залезла в окно. От Филатова разило застоялым перегаром, на столе обглоданная селедка, шелуха лука, рукой обломанный хлеб, гора окурков. Тут же на столе он ведет расчеты в журнале, работает, поглощен цифрами.

– Сейчас, сейчас, Настенька… Еще один показатель запишу – и все.

Здесь ей стало еще хуже. Куда бы податься? Некуда. В бессилии бросилась на раскладушку, пряча в грязной, вонючей подушке слезы неудавшейся, такой же смрадной жизни.

… Под утро она проснулась, установка все также рычит, Филатов прямо за заваленным хламом столом, так и не убрав объедки, заснул на журнале со своими расчетами.

Слегка растормошив ученого, еще полусонного, она его осторожно, средь приборов, провела до раскладушки, уложила и долго осматривалась, не зная с чего начать уборку в этом заваленном бедламе.

Вспугнул ее звонок: Максим завел будильник.

– Настя, Настенька, – ходил он за ней, – как я что-где теперь найду? Это ведь организованный хаос – как в природе.

– В природе строгий порядок, незыблемый физический закон, и случайностей, как кто-то считает, не бывает… Все предписано Всевышним!

– Ты верующая? – изумленно спросил он.

Вспомнив мать и надвигающееся воскресенье, она не ответила, лишь оценивающе уставилась на Филатова и, видимо, ничего не поняв, вновь со рвением, приступила к наведению порядка, и это заняло весь день.

К вечеру пошли в студенческую столовую, потом гуляли по Москве, и Анастасия вкратце намекнула о своих делах. И если бы он хоть слово, хоть полслова надежды дал. Не может же она не то, что в любви, а в жены навязываться. Нет… А он погрузился в себя, был угрюм и задумчив.

«Значит, судьба, закон, все предписано», – думала она при расставании.

– Ты выйдешь замуж? – словно прочитал он ее мысль.

Она лишь кивнула.

– А я еще в браке. Нас ведь еще не развели… Но, Настя, – а она уже убежала.

Дома мать ее обнимала, плача, просила прощения, целовала голову и руки. На следующий день, во вторник, подали заявление на регистрацию брака. Вечером ходила на его концерт, после которого он пригласил ее в ресторан, и она нашла, что он не глуп, напротив, очень эрудирован; не пьет, не курит, а манеры, да к ним надо просто присмотреться – весьма галантен. Словом, благопристоен, и учитывая прочее, прочее, прочее, мать, как всегда, права!

Да сработала закономерность, ей в жизни не везет. Кузен с кем-то посоветовался, и еще до воскресенья объявил, что к попам кланяться не пойдет:

– Я коммунист, и как меня пустят за границу? Да меня и из оркестра попрут. Да и вообще, что это за дикость и мещанство?!

– Он прав, зачем нам поп, вся эта конспирация с венчанием, – уже спелась с женихом и Анастасия.

– Чего? – вскипела мать. – Да мне плевать на вас, безбожных большевиков, идолопоклонников. Но как вы, без Божьего благословения и Его милости, собираетесь детей зачать, родить и воспитывать? Иль ублюдков прикажете мне ласкать!?

Родители кузена еще пытались найти какой-либо компромиссный вариант, но для матери этот вопрос был незыблемым:

– Первородный грех! Вот от чего страдает, деградирует человечество. Я на это не пойду, и не позволю. В воскресенье, в церкви, вы получите Божье и мое, родительское, благословление. Так меня воспитали, и я не позволю своей дочери от этого отступать. Еще на что-то надеясь, как ранее договаривались, в воскресенье потащила мать Анастасию в захиревшую церковь. Весь день молилась, свечки ставила, бесполезно – ни сватов, ни тем более жениха.

Дома Анастасия истерично смеялась:

– Где же хоть Петя и его мать? Иль я точно в «девках» останусь?

В эту ночь у нее поднялась температура, был озноб, вызвали «скорую». Еще дней десять она не выходила из дома, болела. И после этого, хотя отпуск уже закончился, она с помощью матери сделала «больничный» и еще месяц пребывала в Москве, надеясь получить прописку по своему запросу. Так и не дождавшись никакого результата, обидевшись на всю Москву, где она родилась и выросла, и всех москвичей, она уехала в Грозный, где был свой угол, а жить с матерью в одной комнате коммуналки она уже не могла.

