Текст книги "Через Урянхай и Монголию (Воспоминания из 1920-1921 гг.)"
Автор книги: Камил Гижицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Ночью эта бригада догнала нас, приведя множество пленных. Между ними находился организатор наступательной акции 113 Бригады, начальник штаба одной дивизии во времена польско-большевистской войны, кавалер железного немецкого креста и красной большевистской звезды – капитан Майер.
XXXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОНГОЛИЮ
Пройдя 20 километров, дивизия повернула на запад, входя в лабиринт гор и лесов, где громоздились развалы скал и стволов деревьев. Царила кромешная темнота, а в довершение всего – злой проливной, хотя и короткий, дождь вымочил нас до нитки. Идя среди луж грязи, по узкой тропе, задержались мы перед громадной вертикальной горой, ища проход. Короткий приказ барона Унгерна: идти прямо – прервал всяческие колебания.
Много трудных переправ было у нас, но эта превзошла все предыдущие. В течение целой ночи перетягивали мы на верёвках и переносили на плечах взрывчатые материалы, орудия и всех раненых; только погожее и солнечное утро застало нас на вершине горы. Однако, несмотря на колоссальную усталость, никто не прекращал работы. Спуск был во много раз легче. На равнине мы ехали дальше без отдыха, хотя не только люди качались в сёдлах, но и кони уставали. Мы были вынуждены запрягать в орудийные упряжки верховых лошадей, потому что обозы с запасными лошадьми были далеко впереди. Счастливо, однако, доехали мы до обширной долины, покрытой бурятскими домишками.
Наконец, смогли мы разбить биваки и поговорить о недавней битве. У костров и в беседе забывалось даже о двадцатичетырёхчасовом марше и мучительном бое.
В насколько более лучших условиях были большевики, которые, несмотря на значительные потери в людях и оружии, располагали свежими резервами, имели гарантированный отдых, подвоз амуниции и снабжение продовольствием!..
Передвижение дивизии Унгерна затрудняли раненые, которых взяли на 80 повозках; таким образом, они занимали столько же подвод, что и обозы с амуницией и продовольствием. Несмотря на это нам удавалось незаметно миновать две большевистские дивизии.
На этом-то постое барон поручил мне расспросить на немецком языке капитана Майера, потому что я владел этим языком совершенно безупречно. Немец вскоре разговорился, принимая меня за земляка. Он признался, что в настоящее время его фамилия является псевдонимом, потому что в действительности он происходит из известной в Германии дворянской семьи. Он-то и познакомил меня подробно с планом большевистской кампании, удивляясь смекалке и ловкости перемещений барона. Большевики потеряли уже якобы около сорока тысяч человек в песках Монголии, оставшаяся же часть износила в походе не только обувь, но и собственные подошвы, умирала от яда тарантулов в чудовищных мучениях, страдала от отсутствия воды и продуктов питания. Однако большевики не могли отказаться от похода, потому что их штаб преждевременно отрапортовал Москве о ликвидации барона Унгерна, следовательно, им нужно было теперь добиться всяческими силами уничтожения врага, о победах которого широко расходились вести. В конце допроса Майер обратился к собравшимся у костра офицерам со следующими словами:
– Знаю, что буду расстрелян, но советую вам не сдаваться. Ваши фамилии записаны, и вы заочно приговорены к казни.
Признание Майера не принесло ничего нового барону. Потому что барон располагал целой пачкой актов, касающихся планов захвата нашей дивизии.
Нужно было снова убегать, снова обманывать бдительность врага. В этот же вечер мы двинулись дальше. Поход наш в настоящее время проходил в неописуемо трудных условиях. Делали мы 100–170 вёрст ежедневно, меняя коней два-три раза в сутки, отдыхая по два-четыре часа, питаясь наполовину сырым мясом, по-киргизски засовывая его под седло. Пробегали мы широкие степи, ущелья и распадки, тайгу и болота, горы и долины. Когда не удавалось разминуться с большевиками, сражались мы с ними не на жизнь, а на смерть. Поэтому были оплакиваемы шансы дивизии «кровавого» барона: только стволы карабинов блестели, всегда готовые к бою. Сам Унгерн шёл во главе разведки, невидимый для остальной части колонны; тыловое охранение вёл генерал Резухин.
