Текст книги "Миклош Акли, или история королевского шута."
Автор книги: Кальман Миксат
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Тем временем и в Венгрии заметили, что не впервые уже честнейших людей, будто какие-то драгоценности, венское правительство для надежности упрятывает от глаз людских под замок. Достаточно проявить симпатии к Наполеону, и человек вдруг исчезает из общества, и никто не знает – куда. Так что венгерский парламент в острой дискуссии потребовал, чтобы венгерские политические заключенные были судимы венгерскими судами.
Отеческое сердце императора размякло в горьком соусе венгерских обид, и появился милостивый императорский указ о переводе венгерских политических узников, где бы они ни находились – в Ольмютце, Куфштайне или Винернойштадте – в венгерские тюрьмы. Ну что ж, если им больше нравится отечественная тюремная плесень, въедающаяся в их легкие с осклизлых казематных стен, пусть будут счастливы, сидя в своих родных застенках...
Так Миклош Акли и оказался в Братиславе: в новой темнице, при новом начальнике тюрьмы. Пусть, по крайней мере, родное небо улыбается ему сквозь круглое свинцовое окно. Правда, только маленький его лоскуток. Так окончательно был погребен в темнице "королевский шут". Теперь он больше не сможет ни писать писем, ни получать их. И чернил и бумаги ему тоже больше не давали, сколько он ни умолял начальника тюрьмы, говоря, что хочет написать книгу. Начальник был истинным венгром и отговорил узника от этой мысли: нельзя с одной лисы две шкуры драть, хватит с человека того, что он сидит, да чтобы он еще и книгу при этом писал! Если нет никаких указаний о применении строгого режима, так что же его заставляет писать книгу? Отдохните лучше несколько годков. Вдруг времена переменятся. Мир тоже не лежит все время на одном боку. Возьмет да и перевернется, если ему вдруг вздумается.
Глава VII
Рождество в Бурге
Мир не перевернулся, но повернулся, особенно если глядеть на него с колокольни венского собора святого Стефана. И старая Европа обрела тот самый образ, который многим так нравился – судачащей тетушки из кафе. Болтовня и сплетня шепотком, казалось, заглушили гром пушек. Наполеон разводится с Жозефиной и женится на дочери австрийского императора Марии-Луизе. Уже начинался и дипломатический зондаж. "Это ли не сон? О, господи боже, из каких же странных ниток, удивительными челноками ткешь ты полотно нашей истории!
Словом, мир поворачивался, правда, только медленно. И времена года, сменяясь, бежали быстро, быстро. Как у них заведено. Тут уж и Наполеон ничего не может изменить. За летом пришла осень, за ней последовала – зима! И прекрасное морозное рождество подкатило в своей белой шубке (хотя корсиканец кое-где запятнал, расцветил ее белизну красными розами).
Рождество и масленица во все времена были мещанскими праздниками в Бурге. На масленицу император самолично обмывает ноги старым нищим, в канун рождества – раздает подарки семье, чтобы весь день все творили только добрые дела.
Поэтому накануне рождества он не подписывает никаких государственных документов (ведь от государственных документов ничего доброго не проистекает). Смертных приговоров тоже не утверждает, гражданских тяжб не разрешает (то, что хорошо одной тяжущейся стороне – наверняка плохо другой). Короче говоря, на рождество император не делает ничего, а значит не может сделать и ничего плохого. Напротив, уже рано утром он посылает мешочек золотых талеров для раздачи бедноте, жертвует на три сгоревших храма – по сто форинтов на каждый. И это соблюдается так строго, что если бы за истекший год в империи сгорели бы только две церкви, то министры сами подпалили бы третью. До завтрака император отправляется в усыпальницу капуцинов – помолиться у гробов своих опочивших супруг. Число их сильно возросло, но все равно к девяти утра он заканчивает все благодеяния и садится завтракать. Поскольку его величество в сочельник соблюдает пост до самого восхода вечерней звезды, то на завтрак ему подают только рыбу, фрукты, мед, токайское вино. Испив последний бокал, он удаляется в свой рабочий кабинет, где принимает князя Меттерниха22, преемника графа Штадиона (Штадион уже давно в прошлом), который докладывает ему о внешнеполитических делах, группируя полученную за прошедший день информацию, с великим усердием (новая метла исправно метет!) развивает свои изящные, как паутина, планы и замыслы на шахматной доске Европы.
