Текст книги "Миклош Акли, или история королевского шута."

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Ну? – спросил Сепеши.

– Пока ничего! – отвечал господин Бори. – Наверное, все еще советуются, как быть дальше.

И он принялся пространно объяснять, что сидевшие на стенах вояки заметили, что служанки во дворе все время носят воду из колодца, а это означает, что они готовятся к обороне. Только штурмующих они намерены встретить не кипящим маслом и щелоком, как женщины города Эгера, при капитане Добо, а лить на наших солдат из окон холодную воду. Вот уж будет потеха! Но есть и более опасный признак. Наблюдением замечено движение на чердаке дома. Через окно видно, как молоденькие девочки таскают на чердак мебель. Не знаю, конечно, зачем, ведь бабский ум – он поле деятельности сатаны – мог родить какой-нибудь адский план, например натаскать мебели на чердак да и поджечь ее! А завидев огонь, сюда весь город сбежится. Вот уж чего нам только не хватало! Так что надо нам поскорее действовать...

Правда, Сепеши не расслышал ни слова из того, что ему говорил господин Бори. Его мысли больше занимало завывание ветра, его грустная мелодия была как жалобная песня, посредством которой ветер беседовал с душой барона. Плачь, ветер, плачь, говори, пес проклятый, слушаю я тебя!

Но ополченцы уже проявляли нетерпение. Они все теснее окружали своего предводителя и требовали действий.

– Давайте, сударь, поскорее кончать! Надоело нам. До костей мороз пробирает. Четверть часа уже прошло, дальше ждать не будем. Иначе и до беды недалеко.

– Подождем еще, – мрачно отвечал Сепеши.

– Но тогда я их потороплю! – предложил Дердь Ленти и снова со страшной силой ударил топором по воротам. Едва затих его звук, как с шумом распахнулось окно, выходившее на улицу, и в нем появилась женщина в белом чепце. Это была сама госпожа Сильвши, настоящий вице-губернатор в юбке. Наступила тишина. Все хотели услышать, что она скажет. Так или этак – но вопрос решится.

– Это что еще за божья кара? – сердито спросила мадам звучным голосом с хорошим венгерским произношением. – Что это за банда здесь собралась? Да как вы смеете беспокоить среди ночи честных людей и поднимать такой шум? Не стыдно вам? Позор! Да венгры ли вы? Не верю. Стадо свиней вы! А ну посмотрим, где ваш заводила! Наверное, отпертый негодяй? Хочу на него посмотреть. Если не боится женщины, пусть выйдет сюда, представится.

Таких оскорблений не мог стерпеть Мальнаши.

– Молчи ты, юбка, – рявкнул он, – Какое имеешь ты право судить о мундире!

– Правильно, я – юбка, – взвизгнула мадам. – Но и вы не мундиры для меня, а – лапти! – И несли не уберетесь, сейчас же...

В это мгновение Сепеши отодвинул в сторону господина Мальнаши и сам вышел вперед.

– Я здесь, мадам.

– Ага, вы здесь? Из какого же кабака вы сюда заявились, сударь? Ну, скажу я вам, – хорошенькое дело! Ничего себе венгерский аристократ! Краса отечества и верхней палаты! Ну так чего же вы хотите, сиятельный господин барон Сепеши-Недешский?

– А ничего, – примирительно сказал барон. – Или чуть больше, чем ничего. Просто имею желание передать мадемуазель Ковач букет красивых цветов!

Его вояки заулыбались во весь рот такому заявлению своего предводителя. Понравилось им, как изящно тот выражает мысль о своих намерениях. Ничего не скажешь: барин – он завсегда барин!

Однако мадам Сильваши не поддалась изящным уговорам Сепеши. Змея и в розовых кустах остается змеей.

– Во-первых, мадемуазель Ковач не желает никаких цветов от вас. Во-вторых, не принято букеты молодым девушкам преподносить по ночам. Вы – злой человек. Я знаю, что у вас отвратительные намерения, но я предупреждаю вас...

– Честное слово, нет у меня никаких намерений, мадам. Если вы разрешите, то один из моих людей по лестнице поднимется наверх и в окно передаст букет, после чего мы тотчас же удалимся.

