Текст книги "Новые встречи"

Автор книги: Камен Калчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

29

Лето, пахучее и сладкое, как пшеничная лепешка, уже близилось к концу, однако тепла еще хватало для яблок и розового винограда. Все еще вызревали помидоры, огурцы и молочная кукуруза, а вдогонку за ними – синие сливы и крупные сочные груши. Не иссякли земные дары, хотя лето в этом году нельзя было назвать особенно благодатным – мало было дождей и влажных ветров. Может быть, поэтому красные рассыпчатые арбузы были так сладки, будто их сахаром посыпали, а дыни, горками возвышавшиеся посреди базара, были такие ярко-желтые, словно из телег и грузовиков золото высыпали. Базар не вмещал всех плодов, и грибов было уйма – в последнее время перепадали неожиданные шумливые дожди, правда, такие короткие, что едва успевали омыть крыши и листья на деревьях.

Но счастливее всех оказались гусыни – гусята уже успели вырасти и плавали теперь по реке, не страшась нырять даже в глубокие омуты. Река не пересыхала и никогда, должно быть, не пересохнет, потому что начинается она где-то у снежных вершин да в заросших папоротником ущельях. Она шумела, переливаясь с камня на камень, увлекая с собой потоки и ручьи из всех теснин и овражков, и врывалась в город буйная, полноводная, играющая пеной и с таким неудержимым весельем, словно никогда не горевала и ни над чем не задумывалась. Повыше, у выхода из ущелья, она приводила в движение несколько сукновален и водяных мельниц, забавляясь ими, как перышками, будто и они были даны ей для развлечения, но, примчав свои воды к городу, где большие предприятия изрыгали в нее из своих утроб всякие нечистоты и ядовитые краски, она сразу усмирялась, одетая в бетон и гранит.

Когда-то, в былые времена, на городской окраине возле железнодорожной станции и ниже по течению тянулись огороды и пляжи, а теперь там сгружали песок и гравии и ссыпали в ямы городской мусор. Душно и смрадно было в этих местах летом, не лучше пожалуй, и зимой, да и весной, которая здесь почти не отличалась от дождливой осени. Особенно же тягостно было в конце лета, когда каждый день разгружали и загружали вагоны фруктами и овощами, лесоматериалами и тканями, пряжей и отбросами. Конечно, для таких, как Гатю Цементная Голова, привыкшего к трудностям своей профессии, ничего не стоило провести час-другой, а то и целый день на станции. Не смущало это и Геннадия, давнего приятеля Бориса, который и не желал для себя другого занятия, кроме работы грузчика. Они привыкли к дыму паровозов, гари и пыли, к запаху гниющих плодов, которые иногда привозили и сюда, в старый город.

Иначе чувствовал себя Борис, который решил попытать счастья в этой трудной и мало привлекательной профессии. Его и солнце палило нещадно, как огонь, и воды ему не хватало, потому что он постоянно испытывал адскую жажду, и веревка на плече казалась не веревкой, а цепью, которой сковывают преступников.

Борис избрал себе это ремесло после того, как порвал с Гитой. Бракоразводный процесс еще не состоялся, но они больше не виделись друг с другом и не искали встреч, окончательно решив расстаться.

После драки возле виллы Виктории Беглишки Борис ни разу не заглянул домой. Побродив какое-то время по окрестностям и овладев собой, он вернулся в тот вечер к дому Виктории, но остановился в изумлении: окна чернели, как могильные ямы, все обитатели, по-видимому, спали. Тогда он попытался забраться к Аспаруху на мансарду, но входная дверь оказалась запертой, свет был погашен, ставни закрыты. Борис долго стоял перед виллой, удивляясь, как это люди могут сейчас спокойно спать. И почему сбежал Аспарух? Ведь они условились поймать Гиту на месте преступления, чтоб доказать потом перед судом бесспорный факт прелюбодеяния. Вместе они прошли через рощу, вместе забрались в кусты и затаились, а когда Борису понадобилась помощь Аспаруха, тот бесследно исчез. Почему? Испугался Филиппа или пожалел Гиту? Но чего ради он стал бы ее жалеть после того, как сам привел Бориса на виллу и указал скамейку – место прелюбодеяния? Борис терялся в догадках. А теперь вот почему-то запер внизу дверь, чтоб нельзя было попасть даже на лестницу.

