Текст книги "Новые встречи"

Автор книги: Камен Калчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Ни одной!

Как горячо ни ратовал адвокат, Борис больше не мог его слушать. Все говорилось для красного словца, лишь бы оправдать деньги, полагающиеся в таких случаях. Сейчас Борису хотелось одного: чтоб эта комедия как можно скорее закончилась, а там будь что будет. Все равно ни он, ни Гита не согласятся жить вместе. Так к чему эти адвокаты и эти свидетели? Чего ради в присутствии всех давать объяснения, что он делал и что думает делать дальше? Зачем он пришел сюда? Унижаться?

С досадой выслушал Борис показания Гиты, хотя они были предельно кратки.

Гита подошла к столу и заявила:

– Я не желаю с ним жить. Судите, как хотите.

Чтоб не уступать ей, Борис тоже заявил:

– И я не желаю с нею жить! Как вы решите – ваше дело, но я видеть не хочу эту женщину.

Вызвать их на более откровенный разговор не удалось, как ни пытались председательствующий и заседатели. Оба были сыты по горло услышанным здесь.

Когда огласили решение, из которого следовало, что им дается развод на равных условиях, Борис не стал протестовать. Он пробрался сквозь толпу, не дождавшись Геннадия и его молодчиков, не поздоровавшись с Ружей и Колю, которые поджидали Гиту у входа.

У него кружилась голова, лицо горело. Он остановился на цементной площадке, огляделся и вздохнул с облегчением, будто освободился от вериг. На лбу выступил пот, а в ногах чувствовалась такая тяжесть, словно они были налиты свинцом. Устал он и от долгого пребывания на виду у всех и от того, что приходилось терпеливо выслушивать бесконечный бред. А тут он был один, и это радовало его.

Борис не успел еще как следует прийти в себя, когда перед ним неожиданно вырос улыбающийся толстяк.

– Здорово, Борка, здорово!

Голос Борису был знаком, физиономия – нет. Вглядываясь пристальней, он силился вспомнить, где он видел этого человека. Полное лицо с двойным подбородком; щеки румяные, что называется кровь с молоком; глаза живые, хитрые, бегающие под густыми бровями, как лисята; во рту – сплошной ряд золотых зубов. Серый в полоску костюм, красный галстук, зеленая кепка – все новенькое, все прилаженное, будто только что из коробки вынули.

– Неужели не узнаешь, Борка? Забыл? Вот те на!

– A-а, да, да! – Борис вдруг вспомнил и отступил на шаг. – Вот голова… я очень рассеян… и устал…

– Это же я, сынок! Как ты мог меня не узнать!

И Желю Манолов, бывший завхоз с «Балканской звезды», широко раскинул руки для объятия.

– Знаю, знаю, сынок, мне все известно, – говорил он со слезами на глазах, сжимая сына в объятиях. – Но выше голову, сынок, и это переживем, как пережили многое! Наш род крепок, нелегко его согнуть бурям и невзгодам… Правда?

Борис высвободился из его цепких рук – неудобно было стоять чуть не посреди улицы в объятиях этого плачущего толстяка.

– Пойдем, сынок, выпьем, – сказал наконец Желю, разжав руки, – выпьем да поговорим, я так стосковался по тебе – описать не могу. Ну, пошли! Оставь ты его, это судилище!

Он взял Бориса под руку и повел вниз по лестнице, осторожно переступая со ступеньки на ступеньку.

Борис еще не собрался с мыслями после всего пережитого, а тут надо разговаривать с отцом, выслушивать его и давать объяснения.

Желю Сильвупле шагал энергично и бодро, крепко держа Бориса, словно специально подкарауливал его у здания суда.

