Текст книги "Новые встречи"

Автор книги: Камен Калчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

18

Позади них на открытом окне развевалась занавеска. Потянуло прохладой. Погода резко изменилась, собирался дождь – в летнюю пору здесь часто налетали дожди во второй половине дня. Под ветром, пригонявшим с гор тучи, гнулись к земле деревья и травы, вихрилась пыль на мостовых, стучали и звенели створки незакрытых окон. С реки, гогоча и хлопая крыльями, тянулись гуси, спасаясь от надвигающейся бури. Пахло пыльным сухим бурьяном. Небосвод рассекали молнии.

Борис стоял спиной к окну. Он не видел, как ветер трепал занавеску, не чувствовал сырости, проникавшей в комнату. Первые капли уже стучали по карнизу. Летний дождь зашумел с нарастающей силой. Судорожно корчились плети молний, сверкая фиолетовым огнем. Над городом проносились раскаты грома, будто кто-то срывал крыши с домов.

Шум дождя усилился, но ветер перестал трепать занавеску, поутих немного. Капли барабанили все громче, сырость заполнила комнату.

– Озябнешь, Борис. Накинь пиджак!

Борис поморщился. Вспышка молнии ослепила обоих. От страшного удара содрогнулось здание, и дождь хлынул как из ведра. Капли настойчиво били по железному карнизу, словно из туч сыпались пули. Гита подошла к окну и крикнула испуганно:

– Град!

Дождь лил теперь сплошной стеной из ледяных нитей. Крупные зерна ударялись о черепичные кровли и отскакивали, дробясь на мельчайшие брызги. За несколько минут крыши и улицы побелели. Потоки уносили обломленные зеленые ветки. Гита стояла у раскрытого окна, в страхе сжав кулачки.

– Боже мой, какой град! Борис!

Он молчал, досадуя на то, что дождь занимает ее больше, чем он. И это после столь длительной разлуки!

– Какие большие ветки обломало! – продолжала Гита, высунувшись наружу. – Смотри, все искромсал град!

Новая вспышка молнии озарила ее лицо. Она отшатнулась и невольно ухватилась за Бориса. Он легонько отстранил ее.

– Отойди, пожалуйста.

Гита посмотрела на него с удивлением.

– Ты дуешься? – спросила она. – Что с тобой?

Борис хмуро глянул на нее.

– Неужели ты не чувствуешь, что обязана дать мне объяснение?

– Какое объяснение? Отчет?

– Пусть будет отчет. Какая разница? Ты мне жена, и, следовательно, я должен знать, где ты была все это время и что делала. А про град нечего мне толковать.

Гита отодвинулась от него.

– Неужели град тебя не интересует?

– Столько же, сколько и тебя, – отозвался он и язвительно добавил с усмешкой: – Но если ты решила отвлечь меня от самого главного, тогда, конечно, другое дело.

– А что это такое – самое главное?

– Ты знаешь.

– Нет, не знаю.

– Тогда нечего дурить мне голову этим градом.

– Глупости болтаешь, – оборвала она его.

Грохот заглушил ее слова, и они стояли молча, пока не утихли громовые раскаты. Дождь лил не переставая. Молнии раскалывали небо, а тучи все ползли с гор одна за другой и громоздились над городом, как бы собираясь вылить на него весь свой запас дождя. На улице стемнело, как вечером.

– Мне не в чем отчитываться, – продолжала Гита, – моя совесть чиста. А ты все подкапываешься! Смотри только, беды себе не откопай.

– Я имею дело с фактами, – ответил он, искоса взглянув на жену.

– Меня не интересуют твои факты.

– А Филипп Славков тебя интересует? – внезапно отпарировал Борис, пытаясь сохранить на лице ироническую усмешку.

Гита выпрямилась, выставив грудь, словно приготовилась отразить очередной удар.

– Интересует, – заявила она.

Он вспыхнул. Не ожидал такого ответа.

– В самом деле?

– В самом деле, – вызывающе повторила Гита и, подойдя к окну, отдернула занавеску, чтобы шире открыть его. Дождь встретил ее веселым шумом, но она уже не радовалась ему больше, хотя град и перестал. Какой толк от того, что он перестал, если деревья поломаны, цветы помяты?