Борис провел эту ночь в лесу вблизи виллы. Улегся на деревянной скамейке и, подняв воротник своего летнего пиджачка, постарался уснуть. Встал еще до восхода солнца и опять пошел к Беглишки. Хотелось выяснить, что заставило Аспаруха скрыться, хотелось просто поговорить – он чувствовал себя совсем одиноким и отверженным.

Дверь внизу была открыта. Борис поднялся на мансарду, но в замочной скважине увидел небрежно воткнутую записку: «Вернусь через два дня. Срочно уехал в Софию». Борис порвал записку и медленно спустился по лесенке. Он больше ничему не верил. Снова углубился в лес и долго глядел на трубы «Балканской звезды». Час еще оставался до смены. Он успел бы, умывшись в реке, вовремя попасть на работу, но он был так утомлен и чувствовал себя таким измятым и избитым, словно его пропустили через колесо сукновальни.

Из одной трубы вился легкий синеватый дымок; закрывая прозрачной пеленой солнце, он сливался с клочьями облаков. Другая труба, пониже, не дымилась. Она торчала над фабричными постройками, как бы забытая людьми. У самой реки, над старыми каменными стенами возвышалась башня с красной пятиконечной звездой. В лучах солнца она сияла, как рубин. Борис не мог оторвать взгляда от труб и башни. Он чувствовал, как жжет у него в горле, глаза заволокло туманом, и сквозь слезы, как сквозь волнующую воду, он видел «Балканскую звезду» во всем великолепии. Так, задумавшись, сидел Борис, охваченный отчаянием; часы показали, что прошло еще полчаса.

Солнце уже пробиралось между деревьями. Впереди, на высоких скалах, откуда открывалась просторная равнина, уводящая в сторону Тырнова, трепетали первые утренние лучи. Вскоре позолотились и стволы фабричных труб, а рубиновая звезда вспыхнула, словно огненный глаз, излучая радостный свет на весь город. Дым из высокой трубы расстилался по небу и, пронизанный светом, напоминал гонимую ветром паутину.

Борис взглянул на часы. Оставалось всего пять минут. Он откинулся на скамейке и заплакал, как заблудившийся в лесных дебрях ребенок. Он оплакивал себя, свою молодость и все то, чего лишился.

В ветвях сосны прыгала белочка, коричневая, как сосновые шишки, как смола, стекающая по коре дерева. Она перекидывалась с ветки на ветку совершенно бесшумно. Борис и не заметил, как, скрытая среди зеленых игл, она оказалась над самой его головой – радостная, опьяненная солнцем, потоками, хлынувшими на лес, и, совсем как человек, стала расхаживать по земле, по сухой хвое. Прилетела иволга, на ближайшей березе запели скворцы. Последний день лета обещал быть теплым, душным.

Борис встал, вытер глаза и пошел берегом реки к железнодорожной станции. Решил разыскать Геннадия.

Вместе с товарищами Геннадий выгружал в тот день тюки с шерстью и хлопком. Работа шла полным ходом, но, увидев Бориса, Геннадий подбежал к нему, поздоровался, спросил, как дела, и велел подождать. Между прочим, указав Борису на закусочную, предложил:

– Выпей поди анисовой за мой счет, покончим с разгрузкой – и мы придем.

Борис пошел к деревянному павильончику и выпил стопку за счет Геннадия. Затем выпил вторую – за свой счет. Тут и Геннадий подоспел со своей бригадой, потный и запыхавшийся.

– Ну, – обнял он Бориса за плечи. – Как поживаем? Я так и знал, что ты там долго не продержишься. И зачем тебе соваться им в руки? То ли дело у нас, на вольной воле. Что заработал, то твое, сам себе хозяин.