Господа Сильваши был поражена, каким необыкновенным, полным страсти голосом, проникнутым бесконечной грустью, говорил с ней Сепеши.

– Честное слово? – воскликнула она оживленно, но все еще не веря его словам.

– Честное слово! – торжественно отвечал Сепеши. – И передайте ей, – здесь голос его сделался совсем прерывистым, замирающим от страсти, – ...скажите ей, что больше она меня никогда не увидит. Только обязательно скажите.

– Хорошо, я приму ваш букет, но по лестнице пусть поднимется только один человек.

Воители Сепеши зашептались. Это что ж получается? Что он еще надумал? Для них была непонятна эта новая хитрость предводителя. Господин Бори пожимал плечами в знак того, что ему просто непостижимо, что тут происходит.

– Несите лестницу! – приказал Сепеши.

Лестница тотчас же появилась.

– Сиротка, поднимитесь наверх и передайте мадам Сильваши букет.

Сиротка тоже поспешил выполнить указание барона, добрался до середины лестницы и оттуда протянул хозяйке пансиона букет камелий. Госпожа Сильваши приняла его, но тотчас же захлопнула окно.

– Спокойной ночи, господин Сепеши, спокойной ночи!

Стоявшим внизу показалось, что занавески на всех остальных окнах тоже зашевелились. Услышав стук захлопнутого окна, озорные феечки разбежались по дому.

– Ну а теперь что будет? – забросали барона вопросами командиры его отрядов.

– А ничего. Домой поедем, – резко и в тоже время с горестным вздохом, сказал тот. Вот когда вояки недовольно зашумели. Все вдруг принялись выказывать свою храбрость, жажду опасных авантюр!

– Как это домой? Теперь? С пустыми руками?

– С пустыми руками, – огорченно подтвердил Сепеши.

– Тогда для чего же мы собственно сюда приехали?

– Вы же видели! – тихо с грустью сказал он. – Привезли букет.

– Только и всего?

– Выходит: только и всего.

– А как здорово все было придумано! – возмущался господин Бори.

– Какая слава бы об это прошла! – поддержал его Мальнаши.

– И один дурак может триста других дурачить, – издевался господин Палойтали. (Ну, разумеется, шептал он эти свои умные соображения только своим верным друзьям, на ушко).

– Странное дело! – качал головой господин Бори. – Такого я еще не видывал с тех пор, как меня поп в купель окунал. По крайней мере скажите, ваше сиятельство, почему вы так сразу вдруг переменили свои замыслы?

Гордого аристократа оскорбили все эти приставания с расспросами. Хорошее это дело – быть гордецом в таких случаях. По крайней мере можно хоть на минутку скрыть обиду.

– Не всем это знать положено! – резко и небрежно бросил он. – Все знает только бог. Но и он многого из своих знаний не дает людям. Какую-то часть для себя одного оставляет. Я, правда, не бог, но все же – барон Сепеши. Потому и я тоже: открываю перед вами только то, что можно. А кое-что – себе оставляю, дорогой мой господин Бори.

Одним словом, все уговоры были напрасными. Надо было сматывать удочки и возвращаться домой бесславно, без девицы.

Час спустя на улицу Унгаргассе и вокруг стояла такая тишина, будто на погосте. И от всего этого романтического приключения на другой день (и тем паче – позднее) не осталось никаких следов, кроме доклада полицейский Яноша Квилиничека и Шебештена Прионера о том, что какая-то банда, одетая в дубленые полушубки, с неизвестной целью прошлой ночью схватила их, окружив на углу улиц Баришгассе и Унгаргассе, связала и на рассвете увезла за город, и там, примерно на расстоянии одной мили, улюлюкая и выкрикивая всякие мерзкие венгерские ругательства, отпустила домой. Сами же они на длинных санных дрогах уехали по шоссе в сторону Венгрии.

Виконт Шатлен был весьма возмущен этим докладом:

– По-видимому, оба негодяя были мертвецки пьяны. Одному все это приснилось, а другой был настолько в подпитии, что сам ничего не помнит и на слово поверил первому. Вывод: обоих выгнать со службы.