Наконец, когда кони совершенно падали без сил, задержались мы на пятый день на Джиде, где нас безрезультатно бомбили самолёты большевиков. Мы стояли в долине целые сутки, давая людям и лошадям возможность отдохнуть. Солдаты купались в реке, животные щипали сочную траву. Не жалели еды, щедро раздавая её. Благодаря бурятам, которые устроили временную почту, Унгерн знал о передвижениях большевиков, даже знал отряды, их численность и фамилии командиров. Теперь нас преследовала большевистская кавалерия с двумя дивизионами горной артиллерии. Войска наших преследователей были рассеяны по всей Монголии: на левом берегу Селенги и в Троицкосавске. Из Иркутска, по Тункинскому тракту к озеру Косогол и к Хатхылу, были также посланы значительные силы, все же дороги и тропы, ведущие к российской границе, были под постоянным наблюдением летучих отрядов. Почти сто тысяч человек охотились на наш отряд, состоящий едва ли из шести тысяч партизан.
Однако Унгерн не падал духом, потому что очень рассчитывал на умение и быстроту своего отряда. Двигаясь вдоль Джиды, встречал барон много казаков-охотников, но мобилизовал только молодых и холостых. Жители хуторов, неимоверно гостеприимные, щедро снабжали унгернцев продуктами питания, а взамен получали золото и разные товары. За станицей Жагирской нас догнали большевики, но, благодаря нашей отлично устроенной засаде, они отказались атаковать Унгерна с близкого расстояния. С того времени они постоянно двигались за нами, но на соответствующем расстоянии, часто атакуемые арьергардом генерала Резухина.
Около станции Асаргинская мы переправились через Джиду, входя в цепь гор, лежащих между Россией и Монголией. Вначале попадались нам бурятские улусы и охотничьи шалаши, потом погрузились мы в глухую девственную тайгу, где впервые среди столетних сосен и берёз раздавались резкие звуки военной команды. Среди зарослей, где до сих пор мелькали только гибкие тела оленей и серн, передвигались сотни вооружённых наездников, орудия, госпитали, стада тягловых и рогатых животных. Время от времени на крутом скальном обрыве нас приветствовал глухим рёвом медведь, прогоняемый вскоре выстрелами солдат, или же рысь пыталась прыгнуть на шею какого-либо коня или же всадника, но прежде, чем она это делала, замеченная быстрыми глазами монгола или татарина, падала мёртвой.
Тайга не слишком приветливо встречала непрошенных гостей, ставя на пути завалы из стволов деревьев и острых камней, шумящие водопады или глубокие скальные расщелины, широкие озерца и топкие болота.
Над головами клубились рои мошки, несносно жужжащие и кусающие немилосердно. Однако сами мы справлялись со всеми препятствиями: от мошки закрывали лица шёлковыми платками, а коням прицепляли пучки пахучих трав или спасались дымом трубок.
Из естественных препятствий самым неприятным оказался склон горы, покрытый топким болотом, в которое проваливались кони и возы. К счастью, эти болота покрывал толстый мох, по которому можно было двигать возы на полозьях. Этот способ оказался неимоверно практичным и мы постоянно прибегали к нему потом. Неприятными были также горные вершины, плоские, болотистые, доступные, наверное, только лосям и птицам. Однако и здесь победила сильная воля человека. Оставляя за собой вырубленную в лесу дорогу, остатки поломанных возов и трупы утопших коней, дивизия Унгерна оказалась, наконец, на сухом грунте Монголии. Переход границы отметили мы целым днём отдыха.
Продвигаясь без напряжения двенадцатичасовыми маршами, мы спустились с гор и с радостью оказались около первых монгольских юрт. Весёлым «Сайн, сайн байну» приветствовали мы подъезжающих с кумысом монголов.
За рекой Ури простирался безлесный, несколько холмистый и каменистый край. Лето было на исходе, высокие травы пожелтели. Там-то, на одном из постоев, я заболел. Так как у лекаря не было соответствующих лекарств, меня предоставили судьбе и силе собственной натуры… Когда не мог я уже удержаться на коне, меня повезли в устланном шкурами возке, а командование отрядом принял мой помощник, поручик В.