К своему удивлению, в Грозном Анастасия обнаружила три письма из Москвы, все от Филатова. Максим, как всегда, был краток и откровенен.

«Дорогая Настя! Ты права, все закономерно. С первого курса я очарован и пленен тобой. И тогда не посмел ни ухаживать, ни тем более объясниться в любви. Вот и страдаю с тех пор, любовь еще сильней и мучительней. Если бы тогда посмел, то, быть может, все было бы иначе. А сейчас какой я муж? Ни кола, ни двора, и не то, чтобы для новой семьи, даже для самого себя угла не имею. Правда, обещают с нового учебного года в общежитии пристроить.

А так, все надежды на себя, на эксперимент, если опыт будет удачным, то сама понимаешь, – это докторская, и все прочее-прочее, а, в общем, как говорится: дурень думкой богатеет. Этим и живу… Как ты просила – питьем не злоупотребляю, лишь фронтовые сто грамм, с куревом тоже – пачка в день».

Другие два письма были сугубо деловые.

«Уважаемая Анастасия! Ты человек талантливый и высокообразованный… Работая лаборантом, ты уже освоила теорию, а главное, практику моего эксперимента. Для написания твоей кандидатской диссертации у нас масса материала. Не теряй зря драгоценное время. Я высылаю тебе кое-какие исходные теоретические и расчетные материалы. Восстанови все в памяти, и пойдем дальше. А начало положено, я отдал на издание в научный журнал уже две статьи, где мы с тобой соавторы, – высылаю рукописи. Научных успехов! Максим».

В принципе у Анастасии уйма свободного времени, а злости на неудавшуюся жизнь и изнутри съедаемых амбиций еще больше. Как повсюду в стране Советов, и для нее, маленького руководителя кружка народной самодеятельности, доведен план: столько-то членов; участие в конкурсах; цель – повышение идейно-нравственного уровня советских людей, прежде всего молодежи.

Здесь главный показатель – участие в конкурсах, занятое место. У Афанасьевой в этом проблем нет: у нее небольшой ансамбль, где она солирует в одном номере на скрипке, в другом на пианино, а остальные чуть-чуть подыгрывают, больше имитируют, чтоб не мешать, а у нее, выпускницы консерватории, класс еще есть. На уровне самодеятельности – она звезда; призы, дипломы, в общем, работа идет.

В плане личной жизни – так, кое-что эпизодически есть, в веселом заведении работает, в общежитии живет, и никуда, особенно в праздник, когда чуть выпьет, не деться, она тоже человек, со своей физиологией. Но, по правде говоря, замуж выйти мечтает. Да ее ровесники, и те, кто постарше, уже женаты, кто еще в этом возрасте не женат, и ей даром не нужен – одна пьянь.

И, разумеется, она женщина видная, статная, были и серьезные предложения от серьезных людей, но их страсть быстро гасла, видать, репутация связи со Столетовым давала о себе знать. А Грозный – город небольшой, провинциальный. И хотя местных, чеченцев и ингушей, нет, всех депортировали в Сибирь и Казахстан, понаехало много соседних народностей, да и казаков немало, в общем, нрав здесь сдержанный, порой по-кавказски суров, и даже былых шалостей, тем более вольностей не забывают. Но Столетов ее тоже не забывает, иногда на работу звонит, правда, они теперь очень редко встречаются, говорит времени нет, может жены боится.

В общем, у Афанасьевой свободного времени мало. Предложение Филатова подхлестнуло ее тщеславие – не может же она всю жизнь каким-то кружком юнцов руководить, надо доказать, и прежде всего Столетову, что она на многое способна, и еще поборется за свою жизнь.

Стала она изучать материалы, присланные Филатовым, так бессонница, от которой она страдала по ночам, куда-то исчезла, один вид формул и цифр нагонял на нее истому, даже зевоту. И наверняка все бы это так и осталось благим прожектом Филатова, да неожиданно ее вызвали на ученый совет объединения, и предшествующий заместитель Столетова по науке, небрежно перелистывая толстый специализированный журнал, надсмехаясь:

– Афанасьева, тут в журнале две крупные статьи, и подписано вашей фамилией, – научный сотрудник «СевКавгеофизика», г. Грозный. Что за плагиат, что за самодеятельность? Вы хоть понимаете, под какой удар вы ставите все объединение, нашу науку? Вы хоть понимаете, что там написано? Это ведь не нотная запись, это физика, молекулярная физика!