– Давайте всегда поступать только мудрейшим образом, дорогой князь, только мудрейшим! – возвещает император, зевнув.
– Беда в том, что ты не всегда знаем, что мудренее, – возражает Меттерних, недовольный, что планы его не восхитили господина.
– Как будет угодно Всевышнему! – набожно заканчивает император.
Меттерних иронически улыбается.
– Этого маловато, ваше величество: Всевышний – он не специалист по австрийской внешней политике.
– Ах, князь, князь! – возмущается император.
Пока его святейшее величество (таков был принятый в ту эпоху титул австрийского государя) совещается с министром иностранных дел, в передних уже начинают собираться "отростки двора". Окружение императорского окружения. Будто старая давно выкинутая мебель возвратилась на свои прежние места, они заполняют коридоры: бывшие фавориты, отправленные на пенсию старички, "личные бедняки" и приживалки императора, обнищавшие фрейлины бывших государевых жен, няни-кормилицы, воспитавшие своим молоком его детей, гувернантки, учившие престолонаследника Фердинанда (ну эти за работу разве что подзатыльник заслужили), подружки детских игр принцессы Марии-Луизы, бывшие камергеры императора, перешедшие на другие должности, иначе говоря – все те, кто, кружась возле трона как мухи вокруг сахарницы, впитали в себя привычку всегда находиться поблизости от нее. Император считал своим долгом каждый год на рождество принимать их и одаривать – в соответствии с рангом и положением каждого из них.
Сочельник же император проводил в кругу семьи и настоящего двора, совсем в духе отца семейства и "христианнейшего" из всех дворов Европы. Устанавливались три рождественских елки: отдельно – для императорской семьи, для придворных и – для прислуги. Лакеи ежегодно по приказу императора приглашали и "христославящих" с улицы, и государь любил посмеяться над своими коллегами – королями, отправляющимися навстречу восходящей на Востоке звезде.
По этим же дням в числе других приближенных ко двору император принимал для целования руки сирот полковника Ковача.
Их привозил для этого граф Коловрат, накануне за несколько недель, докладывавший государю об их успехах в учебе и поведении.
Император в этих случаях всегда был весел, и на его похожем на огурец лице блуждала улыбка.
Рабочий кабинет императора, это, собственно говоря, – большой зал, в самой середине которого стоял стол красного дерева, а на нем в беспорядке валялись всякие бумаги, письма, заметки, доклады. Государственные акты. К стене, обтянутой хромовой кордовской кожей, был придвинут другой стол, доверху заваленный всевозможными пакетами и шкатулками, и возле каждой – записка с указанием, кому они предназначались, а иногда – чтобы император не забыл – и с напоминанием, о чем император должен поговорить с данным человеком.
Когда в кабинет вошли сироты полковника Ковача, император даже попятился от удивления: до того хороша была девушка – скромная, как голубка, и стройная, как тополь. Но больше всего его поразила ее благородная осанка, когда она шествовала, как прирожденная герцогиня, явившаяся к государю выразить свое почтение и верноподданность.
– А, смотрите-ка, да это ж наша венгерская дочка пришла! – оживленно вскричал император. – Ну, входите, входите!
Он протянул ей для поцелуя костлявую руку, затем сам схватил девушку за руку и так долго удерживал ее ладонь в своей, словно не желая вынимать свою руку из теплого птичьего гнездышка и ощущая, как стучит маленькое сердечко пташки.
– Как вы себя чувствуете, дорогая?
– Спасибо, ваше величество, милостью вашей – хорошо.
– Все ли необходимое есть у тебя в достатке? Нет ли такого, чего тебе не хватает?
– Все у меня есть в изобилии, ваше величество.