31

Ружа и Колю ждали Гиту у входа в зал заседаний, желая ее успокоить. Им думалось, в особенности Колю, который был мягче и отзывчивей жены, что именно сейчас, в этот критический момент жизни, Гита нуждается в моральной поддержке. Он допускал и самое страшное – бытовые неурядицы переходного периода способны привести к роковым последствиям. Это чувство усилилось, когда он заметил слезы на глазах Гиты. Журналист увидел в этом не только страдание, но и начало очищения, что давало ему основание радоваться и уважать ее еще больше. А поскольку уважение к несчастным всегда связано с любовью и состраданием, Колю взволнованно ждал того момента, когда увидит Гиту и услышит голос измученной на суде женщины. Если сейчас не протянуть ей руку, значит, потерять навсегда, как это случилось с многими предоставленными самим себе. Колю заходил дальше – он уже представлял, как Гита бросается в реку, слышал перестук колес поезда, под которыми исчезает женщина с простертыми руками, охваченная безнадежным отчаянием; перед глазами мелькала веревка, на которой она повиснет с полным сознанием, что уходит из этого мира молодой и неопытной; ему мерещилось дуло пистолета, направленного в грудь, где трепыхалось испуганное сердце, которое замрет и перестанет биться навеки… Вот какие мысли и видения волновали Колю в минуты ожидания Гиты. Разумеется, он не делился с Ружей своими наивно-сентиментальными тревогами, зная трезвый характер жены, для которой спасение Гиты не выходило за рамки общей заботы о людях. К тому же чрезмерная тревога могла вызвать подозрения, а тогда он не сумеет сохранить хладнокровие. Поэтому, стоя рядом с женой, он только повторял:

– Давай попытаемся еще разок, авось не останутся бесплодными наши благие намерения. А потом уж… можно будет и построже…

Ружа слушала его терпеливо.

Из зала шумно выходила публика. Одни спешили по своим делам, другие продолжали спорить, отстаивая правоту того, на чьей стороне стояли. Каждый говорил с жаром, размахивая руками и не слушая доводов собеседника. Только Геннадий и его дружки были в отличном настроении, довольные тем, что выполнили свой долг. Теперь они держали путь в ближайшую корчму и очень сожалели, что Борка «смылся» и никто из них этого не заметил.

Аспарух Беглишки тоже незаметно исчез, словно испарился. Виктория напрасно искала его, чтоб идти вместе. А она предчувствовала, что ей не сдобровать. Она ловила на себе злобные взгляды Гиты и ломала голову над тем, как бы выбраться отсюда, чтоб не наступить кошке на хвост.

Но из зала только один выход. Не миновать его и Виктории.

Гиту сопровождал адвокат, не желавший оставлять ее одну. Он что-то объяснял, склоняясь к ее пылающему лицу, но Гита не слушала его. Она обдумывала нечто очень важное и боялась упустить момент. Виктории не спастись, но куда девался Беглишки? Куда пропал этот подлюга? Гита беспокойно оглядывала зал, всматриваясь в лица.

Убедившись, что Беглишки в зале нет, она бросилась к выходу, чтобы отрезать путь Виктории.

Старик все уговаривал ее, что более удачного исхода нельзя было и ожидать и она теперь будет счастлива, свободная и вольная, как горный орел. Гита не могла понять, при чем тут горный орел, но после того, как старик повторил это несколько раз, чрезвычайно довольный остротой, она подумала, что он, пожалуй, прав. Но где Беглишки? Куда он девался? Не прозевать бы из-за него Викторию!.. Нет, Виктория от нее не убежит! Не убежит, старая кикимора… Нет, нет… А этот «горный орел»?.. Этот старый хрыч, ему что нужно, он-то чего еще морочит ей голову?

Выйдя на площадку, Гита осмотрелась. Людей много, только Беглишки и здесь нет. Гита кинулась было обратно в зал, но тут к ней устремился улыбающийся Колю Стоев, а за ним Ружа. Он порывисто протянул Гите руку, считая, что такое сердечное приветствие подействует на нее успокоительно.

– Здравствуйте, здравствуйте, – заговорил он.

В этот самый момент в дверях показалась Виктория Беглишки – расфуфыренная, подрумяненная, возбужденная, в кокетливой шляпке. Гита тотчас повернулась к ней. Взгляды их скрестились, и в то же мгновенье разразилась такая страшная буря, что многие от неожиданности не поняли, с чего начался скандал.

– Ах, вот ты где, вот ты где, сводня! – крикнула Гита. – И ты еще читаешь мне мораль? Думаешь, я тебя не знаю, интриганка? Благородству учить вздумала, да?

Виктория попыталась пройти мимо, но Гита продолжала наступать:

– Стариковские денежки проматываете!.. Пьянствуете по целым ночам!..

Видя, что словами не проймешь, Гита схватила ее за платье. Резко обернувшись, Виктория спросила:

– Что вам от меня нужно?