Борис не стал возражать. Ему было приятно слушать Геннадия особенно сейчас, когда он чувствовал себя всеми забытым. Свободолюбивые, босяцкие настроения приятеля были ему по душе. Он даже растрогался и заказал по стопке, чтобы чокнуться с Геннадием. А когда анисовка ударила ему в голову, похвалился:

– Деньги у меня есть, и свобода есть… Только вот друзей, вроде тебя, нет.

Геннадий хлопнул его по плечу и повторил заказ.

– И у меня есть деньги, Борка, и свобода есть… Не жены, жены пет у меня… Понимаешь?

– Ха, – засмеялся Борис. – Очень кстати! Только вчера вечером от одной избавился, могу тебе предоставить! Хочешь? Баба что надо!..

– Как? Гиту? Борка! Что ты говоришь, Борка? С ума сошел… Что? Разводитесь? Не говори так, браток!.. Она ведь, извини за выражение, лакомый кусочек, уф!.. Как же так получилось?

– Был! – многозначительно ответил Борис и опрокинул в рот анисовку. – Был, но теперь уже не то!

И он рассказал Геннадию свою историю. Из сочувствия Геннадий предложил вступить к нему в бригаду. Поначалу Борис противился, твердя, что в деньгах не нуждается, потом согласился, – от излишка денег он не страдал. А случалось, подолгу шарил в карманах в надежде найти завалявшийся лев.

Бориса поставили у товарных вагонов, которые останавливались вблизи пассажирской станции. Но из-за того, что он принялся по своему обыкновению поучать и Геннадия и остальных, как надо работать, чтобы, не подвергаясь унижениям, больше зарабатывать, в бригаде возникли распри. Борис оскорбился и, не желая к тому же маячить на станции, где большое движение, решил пойти на реку грузить песок и гравий. С Геннадием они начали встречаться реже, но остались верными друзьями. Только с ним Борис советовался, как организовать защиту, чтобы выиграть дело в суде.

Геннадий посоветовал прежде всего найти такого свидетеля, который заявил бы суду, что сожительствовал с Гитой. Так дело будет наверняка выиграно без потерь и затрат. И по просьбе Бориса тут же согласился взять эту роль на себя.

Во-вторых, Борису следовало, по его мнению, заранее подготовить выступление Аспаруха. Беглишки должен подробно рассказать, как он видел Гиту в объятиях Филиппа Славкова сперва в лесу, потом на скамейке у виллы. Если Беглишки упрется и будет отказываться, Геннадий сам поговорит с ним соответствующим образом. Ему уже приходилось иметь дело с подобного рода свидетелями.

Борису оставалось только благодарить.

Много хлопотал Геннадий в связи с бракоразводным процессом, к которому теперь было приковано внимание всей бригады «Погрузка-доставка». Все подготовил он и для того, чтобы всыпать как следует Филиппу Славкову, и выполнил бы это, не подайся бывший лоточник вместе со своей беременной женой куда-то в деревню.

Помог Геннадий «поставить на место» и Гатю, этого «подлого ломовика», который вечно путался у них под ногами и ни разу не угостил, никогда не приветствовал сердечным «мараба», как все другие, того самого, который защищал своего сынка, покрывая его гнусные проделки…

Гатю избили поздним вечером неподалеку от складов товарной станции, где он выпил больше, чем следовало. Геннадий с Борисом подкрались к возчику и, повалив на землю, топтали ногами до тех пор, пока тот не замычал.

– Получай, шкура, – приговаривал Борис. – Будешь знать, как саботаж на фабрике устраивать. Люди работают, а ты по корчмам таскаешься! Заговорщик!

Гатю прикрывал локтями свое окровавленное лицо.

– В тюрьму тебя вместе с твоим сыном, – не унимался Борис, – и никакой пощады фашистам, а ты же первый фашист!

Но тут Геннадий прервал его, сказав, что вместо речей, надо дать еще пинок-другой, и хватит с него.

Все усилия были употреблены на то, чтобы наилучшим образом подготовить выступления в суде. Не забыли и Аспаруха Беглишки. Как-то вечером Борис пришел к нему на мансарду поговорить с глазу на глаз. На всякий случай в садике его ждал Геннадий. Если Аспарух начнет отвиливать и хитрить, Борис свистнет в окно, и приятель в два счета окажется в мансарде.