– Dies hor'i gern23! – сказал на венском диалекте император и, выпустив ее руку, шагнул к столу, стоявшему у стены, чтобы выискать предназначавшийся девочке подарок.
Очень скоро он нашел записку, прикрепленную к одной коробке, на которой стояло: "Хелена фон Ковач" и было приписано (на основании предложения Коловрата): "Отправить в монастырь".
В голове императора, страдавшего плохой памятью смутно забрезжило, что Коловрат упоминал о каком-то конфликте с бароном Сепеши и тайной романтической любви, но почему девушка должна стать монахиней, он никак не мог вспомнить. "А! – подумал он про себя. – Просто старому плуту завидно! Ну да ладно. Если они, советники, так предписывают, значит он, император, обязан выполнить. Корона императора всего только решето, через которое просеиваются советы императорских советников.
Открыв коробку и сам сгорая от любопытства, император развернул несколько листков мягкой шелковой бумаги, в которые был укутан подарок – пара дорогих сережек с опаловыми камнями, горевшими благородным огнем.
– Носите вот эти безделушки, моя дорогая, в память о нынешнем рождестве.
Илона улыбнулась и с детской непосредственностью воскликнула:
– Но у меня уже есть такие же!
Император посмотрел на ее ухо и недовольно нахмурил продолговатый лоб. В ушах мадемуазель Ковач были точно такие сережки.
– Я получила их от вас в подарок в прошлом году, ваше величество.
– Ах этот тупица Штранский! – оправдываясь, заметил император и раздраженно покачал головой, сваливая вину на придворного секретаря, производившего закупку подарков. – Наверное решил, что у вас четыре уха.
Девушка во весь рот заулыбалась этой неожиданной идее, и ее улыбка заставила весело улыбнуться и императора.
– Ну ничего, – милостиво заметил император, – я поручу Коловрату купить для вас у ювелира какой-нибудь другой подарок. Такой, чтобы вам обязательно понравился. А сейчас давайте поговорим о вашем будущем. Вы нынче последний год в пансионе. Замуж выходить, как я знаю, вы не хотите. В прошлый раз мы ведь об этом же самом говорили.
Девушка молча кивнула красивой головкой и замерла ожидая, что последует дальше.
– А в монастырь вы не хотели бы пойти?
– В монастырь? – повторила девушка. – В каком смысле, ваше величество?
– Ну в том... (Император в замешательстве стал подыскивать подходящее выражение), – в том смысле, что не хотите ли вы стать невестой Иисуса Христа? Что вы на это скажете?
Илона потупила взор, побледнела как стена, сердечко ее громко застучало.
– Говорите со мной с совершенным доверием, откровенно, как будто с отцом родным. Хотели бы вы этого?
– Ваше величество, – сдавленным голосом проговорила она, – тот, чьей невестой я буду, должен меня развлекать.
– Ах ты маленькая чудачка! Господь бог будет вливать в твое сердце покой, веру и благолепие. Это куда больше, чем все развлечения.
– Я хотела бы, чтобы мой жених, если я уроню платок, поднял его, если я иду по улице и моросит дождь, чтобы он держал надо мной зонтик, чтобы на балу он приносил мне лимонад и танцевал со мной. А для этих целей...
Император рассмеялся.
– Для этих целей конечно наш Всевышний действительно не подходит. Более того, вы наверное перечислили не все свои требования к жениху. Например, у него должны быть красивые расчесанные усы... Ну, не надо краснеть. Я не возражаю и считайте, что я ничего не сказал. А теперь давайте поговорим с господином солдатом. (Император повернулся к стоящему сзади Дюри). Ну, а вы что прикажете, господин солдат?
И не дожидаясь, что ответит вытянувшийся в струнку кадет, он снова засеменил к столу с подарками, где Георгу Ковачу был приготовлен красивый кошелек, и к нему прикреплена записка: "Стрельба из пращи, латынь, пожурить".