– Мне нужно выцарапать тебе глаза, сука паршивая! И изуродовать твою собачью морду! – взвизгнула Гита, порываясь сдернуть с нее шляпку. Виктория увернулась, но Гита все же завладела шляпкой и швырнула ее на мостовую. И, не теряя времени, вцепилась в прическу и рванула так, что в руках у нее остался пучок обесцвеченных перекисью волос. Виктория закудахтала, словно наседка, преследуемая коршуном и, взмахнув своими голыми руками в браслетах и кольцах, принялась яростно колотить Гиту по голове.

Драка длилась недолго, каких-нибудь две-три минуты, но этого было достаточно, чтобы привлечь внимание прохожих и всех, кто вышел из зала заседаний.

Колю и Ружа с ужасом глядели на Гиту, которая продолжала с ожесточением таскать за волосы перепуганную свидетельницу.

Пустив в ход все свое красноречие, Колю пытался их разнять, даже встал между ними, но добился лишь того, что ему разбили очки. Ружа насилу оттащила его в сторону, боясь, как бы и ему не попало.

Гите помогала молодость. Виктории – опыт. Гита брала силой, Виктория – хитростью. Отбиваясь от Гиты, она сумела натравить на нее толпу, прикидываясь невинной страдалицей. Вокруг свистели и ругали Гиту. Воспользовавшись моментом, Виктория метнулась вниз по лестнице, Гита кинулась за ней вдогонку, угрожая выдрать всю ее «козью шерсть», но кто-то подставил ей ножку, Гита упала и кубарем скатилась с лестницы. Когда Колю и Ружа подбежали к ней, она была без сознания.

Что было потом, Гита не помнила. Пришла в себя только в больнице. На столике лежала плитка шоколада и записка от Ружи и Колю. Прочитав ее, Гита заплакала и снова потеряла сознание.

Она не знала, сколько пролежала так. Не могла даже определить, ночь сейчас, день ли, утро. Будто провалилась куда-то в небытие. Она старалась вернуться к действительности, почувствовать удары стоящих на тумбочке часов, отмеряющих секунды.

Доктор написал: «Диагноз предварительный и окончательный: реактивный психоз в форме истерии (инлактационе)».

Колю держал в руках историю болезни и вопросительно смотрел на доктора.

– Когда вы сможете ее выписать?

– Через день-два. Ей нужно полностью успокоиться.

– А потом понадобится отдых? В горах или на море?

– Лучше в горах.

Колю медленно шел по коридору, близоруко уставившись в историю болезни. Ему все казалось, что характер столь внезапного и бурного заболевания определен неточно.

Ружа ждала его возле сквера, подогнав машину к самому входу. Увидев хмурую физиономию мужа, она испугалась. но, узнав, как обстоят дела, успокоилась.

– Значит, еще день-два?

– Да, может быть, и меньше.

Колю спрятал бумагу в карман и, сев в машину, задумался. Доброе сердце уже подсказывало ему новые планы.

– Знаешь что, Ружка, надо, не откладывая, приготовить на всякий случай мой кабинет, а вдруг ее завтра же выпишут? Доктор сказал как-то неопределенно.

– А что готовить? Там все в порядке.

– Все-таки… Свежие простыни, наволочки…

– Это пустяк, – ответила Ружа. – Гораздо важнее сразу же отправить ее в Сокольские леса. Там ей будет лучше всего, по-моему; дождей пока нет.

– Безусловно, – воодушевился Колю. – Сейчас золотая осень. Дожди пойдут не раньше ноября, так что времени предостаточно.

– В конце концов, и в ноябре неплохо.

– Да там и зимой хорошо…

– Ты опять увлекаешься, Колю!

Вернувшись домой, Колю сейчас же взялся за уборку кабинета. Он вытащил коврики на балкон, выбил их, обтер тряпкой книжные полки, чего не делалось уже довольно давно; перебрал книги, выставив на первый план художественную и медицинскую литературу; сменил в вазе воду и поставил свежий букет, красиво подобрав цветы. Маленький захламленный кабинет, где Колю Стоев писал свои пламенные статьи и репортажи и начал работу над романом, который довел уже до десятой страницы, вдруг стал светлей, засверкал чистотой. Ружа все критически осмотрела и одобрила, восхищаясь хозяйственными способностями мужа.

Радость доброжелательных супругов была омрачена неожиданным появлением Желю Манолова Сильвупле, разыскивавшего вещи Бориса.

– Я очень извиняюсь, – поклонился бывший завхоз. – Мой сын прислал меня узнать, не у вас ли имущество его бывшей жены, часть которого принадлежит ему.