Глава XII

Император раздает подарки.

Никем не замеченный, Акли улизнул от своих соратников по военному походу. Все готовились к возвращению домой, и на него никто не обращал внимания. А он и не думал вернуться за своей одеждой, переночевал в маленьком трактире на Альтер-Ринге и на другой день утром, раздобыв себе необходимых костюм, явился на аудиенцию к императору, немного волнуясь и чувствую угрызения совести, что был вынужден воспользоваться слухом о замужестве принцессы Марии-Луизы, и обеспокоенный свои собственным будущим. Ведь он и понятия не имел, почему ему пришлось томиться в казематах, равно как и о том, чего хочет от него император, простит ли он его вину и возьмет назад на службу. Или только решил смягчить наказание, выпустив на свободу, но откажет ему от императорского двора.

На приеме у императора был канцлер Трансильвании Элек Нопча, который обычно жил в Вене, но на рождество каждый год отправлялся в Трансильванию и накануне являлся к государю за инструкциями. Государь, очень мало знавший о Трансильвании (бедная Трансильвания всегда ходила в падчерицах), поручал канцлеру исполнить какой-то пустяк, наверно что-нибудь в этом роде:

– Заставьте народ сажать картошку, дорогой Нопча, потому что картошка – это великое благо.

От своей бабушки Марии-Терезии император Франц слышал, что трансильванцев, особенно секлеров³⁶, силой оружия заставляли выращивать картошку, но даже и военному принуждению они противились. А то, что однажды сказала добрая бабушка, он помнил даже тогда, когда уже сам стал взрослым и государем.

Однако на этот раз император Франц был более милостив к Трансильвании, чем обычно, и поэтому, упомянув картошку как тактовую, зная, что ничего больше – при всей его отеческой любви к народу он подарить не может, но памятуя вместе с тем о благе духовном, взял со своего письменного стола бумагу и протянул канцлеру, милостиво улыбнувшись:

– Вот гимн, написанный Гайдном³⁷. Возьмите один экземпляр партитуры, на вашей родине это будет еще новинкой. А когда он распространится в гуще народной, это доставит простому люду великую радость.

– О, конечно, – подтвердил Нопче с низким поклоном и расчувствовался до слез, принимая ноты "Боже, храни императора!" – Венгры умрут от восторга при звуках этой мелодии! (И канцлер и император были добрыми людьми, но в пророки они оба не годились).

Но вот канцлер Трансильвании удалился, и дежурный камергер доложил императору о прибытии Акли.

– О, Акли! – весь засияв, вскричал государь, – Здесь уже этот злой мальчишка? Ну и хорошо! Пусть войдет!

И королевский шут вошел и бросился на колени перед императором, проговорив:

– Спасибо, ваше величество, что вы помиловали меня.

– Ладно, вставайте! – милостиво напустился на него император. – Чего уж там разыгрывать комедию? Знаю, это я ошибся, а вы были невиновны. Ввели меня в заблуждение – только и всего! Но и вам поделом. Зачем было писать двусмысленные стихи? Только евреи, мой дорогой, а не христианские поэты, пишут стихи, которые нужно читать справа налево. Откуда же мог я это знать?

Почувствовав себя в прежней стихии, Акли тотчас же обрел и прежний тон.

– А следовало бы знать, ваше величество. Все-таки как-никак, вы – король Иерусалима!³⁸

Император от души посмеялся, а потом вдруг посерьезнел, осмотрев с головы до ног своего давнего фаворита.

– Мой бедный Акличка, как же вы похудели! И все это учинил злой император за какое-то единственное стихотворение. Правда ведь, много вам пришлось пострадать? И не отпирайся, вижу по вашему лицу. Но отныне снова все будет в порядке, все будет по-прежнему. Вы останетесь, как прежде, служить при моем дворе. Видите, император тоже может ошибаться. Но теперь вы сами убедились, что он и к самому себе строг и справедлив. Недаром он чеканит на деньгах: Iustitia regnorum fundamentum³⁹.

У императора было ласковое и доброе сердце, и это ласковое сердце подсказало ему ласковые слова, которыми он мог, так сказать, гладить человека, к кому он их обращал.