– Ну что ж, тобой я доволен, молодой человек, – сказал он, подойдя к Дерке и похлопав его по плечу. – Твои профессора говорят. Что из тебя получится хороший солдат, отец твой тоже был отличным солдатом, и мы милостиво храним память о нем, даже и после смерти его не забываем его верность и его службу. Однако меня печалит то обстоятельство, что у тебя недостаточно прочны успехи в стрельбе из пращи и в латыни.
Дюри удивленно вытаращил на него свои большие, красивые глаза, зная, что стрельба из рогатки не относится к числу учебных предметов у кадетов, а в латинском языке он – первый ученик во всем училище. Но сказать об этом он не посмел, решил, что тут наверняка произошла какая-то ошибка.
Так оно и было на самом деле, потому что император сделал эти заметки для себя еще за несколько недель до рождества, и смысл их состоял в том, что мальчика надо было пожурить за письма, которые он с помощью камешков, пущенных пращей пересылал через окно камеры Акли, причем пожурить его должно на латинском языке, чтобы его сестра, которая втайне питает нездоровое увлечение к Акли, не поняла бы, о чем идет речь. Но заметка – всего только заметка! Слово, зафиксированное ею, остается, а смысл его со временем выветривается, а иногда даже странным образом меняется.
– Ну, а сейчас и ты получишь свой рождественский подарок, молодой человек, – продолжал император шутя, что у него часто бывал обыкновением. – Вот тебе кошелек с десятью дукатами кёрмёцского золота. Но пока не притрагиваться к ним! Прежде я хотел бы воспользоваться твоей леностью и отнять у тебя часть деньжонок на общегражданскую пользу. Дам-ка я тебе перевести один латинский текст. Сколько ошибок ты в переводе сделаешь, столько золотых я у тебя и отберу. А если ты сделаешь больше десяти ошибок – есть у тебя деньги заплатить штраф?
– Остались у меня три золотых – еще от прошлого года.
– Ну что ж, это уже что-то. Полагаю, тебе этого хватит?
– Уверен, ваше величество, – отвечал Дюри с достоинством.
– Ого! Ты слишком самонадеян. Очень уж уверенно говоришь. Ну что ж, давай проверим.
Он непринужденно рассмеялся, а девушка засияла и раскраснелась, увидев доброе расположение к себе императора. А тут еще и солнышко вдруг засияло сразу во всех трех окнах, так что императорский кабинет с его холодной роскошью сделался таким красивым, таким приветливым, словно отчий дом.
Император опустился в высокое готическое кресло перед своим письменным столом, которое украшали четыре позолоченные львиные головы, поуютнее уселся в нем, широко расставив ноги, и наугад взял со стола первый попавшийся исписанный лист бумаги.
– А ну-ка, взгляни, не латынь ли это? Тогда прочитай и переведи.
Дюри взял в руку лист бумаги и пробежал его глазами.
– Ваше величество, – сказал он, – не хочу вас обманывать, но этот текст я хорошо знаю и по-немецки.
– Ну что ж, вижу ты – честный мальчик, – удовлетворенно заметил император. – Ну так что же там написано?
– Это – "лютеранская поэзия", как мы назвали ее. Стихотворение господина Акли, которое он однажды сочинил специально для меня в учебных целях.
На чело императора набежали тучи.
– А почему вы назвали это "лютеранской поэзией"? – спросил он недовольно.
– Потому что в этом стихотворении нигде нет интерпункции, ваше величество, и если начать его читать снизу вверх, справа налево, смысл его будет совершенно противоположены тому, что получается, если стихотворение читать, как обычно, то – есть сверху, слева направо.
– Не очень понимаю. Что это за стихотворение?
– "Обращение к Наполеону"
– Ага! – вскричал изумленно император и даже встал, чтобы взглянуть на стихотворение, которое уже фигурировало как corpus delicti24 на самом верху (а этот стол и есть «самый верх»!) – Как? Что ты сказал? Что... Ак..., что этот человек написал стихотворение специально для тебя?