Скрестив на груди руки, Гита долго смотрела на улицу, забыв и про дождь и про град. Знакомые семейные будни возобновились. И так скверно. Не помогла даже временная разлука. На этот раз, однако, Гита чувствовала себя сильной и гордой, ибо совесть ее действительно была чиста. Чиста ли? Разве Филипп Славков ее уже не интересует?

Дождь шумел монотонно и настойчиво, будто стараясь – на пользу обоим – отвлечь их от враждебных мыслей. У Гиты не было желания спорить с Борисом. Подавленная его ревностью, Гита села со вздохом, облокотившись на подоконник. Она еще надеялась, что все как-нибудь уладится. Брызги покрыли ее руки, обнаженные до самых локтей. Дождь был теплый, и ей захотелось, как в детстве, подставить лицо под сплошные струи и до само-забвенья насладиться их свежестью. Но детские порывы глохли в присутствии этого человека, который постоянно упрекал ее, словно никогда не любил.

В сущности, кто ее любил, Гиту? Чье сердце трепетало искренне и бескорыстно от любви к ней? Любил ли кто-нибудь ее сердце? Душу ее, о которой она часто говорила с легкомысленным безразличием? Кто любил Гиту по-настоящему? Тот, кто стоит сейчас у нее за спиной? Или тот, кто первый обманул ее? Или тот врач, что подшутил над ее наивной суетностью? Она напрасно старалась припомнить хотя бы мгновенье настоящей любви, о которой только слышала. Все до единого думали о ней одинаково, у всех было одно намерение – завладеть ею. Даже старый холостяк Беглишки возымел желание откусить от яблока, не обломав своих гнилых зубов. Почему все подходили к ней с такими помыслами? Она виновата? Или глаза ее горят соблазном, который обвораживает мужчин? Почему любовь к ней никогда не начинается с красивых писем, с песен? Почему ей не поют серенад? Не провожают вздохами? Почему не говорят ласковых, красивых слов, которые хотелось бы слушать, закрыв глаза? Кому она причинила зло? Неужели так пройдет вся молодость?

Глаза Гиты невольно наполнились слезами. Еще больше захотелось подставить лицо под дождь. Вода успокоит ее, поможет избавиться от страданий, от назойливых мыслей, которые впервые осадили ее с такой страшной силой. Она пришла к Борису поделиться своим горем, а он встретил ее все той же подозрительностью. И вот она опять одинока, никто ее не понимает.

Слезы жалости к самой себе потекли по ее пылающим щекам. Вороша воспоминания, она старалась найти в своей жизни островок – красивый и чистый, – где бы можно было отдохнуть от скитаний. И не находила такого островка.

Пока Гита под шум дождя предавалась размышлениям, Борис внимательно изучал ее. Да, все у нее, бесспорно, красиво: и это платье, и плечи, и волосы, обрызганные дождем, и удивительно стройные ноги… Но что это за туфли? Он пригляделся попристальнее – туфли на низком каблуке совсем простого фасона. Не было у нее таких. Ревность снова сдавила ему горло. Он подошел и, дернув ее за руку, спросил:

– Его подарок?

– Его, – спокойно ответила Гита.

– Не думал, что у него такой убогий вкус.

Гита посмотрела на мужа, презрительно прищурившись. Ей захотелось и дальше обманывать его, изводить и мучить. Вот о туфлях, взятых у Ружи Орловой, он напомнил очень кстати. Мысленно она перенеслась в тот дом, где так хорошо и спокойно провела ночь. «Вот люди, – подумала она, – которым я обязана. Надо отдать туфли. Какая же я растрепа!» Она обрадовалась, что вспомнила о Руже и Колю. Не такой ли муж был бы для нее самым лучшим? Не такой ли человек должен был полюбить ее? Он слал бы ей красивые письма и стихотворения… А она гладила бы его по курчавой голове… И целовала бы за доброе сердце… Он счастливо моргал бы и краснел, целуя ее. А она смеялась бы и ласкала его, как ласкают мальчиков, которые, еще не зная, что такое любовь, уже носят ее в сердце.