Первая бригада шла вперёд без препятствий, за ней в арьергарде двигалась вторая бригада. Таким образом, мы добрались до реки Егам-гол. Здесь переправа оказалась тяжёлой по причине высокого берега и стремительной воды. Все наиболее ценные материалы нужно было перевезти в возках. От брода мы двинулись на запад, к Хатхылу, и, найдя обильную траву, остановились на отдых. Настроение было неважным, ходили слухи, что вторая бригада разбита, что там был бунт, что генерал убит. Ситуация, видимо, была сомнительной, потому что ординарцы не вернулись из разведки. Однако я был настолько болен, что всё это меня мало интересовало. Наконец, 17 августа (ст. ст.) в обозе началось подозрительное движение; разговаривали шёпотом, советовались о чём-то в отрядах. Около 10 вечера раздались выстрелы в середине обоза, и сразу началась паника, среди которой нельзя было понять, что, собственно, произошло. Мой офицер куда-то пропал, ординарцы торопились с выездом, но ни от кого нельзя было узнать ни о направлении марша, ни выяснить причину паники. Наездники поодиночке или группами неслись к северу. Я сел на коня и при помощи вахмистра выехал со своим отрядом прямо. Не успел я, однако, проехать несколько шагов, когда до моих ушей донёсся отголосок одиночных выстрелов со стороны монгольского дивизиона. Я старался получить какую-то информацию у беспорядочно и поспешно проезжающих мимо меня офицеров, но напрасно.
Когда я поднялся на гору, увидел отцепленное орудие с одним канониром; тот объяснил мне, где стоит дивизион. Как раз в это мгновение подъехали несколько всадников, и среди них – барон Унгерн, который, не заметив меня, спросил, что это за отряд, и, когда узнал, спросил обо мне. Когда я подъехал с рапортом, генерал обратился ко мне с вопросом, кто дал приказ о возвращении, но я оказался не в состоянии ответить ему, он добавил по-немецки: «И вы убегаете от меня?» Я был удивлён и захвачен врасплох этими словами, потому что получил приказ от одного офицера (от имени барона). Я не упустил случая тут же сообщить ему об этом. В это время барон объяснил мне, что началом паники были выстрелы в его палатку, произведённые революционно настроенными солдатами или офицерами, но сейчас всё в порядке и мы должны возвращаться на место последнего постоя. После чего, буркнув под нос: «Уже началось, интересно, чем это закончится», – направился к войску.
Я уже отдал приказ о возвращении назад, когда новый отряд загородил мне дорогу, и офицер от имени барона призывал присоединиться к дивизиону. Не проехал я и десяти шагов, как внизу снова раздались выстрелы, грянули залпы и верховой ординарец принёс приказ появиться в бригаде. Двинулись мы тотчас же рысью, но вследствие слабости я не мог держаться в седле, поэтому передал командование отрядом, сел на возок и, закрыв голову, крепко заснул.
XXXII. БУНТ В ДИВИЗИИ
Когда я проснулся, был ясный день, и бригада тянулась степью около монгольских юрт, в которые часто вбегали солдаты, вынося оттуда продукты и бараньи шкуры. Это меня очень удивило, потому что барон до сих пор не позволял даже самые малейшие злоупотребления. Около полудня приблизился ко мне офицер С. из обоза, спрашивая о здоровье. Я был ему очень признателен, потому что в последние дни все от меня отдалились, считая меня погибшим, согласно медицинскому заключению лекаря. Единственным верным товарищем был ординарец Михайлов, который выдерживал все мои капризы и выполнял желания моей лихорадочной фантазии.
Когда во время разговора я вспоминал с жалобой, что «дедушка», то есть Унгерн, не даёт нам такого желанного отдыха, С. взорвался смехом и крикнул:
– Человек, ты что – с неба свалился? Ведь Унгерн убит, Резухин убит. Первая бригада ждёт нас на Селенге, мы покидаем проклятую Монголию, идём на Дальний Восток, до Владивостока.
Мне казалось, что у меня галлюцинация или же С. пьян. Однако эта правда оказалась неопровержимой; её подтвердили и другие офицеры.
Переворот был совершён в ночь с 17 на 18 августа деморализованными солдатами, которые, опасаясь противостояния стотысячной большевистской армии, благодаря героической энергии своего вождя, решили убить его, самостоятельно отыскивая лучший выход из ситуации.
Переворот совершила группа заговорщиков, офицеров штаба, во главе с полковниками Львовым, Ефарицким и Т., которые умело воспользовались недовольством и усталостью солдат.