– Ну да. Он как-то упомянул, что в свое время в Баварии он сочинял такие стихи. Я попросил, чтобы он мне показал хоть одно, но он не помнил ни одного из старых стихов и сказал, что лучше сочинит мне новое. И тогда он написал это пророчество, в котором. Если его читать слева направо, – воспеваются военные подвиги Наполеона, а если читать с справа налево, то предсказывается его крах.
– Невероятно! – взволнованно перебил его император. – А ну-ка прочитай мне го сзаду наперед, то – есть справа налево.
Дюри стал читать стихотворение справа налево, и оно звучало так:
Vaticinor tibi quod dicent te tempora
Quare proelia lustrabit sors mala non bona sors
Albionum ad litus fangetur denique
Victrix Gallia nec cunctas gens tua deiciet
Destituet mare spes magnas nec tempora
Cinget laurea navalis quod tibi vaticinor
[
Предсказываю тебе, что тебя проучит время,
Когда тебя в твоих сражениях будут сопровождать неудачи.
И на берегах Альбина в конце концов будет сломлена
Галлия-победительница.
Твою нацию победят все народы,
И все твои великие надежды разрушит море,
И лавры побед, добытых на морях,
Не увенчают твое.
Это я предрекаю тебе (лат.)
]
Потомок сотен Цезарей необычайно расчувствовался, слушая как читал ему стихотворение мальчик. Значит, неправда?! Значит, не был предателем хороший верный Акли и не хотел угодить французскому императору? И что у него не было никакой связи с ним, и неправда, что он якобы выдал французам военные планы. Это все ловко вбил ему в голову граф Штадион!
Император гневно дернул за шелковый шнур звонка. Явился адъютант, и он сказал ему:
– Пришли мне секретаря Штранского!
А сам благодарным взглядом смотрел на мальчика, через которого проведение столь удивительным образом известило его о невиновности томящегося в темнице узника. Опорожнив свои карманы, он до отказа набил дареный кошелек золотыми монетами и протянул его мальчику.
– Ну, на этот раз я доволен твоей латынью, – сказал он нетерпеливо. – Благослови вас бог, дети мои! – с известной толикой торжественности произнес он. – Император не оставит вас! – Ласково улыбнувшись девушке, он уточнил: добуду я для вас где-нибудь поручика. – А тронув нежно плечо мальчика, заметил: – И у меня тоже скоро будет свой поручик.
Дети покойного полковника Ковача с сияющими глазами и лицами шли уже к дверям, когда им навстречу выбежал барон Штранский, маленький человек, красивый как куколка, с козьей бородкой. И уже уходя, они могли услышать приказ императора, короткий, но который тем не менее долго еще звучал в их ушах:
– Напишите приказ, Штранский: находящегося в братиславском каземате узника Миклоша Акли немедленно выпустить на свободу и вызвать ко мне. Отправьте приказ с конным нарочным. Немедленно пусть седлает и отправляется в путь.
Глава VIII
Таинственная операция.
В канун рождество, загнав лошадь, с заиндевелыми от мороза усами курьер императорского двора примчался в Бартиславу с приказом об освобождении Акли. Сам начальник тюрьмы явился в камеру узника объявить ему высочайший приказ, что он свободен и должен немедленно явиться к императору, в Вену.
Громко забилось сердце Акли. И первая его мысль была о том, что сегодня как раз рождество, и значит "Незабудка" была на аудиенции императора.
Свобода уже и сама по себе – величайший подарок тому, кто был ее лишен. И уж тем более, если вымолили ее для тебя две белые ручки. Он живо нарисовал в своем воображении те две сложенные белые ручки и моляще склоненную лебединую шейку...
Он прямо с ума готов был сойти от радости. Не знал, с чего начать. Свежий воздух опьянил его. Он вышел из ворот тюрьмы, шатаясь как пьяный. Снег весело поскрипывал под ногами. Ему хотелось кричать от восторга и счастья, заговаривать на улицах со всем встречными. Но на улицах не было никого. В сочельник все христиане сидят по домам, в тепле. Только на перекрестках улиц можно было видеть, как на примыкающей площади мелькали неяркие огоньки, – будто медные колечки по снегу катаются: это ребятишки шли от дома к дому "славить Христа", колядовать, покачивая на ходу свечками в бумажных фонариках.