Гита улыбалась, а по щекам ее катились слезы – она вспоминала о Колю, о Руже, о всех других, похожих на них, и была довольна тем, что еще не утратила веру в людей.

Борис думал, что она плачет, сознавая свою вину перед ним, и старался держаться еще строже – так ей и надо за все ее безрассудства и порочную жизнь. Откуда, в самом деле эти туфли? Таких он у нее не видел.

– Нам надо поговорить серьезно, Гита, – начал он. – Дальше так продолжаться не может.

– Я тоже так думаю, – ответила она.

– И все же идешь старой дорогой.

– Какой старой дорогой? У меня одна дорога.

Он смотрел на нее в недоумении, пытаясь разгадать скрытый смысл ее слов, которые и обнадеживали и обескураживали его одновременно.

– Да, да, – продолжал он. – Так дальше нельзя.

– Что ты имеешь в виду?

– Многое. Прежде всего этого… Филиппа Славкова. Мне бы не хотелось вступать с ним в объяснения. Ты знаешь, на что я способен, если решу разделаться с кем-нибудь. Переверну всех до десятого колена.

Гита гневно сжала губы… Он каждый вечер приносил бы ей цветы, ведь поэты любят цветы и звезды, все красивое. И говорил бы ей такие слова, каких она никогда не слышала. Ничего, что он близорук… Смешной – станет спотыкаться на каждом шагу, когда захочет найти ее и обнять… А в саду благоухают розы и гудят пчелы, как его гитара. Интересно, играет он на гитаре или нет? Едва ли… Может быть, на аккордеоне? Все равно. Его душа нежней гитары и добрее пчел, собирающих с цветов мед… Какие они забавные были, и Ружа и он, когда она явилась к ним среди ночи!.. Да, Ружа могла рассердиться, но не рассердилась – такая она добрая… Даже туфли свои дала! И платье отдала бы, и чулки!.. А вот она, Гита, стыдно вспомнить, украла когда-то чулки в общежитии! Тетя Мара, Ружа, Савка… Это Савка изобличила ее перед всеми!.. И все же тогда было веселей, радостней! Разве не так? Они забыли об этом и все ей простили! Может, простят и на этот раз? Сегодня либо завтра надо обязательно вернуть туфли!.. Но о чем он говорит? Ах, да, о Филиппе Славкове. Необходимо выслушать его, а то опять разозлится. Нехорошо злить его. В конце концов, это их первая встреча после такой долгой разлуки!..

Она вытерла слезы и уже ясно услышала его слова:

– Мы должны снова работать на «Балканской звезде». Тогда ты увидишь, на какие чудеса способен твой Борис. Понимаешь? Это самое главное.

– Тебе обещали?

– Зачем мне их обещания? Я имею на это право. И не намерен ни от кого ждать обещаний. Сами должны попросить, да еще извиниться передо мной. Не я, а они обязаны меня просить.

– А потом?

– Потом, дело ясное, потребую, чтоб меня восстановили в правах. О деньгах разговора не будет. Они у меня есть, могу завалить их деньгами… Честь важна для нас, честь! Понимаешь? Вот в чем вопрос! Я должен занять место по заслугам, да и ты тоже. Поэтому сейчас нам следует держаться умно и с достоинством. Верно? Вот о чем я хотел тебе сказать. С достоинством.

Он подошел к ней и тронул за плечо. Она вздрогнула, но не двинулась с места.

– Очень сыро, правда? Отойди от окна.

Гита посмотрела на него с удивлением.

– Я понял, что ты разыграла меня насчет туфель! И все же хочу, чтоб мы доверяли друг другу во всем. Посоветовалась бы со мной. Я мог купить тебе более приличные. Ты мой вкус знаешь, он пока ни разу меня не.

подвел.

Борис закрыл окно и заметил:

– Ив самом деле похолодало. После града. Не прилечь ли тебе? Согреешься. А то как бы не заболеть. Ангина там и всякое…

Гита села на кровать и накинула на плечи одеяло.

Он продолжал:

– Я опять всех приберу к рукам, пусть только меня реабилитируют. Ты мой характер знаешь, мне лишь бы развернуться.

Он присел на край кровати.