– Выходит, что я был осужден за стихотворение "К Наполеону"? – пробормотал Акли непроизвольно и скорее самому себе. – Ну над этим я долго ломал бы голову, пока догадался бы. Хоть до второго пришествия.

– ...А потому я хочу, – продолжал император, в развитие своей предыдущей хорошей мысли, – чтобы и по отношению к моим слугам и верным людям я был тоже справедлив. И для компенсации перенесенных вами обид и страданий можете попросить у меня, чего захотите.

Император был даже красив, когда вымолвил эти слова: какой-то величественный ореол сиял вокруг его чела (словно на голову его была надета блестящая корона, хотя никакой короны на ней не было). Земных богов – императоров и королей – такие мгновения щедрости возносят на уровень истинных богов, поскольку истинные боги одаривают смертных только опосредствованно, через кого-то. Но с дарами нужно обращаться аккуратно, потому что это очень дорогое развлечение (и у королей тоже редко когда бывают деньги) – давать кому-то "карт-бланш", то есть чтобы тот написал на чистом листе все, что пожелается его сердцу, душе, глазам, или устам.

Акли буквально покачнулся под бременем этой великой королевской милости. В голове у него зашумело, лицо пошло красными пятнами. Дважды он пытался произнести какие-то благодарственные слова, но язык отказывался ему служить. И не сумев найти выражения своим чувствам в звуках, он излил их глазами, в виде слез. Император оценил это (ему это даже понравилось), и он поспешил прийти на помощь Миклошу.

– Хорошо, хорошо, нам это знакомо. В таких случаях очень трудно принять решение. Не отвечайте мне сейчас. Успеется. Даю вам время на обдумывание. Отправляйтесь к себе в комнату и спокойно подумайте, что я мог бы для вас сделать. Только не придумывайте какую-нибудь чепуху, милый Акли!

Совсем одуревшим от радости и едва держась на ногах вышел он из императорского кабинета. Удивлению же его вообще не было предела, когда в своих комнатах он нашел все в прежнем виде, как оставил: одежду, книги, безделушки. Только рукописи были перерыты.

После полудня он готовился поехать в пансион на Унгаргассе, и душа его сладостно замирала, когда воображение расписывало яркими красками их первую встречу. Что он скажет Незабудке, увидев ее? Узнает ли она когда-нибудь, к какой великой хитрости он прибегнул, чтобы спасти ее из когтей барона Сепеши? А что если император прознает про его уловку, о том, как он воспользовался его запиской? (На лицо Миклоша набежала тень озабоченности – но только на одно мгновение). Ах, простит он! Что значит столь незначительная ложь, помешавшая большому преступлению?! А что если Сепеши узнает об обмане? (Тут по спине Акли пробежал холодок. ) Да, да, если узнает Сепеши? Он этого не простит, этот грубый и отчаянный человек. Это уже опасно! Убьет он меня, тут сомнений нет. И именно сейчас жизнь показалась ему такой дорогой, такой красивой! Мрачные предчувствия и солнечные надежды замелькали в его голове, помчались наперегонки. Он лежал на кушетке, устремив взор в потолок и тешил душу раздумьями о посуле императора, и перед его глазами проплывало все, что есть дорогого и ценного на свете – великая галерея земного счастья и богатства. Что же ему выбрать из всего этого?

Но время бежало. Бежало быстро. Наступил полдень, обед, и его пригласили к столу для придворных. А после этого, когда он уже собирался отправиться в пансион, за ним прислали. Его величество велел сказать, что он хочет поиграть с Акли в шахматы. Возвращение Акли напомнило императору об его страсти, которую он уже забросил, поскольку придворные играли с ним всегда так, что только он выигрывал. Единственный Акли решался ставить маты императору. Из-за этого его величество всегда сердился на Акли и все же любил играть именно с ним.

Император, надо сказать, был в плохом расположении духа, или по крайней мере скучал, и Акли не хотелось бы, чтобы разговор сейчас зашел о том, на чем они кончили утром. Но и император не сказал ничего. Хотя может быть лучше, если бы сказал что-нибудь, потому что позже настроение у него совсем испортилось после нескольких ошибочных ходов. Видя, что партия проиграна, он недовольно смахнул фигуры с доски.