– Прежде, чем закончить консерваторию, я окончила физтех, – кровь хлынула в голову Афанасьевой.

– Ну-у, это когда было.

– Значительно позже, чем у вас, – с этими словами она без разрешения покинула совет.

За эту дерзость она, конечно же, пострадала бы, да, видимо, Столетов ее отстоял, и в телефонном разговоре, тоже насмехаясь, попросил больше так не усердствовать доцента Филатова, – как-то «иначе объясняться в любви», не то скандал будет грандиозный. И под конец, совсем уничтожающее:

– Даже я не все понимаю в этих публикациях, а подписано – Афанасьева, «СевКавгеофизика»… Смотри, если дело получит огласку – нам придется расстаться.

– Я давно об этом мечтаю, – бросила она трубку и тотчас пожалела.

Кто не знал проблему жилья в Советском Союзе, тот счастлив был. А у нее, одинокой девушки, отдельная комната в общежитии, – если не блажь, то спокойная благоустроенная жизнь в те времена, и вот-вот она должна получить двухкомнатную квартиру – это уже роскошь, мечта.

Притихла Афанасьева, как говорится, на дно легла. А тут посылка из Москвы от Филатова, поздравляет с первыми научными публикациями. Просмотрела она свои статьи – действительно, ничего не понимает. Но ведь она работала на этой установке, неужели ничего в памяти не осталось? Всколыхнулось ее самолюбие, и понятное дело, не самой себе, а Столетову и иже с ним докажет, кто она есть, что не зря физтех окончила.

Поначалу было очень тяжело, многое позабылось, многого вовсе не знала. Да времени у нее навалом, вот и стала потихоньку докапываться, в библиотеках стала рыться и заседать, уже и Филатова загрузила просьбами и вопросами, и так прониклась к теме, особенно к теоретическим аспектам, что порой и до рассвета досиживает, и как ни странно, все в охотку, с азартом, с любопытством, и те два-три часа, что она теперь вынужденно тратит в кружке самодеятельности – пустая трата, и лишь для того, чтобы дождаться квартиры.

Дождалась, с опозданием чуть ли не в два года, а жилой дом сдали. В доме сто шестьдесят квартир – она сорок восьмая, и уже лелеет ордер получить, а ее фамилии в окончательном списке нет.

Побежала она к секретарю месткома:

– Тогда вы были ИТР [16]16
  ИТР – инженерно-технические работники.


[Закрыть]– теперь служащая, – объясняют ей.

– Какая разница? – возмутилась она.

– Разница там, – поднял он палец, затем указал на визу Столетова.

Разом все рухнуло. И самое обидное – ничего не может предпринять. Не так вякнет – подселят в комнату еще двух-трех девушек, а то и вовсе выселят и уволят.

Чтобы не впадать в тоску и предаться забвению, она с еще большим рвением погрузилась в науку и, все чаще и чаще вспоминая Филатова, она ловила и себя на мысли: какое это счастье познавать законы природы, находить в этом радость и удовлетворение.

Вскоре она с удивлением обнаружила, что этот материал, которым она оперировала, в целом, освоен и она нуждается в новой, дополнительной информации, ей хочется расшить область своих познаний и, соответственно, изысканий. В Грозном этого нет.

Как любой работник, она явилась в общем порядке на прием к Столетову, чего ранее не делала. Вовсе не упоминая о жилье, да и ни о чем более, она попросила месячный отпуск без содержания – «семейные дела в Москве».

Глубоко откинувшись в кресло, докуривая папиросу, Столетов долго, странно смотрел на нее, будто видит впервые, потом тяжело вздохнул, гася окурок и не глядя, и без укора, а серьезно:

– Что, разбогатела, без содержания отпуск брать? – он нажал кнопку селектора. – Соедините с канцелярией… Впишите в приказ, на учебу в Москву Афанасьеву, – и едва ей улыбнувшись:

– Вот так, командировка, все оплачено – пять месяцев курсы повышения квалификации. Халтура. Только за тобой организация новогоднего вечера.

Если бы Анастасия сразу поняла, что ей перепало, она, быть может, и повела бы себя не адекватно. А тогда она лишь сказала «спасибо», так же, как зашла, официально вышла.