Однако Аспарух согласился на все предложения, помощь Геннадия не потребовалась.

– Да, – заявил Аспарух. – Я скажу правду, как бы горька она ни была. Только, ради бога, будь благоразумен. До меня доходят слухи, что ты налево и направо распространяешь разные небылицы, из которых люди делают политические выводы. Обозвал Гатю фашистом.

– Что же он такое, этот Гатю, если не фашист? – возмутился Борис.

– Извини меня, но в свое время ты сам устроил его на «Балканскую звезду».

– Я его устроил, я и уволю.

Аспарух недоумевающе пожал плечами.

– Думаешь, не смогу? Смогу, и я это сделаю! Даже на виселицу могу отправить за его подлости!

Беглишки промолчал.

Уже с лестницы Борис добавил сердито:

– Суд назначен на тринадцатое, смотри не улизни опять в Софию!

И стал не спеша спускаться. Беглишки со страхом следил за ним сверху и думал: «Какая фатальная личность! Опутал меня своими сетями – не вырваться… И это роковое число! Неизбежно увязну… Неужели нельзя передвинуть на пятнадцатое? Так было бы спокойней и лучше!..» Он еще долго стоял на площадке, глядя вниз, словно в какой-то колодец.

Борис мрачно шагал вразвалку, чуждый тревогам «паршивой интеллигенции», которую опять ненавидел.

У выхода на аллею его ждал Геннадий.

– Ну что, обещал?

– Обещал.

Они шли молча, а из окошка мансарды за ними взволнованно наблюдал Беглишки, пока они не скрылись из виду.

30

Внезапное исчезновение Бориса поразило всех на «Балканской звезде». Сперва думали, что он заболел, но через три дня, которые прошли без всяких вестей от него, стало ясно, что больше его здесь не увидят.

Ружа восприняла это событие как собственное поражение. Она не смела показаться на глаза секретарю парткома, а ее объяснение в Городском комитете никого не удовлетворило.

Помимо всего прочего, нехватка в ткацком цехе двух рабочих стала отражаться на выполнении плана. Как ни напрягался коллектив, кривые графиков не только не поднимались, а ползли вниз.

Неопытный директор, Ружа начала нервничать. Даже оштрафовала нескольких ткачей за то, что те ушли за минуту до окончания смены. Затем последовал приказ об отмене сокращенного рабочего дня в канун выходных до тех пор, пока план не будет выполнен по всем показателям. На первом же партийном собрании Ружу сурово раскритиковали и осудили ее действия. Она самокритично признала, что превысила свои права, но от этого нервы ее не успокоились. Не раз ссорилась она и с мужем, который искал политические причины для объяснения поступка Бориса. Резко поговорила по телефону даже с дедом Екимом, который сказал, что она выпустила птенца из клетки.

– Я не нянька, дедушка Еким, – оправдывалась она, желая скрыть огорчение от собственного промаха.

– Смотри, план хоть не упусти, – предупредил старик и повесил трубку, прежде чем она успела ответить.

Пыталась Ружа встретиться с Борисом или с Гитой, чтоб отругать их как полагается, но из этого ничего не вышло. А ей так хотелось сказать им словечко, чтобы на всю жизнь запомнили, и у нее бы отлегло от сердца. Увидела она их лишь на суде, где уже более спокойно выслушала всю их историю и еще раз убедилась, что они скорее несчастны, чем виноваты. Поэтому у нее не нашлось сил упрекать их за то, что они подвели ее в самый критический момент.

Странным было поведение Гиты. Она явилась в суд вызывающе одетая – в коротком, узком платье с соблазнительно низким вырезом, в туфлях на тонких и очень высоких каблуках, что невольно обращало внимание на ее ноги. Но выглядела она плохо – бледная, осунувшаяся, словно после тяжелой болезни. Даже не подкрасила губы; плотно сжатые, они придавали ей сердитый вид. Только глаза ее – глубокие, миндалевидные – ярко вспыхивали, когда она оглядывалась на людей, заполнивших небольшой зал суда, чтоб послушать ее показания.