– Сдаюсь, лень думать, – сказал и встал от стола.

Акли тоже встал, радуясь втайне, что партия быстро окончилась, и он может отправиться на Унгаргассе, и поклонился, намереваясь уйти. Однако император вдруг позвал его от двери назад.

– Ну как, обдумали, что я могу для вас сделать?

Сердце Акли громко забилось.

– Да, ваше величество, – дрожащим голосом сказал он.

– Ну и?

– Боюсь, ваше величество, что может быть переступил границы положенной в таких случаях скромности и...

– Смелее, мой дружочек, – ласково приободрил его император, но уже без прежней, как утром, теплоты.

Его величество за это время уже остыл, обрел душевное равновесие, и карт-бланш теперь уже не был проявлением порыва великодушия, как в самом начале, а просто обыденным делом, ожидающим своего решения, одним из тех, которые императору во множестве надлежит решать в течение его рабочего дня.

Акли собрался с силами, подавил насколько мог смущение и произнес глухо, робко:

– Пожалуйте мне, ваше величество, дворянство и подарите деревню Акли.

Император ответил не сразу, не выказав однако ни удивления, но и не дав согласия. На лбу же у него собрались три пресловутые складки, и о своему обыкновению он прошелся взад и вперед по кабинету, пощелкал пальцами, пока наконец не остановился перед Акли.

– Н-да, н-да, дело это не такое простое, как вы думаете... Я, конечно, пообещал, но я думал... какую-нибудь должность, ...место. А вы, как я понимаю, хотите пожалование и имение...

Акли не ответил ни слова, будто ударом молнии сраженный поведением императора. Он смотрел. Всматривался в суровую действительность. Смотрел на государя, повелителя государств и миллионов людей, наблюдая, как на его глазах в одном человеке обреется скряга с королем.

– Извините, ваше величество, но может быть...

– Нет, ничего, ничего. Я ни в чем не упрекаю вас. И, поверьте, не сержусь на вас. В конце-концов вы добрый человек и я добрый человек, так что договоримся. Я все это не потому говорю, но поверьте: мир плох, мир жалок. И в наши времена не принято дарить имения. Вышло это уже из моды. А вы вот хотите воскресить этот обычай. Ну, конечно. Н-да, только это сопряжено с трудностями. Потому что где взять его? Ныне и императору приходится быть осмотрительным, если он хочет жить. Ведь все не так, как было прежде. (Император глубоко вздохнул, на какое-то время погрузился в размышления, потом принялся рассуждать вслух.) Нынче и соль на так солона, как прежде. Все стало хуже, все сморщилось. Моим предкам легко было дарить имения, хотя и жалко. А теперь уже и революции ничего не стоят. Одно не приносящее никакой пользы беспокойство– эти революции. Вы меня понимаете, дорогой? (Император засмеялся, словно собираясь сказать веселую шутку). Не приносят они, эти революции, королям никаких выгод. Раньше, по окончании революции Ракоци сколько имений осталось? Леопольду просто было за счет одних доставлять радость другим. А нынче, ну что это за революции! ( Он пренебрежительно махнул рукой). Нет больше жирный кусков. Голь перекатная. Вы понимаете, кого я имею в виду? Мартиновичей⁴⁰. Потому что ныне именно такая бедная шушера скалит зубы на трон. А что у них можно отобрать? Только голову – ничего другого! Так что, друг мой, пожаловать вам дворянство? Пожалуйста. Тут никаких трудностей. А вот подарить деревню!.. Какую деревню вы назвали?

– Акли.

– А что, разве есть такая деревня?

– Да. В губернии Угоча.

– И как это вам пришло в голову?

– Ну, потому что моя фамилия Акли.

– Ага! – весело рассмеялся император, как будто ему пришла какая-то спасительная мысль. – Но для меня это еще не основание для дара, дружище. Скорее – наоборот! Я не одобряю вашего стихотворения "К Наполеону", читая его слева направо. Но только – если прочесть его сзади наперед. Следовательно и его автора, поэта, я могу поощрить, только прочитав его имя сзади наперед...