За три часа до Нового года сошла с поезда в Москве, обняла мать. Эту праздничную ночь они провели вдвоем. Было скучно, мать, чуть выпив шампанского, раскисла, все вспоминала славные страницы своих предков, свою молодость, яркую жизнь вплоть до революции.

– А теперь? – плакала она. – Успокойся, мама, – ласкала ее дочь. – У меня-то и того не было. Полуголодное, нищее детство безотцовщины, война, тюрьма, и сейчас, буквально, в высылке. Кроме тебя никого нет, и прошлое лучше не вспоминать.

– Может, сейчас разрешат прописать? Вроде власть поменялась, угомонились небось. – Власть та же, – глубоко вздохнула дочь. – Давай спать, я устала.

А утром по опустевшей улице побежала в институт. Она не телеграфировала, но верила, если Филатов тот ученый, кем она его представляет, то он и в эту новогоднюю ночь должен был быть в лаборатории. Издали она увидела во вспотевшем окне тусклый свет, от сугробов не подойти, кинула снежок, второй, и когда показалось его усталое, удивленное лицо с папиросой во рту, она обрадовалась, словно дед Мороз с подарками пред ней.

– Выходи! – махнула она рукой.

Думала, он оденется и через выход в обход. А Максим второпях раскрыл окно, и как был в рубашке, через сугробы, снег, бросился к ней, и чего до этого не было, крепко обнял, то ли плакал, то ли смеялся, целовал.

В этот, первый день Нового года и их новой жизни, они гуляли по красочно-разукрашенной морозной Москве. Вечером праздновали в лаборатории, и она осталась ночевать. А еще через день они поехали на православное рождество к родителям Максима. Трое суток добирались до небольшого села Кривояр, что за Саратовом и за Волгой, в привольных, в лютых ветреных степях.

– Вот моя невеста, – представил он Анастасию.

Родители и младшая, еще незамужняя сестра Максима, люди тихие, простые, добрые, – со всей широтой души приняли их. За всю свою жизнь Анастасия не встречала такого внимания, уважения, ласки. А гуляли как, и все в ее честь! Она бы еще осталась гостить, да Максим не мог:

– Установка ждет, – нервничал он.

В Москве лишь пару раз в неделю Афанасьева отмечалась на курсах повышения квалификации, а остальное время в лаборатории.

– Настя, ты умница, гений! – авансировал и подбадривал ее Максим. Она над этим смеялась, а он продолжал. – Настя, нам не хватает теоретической базы. Под эти расчеты надо теорию подвести. Я не могу оторваться от установки. Покопайся ты в литературе, посиди, пожалуйста, в библиотеке. Я уверен, будет прорыв, ты в теории лучше мыслишь. К концу мая, как раз и к окончанию ее командировки в Москве, они подготовили обширный доклад по проводимым исследованиям, приуроченный к предстоящей международной научной конференции по физике межфазных явлений.

Анонсировалось их выступление серией совместных публикаций и доклад должен был делать Филатов, но в последний момент он пришел к выводу:

– Настя, я не смогу. От волнения еще больше начинаю кашлять, все пойдет насмарку. Загубим такое дело.

– Да ты что? А кто я такая средь светил?

– Это конференция – выступать могут и студенты. А ты артистка, красавица – кругом одни плюсы.

Ее представили просто:

– Афанасьева, НПО «Севкавгеофизика», город Грозный.

Этот доклад, не потому, что он был революционным – это был просто упорный труд, прежде всего Филатова, – решил дальнейшую судьбу Анастасии. Сразу же после выступления к ней подошел пожилой, еще крепкий, седовласый мужчина:

– Землячка? Разрешите представиться, – он назвал фамилию Богатов – ректор грозненского нефтяного института… А кем вы работаете у Столетова?

– Руководитель кружка художественной самодеятельности.

– Хм, – нахмурил густые брови ректор.

– По-моему, я не давал повода для вольностей.

– Простите, но это не вольности. Я действительно работаю руководителем кружка. – Гм, – кашлянул ректор в кулак.

– Вообще-то у Столетова все возможно, – он сделал паузу, оценивающе оглядывая ее с ног до головы. – А экспериментальные данные откуда?

Без утайки Афанасьева рассказала все как есть, прежде всего и о Филатове. Поманила последнего из зала, представила.

– А с вами заочно знаком. Знаю фамилию Филатов, – дольше обычного пожимал ректор руку Максима.