С Гитой был адвокат, человек преклонных лет; успокаивая ее, он говорил, что развод обеспечен, раз она вверила ему свою судьбу. Старик внушал Гите уважение, и она держалась весьма независимо. Ни с кем не хотелось ей ни видеться, ни говорить. Все опротивели, а особенно муж, присутствие которого она чувствовала даже спиной.

Борис и в самом деле сидел сзади нее, чуть поодаль. Он привел Геннадия, а Геннадий притащил с собой половину бригады «Погрузка-доставка» – пускай слушают да квалифицируются, как он выразился. Пришли и другие знакомые Бориса. И много свидетелей.

Публика шумела и проявляла гораздо больше нетерпения, чем стороны.

Борис был оживлен и разговорчив – явились все его свидетели, а главное – Геннадий готов был выступить со своими сокрушительными показаниями.

Рассмотрение дела началось несколько неожиданно – легким препирательством между председателем суда и публикой. Председатель настаивал, чтобы дверь закрыли на крючок и никого не пускали, а публика протестовала. Дошло до того, что председатель сам запер дверь, потому что приток людей не прекращался. Но тут подал голос Борис Желев: его свидетель Аспарух Беглишки вышел в коридор и не сможет Попасть обратно. Председатель нахмурился, выругался про себя и подал знак открыть дверь. Все обернулись: в зал втиснулся Аспарух Беглишки, бледный и растерянный.

Председатель – смуглый, энергичный, очень горячий – вел заседание суда по всем правилам. Он зачитал заявления сторон без всякого пристрастия; осведомился у сторон, не желают ли они помириться; пригласил в зал свидетелей, хотя все они давно были налицо; призвал их дать клятву перед судьями, предупредив, что они должны говорить правду, одну только правду, что дача ложных показаний ведет к лишению свободы сроком до трех лет, и прочее, и прочее. Все шло своим порядком. Свидетели дали клятву, после чего им предложили выйти, и снова речь зашла о том, чтобы запереть дверь.

В такой сугубо деловой обстановке приступили к опросу главного свидетеля – Аспаруха Беглишки, стоявшего в смиренной позе между судебными заседателями и публикой. Все с нетерпением ждали его показаний.

– Гражданин Беглишки, – обратился к нему председатель. – Вы слышали, к чему обязывает клятва. Считаю излишним повторять, что за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к судебной ответственности, вплоть до лишения свободы. Вы человек интеллигентный…

– Да.

– И вам ясны все требования закона. Итак, скажите, гражданин Беглишки, с каких пор вы знакомы с супругами Желевыми?

– Довольно давно, товарищ председатель. Может быть, уже лет пять.

– Что вам известно об их семейной жизни?

– Семейная жизнь всякого человека представляет собой, товарищ председатель, совокупность случаев, в большей или меньшей степени известных окружающим. Так как мне пришлось соприкасаться с жизнью Желевых, я должен сказать, что она была довольно неровной с точки зрения социалистической законности. Нравы отдельных индивидуумов еще не освободились от предрассудков старого, прогнившего прошлого.

– Говорите конкретнее, гражданин Беглишки. Скажите, что вы знаете о моральном поведении гражданки Желевой, супруг которой утверждает, что вы видели ее однажды утром на прогулке в лесу с посторонним человеком.

Аспарух вскинул голову и бросил молниеносный взгляд на Бориса, сидевшего поблизости и напряженно следившего за каждым его словом.

– В жизни Желевых было два периода, товарищ председатель.

– Периоды меня не интересуют, гражданин Беглишки, расскажите о событии в лесу.

– Вот как раз, товарищ председатель, с этого случая в лесу и начался второй период… Я шел по тропе. Было свежее летнее утро, время близилось к десяти часам. В лесу в такую пору обычно никого не бывает, ибо рабочие и служащие все как один выполняют свой долг на предприятиях и в учреждениях. Но, выйдя на аллею, я увидел впереди себя супругу Желева, которая шла под руку с мужчиной.

– Под руку? – спросил один из заседателей, который слушал показания свидетеля очень внимательно. – Вы хорошо видели, что они шли под руку?