Одна хорошая мысль рождает и другую! Идея императора молниеносно дала толчок, родив столь же интересную идею в голове и у Акли. Почтительно поклонившись, он проговорил:

– Не возражаю, ваш величество. И так тоже хорошо. Возьмем мое имя, прочитаем его справа налево, и то, что получится, – вы дадите мне вместо деревни Акли.

– И что же получится?

– Илка.

– А что такое: Илка?

– По-венгерски Илка это Илона или Елена.

– О! – воскликнул император.

Лицо Акли пылало огнем, глаза оживленно горели.

– Дайте мне, ваше величество, в жены Илку Ковач!

– Акли? – удивленно воскликнул император. – Нестареющее дитя! Что я слышу? Так вот о чем вы думаете? Да вы с ума сошли!

– Может быть. Потому что любовь – в любом случае ненормальное явление. А я влюблен. Так что одно-единственное слово вашего величество, – продолжал он с пафосом, чего не делал обыкновенно, – откроет для меня или врата рая – рая вместе с хором ангелов и очаровательной музыкой, или ада – с его гиеной огненной и кваканьем оравы чертей!

Император заулыбался, потому что услышать ораторский пафос в устах Акли было делом столь же непривычным, как если бы он увидел домашнюю кошку, парящую на крыльях в небе, под облаками.

– Что ж, дружочек, вкус у вас неплохой! – флегматично отметил он. – А как она сама, девушка-то?

– Полагаю, что и она меня любит.

Император поднял вверх брови и шутливо пожал плечами.

– Тогда это дело, если и девушка тоже согласна, – ко мне не имеет никакого отношения. Volenti non fit injuria⁴¹. Однако не скрою, что вы вели себя некрасиво.

– Я, ваше величество? – похолодел Акли.

– Думаю, что с точки зрения юристов, вы – растратчик. Вы посягнули на доверенное вам богатство, – продолжал государь, – в своекорыстных целях.

– О, ваше величество! – оправдываясь, воскликнул Акли, не в силах в столь величественный момент опуститься до прозы шуток. – Я не виновен; любовь приходит и уходит незаметно, как сон...

– Да, это верно, – серьезно подтвердил император.

– Вы согласны, ваше величество? – с жадностью уцепился за слова государя Акли.

– А что я еще могу сделать? – спросил император. – Амур – не мой подданный.

В этот момент дежурный камергер доложил императору о прибытии французского посла Норбона и князя Меттерниха.

Император сделал знак бормотавшему слова благодарности Акли удалиться и, покачивая головой, встретил входящих господ невольно вырвавшимся восклицанием:

– Какие странные имена бывают у людей!

Французский посол Норабон прибыл для переговоров о женитьбе императора Наполеона на принцессе Марии-Луизе, об ее отъезде в Париж и других, связанных с этим, деталях. А хитрый аналитик Меттерних в течение всех переговоров и даже после аудиенции долго еще пытался разгадать смысл вырвавшегося из уст императора странного восклицания. Он думал о чем-то значительном и загадочном, на самом же деле это был незначительный пустяк в сравнении с подготовленной ими мировой драмой.

Глава XIII

Когда цветочный бутон хочет стать розой

Акли летел как на крыльях. Он был счастлив, и хотел прокричать всему миру: "Она моя! Император отдал ее мне! Вы слышите: мне!"

Не теряя больше ни минуты, он сбежал вниз по ступеням крыльца к стоянке извозчиков, прыгнул в дрожки и поскакал на Унгаргассе, 23. Двадцать три! Как великолепно звучат эти слова. Их же можно скандировать, как стихи. Сколько сладостных звуков в двух маленьких цифрах! Он втянул голову в воротник своего мехового пальто ( хотя он ни капельки не мерз), и ему показалось целой вечностью, пока скачущие во весь опор лошади примчали его к дому 23, где он выпрыгнул из пролетки – легко, упруго.