– Не понял вас, – с мрачным видом сказал Колю, стоя у раскрытой двери. – Повторите, пожалуйста.

– Речь идет о двух чемоданах, – любезно пояснил Манолов; поднявшись на цыпочки, он обшарил взглядом переднюю. – Один из этих чемоданов принадлежит моему сыну.

– Ну?

– Один из этих чемоданов полагается вернуть моему сыну.

– Понятно.

– Следовательно, если позволите, я его заберу.

– Борис Желев – это одно, а Желю Манолов – другое, – сурово заметил Колю и взялся за ручку двери.

– Как же, как же, товарищ! Он ведь сын мне… А раз так…

– Никаких чемоданов выносить из дому я не позволю! – тоном, не допускающим возражений, заявил Колю; он всегда презирал бывшего завхоза, которого считал пройдохой и вымогателем. – Никаких чемоданов!.. Притом товарищ Коевская еще в больнице. И не вы, а ваш сын должен будет договориться по этому вопросу с ней лично. Только она может дать ему чемодан, если захочет, разумеется. Вам ясно?

Колю захлопнул дверь перед носом у Сильвупле. Но тот позвонил снова.

– Извините, – послышался его голос за дверью. – Откройте на минуточку.

Колю открыл.

– Я хотел бы поговорить с товарищем Орловой.

– Это бесполезно, – ответил Колю. – Наши мнения не расходятся! Не имеет смысла!

– Нет, с нею я хотел бы поговорить по другому делу… Касающемуся меня лично… Нельзя ли ее увидеть, хотя бы минут на пять… Пожалуйста, не лишайте меня такого удовольствия.

Слышавшая эти переговоры Ружа вышла. Она была удивлена визитом Манолова.

– В чем дело, бай Желю?

Сильвупле поклонился.

– Извините за беспокойство, но вы мне советовали зайти… и я, как видите…

– Я что-то не припоминаю, – ответила Ружа. – А по какому вопросу?

– По личному вопросу, – приободрился Сильвупле. – Насчет общежития имени Вали Балкановой… Вспоминаете?.. Относительно места, которое занимал Аспарух Беглишки. Уволили его или еще нет? Вот что меня интересует. Конечно, я не спешу… Да спешка тут и ни к чему, хотел лишь напомнить о себе, знаете ведь старую поговорку: прозеваешь – воду хлебаешь.

– О каком Беглишки, о каком месте идет речь, бай Желю? – недоуменно развела руками Ружа. – Вы, наверно, ошиблись?

– Нет, нет, – возразил Желю. – В городе только и разговору, что о перемещениях… Каждый спрашивает: «Ну что, теперь тебя назначат?» Интересуется народ. Я, конечно, молчу. Зачем мне говорить? Пускай говорят факты. Правильно? Но поскольку все считают, что я самый серьезный кандидат… Да и в разговоре со мной, если не забыли, вы упоминали об этом… Вот я и решил зайти, чтоб оплошности какой не вышло, а то потом трудно исправить… К тому же, как я уже сказал… прозеваешь…

– Слушай, бай Желю, – нетерпеливо прервала его Ружа. – Ты давным-давно все выхлебал, и больше тебе нечего у нас делать… Ясно?

Желю растерялся, но только на мгновенье и сейчас же кинулся в атаку:

– Да, да, пожалуй… Понимаю… Ну, если не в завхозы – в этой отрасли у меня есть кой-какие провинности, – так на какое-нибудь другое место поимейте меня в виду. Например, я мог бы спокойно заменить Гатю Хаджи Ставрева, конечно, не как возчика, а как закупщика или что-нибудь в этом духе… Я и политически благонадежен и опыта поднакопил. Теперь уж мы не птенцы желторотые, когда каждый мог нас околпачить, а потом приходилось расхлебывать кашу… Верно? Так когда мне к вам наведаться?

– Вот что, бай Желю, – сказала Ружа, – не выйдет это, зря стараешься.

– Почему?

– Выслушай меня! Разговоры, дошедшие до тебя, не имеют ничего общего с тем, что мы намерены сделать. Понятно? Перемещения, увольнения – все это тебя не касается… Кого куда назначим, кого уволим – наше дело.

– Совершенно верно!