Подойдя поближе к первым домам на окраине города, он разглядел приветливо манившие к себе освещенные окна трактира "Золотой барашек". Над входной дверью на традиционной ветке можжевельника сияли миллионы алмазных иголок морозного инея, а со стекла двери навстречу ему заулыбались пенящийся стакан с пивом и зеленая винная бутылка.
На старинной лютеранской колокольне часы пробили шесть. Акли вошел в трактир. В другое время это пристанище шумных сборищ и пьяных весельчаков, теперь же это была мрачная берлога, куда забредали лишь те, кого сегодня нигде не ждали. Даже кабатчик и тот бросил удивленный взгляд на нежданного гостя. Это был старый человек с длинными, свисающими вниз усами, в большой бараньей папахе на голове, которую он и не подумал приподнять в знак приветствия.
– Чего вам?
– Пинту вина и чего-нибудь закусить.
– Господин, вижу, не здешний?
– Из Вены я.
– И застряли тут?
– Это уж точно, сказано: застрял. Хотел бы закусить и сразу же в путь, если найдется на чем.
– Гм, – хмыкнул трактирщик, без восторга почесав в затылке. – Так все же что велите подать, барин? В сочельник у нас в Братиславе в трактирах ужин не готовят. Потому что все наши гости у себя дома ужинают. Вот мы ничего и не стряпаем. Я и сам через час запираю трактир и отбавляюсь к дочери на ужин. Там меня ждут внучата малые. Я уж и повариху свою туда отослал. Дочке помогать.
– Ну хоть немножко сыру может быть найдется? Или кусок холодного мяса жареного? А то проголодался я как волк.
Немолодой трактирщик пошел на кухню, но быстро вернулся назад в совершенной растерянности.
– Ей богу, ничего нет. Ополченцы тут гуляли у меня сегодня в обед, так они и черта с рогами слопали бы, если бы нашли. Прямо как саранча какая. А, знаете чего барин? Ежели вы и в самом деле голодны, окажите нам честь, пойдемте со мной, дочка моя обрадуется гостю. Она тут живет, неподалеку. Через два дома отсюда.
Акли поколебался.
– А зять мой извоз держит. Авось после ужина он же и отвезет вас в Вену, – уже приветливым тоном уговаривающего человека заговорил немного чудаковатый трактирщик. – Об эту пору в Братиславе ой как трудно найти извозчика. А под рождество – и того труднее. Лошади, ей, конечно, все одно, что рождество, что не рождество. А вот кучера без большой охоты в такой день лапшу с маком променяют на дальнюю дорогу.
– Спасибо за доброе приглашение, – отвечал Акли, соблазненный обещанием раздобыть для него повозку. – Если я в самом деле не обременю...
– Ну вот еще! – возмутился трактирщик. – Да ежели я кого-то привел!..
– Меня зовут Миклош Акли, – представился он трактирщику, поскольку в таких случаях приличествует называться.
– А меня зовут Михаем Геленчером. (Они пожали друг другу руки). И кто ж вы будете? Мастеровой какой, или иное у вас какое-нибудь занятие? Если не обидитесь, конечно, на мой вопрос?
– До сих пор жил тем, что веселил кого-то.
– Ну что ж, ведь я тоже живу тем, что люди ко мне в заведение повеселиться приходят. Вот и выходит, что мы с вами – коллеги, как я посмотрю...
Больше они ни о чем не говорили. Просто Геленчер покричал в жилые комнаты, позвал кого-то: "Эй, Рябина, выйди". На его зов явился небольшого роста паренек с рябым, как терка, лицом. Ему-то трактирщик и поручил, уходя, заведение:
– Ты, Рябина, здесь останешься. До девяти часов. Ежели кто зайдет стаканчик пропустить. Или может быть наши "тутошние" пришлют за вином. Из тех беззаботных, кто до сих пор о запасе не подумал. Хотя они и заслужили смерть от жажды. Словом, в девять закроешь трактир и с ключами – к нам. К Жуже, то-есть.