Вокруг на улице стояла тишина. Только на взломанных воротах виднелись следы событий прошлой ночи. На звонок колокольчика вышел Димитрий, и после того, как Акли назвал себя, он, радостно приветствуя его впустил во двор.

– Господи боже, кого я вижу! Давненько не наведывались к нам!

– Меня не было в Вене, дорогой старче. Я был дома. В Венгрии.

– О, бедная барышня, как она горевала!

– Горевала? – весело переспросил Акли, а самому будто кто ласковой рукой провел по сердцу. – Что же ей было горевать?

– Жалела она вас, – смущенно отвечал Димитрий, – потому что вы это... как его (он подыскал подходящее слово)... потому что вы "отдыхали" у себя на родине.

Слово "отдыхали" Димитрий произнес со значением, как бы давая понять Акли, что он обо всем хорошо информирован, но как человек "тонкий" избирает более изящные обороты.

– Ну а у барышни все ли в порядке, никаких забот?

– Бог каким-то чудом уберег нас. Не знаю даже как. (Он набожно воздел взор к небу).

Бог и я, – подумал Акли, а вслух добавил:

– Вы хотите сказать, что-то случилось?

– О, нет. Боже упаси! Ничего не случилось, сударь! (Он умел лгать с таким же невинным выражением лица, как лгут только министры).

– А где я могу поговорить с мадам?

– Она у себя в кабинете.

Мадам Сильваши приняла посетителя весьма приветливо.

– Вас сам бог послал нам. Как вовремя вы приехали! А я как раз пишу докладную графу Коловрату, чтобы мадемуазель Ковач забрали из моего пансиона, потому что и ей самой и пансиону и даже моему существованию грозит опасность. Я больше ни за что не отвечаю.

– Но я отвечаю! – отвечал Акли.

– Ну вы сами только вчера вышли на свободу. Как мне сказала Незабудка, вас помиловали только благодаря ей. Повторяю, вы только вчера вышил на свободу и ничего еще не знаете о случившемся.

– Я обо всем знаю, сударыня. И о том, что вчера ночью происходило на этой улице.

– Как? – бледнея вскричала госпожа Сильваши. – О, об этом уже говорят в городе? Тогда пропала репутация пансиона! Всех моих девочек родители тотчас же по домам разберут. Или может быть этот паршивый Димитрий разболтал вам? Да говорите же, сударь, ради бога?

– Нет, сударыня, ни в городе никто ничего не знает, и Димитрий нем как рыба. Но я сам был здесь вчера ночью. Среди осаждавший ваш пансион – в овчинном полушубке с патронташем и карабином. Словом, как все другие. Но я оберегал вас.

Тут вдруг дверь, раскрытая изящной и тонкой ручкой, распахнулась, и вбежала Незабудка – в юбочке терракотового цвета, – принеся в кабинет свежий ветерок и нежный запах своих красивых белокурых волос.

– Добрый вечер, Клипи-Липи, добрый вечер! – Голос ее звучал весело, нежно, свободно, как щебет птички. Она подбежала к Акли, схватила его за обе руки, начала трясти их, а потом, откинувшись на вытянутых руках, принялась кружиться вокруг Акли, как карусель вокруг "исполинского столба", и юбочки ее, будто колокол, завертелись, раздуваясь на образовавшемся ветру. Столб (Акли) тоже неловко поворачивался вместе с "каруселью".

– Да вы мне руки выдернете, – смеялся он и смотрел, смотрел на нее с восторгом и не мог наглядеться и только все время повторял:

– Как выросла, как выросла! Будто тополек!

– Незабудка! – проговорила мадам, строго посмотрев на нее. – Ну что за манеры? И господин Акли вам не сверстник, или приятель по играм. И вы не ребенок, и он не дядюшка.

– Конечно, он только Акли. Но если я так рада, увидев его самого целым и невредимым, – что ж тут плохого?

– Хорошо, дитя мое, правильно: ты рада! Но и радость нужно проявлять в определенных эстетических формах. В этом и состоит мастерство педагогики.

– Но поймите, мадам, если он меня никогда всерьез не принимает, почему же я должна принимать его всерьез.

– Ну если не по другим причинам, то хотя бы потому, что так хочу этого я.