– Видел. Очень хорошо видел.

– А они вас видели?

– Нет, они меня не видели. И, может быть, только поэтому довели до конца то, что начали.

– Что они начали? – нетерпеливо спросил заседатель, поправляя свой галстук-«бабочку».

– Вы сами догадываетесь, товарищ заседатель, – стыдливо опустил глаза Аспарух. – Они шли под руку, что тут еще скажешь?

Заседатель с «бабочкой» бросил на Беглишки недовольный взгляд и еще раз попросил говорить конкретнее.

– Не могу конкретнее, товарищ заседатель! Неудобно! То, что я видел, настолько постыдно, что я не могу назвать вещи своими именами. И не насилуйте меня, ради бога.

Публика засмеялась. Аспарух окинул взглядом зал. На какое-то мгновение глаза его задержались на Гите. Она о чем-то говорила со своим адвокатом. Собачий нюх видавшего виды Беглишки подсказал ему, что речь идет о нем. Кожа на его лице покрылась мурашками, будто его погрузили в холодную воду.

Адвокат Гиты поднял руку.

– Товарищ председатель, у меня вопрос к свидетелю.

Аспарух помертвел.

– Пожалуйста, – продолжал адвокат, – пусть господин Беглишки расскажет, имел ли он…

– Почему господин? – прервал его Беглишки. – Почему он называет меня господином? Я протестую, товарищ председатель! Никакой я не господин!.. В нашей стране господ больше нет. Есть только товарищи и граждане. Я для вас товарищ или гражданин, но не господин! Тут делаются политические намеки! Я протестую! Защитите меня, товарищ председатель!

– Извините, – сказал старый адвокат, приложив руку к сердцу, – может быть, я оговорился… Но все же я спрашиваю свидетеля, пытался ли он сам когда-либо интимничать с моей доверительницей и что за этим последовало?

Аспарух нахмурился.

– Не пойму, на что вы намекаете.

– Не предлагали ли вы моей доверительнице вступить с вами в любовную связь? – пояснил старый адвокат, затрудняясь в выборе наиболее точного выражения.

– Никогда! Даже и не помышлял о чем-либо подобном!

– Пусть припомнит, – кротко добавил адвокат. – Мы его не торопим. Летним вечером, по возвращении из нового ресторана… Изрядно выпив и как следует закусив…

– Прежде всего я не пью!

– Ну ладно, допустим, что вы выпили стакан газированного пелина… Или другого чего-нибудь… Алкоголь не так уж вреден, особенно если вы предварительно подкрепились хорошо поджаренными кебапчетами.

В зале воцарилась полная тишина.

– …Вы уселись вместе с нею на скамейке, – продолжал адвокат. – И, любуясь лунным светом, заговорили о том, что комната у вас свободна и в ней две кровати, а па улице довольно прохладно… Потом…

– Товарищ председатель, – возопил Аспарух. – Я пришел сюда не затем, чтоб меня оскорбляли и возводили клевету! Я буду отстаивать свое право в судебном порядке! Я оскорблен!

– Извините, – вежливо поклонился старый адвокат. – Но такова у нас работа: задавать вопросы, напоминать о чем-то забытом. Люди часто страдают забывчивостью, мы помогаем им припомнить.

Гита, гордо выпрямившись, стояла возле своего защитника и торжествующе осматривала зал. Лицо ее сияло, словно озаренное каким-то внутренним светом. Она возбужденно следила за репликами, которыми обменивались адвокат и Беглишки, ежеминутно готовая вмешаться. И наконец не стерпела:

– Товарищ председатель! Дайте мне слово!

– Нет, нет. Потом.

– Дайте мне слово, товарищ председатель, – настаивала Гита, выступив вперед. – Дурака валяет этот человек. Я ему такую оплеуху отвесила в тот вечер, что он на всю жизнь запомнит!.. Чего он плутует? Как это он мог забыть? Лез ко мне целоваться, а теперь забыл!

По залу пронесся шумок, некоторые засмеялись.

– Видали ее, красотку… И свидетель замешан! – сказала какая-то женщина.

Замечания посыпались со всех сторон.