С этими словами он подхватил Миклоша Акли под руку и повел в конец улицы, к Матяшу Тооту, где – не хочу задерживать читателя длинным рассказом – Жужика Геленчер, пухленькая дочка трактирщика, подала такой ужин, что и его величество король пальчики облизал бы.
Сначала были копченые колбаски в капустных щах, затем они продолжили ужин бренными останками кабана и его юного внука – поросеночка, у которого шкурка поджарилась вкусной хрустящей корочкой, после чего на столе появилась жареная индейка и лапша с маком, не говоря уж о сладком хворосте, орехах и яблоках. Причем все это сопровождалось беспрестанными ахами и охами и причитаниями хозяйки: "О, господи, если бы я знала, что у нас будет гость!"
За ужином Акли много съел и выпил, а затем много говорил – и все о таких интересных делах, что как-то незаметно прилетела половина времени, оставшегося до всенощной. Рассказы его всем в доме понравились. Собравшиеся слушали буквально разинув рот.
Только два малыша уснули – один на руках у матери, другой на коленях у отца.
– Иди укладывай ребятишек, Жужа, – сказал под конец старый Геленчер.
Раздевая детей, мать заметила, что пальчики ее сыночка Палини сжаты в кулачок, и он что-то в нем держит. Раскрыла пальчики, и что же видит? Настоящий золотой, кёрмёцского золота. Посмотрела – у девочки, у Като, и у той тоже в кулачке золотой поблескивает. Перепугалась женщина до смерти, побледнела. Только незнакомец и мог им деньги дать – больше некому. Выбежала из комнаты, где кровати стояли, подозвала, дернув бровью, старого отца.
– Что за человека ты сюда привел к нам, тятя? – таинственно зашептала она.
– А почему ты спрашиваешь? – удивился старик.
– Потому, что ты сказал: бедный – он.
– Ну и что?
– А он по-настоящему золотому дал каждому из наших малышат.
– Ну что ж, значит хороший он человек, отблагодарить тебя за ужин пожелал.
– И что же нам теперь делать?
– А положим-ка ты их незаметно ему в карман. Потому как и мы – тоже хорошие люди. А ну, давай мне эти два золотых!
Старый Геленчер был довольно хитрым человеком. Он сперва предложил тост, а во время тоста по венгерскому обычаю обнял гостя, да так, словно переломить пополам хотел, а тем временем незаметно опустил ему в карман оба золотые.
Гость тоже предложил тост за хозяев дома, пообещав, что никогда не забудет их гостеприимства и пригласил, если кто из них когда-нибудь попадет в Вену, навестить его дом, что будет для него большой честью.
– Слишком велик город для того, – отвечал хозяин. – Да и не часто мы ездим в Вену. Ну а уж если случится такое, как вас там разыскать?
– А вы только спросите господина Акли в императорской резиденции. У часовых, или у кого угодно.
– Черт побери! – вскричал старый Геленчер, очень уж походит это все дело на историю с кантором из Цинкоты, которого в гости приглашали...
Тем временем заявился рябой подручный трактирщика, племянник старого Геленчера (из тех Геленчеров, что живут в Чаллокезе). Ужин ему был оставлен на малом огне – до его прихода. Рябой Геленчер-младший принес весть, что в город прибыли новые дворяне-ополченцы и тоже принялись штурмовать трактир. Насилу от них отбился. Требовали вина, ужин и комнату – переодеться.
Акли удивился:
– А что, разве еще идет война с Наполеоном и дворянское ополчение все еще воюет?
– Какая там война! – возразил Геленчер – старший. – Наполеон вот-вот зятем станет нашему императору.
– В самом деле?
– Как же ты говоришь, что сам из Вены будешь, а такого не знаешь? Да об этом в Вене уж наверное и воробьи со всех крыш чирикают.
Слышал я про это. Но именно потому мне и не понятно, о каких же ополченцах тогда вы тут толкуете?