– Ты все-таки лучше ляг да согрейся, а то действительно можешь простудиться. Смотри, как ноги у тебя посинели, даже коленки. Дай-ка я тебе помогу!

– Я сама, Борис, – сказала она, снимая туфли. – Не надо мне помогать.

Эта неожиданная нежность смутила ее.

– Шелест летнего дождя за окном навевал тихую дрему.

– А знаешь, мне тоже захотелось соснуть, – сказал Борис, прикорнув возле нее на кровати. – Я порядком устал в дороге.

Гита натянула одеяло до самого подбородка и закрыла глаза, стараясь оградить себя, спрятаться от нахлынувших на него нежностей.

– Я всегда тебя слушался, Гита, – вернулся к своим рассуждениям Борис. – Хочу, чтоб и ты меня слушалась. Тогда увидишь, что будет.

Он бормотал что-то, склонившись над нею, а она все больше погружалась в дремоту, ослабевшая в тепле, проваливалась в какой-то другой мир, забыв обо всех неприятностях. Время от времени отдельно схваченные слова заставляли ее вздрогнуть и, сливаясь в общем словесном потоке, исчезали бесследно. Лучше не вникать в смысл его бормотанья, так скорее уснешь.

– Больше друзей у меня нет, – говорил Борис, – а Аспаруху Беглишки можно довериться… Человек он с умом. А грехи у каждого есть. Он колюч, но я все же попробую на него опереться… Вот что мне нужно. Найти поддержку. Самое главное… И моральную…

Ей хотелось возразить на это, но от слабости и одолевавшего ее сна она даже рта раскрыть не могла. Последнее его слово будто в бездну кануло, и, отвернувшись к стенке, она уже ничего больше не слышала.

Борис продолжал возбужденно разглагольствовать. Поняв наконец, что Гита спит и он попусту тратит слова, нахмурился, махнул рукой и долго молча глядел на ее спокойное красивое лицо, покрывшееся легким румянцем. Затем встал, подошел к окну и выглянул на улицу; убедившись, что дождь не перестал, решил никуда не ходить в этот вечер. Ведь Гита с ним, – вот она, вся в его власти. В его власти? Он взволновался при этой мысли и, повернувшись, загляделся на ее свежее, порозовевшее лицо, на губы, чуть приоткрытые, как бы в ожидании поцелуя. Он ненавидел ее порочность, но никогда не мог устоять перед искушением. Разве не она укрощала его бешеную злобу? Разве не ради нее он запутал всю свою жизнь?

Дождь прекратится не скоро. Раскаты грома утихли, молнии погасли, но вода до тех пор будет литься и шуметь, пока все не разойдутся по домам и не уснут. У него нет дома, но с этой женщиной, которая сейчас так сладко спит, и в гостинице уютно, как дома.

19

Перемирие наступило так же быстро, как возникла война. Узнав, чьи это туфли, Борис уверился, что совесть Гиты чиста, и стал реже напоминать ей о Филиппе Славкове. Его осаждали другие мысли и заботы.

Первым долгом он отправился в Городской комитет партии и заявил, что теперь, когда миновали годы, не пощадившие и его, он вернулся в родной город, чтоб жить тут и работать. Напомнил, что настали другие времена и что он, хоть и выпал из рядов партии, продолжает верить в ее отеческую заботу, направленную на торжество попранной правды. Добавил, что согласен работать на «Балканской звезде» на прежних условиях и никого ни о чем не просит.

В Городском комитете его выслушали внимательно. А в конце посоветовали терпеливо ждать ответа на заявление, не сомневаясь в справедливом разрешении поднятого им вопроса. Борис кивнул на прощанье и значительно повторил, что больше никого беспокоить не станет.

Из Горкома он пошел представиться Аспаруху Беглишки. Тот был сдержан в разговоре, осторожно подбирал слова и приглядывался к Борису так, словно опасался внезапного нападения, Борис держался по-приятельски, дружелюбно, стараясь подчеркнуть, что предпочитает водить дружбу с людьми интеллигентными. Похвалился, что заработал кучу денег, завел было легковую машину «фольксваген», но потом продал – не захотелось возиться с такой таратайкой; а эти золотые часы – так себе, пустяковина, купил по случаю у одного иностранца, попавшего в затруднение.