– Вот мурло, туда же полез.

– Молодец, бабенка, здорово она его огрела.

– И правильно, пускай не суется.

– Переспать захотел с нею.

– А другого-то вот небось не отвадила.

– Тут дело такое – по обоюдному согласию.

– Значит, она из-за него с мужем разводится?

– Кто ее знает!

– С чужими мужиками купаться на речку ходит, вот она каковская… Собственными глазами видел.

– Тихо, тихо, граждане, соблюдайте тишину! – привстал председатель. – Эй, вы там, то входите, то выходите! Что это вам, трактир? Вот ты, крайний, ну-ка, накинь крючок! Накинь крючок, говорю! И не впускай никого! Вот так! Нечего тут базар устраивать. Итак, гражданин Беглишки, можете вы привести еще какие-нибудь факты, кроме того, что видели в лесу? Можете или нет?

– Не могу, – коротко ответил Беглишки.

– Вы свободны.

Беглишки поклонился и отошел. Он чувствовал, что все с интересом и любопытством следят за ним. Но лишь один взгляд страшил его – взгляд Бориса. Поэтому он быстро шмыгнул в публику и забился в самый дальний угол.

Допрос остальных свидетелей уже не вызывал такого интереса. Самонадеянная улыбка исчезла с лица Бориса. Он не знал, как ему держаться, чтоб не выглядеть смешным. Каждый из допрашиваемых свидетелей, на которых он так рассчитывал, выливал на его голову новый ушат помоев. Даже Виктория, с наслаждением рассказывая о попойках в ее доме, почему-то обвиняла в этом Бориса.

Есть ли у него друзья? Где они сейчас? К чему вся эта комедия? Есть ли надежда исправить положение или все уже упущено и никто не в силах ничего сделать?

Борис слушал показания Виктории будто сквозь сон.

– Сначала, товарищи судьи, они мне представились как брат и сестра, – рассказывала Виктория. – Потом, поняв, кто они такие, я прогнала эту парочку. В их личную жизнь я не вмешивалась, личная жизнь других меня не интересует… Собирали разные компании, пьянствовали и безобразничали у нас на глазах, но мы не смели ничего сказать, потому что они милицией нас запугивали.

– Смотри, какая пройдоха!

– Это она огребла стариковское золото?

– Ты только погляди, так и сыплет, что твой адвокат. Такая купит и продаст тебя и глазом не моргнет…

– В конце концов партия поняла, что они за штучки, – продолжала Виктория, – и я изгнала их, но они вернулись и опять хотели прятаться за моей спиной, как за ширмой, но я не позволила; к этому времени я уже замуж вышла, у меня на руках больной старик, двух докторов к нему пригласила, чтобы лечили да ухаживали за ним, поддерживали его здоровье…

«К чему все это? – спрашивал себя Борис. – Что она мелет? При чем тут ее старик, доктора и весь этот вздор?» Он был в растерянности, ему казалось, что и сейчас его обманывают, что это не суд, а какой-то заговор с целью унизить его еще больше, «сбить с него спесь», как выразилась Виктория, втоптать в грязь, утопить в болоте, чтоб и воспоминания о нем не осталось… Откуда у людей такая ненависть к нему? Что он им сделал?

– Я его предупреждала, – говорила Виктория. – Не раз давала ему понять, чтоб не высказывался при мне против властей, так куда там! Он пытался опорочить партию и Отечественный фронт, но я пресекала подобные разговорчики… Как-то он заявил, что я большая трусиха, а я оборвала его и сказала, что слышать не хочу о таких вещах.

Борис посмотрел вокруг, подался вперед, желая возразить, но сидевший позади Геннадий остановил его, дернув за рукав:

– Брось, пускай себе треплется! Я с ней разделаюсь потом!

– Да ведь они ей верят, – в смущении пробормотал Борис, указывая на сидящих в зале людей. – Что она несет?

Виктория так увлеклась, что ее насилу остановили. Председатель не раз делал ей предупреждения.