– Если вам известно, мы параллельно работаем над одной темой. У вас, как и положено в изысканиях, много спорного, а в целом – молодцы! – он взял Афанасьеву и Филатова под локти на правах старшего, повел в сторону буфета, – мы должны скооперироваться, объединить наши усилия и базы, – на ходу предлагал он.

За обедом заговорили о Грозном, и вновь о Столетове.

– Если честно, и это не сплетня, – громко выдавал ректор, – и на бюро обкома обсуждал: Столетов – далекий от науки и от геологии человек. Я не знаю, как он туда попал, но то, что он всю работу, а они наши смежники, развалил – это факт, – стукнул он пальцем по столу.

Они еще не мало общались, в основном говорил ректор:

– Так неужели вы в «кружке» время теряете?

– Из-за жилья, у меня отдельная, – это она выделила, – комната в общежитии.

– М-да, – чмокнул губами ректор.

– Теперь все ясно… Когда будете в Грозном? Обязательно ко мне зайдите, – и он чиркнул прямо на спичечном коробке свой телефон.

Словно в сказке, стремительно изменилась жизнь Анастасии в Грозном. Богатов принял ее ассистентом на свою кафедру и одновременно лаборантом, чтобы оклад был побольше. Предоставил не такую большую, как у Столетова, но тоже отдельную комнату в общежитии.

В течение полугода она почти что формально сдала экзамены кандидатского минимума, была зачислена в аспирантуру, где ее научным руководителем стал ректор Богатов, которого к тому времени уже избрали академиком Российской академии наук. Более проблем в науке у Анастасии не было, пока Богатов был жив.

К тридцати годам, в 1956 году, она защитила кандидатскую диссертацию. И казалось все хорошо, да семейная жизнь у нее не ладилась. И не то, чтобы с Максимом не лады, нет, наоборот, они друг в друге души не чаяли. Проблема с жильем. В Грозный Максим не едет из-за установки в Москве. В самой Москве у него лишь место в общежитии. С Анастасией они официально расписаны, и если чуть подсуетиться, то им, как семейным, дадут отдельную комнату в общежитии и поставят в очередь на жилье. Но когда это будет? К тому же у Филатова, из-за его прямолинейного характера, постоянный конфликт с руководством института, посему и не может он выйти на защиту, ставят палки в колеса. Он нервничает, пьет, с ранеными легкими много курит. Часто болеет, в больнице не долеживает, в санатории – тоже, как чуть полегчает, к установке бежит.

Вот в Грозном ситуация совсем иная. Ректор Афанасьевой заявил:

– Как только муж защитится, объявляю конкурс на замещение вакантной должности заведующего кафедрой, а Филатов с дипломом доктора наук – единственный претендент. Получает не только кафедру, но и двухкомнатную квартиру, как предусмотрено положением… Кстати, почему Максим до сих пор не представляет диссертацию, ведь столько трудов!

– Не дают, – и Анастасия вкратце объяснила ситуацию.

– Что это такое?! – возмутился ректор. – Филатов сильный ученый, достойный человек, фронтовик… Скоро буду в Москве, разберусь. Коллег бросать не гоже. И ты готовься к докторской, пока я еще есть.

Вскоре Максим защитился, и далее было все, как предсказывал Богатов: Филатов – заведующий кафедрой грозненского нефтяного института и далее – мечта! Хорошая, двухкомнатная квартира в центре города. Но это счастье было страшно омрачено. Перевозили они кое-какую утварь в новую квартиру из общежития. Сам Филатов хилый работник – инвалид. Решила Анастасия ему подсобить, лишь маленько напряглась – выкидыш, уже не первый, не второй – сапог надзирателя зоны оставил след…

Узнав об отдельной квартире, приехала на новоселье мать Анастасии. Было лето. На юге, в Грозном, где было умеренно тепло, много фруктов, да забота дочери – ей очень понравилось. Вернувшись в Москву, мать рассчиталась с «мерзкой» работой, чего, как дворянка, она всю жизнь гнушалась, оформила пенсию, как сказала – «заколотила» комнату в коммуналке и навсегда переехала жить в Грозный.

– Всю жизнь растила дочь. Не могу же я на старости в одиночестве быть, да и уход мне нужен.

Потеснились супруги: меньшую комнату предоставили маме, в большей – сами. И до этого жили в мире. А тут постоянно напряженная атмосфера, словно кто-то чужой, гость. Это мать никак не смирится с их браком, не иначе, как «сожитель», кличет она Максима.