Вначале строили планы передачи командования генералу Резухину, при условии начала марша на восток, расформирования там войска и раздела внутри дивизии её кассы. Унгерна намеревались отстранить от власти или убить. Ждали только возвращения в Монголию, потому что в России ожидали только тюрьмы большевистского Чека.
Когда в Монголии представили этот план Резухину, тот не только отклонил предложение, но и ударил одного из офицеров ташуром. В это время раздались несколько выстрелов, которыми легко ранили генерала. Резухин, призывая коня, хотел выбежать из палатки, но один из офицеров выстрелил в него из нагана, попав прямо в висок, убил на месте. После смерти генерала, вторая бригада двинулась к Селенге. Первую бригаду уведомил о совершённом факте кто-то из посвящённых в этот план. В это время, после совещания, послали сотника Д. с приказом убить Унгерна, но тому не хватило смелости исполнить покушение, и он удрал. Таким образом, заговорщики сами должны были совершить убийство и издали уже соответствующие приказы, как отдельные отряды должны поступать в случае смерти барона. Для убийства Унгерна выбрали десять человек, вооружённых маузерами: те, не имея смелости действовать открыто, стреляли издалека по палатке, над которой развевалась большая жёлтая хоругвь со знаками Чингис-хана.
По ошибке они попали в другую палатку и убили только двоих ординарцев. Эти выстрелы повлекли за собой непонятный для меня переполох, который генерал старался сдержать, объезжая лично обоз. Тогда-то мы встретились в последний раз. Унгерн после расставания со мной призвал взбунтовавшихся к повиновению, объясняя, что их стремление на восток ошибочно, потому что там идёт борьба с большевиками, а в армии Меркулова нечего есть. При этом высказал своё мнение, что в настоящее время намеревается зимовать в удобном месте, чтобы весной направиться к Врангелю.
Барон был отлично проинформирован о намерениях заговорщиков, фамилии которых громко выкрикнул: «Львов, Ефрицкий»! Но оба полковника спрятались, и, увидев это, Унгерн крикнул: «Вылезайте из-под возов! Это не место укрытия для офицера!» Полковники, трясясь от страха, не последовали приказу, Унгерн же, едва бросив взгляд на свежий труп дивизионного хорунжего Бурдуковского, кинулся к возам. В это время есаул Матвеев дал по отъезжающему два выстрела из нагана, но промазал. Барон буркнул «Мерзавец» и повернул к монгольскому дивизиону. Снова раздались залпы в сторону генерала. Конь Унгерна, видимо, раненный, помчался в сторону леса, унося наездника, за которым бросились в погоню несколько офицеров, в том числе Ефарицкий и Львов, как если бы желая вознаградить себя за недавнюю трусость. Барон погиб, но его преследователи не вернулись в дивизию.
Барон оставил после себя славу необычайно отважного человека. Сами офицеры осуждали всю подлость шайки по отношению к своему вождю. Командование теперь принял полковник О. Бригада состояла из двух казачьих полков, дивизиона бурят, трёх батарей горных орудий, дивизиона пулемётов, моего газового отряда, возов, стад скота и госпиталей. Было очень мало провианта, потому что основная часть возов была оставлена на биваке во время переворота. На первом постое устроили совет командиров, среди которых находился и я. Было упразднено рукоприкладство, осталось одно наказание – стояние под саблей. Совет был бурным, потому что разговор шёл не о благе бригады, а о собственных амбициях.
Наша бригада шла к Селенге, где должна была встретиться со второй бригадой, и оттуда, избегая большевиков, должна была направиться на восток. Дойдя до реки, мы узнали у монгольских конюхов, что какое-то войско переправилось через реку на расстоянии 20 вёрст от нас. Мы допускали, что это наши.