Борис хотел было отказаться от свидетельства Геннадия, но тот уже подошел к столу заседателей. Он стояч смущенный, с выражением раскаяния, низко опустив свою лохматую, давно не стриженную голову, и бессвязно бормотал:

– Не знаю, товарищ председатель, как и начать… Стесняюсь рассказывать про то, что со мной случилось.

– Мы же судьи, свидетель, – отозвался заседатель с «бабочкой», – можете говорить все, не прибавляя, конечно, и не выдумывая лишнего.

– Да, но я поступил безнравственно, товарищ заседатель. Правда, по взаимному согласию.

– Врет негодяй, – шушукались женщины позади Бориса. – Не миновать ему кутузки за лжесвидетельство… Нарочно подстроили.

– Итак, свидетель, – обратился к нему председатель. – Где вы познакомились с гражданкой Желевой? При каких обстоятельствах?

– В кабаке, товарищ председатель.

– Она пьет?

– Такие женщины всегда пьют, товарищ председатель, – усмехнулся Геннадий. – Как они станут заниматься своим делом, если не выпьют?

– А она пьяная была, когда вы с ней познакомились?

– Не могу сказать, товарищ председатель, запамятовал… Но видать, пьяная была, потому что, когда я ей предложил подняться ко мне в квартиру, она ответила. «Нет, пойдем лучше в повозку… Там, – говорит, – сено, мягко…» – «Сейчас там нет сена», – говорю ей. А она мне: «Так там мешки лежат!» Схватила за руку и потащила. Я упирался, потому как у повозки вертелись разные бездельники. «Ну и пускай вертятся, – сказала она, – деньги у них есть?» Я влепил ей разок и сказал: «Так ты только ради денег? Про любовь и знать не хочешь, да?» А она: «Хочу!» И повела меня. А что потом было, не знаю. Утром нас разбудил один возчик. Вот и все. Больше ничего. По взаимному согласию.

Гита, съежившись за плечом у адвоката, вытирала слезы. Чем она досадила этому человеку, почему он клевещет на нее? Ей было не только обидно, но и страшно – она ведь бессильна была остановить его, закрыть ему рот.

Борис, стиснув зубы, нетерпеливо ждал, когда все это кончится. Он даже не взглянул на Геннадия, когда тот, довольный собой, прошел на свое место. И до самого конца судебного разбирательства ни на кого не смотрел. Он готов был провалиться, лишь бы не слышать ни свидетелей, ни докучливых речей адвокатов.

– Наше социалистическое общество, – говорил его адвокат, – стремится к тому, чтоб не было ни объективных, ни субъективных причин для расторжения браков. Оно против того, чтобы заключались браки, мешающие социалистическому строительству, нашей творческой жизни… Перед нами семья, которая распалась в силу обстоятельств… Объективно возможный в нашем обществе брак оказался субъективно невозможным… Мой доверитель…

«Что он говорит? – напрягал слух Борис. – Что он хочет сказать? Защищает он или обвиняет?»

Затем взял слово адвокат Гиты, успокаивающе похлопав по плечу свою подзащитную.

– Товарищи судьи, – начал старик. – Разнесся слух, что моя доверительница ведет безнравственный образ жизни. Верно ли это? Верно ли, спрашиваю я вас? Думаю, что неверно. Разве можно говорить об аморальных связях, если в семье не существовало духовных связей? Я полагаю, вы меня понимаете? Духовная связь между супругами служит залогом связи физической, а эта последняя в данном случае была нарушена.

Похоже, старик куда более умело строит защиту. Хоть он и очень несимпатичен, думал Борис, опыта у него гораздо больше.

– Кто в действительности встал на путь измены, товарищи заседатели? – размахивая руками, взывал адвокат. – Кто нарушил семейные устои? Обратите внимание на факты. Желев бьет свою жену, Желев выгоняет ее, бросая на произвол судьбы, Желев по нескольку дней подряд не интересуется, где она и что с ней, предоставляя ей самой обеспечивать себе пропитание. Наконец, Желев оставляет ее без какой бы то ни было материальной помощи… Я вас спрашиваю, найдется ли женщина, которая бы не покатилась по наклонной плоскости, попав в такое положение? Хоть одна?

Старик потряс кулаком.