Беглишки узнал обо всем, не расспрашивая и не прибегая к изворотливости.

Борис остался недоволен встречей. И уже собравшись уходить, откровенно заявил:

– Прямо тебе скажу, я рассчитываю на твою поддержку!

– Всегда в твоем распоряжении, – заверил Беглишки и, торопясь расстаться с ним, проводил до самой двери.

С мансарды Аспаруха Борис спустился к Виктории. Она встретила его в кокетливом пеньюаре. Борис, здороваясь, так стиснул ей руку, что она вскрикнула от боли. А Хаджи Ставри, супруг ее, принялся увиваться около Борки, вынюхивая, не разбогател ли тот. Нейлоновая рубашка и куртка на молнии не произвели на него особого впечатления.

– Банкнотики, банкнотики-то есть у тебя? – с ухмылкой допытывался старик. И Борис, фамильярно хлопая его по плечу, отвечал:

– И банкнотики имеются, дедушка Ставри! Все есть. – И опять заводил разговор о своем легковом автомобиле да о мотоциклах.

Выйдя от Виктории, Борис отправился было на улицу Героев Труда навестить стариков. Но, поразмыслив, отказался от этого посещения, таившего всякие неожиданности. Надо сперва переговорить по телефону, а там видно будет. Торопиться не следует, потому что от строптивого старика, присвоившего себе право быть совестью города, всего можно ожидать.

Борис зашел в Охотничий домик и оттуда позвонил. Впервые за три года он услышал голос своего дедушки. Как ни храбрился Борис, уверяя себя, что не боится деда, все же сердце у него заколотилось, когда он услышал в трубке знакомый голос.

Дед Еким кричал:

– Альо-о, альо-о! Кого вам надо?

– Мне нужен товарищ Балканов.

– Я у телефона.

– Ах, вот как? Здравствуй, дедушка! Борис тебя приветствует.

– Кто, кто?

– Здравствуй, говорю, здравствуй! Борис у телефона.

– А-а, Борис…

Наступила длинная пауза. Борис собрался с духом и сказал более уверенно:

– Хочу увидеться с тобой, дедушка.

– Что ж… Милости просим. Мы все там же, на прежнем месте.

– Меня скорее Валентина интересует, – наставительно заговорил Борис, позвякивая мелкими монетками в кармане брюк. – Я, конечно, очень занят, но все-таки это мой ребенок, и я должен о нем заботиться, верно? Родительский долг и прочее… Да, да. Я не хочу навязываться, но долг заставляет меня. Что, что ты сказал? Говори громче! Телефон, наверно, испорчен. Да, слышу, в детском саду. Все же надо было у меня спросить. Ну, конечно. Моего согласия. Бесспорно. Долг. Да, долг!.. Я так понимаю. Нет? Отлично! Если надо, я и с матерью встречусь. Почему бы и нет? Ребенок не должен страдать из-за родительских капризов.

Поняв, что из разговора со стариком мало толку, Борис решил на следующий день сходить на улицу Героев Труда и выяснить все как следует.

Было воскресенье, близилось время обеда. Борис побрился, надел новую рубаху и пошел. По дороге он зашел в кондитерскую у городских часов и купил несколько плиток шоколада для Вали. Мысль о ребенке, которого он еще не видел, волновала его все сильнее. Почему-то он представлял себе девочку с длинными кудрявыми волосами, с умным, мечтательным взглядом и грустной улыбкой – сама того не понимая, она тоскует по отцу… Валентина, должно быть, похожа на него, распевает песенки и танцует, будто бабочка, порхающая над цветником. Он уже видел, как подхватит дочку, поднимет высоко, расцелует в щечки и посадит ее к себе на колени.

В таком настроении он шел по улице Героев Труда, не подозревая, что «бабочка» в этот момент не дает свободно вздохнуть своей матери где-то в Сокольских лесах, куда Манчев увез их на неделю отдохнуть.

Борис прошел по вымощенной дорожке, поднялся по лесенке и постучал в дверь. Окно на кухне было открыто, но никого не было видно.