Старый Геленчер пожал плечами.
– Обедали у меня сегодня человек двадцать мелкопоместных дворян из Чаллокеза. Называют себя ополченцами, собираются незаметно, по одному. У каждого при себе узелок с одеждой и карабин. А поскольку у меня в трактире есть еще и две комнаты для гостей, то они и попросились там переодеваться. В дубленые полушубки, в штаны и паневы. В общем вырядились под простых крестьян. Дивно дело, подумал я, удивительно мне все это. Ну, а в общем-то, что мне до того?!
Акли сначала призадумался, но потом отбросил прочь все мысли об этой загадке, как часто поступает человек, столкнувшись с неразрешимой проблемной. И поскольку глаза старого Геленчера все сужались, а кукование птички, выскакивающей из часов, все удлинялось, он постарался перевести разговор снова на отъезд в Вену.
– А ведь я, сынок. – обратился к своему зятю старик-трактирщик, поняв намек Миклоша, – посулил нашему дорогому гостю поговорить с тобой, не отвезешь ли ты его на твоей повозке в Вену?
– Не могу, дорогой тестюшка. Очень сожалею, да только повозку у меня уже наняли на завтрашний день. Господин барон.
– Вот как? Ну, ладно, ничего. Оставайтесь, господин хороший, у нас до завтра. Отдохните.
– Наотдыхался я уже. Вдоволь! Хотелось бы и в путь, – просто ответил Акли.
– Сейчас трудненько будет найти попутную подводу.
– Да я хоть и двойную цену заплатил бы. Сколько здесь берут до Вены?
– Да по-разному берут. Эти наши братиславкие живодеры бывает иногда и пять двугривенных серебром заломят.
– Ну так я и пятнадцать двугривенных заплатил бы.
– Ну, тогда другое дело! А нут-ка, Рябинко, живо! Сбегай сначала к Кирнерам, а ежели нет – напротив их – к Фельдмайерам. Они тоже извозом промышляют. Спроси у них, не взялись бы они дать свою подводу до Вены. Скажи, что есть здесь один барин, который очень хорошо заплатит.
В те дни в Братиславе еще не было извозного ремесла, хотя город, в котором австрийские императоры короновались венгерскими королями, уже достиг вершины своего расцвета. Депутаты парламента и их семьи, прислуга внесли удивительное оживление в эти старинные стены. Однако такого обыкновения как в Вене, чтобы люди занимались извозом как ремеслом, за деньги, тут еще не существовало. Возникло оно чуть позднее, несколько лет спустя, и связано было с именем врача Петера Химлера. А в то время это занятие еще не было известно. Да и излишне оно было бы: кто был барином, тот приезжал на сессию парламента своим четвериком, а не барин и не мог быть депутатом парламента. Для бедняков же существовал почтовый дилижанс, отправлявшийся ежедневно, по вторникам же и по четвергам между Веной и Братиславой курсировал омнибус – только и на тот и на другой нужно было заранее покупать билеты. О эти милые, приветливые омнибусы! Каждый, отправлявшийся на них в дорогу, брал с собой свою провизию. Что же касается хорошего настроения, оно рождалось уже во время самого путешествия в этих омнибусах, по дороге.
Рябой племянник трактирщика, послушный как автомат, мигом убежал выполнять дядино поручение, и не успели они пропустить еще по стаканчику вина, как он уже возвратился, ухмыляясь во всю свою красную рожу.
– Ну что там говорит Кирнер?
– Говорит, что его подводу заарендовал едущий в Вену барон Иштван Сепеши.
– Дивна штука – пушка-кукушка! – заметил Геленчер. – Ну а у Фельдмайеров ты, конечно, не был?
– Был и там.
– Ну и что?
– То же самое сказал, что и Кирнер.
– Что именно?
– Что его подводу нанял для поездки в Вену барон Сепеши.
– Дивна штука, пушка-кукушка! – воскликнул господин Геленчер. – По-моему даже и барон мог бы уместиться на одной подводе. Неужто он один сразу в трех экипажах поедет?