– Да венчались мы в Кривояре, у его родителей, – пытается примирить их дочь.

– Да откуда в такой дыре священник? Одно название «Кривой яр» чего стоит! А как без моего благословения?

– Ну давай здесь в церковь пойдем.

– Ты что, сдурела? За такого хромого да кривого, по добру свою дочь выдавать… Да и поздно уже, сколько вы, небось, нагрешили!? Оттого и детей нет.

– Мама! – топает дочь в гневе, ей не до домашних распрей. Врачи советуют ей больше не рисковать, здоровье не позволяет, да и вообще-то уже и возраст не молодой. Так неужели она останется бездетной, одинокой; она так мечтает о ребенке, даже чужого увидит, сердце биться чаще начинает.

Поначалу она даже от врачей скрывала, что вновь беременна. Оберегая плод, еле-еле ходила, чуть ли не на цыпочках. А когда и врачам и домашним объявила, все схватились за голову, за ее жизнь страшась.

Шестнадцать недель она выходила, поняла, что все, плод не держится, слегла в больницу. И мало кто поверит, целых три месяца она на ноги не встала, ни разу, даже сидя, не позволила телу занять вертикальное положение; исхудала, пролежни заработала, И когда плоду было уже семь месяцев, врачи настояли на преждевременных родах – кесарево сечение. На свет появился мальчик; хилый, маленький, с волосиками на голове.

Еще полтора месяца была Анастасия в больнице – врачи выхаживали ребенка. Теперь она ходила сколько могла, и если в период беременности к ней никого не допускали, то ныне, не каждый день, а в день по два раза к ней наведывался Максим. Они были так рады, так счастливы: при встрече мало говорили, лишь пожимали друг другу руки, глядели в глаза. Очень долго выбирали имя, точнее выбирала она, а он на все был согласен, и всегда твердил:

– Главное, ты жива, ты здорова… Настя! Настенька моя!

Иногда к ней приходила мать, видимо чаще не могла, тоже болела. Ни разу не справилась о ребенке, только о ней, и то:

– Как ты? Чуть не померла… И было б за что! Ребенка хоть будете крестить?

– Мама, ты опять за свое?

– Не за свое, а за божественное… Некрещеных ублюдков нечего растить, проку от них не будет.

– Мама! – топнула дочь.

– Что «мама»?… Посмотри на своего «сожителя». Что он, единственный сын – вроде бы кормилец, для своих родителей сделал? В десять лет раз в родительский дом не едет, копейку не пошлет – сам иждивенец.

– Мама!?

– Не перебивай. Ребенка в чреве надо воспитывать. Тебя учу, – чтоб ты сына выучила, как я тебя, а не как твоего «сожителя».

– Мама! – уже тише.

– Молчи! Кого твой ненаглядный инвалид-валенок вырастит? Раз в полгода к родителям письмо пишет. А отец умер, вспомни, на телеграмму – телеграммой ответил: «Выражаю соболезнование, скорблю. Не могу приехать. Сын». Тьфу, какой он сын? Да и кому нужен такой сын?!

– Мама, ведь были важные дела – аспирант его защищался, я болела. Да и не здоров он, и денег у нас тогда не было на дорогу.

– Что значит «аспирант», жинка болела, а что такое отец?! На такой случай мужчина должен деньги хоть из-под земли достать. А здоровье? Здоровье будет, если пить и курить как сапожник не будет… Все меня выкурить пытается.

Наверняка данная тема, и не впервой, была затронута и в доме, пока Анастасия лежала в больнице. Пришел Максим в больницу и понуро объявил:

– Раз ты разрешилась, все вроде хорошо, поеду на недельку в Кривояр, хоть на могилку схожу, помяну как положено.

Ну, что бы ей сказать: «Не езжай». Пожелала счастливого пути, передала привет, попросила от себя купить подарки, и:

– «Потеплее оденься, там ветры, зима».

Экономя время, а может и деньги, Максим Филатов поехал не через Москву, а напрямую через Минводы – Волгоград, с пересадками. По этому маршруту, как и во все времена, ходили поезда дополнительные, местные, без должных удобств, отопления, с большими задержками. Где-то его просквозило. Захворав, вместо планируемой недели, провел дома более двух. Как чуточку полегчало, тронулся обратно.