– Эй, есть кто-нибудь в доме? – крикнул он, раздражаясь на то, что звонок не работает. Кричи тут, словно почтальон какой-то.

На стук и крик из окна соседнего дома высунулась некая личность в пижаме и с любопытством уставилась на Бориса. Хотела, как видно, объяснить что-то гостю деда Екима, но по каким-то соображениям тут же юркнула обратно, будто лисица в нору. Это был Филипп Славков, Борис не заметил его. И продолжал кричать:

– Эй, люди! Есть тут кто-нибудь?

Но вот дверь медленно открылась, и на пороге появилась бабка Деша. Обеими руками старуха несла таз с помоями. Не ожидая в такую пору гостя, она очень напугалась. В растерянности уронила таз и, чтоб не облиться, метнулась назад.

– Ой, ой, что же я натворила! – запричитала бабка, узнав наконец внука. – Борис, Бориска! Ты ли это, внучек? Почему не предупредил… Шагай сюда да смотри не испачкайся!

– С каких уже пор стучусь, – хмуро заявил Борис, и, перешагнув через лужу, вошел в кухоньку. – Туга, что ли, на ухо стала?

– Плохо слышу, сынок, плохо. А как проводили Валю в детский сад, совсем оглохла.

Бабка кинулась ему на шею и стала обнимать. Хоть и не любил Борис стариковских нежностей, все же стерпел. Потом, усевшись на трехногом стульчике, поданном бабкой Дешей, спросил:

– А где дедушка?

– Разве я знаю? Каждое воскресенье уходит в парк на прогулку.

– Да, любит он прогулки… А ты как? Стиркой занялась?

– Стираю, внучек.

– Стирай, стирай, а он пускай прогуливается. Так оно и бывает, других мы осуждаем, а за собой грехов не признаем.

Бабка не расслышала, а если бы и расслышала, все равно не поняла бы смысла сказанного. Опустившись перед Борисом на корточки, она обняла его колени и заплакала. Не потому, что ей приходилось стирать в то время, как дед Еким разгуливал по парку, а потому, что Внук ее вернулся наконец живой и здоровый, празднично одетый, каким она его видела когда-то. Сбылись ее надежды увидеться с ним.

– Где же ты был, внучек? Где скитался? – причитала старушка, ладонью вытирая слезы. – Почему так долго не возвращался? Почему не давал о себе знать?

– Ладно, бабушка, ладно! Что было, то прошло. Надо смотреть вперед!

– Плохо я вижу, внучек, плохо слышу.

– Я другое имел в виду, говоря, что надо смотреть вперед.

– Не пойму я тебя, внучек.

Борис насупился. Злило его, что культурный разговор с бабушкой не клеился. Зря только время тратит. Он достал из кармана шоколадки и положил на стол.

– Это для Вали. Скажи ей, папка, мол, принес.

Увидев шоколад, бабка снова залилась слезами. Борис растерялся, не зная, что делать. Встал и начал нервно расхаживать взад и вперед. Потом прошел в спальню, где они жили с Яной. Многое вспомнилось ему, и стало горько от сознания, что молодость пошла прахом. Оглядывая комнату, он вдруг заметил фотографию Яны вместе с Валентиной. Яна сидела на стуле, а девочка стояла рядом. Обе были очень серьезны и задумчивы. Борис взял фотографию и подошел к окну, чтобы рассмотреть получше. Валя была в трикотажном костюмчике, полненькое круглое личико полумесяцем обрамляла вязаная шапочка. Борис не мог определить, на кого похожа дочка. Ему очень хоте" лось, чтоб у нее было сходство только с ним, но как ни вглядывался, он не мог найти в детском личике ни одной своей черты.

– Когда это они снимались? – недовольным тоном спросил Борис.

– Вале было тогда полтора годика.

– Что это за наряд? Разве нельзя было надеть платьице на ребенка?

Он бросил карточку на стол, но сейчас же снова взял. Глаз не мог отвести от ребячьей мордочки.

– Да, жизнь течет, – вздохнул он, вновь принимаясь расхаживать по комнате. Бабка, словно вестовой, следовала за ним по пятам и что-то говорила, но он ее не слушал.

– А другой карточки нет?