– Постой! – подняла руку Ружа. – Не перебивай меня!.. Двери нашей фабрики наглухо закрыты для таких, как ты, для тех, кто позорил нашу честь в свое время… Так что, если ты еще раз вздумаешь обращаться с подобными вопросами, мы на предприятии будем расценивать твои действия как провокационные, и нам придется применить к тебе другие, более серьезные меры.

– Но подожди, Ружа!.. Что же теперь будет?.. Я ведь ничего…

– И не только не примем тебя на работу, но пересмотрим старое дело и отправим тебя туда, где тебе давно место приготовлено… Понятно? Или еще не понятно?

И она захлопнула дверь перед недоумевающим и растерянным Желю.

– Отлично! – сказал Колю и обнял жену.

32

Желю Манолов не пал духом, он разыскал сына и во всех подробностях передал ему разговор с Колю и Ружей.

– Что-то они затевают, но, видать, без тебя совсем запутались!.. Раз нервничают значит, невтерпеж!.. Надо бы прощупать поглубже… Я издалека учуял, что рыба уже с душком…

Но результаты разведывательной миссии бывшего бакалейщика не успокоили Бориса, а лишь усугубили его тяжелое душевное состояние.

Все пути к успокоению были отрезаны. Все раздражало Бориса, даже этот человек, который считался его отцом, словно нарочно явившийся бередить ему раны.

При первой же встрече, когда они пропьянствовали до самого вечера и изрядно напились, он дал понять отцу, что безразличен к нему. Показное благополучие этого нравственного ничтожества, для которого мир до сих пор представлял собой большую бакалейную лавку, не утешало.

Сперва Желю старался представиться сыну как человек очень счастливый и богатый, хотя и преследуемый злыми людьми, которые, к великому сожалению, еще не перевелись, да и вряд ли скоро переведутся, если чья-то крепкая рука не покончит со всем этим. Желю гордо заявил, что, смыв с себя позорное пятно, после дела с фиктивными счетами, из-за чего он чуть было не покончил самоубийством, он начал новую жизнь, полную забот и бессонных ночей. День за днем, год за годом он в поте лица, словно крот, копался в земле, добывая себе пропитание честно, без плутовства. Не везло в одном городе – он перебирался в другой, не везло в другом – подавался в третий… И так, мало-помалу, с сумой за плечами, как настоящий апостол, он обошел всю Болгарию, помогая строить новую жизнь, хотя всюду его преследовали завистники, готовые считать каждый проглоченный им кусок. В конце концов, не домогаясь ни постов, ни почестей, он очутился в Софии и там, в водах большого города, бросил якорь и нажил хорошее состояние, окруженный уважением и сочувствием многих приятелей, людей интеллигентных – некоторые из них изъяснялись даже по-французски и по-английски. Общался Сильвупле и с разными другими элементами, чтобы его не обвинили в пристрастии. За короткий срок он стал во главе товарищества, поставлявшего на строительные объекты гравий и песок со станции Искыр. Через два-три года захиревшая было София разрослась и украсилась новыми зданиями, которые, словно грибы после дождя, вырастали среди обширной долины. Гравий и песок с берегов Искыра творили чудеса. Тянулись караваны телег, грузовикам уже негде было развернуться… Перегруженные поезда тяжело пыхтели. Частная инициатива горами двигала. Деньги, словно пчелы в улей, слетались к нему в карман. Но что такое деньги, когда речь идет о благоустройстве столицы, которая росла, но не старела, как сказано в какой-то книге. Природа не была ни завистливой, ни скупой! За два года в компании с частными предпринимателями он построил полстолицы; правда, некоторые из его сподвижников в силу стечения обстоятельств угодили в тюрьму.

Какие времена! Какой прогресс! И вдруг частной инициативе крышка! Почему? По каким соображениям? Кто будет строить столицу? Неизвестно и непонятно! Явились какие-то мальчишки, отобрали у него книги с записями и кнутом разогнали всех его славных возчиков, а ведь среди них были люди, знающие английский и французский язык и даже с юридическим образованием! Да, компания рассыпалась, как рассыпаны песок и гравий по берегу реки Искыр. Заботится ли теперь кто-нибудь о жилищном строительстве – один бог ведает… Но Желю ни о чем не жалеет, он доволен – он поставил столице столько песка и гравия! Остальное чепуха! Он уже по горло сыт житейскими удовольствиями. Соскучился по родным краям, стосковался по сыну. Кровь звала его вернуться и начать новую жизнь, очистившись от всех прегрешений. Он верил в свою счастливую звезду, она всегда брала его под защиту, не оставит и теперь, когда намечаются политические перестановки. Недалек тот час, когда все поймут, как были несправедливы к нему. Однако мстить он никому не собирается. Наоборот, готов снова занять скромную должность завхоза при «Балканской звезде» и доказать всем друзьям и недругам, как он честен и порядочен и на что способен ка посту завхоза.