– О, ради вас – охотно!

С этими словами она отпрыгнула назад от Акли шага на три, вздернула на лоб брови, оттенявшие величественными дугами ее замечательные глаза, вытянула свое личико в длину, и придав ему торжественное выражением, поклонилась, сделав модный пируэт на манер школьницы, пальчиками растянув на две стороны юбочку – и все это так изящно и так кокетливо.

– Готова с верностью служить, кого прикажешь – укусить!

Эта народная венгерская шутка рассмешил мадам, и та уже сквозь пальцы смотрела на выходки озорницы, почувствовавшей себя в своей тарелке.

– Можно мне спросить, когда изволили прибыть, ваша честь? – продолжала девушка теперь уже томным, игривым тоном, как обычно говорят гранд-дамы, после каждой фразы обмахиваясь веером. И она достоверно изобразила, как будто она действительно держала веер, воспользовавшись для того находившейся у нее в руке книгой.

– Вчера вечером, – отвечал Акли.

– Вот как, вчера вечером? (личико Незабудки заметно помрачнело). Как мило с вашей стороны, что вы не сочли за труд и прибыли к нам сразу же. (Она это явно подчеркнула). Или может быть этот ваш визит совсем не ко мне? Ведь я и не узнала бы, что вы прибыли, если бы папаша Димитрий только что не постучал ко мне в окно и не сказал: "Здесь прибыли они, то есть "господин фон Капли"". Ну, конечно же, на каждый городок по Капле! Он прав. Andere Stadchen, andere Madchen⁴². Наверняка познакомились с какой-то мышкой-принцессой в тамошнем вашем грустном заточении, и может быть я здесь совсем не кстати?

– Ах что вы! Ведь я только потому и пришел сюда, что хотел сообщить вам что-то очень важное.

– Значит я в самом деле не мешаю вам? – вопросительно посмотрела она на директрису.

– Оставайтесь здесь, дитя мое. Мы с господином Акли как раз говорили о том, что здесь происходило ночью. О господи, сколько бед ты причиняешь, Незабудка!

Незабудка пожала плечами, качнув при этом своей божественной шейкой, со всеми ее обворожительными впадинками, выступами и изгибами.

– Я в том не виновата, сударыня.

– Конечно ты не виновата, бедняжка! – тут же оправдала воспитанницу госпожа Сильваши, повернувшись к Акли, и как бы желая просветить его об истинных причинах, по-латыни продолжала: Habes pulchritudinem periculosam⁴³.

Теперь уже на лице Акли можно было прочесть удивление. Ведь у него было такое неспособное что-либо скрыть лицо, словно открытая книга. И взглянув на него, мадам подумала, что ее слова о красоте девушки явились откровением, поразившим его. А девушка подумала, что он удивлен тем, какая у них умная директриса; даже по-латыни знает. На самом же деле Акли удивился тому, как глупа их директриса, открывая ему как великую тайну, что девушка красива. Это-то уж он знает давно!

– Представь себе, душа моя, – продолжала директриса, – господин Акли был здесь этой ночью среди людей барона Сепеши.

На личике Незабудки не отразилось никакого удивления.

– Я так и знала, что он будет там, – просто сказала она.

– Ты знала? Откуда, каким образом?

– Я, конечно, это только чувствовала. Но я была совершенно уверена в этом, и потому не боялась ни капельки.

Сердце мужчины застучало громко и гордо, и он ласково погладил ее по лицу своим взглядом за эти слова. Девушка же слегка покраснела, потупив взор.

– А дело могло быть очень серьезным, – заметил Акли. Я уж и сам начал побаиваться.

– Что вы говорите! Значит вы всерьез поверили, что вашу Незабудку собирались похитить?

– Не только поверил, но знаю. Я сам был среди нанятых Сепеши трехсот дворян-ополченцев, которые специально прибыли сюда из Братиславы с целью выкрасть и силой увезти барышню. Экипаж, теплая шуба ожидали вас у соседнего дома, и сменные лошади были всюду расставлены по пути. А в губернии Пожонь для вас уже был приготовлен замок-клетка со стенами и бастионами. Клетка для золотой птички.