– Молодуха забрала с собой. Она, молодуха-то…

– Что молодуха?

Бабка смутилась и посмотрела на него виновато.

– В чем дело? – с любопытством повторил Борис.

– Вроде бы надумала что-то. Поймешь нешто?

– Что?

– Да говорят люди.

– Ну, что говорят-то? Замуж выходит?

– Разное толкуют… Откуда мне знать.

– Велика важность! – махнул рукой Борис, шаря взглядом по стенам. – А эта фотография, она все еще тут? Я ее заберу.

Он встал на стул И снял со стены портрет матери. С рамки и со стекла посыпалась пыль. Обидно ему стало и больно, словно он услышал голос матери, погребенной в пыли забвения. У него задрожали руки, в сухом блеске его глаз, будто в зеркале, отразилось и затрепетало, как далекое сияние, воспоминание о матери, которое исчезло было из сердца Бориса на целые годы. Он представил ее себе молодой, красивой, печальной и строгой, готовой простить сыну все. И ему стало еще мучительней и горше от того, что красивое лицо на портрете потемнело от пыли и паутинок. Вспомнилось, с какой сыновней заботой заказывал он когда-то рамку для портрета, как выбирал образец, дожидался, пока в магазине застеклили ее, прикрепили колечко, чтоб удобнее было вешать… Вспомнилось и то, как, придя домой, он написал чернилами на оборотной стороне (чтоб все знали и не забывали), что портрет этот – его собственность. Тогда он долго ломал голову над тем, где его повесить. Сперва поместил на стенке между двух окон, а через несколько дней укрепил над шкафчиком. И наконец – у себя над кроватью, чтоб постоянно чувствовать ее рядом. Но прошло немного времени, и в головокружительном вихре забот он забыл о портрете, будто его никогда и не было в комнате, не существовало совсем. Серой, противной пылью запорошило и легенду, и любовь… Как горько, как тяжело сознавать это!

– Совсем забросили, – сказал он, чтобы свалить с себя вину. – Это же портрет моей матери, а не… молодухи! Молодуха выйдет замуж, других забот у нее нет… Глупости одни!

Вытирая краем скатерти пыль, он продолжал с угрозой:

– Раз вы о нем не заботитесь, я возьму.

Изумленная бабка не сводила с него виноватых глаз, считая упреки внука вполне справедливыми.

Борис завернул портрет в газету и сунул под мышку.

– Попрошу переснять для вас, а этот возьму себе. У вас не оставлю.

Борис уже хотел было идти, но в дверях остановился и, указывая на гвоздь в углу, спросил:

– Где моя мандолина?

Бабка пригнулась, чтоб лучше слышать.

– Мандолина, мандолина где? – крикнул Борис ей в ухо.

Старухе почему-то показалось, что речь идет о Валентине, и она снова начала горячо объяснять, что девочка в детском садике, что мать следит за ней и так далее, и тому подобное. Борис махнул рукой и прекратил расспросы. Он все еще оглядывал комнату, не увидит ли что-нибудь из детских вещичек. Но не было ни одной игрушки, даже лоскутка – все, конечно, попрятала Яна. Борис разозлился и, не удержавшись, спросил:

– За кого ее выдают?

– Молодуху-то?

– Молодуху.

– За какого-то там директора… Будто бы Ружа все это устроила, кто их разберет… Только бы ребенку хорошо было.

– Пустая затея… Дедушка знает об этом? – громко прокричал Борис.

– Как будто знает. Он на ее стороне.

– Еще бы, – нахмурился Борис. – На ребенка ему наплевать… Тоже мне наставник!

Бабка смотрела на него, разинув рот, – она не поняла его слов, но почувствовала, что внук чем-то огорчен. Она пробовала удержать его, как-то смягчить обиду, но Борис был неумолим. Зажав под мышкой портрет, он осторожно, боясь испачкаться, переступил порог и крикнул бабке:

– До свидания! Я еще зайду! – И, указывая на лужу, посоветовал: – Возьми тряпку да вытри!.. Грязища какая!

– Как говоришь?

– Тряпку, тряпку!

Борис зашагал по дорожке, размахивая свертком, довольный, что удалось все же кое-что выведать у бабушки.