Во время переправы через быстрое русло мы понесли большие потери. Напрасно целый день мы искали удобный брод; наконец, в наиболее мелком месте, казаки переплыли достаточно счастливо, но орудия подхватывало и переворачивало течение. В довершение всех несчастий на нас напал полк большевистской кавалерии. Против него был выслан один полк, орудия Арисака с поручиком и пулемёты. Бой продолжался четыре часа. Пули сыпались в воду, раня и убивая коней и людей. В поспешности опрокидывались возки, тонули ценные предметы, пошёл на дно сейф дивизии, удалось спасти только часть золота, серебра и ювелирных драгоценностей. Затонули сто шкурок соболей, пятьдесят – выдры, пять тысяч – горностая и почти десять тысяч – белки. Затонули семьдесят пять пудов пороха, четыре с половиной пуда цианистого калия, значительное количество динамита, весь хирургический инструмент, перевязочный материал, более десяти пудов опиума и много других вещей. Самых слабых раненых перевезли на плотах, сколоченных из возков. Пушки перетягивали на верёвках, при этом утонуло одно итальянское орудие и восемнадцать пулемётов. Осталось их ещё двадцать два.
Моё имущество было загружено на коней, сам же я, несмотря на слабость, плыл за своим любимым верховым конём. На середине реки я так ослабел, что начал звать на помощь, потому что силы совершенно покинули меня. Тогда ординарец, перевозящий груз, бросил его и подплыл ко мне. Верный Михайлов пытался потом ещё спасти коня, но напрасно. В результате ослабления ремней тюки сползли на брюхо коней и утопили их со всем моим скарбом. Таким образом я потерял четырёх коней, всё имущество в золоте и серебре, золотую статуэтку Будды, ценные клише и фотографии, дневник, личные бумаги, а самое главное: старые книги на пергамине, взятые из монастыря, а также документы, касающиеся большевистской акции, полученные от Унгерна.
Единственным утешением была мысль, что таких оскудевших было много в тот день. Во всяком случае, остался у меня отличный пистолет системы Маузер, полевой бинокль Цейса, сабля и седло. Это давало мне возможность жить дальше и оставаться в безопасности.
Достаточно удачно переправился поручик В., который, осилив большевиков при помощи картечи, потерял кроме вьюков только несколько человек. В целом же эта переправа стоила жизни восьмидесяти солдат, двух миллионов рублей в золоте и стада утопленных коней. Теперь мы двигались на юг – напрямик через горы и степи. Порой заходили мы в поселения и монастыри, где ламы рассказывали нам разные вести об Унгерне и о большевиках. Одни утверждали, что Башарты Гун, желая откупиться от большевиков, отдал в их руки спящего генерала; другие же, что барон ушёл в Улясутай, а потом – в Тибет к Далай-ламе.
Могла быть в этих версиях какая-то искра правды, потому что монголы, имея примитивные устройства, наподобие нашей почты, передают между собой взаимно важнейшие происшествия. В случае такого события, монгол тотчас же передаёт дальше известие о нём, и таким образом вести расходятся по всей стране. Правительственные распоряжения или почту развозят посыльные в специальных кафтанах, передаваемых вместе с письмом. Кафтан с вышитыми иероглифами на плечах является самой лучшей охраной от нападения и гарантией помощи со стороны жителей. О быстроте подобной почты бытует легенда, что Бату-хан узнал в Европе о болезни и смерти сына Чингис-хана, Угедея, всего спустя восемь дней, несмотря на отдалённость почти в семь тысяч километров между ханской столицей в Каракоруме и войсками Бату-хана в Венгрии. Монголы умеют, однако, сохранять тайну послания, особенно, когда речь идёт об иностранцах.
Богдо-геген, по-видимому, проинформированный о смерти Унгерна, издал тайный приказ, чтобы помогать войскам барона, большевиков же вводить в заблуждение относительно передвижений бригад. И потому, информированные о планах «красных», мы безнаказанно миновали их отряды. Кроме этого, нам оказывалась помощь в виде продуктов питания и проводников, а также коней. Однако недисциплинированность наших солдат, грабящих улусы и юрты, пробудила вскоре недоверие населения, которое начало прятать от нас своё имущество.
Командующий бригады полковник О. напрасно издавал суровые приказы, солдаты утратили повиновение. В это время, чтобы предупредить грабежи и разбои, совещание военного совета установило наказание смертью. Когда, спустя несколько дней в Котуря-хурэ, ламы сообщили о новом грабеже, было назначено следствие, и после выявления виновных полевой суд приговорил их к смерти. В присутствии собранного войска, преступники должны были отдать похищенные в хурэ предметы ламам и, после срывания погонов, были расстреляны. Вышеупомянутый приговор удовлетворил лам, среди солдат же воскресил прежнюю дисциплину. Поэтому снова, как и прежде, монголы поставляли коней, мясо и молоко.