Борис слушал Желю, мрачно насупившись, и не верил ни единому слову. Одно его удивляло – чего ради он свалился сюда именно сейчас? Что ему взбрело в голову? Или он хочет устроиться на работу, рассчитывая на то, что люди забыли о его прошлом?

Желю Манолов делал многозначительные намеки, которые Борис должен был разгадать. Бывший бакалейщик разыгрывал роль посланца, приехавшего в родной город со специальным заданием – в решительный момент взять в свои руки власть. Эту тайну он раскрыл Борису лишь на третий день, после того как они распили несколько литров ракии. Как-то вечером Сильвупле совершенно доверительно сообщил сыну:

– Не горюй, Борка, дела поправятся… Самое большее через месяц-два! Роковой шаг сделан, возврата быть не может! Слушай меня и не робей! Придется тогда твоему деду Екиму целовать мне руку… Но я еще подумаю, стоит ли его прощать… Я подумаю!

Сперва Борис не обращал внимания па его болтовню – нечто подобное он слышал и от других, но когда Желю назвал в числе прочих фамилию Мантажиева, приятеля Беглишки, Борис насторожился. Он даже подскочил при упоминании о Беглишке, несмотря на то, что был пьянехонек.

– Что еще за приятель Аспаруха? – приступил Борис, пристальнее вглядываясь в жирную, расплывшуюся физиономию бывшего бакалейщика. – Какие могут быть приятели у Беглишки?

Сильвупле начал с жаром рассказывать, как дружил Мантажиев с некоторыми компаньонами искырского предприятия, а с Желю был на короткой ноге, на «ты», словно друг детства. В последнее время, однако, Мантажиев сильно разочаровался в Беглишки и избегал с ним встреч. Желю пытается их примирить, но получится ли что из этого – господь знает, потому что Беглишки стал чуждаться всех.

Объяснения Сильвупле были так сбивчивы и путаны, что пьяный Борис с трудом следил за нитью рассказа. Почему Мантажиев разочарован, что обидело Беглишки, в чем заключается задача Желю и почему все заплетено и замотано в клубок, в котором не найти ни конца, ни начала, – в этом он разобраться не мог. Распалившись, Сильвупле вдруг наклонился к самому уху Бориса и под большим секретом сообщил, что в стране готовится политический переворот и что Симеончо[10]10
  Имеется в виду Симеон, сын царя Бориса.


[Закрыть] совершил поездку вдоль южной границы. Вначале Борис не понял, о каком перевороте идет речь и кто такой Симеончо, поэтому Сильвупле пришлось разматывать запутанный клубок.

Борис слушал, слушал, стараясь что-нибудь понять, но поскольку с уст оратора буквально не сходило имя Беглишки, терпение его лопнуло, он приподнялся и выкрикнул:

– Беглишки подлец! Что ты мне без конца о нем твердишь? Я не желаю слышать об этом подлеце!

Сильвупле вздрогнул, оторопело посмотрел на сына – не спятил ли, мол, но Борис повторил с еще большей ненавистью:

– И Гатю подлец!

Желю застыл с разинутым ртом. А Борис уже совсем мрачно объявил, стукнув кулаком по столу:

– Ты тоже подлец! Все вы подлецы…

И, схватив стакан, он выплеснул ракию в лицо растерявшемуся оратору.

– Заговорщики!

– Борис, Борка! Что с тобой? Постой! Не шути!

– В тюрьму вас! Идиоты!.. Тунеядцы!.. Пройдохи!

Так и не удалось Желю до конца изложить свои политические позиции. Он прилагал отчаянные усилия, чтобы замять скандал, но Борис не унимался. Он продолжал орать, что Аспарух Беглишки и Гатю мерзавцы, и грозил убить обоих, пусть только попадутся ему на глаза.

– Убью! – вопил он. – Где ни встречу! Убью!

Сильвупле перепугался не на шутку. В один прекрасный день он собрал свой чемоданчик, сел в поезд и исчез из города, будто испарился.