Текст книги "Миклош Акли, или история королевского шута."
Автор книги: Кальман Миксат
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Не скажу! – топнув ножкой, заявила девушка. – Теперь уж ни за что!
– А если я очень, очень попрошу.
– И тогда нет.
–Плачу за добро добром. Не за так прошу. А ну взгляните, что у меня в руке.
Акли развернул ворох шелковой бумаги, в которую была укутана виноградная гроздь, принесенная им с собой. Ягодки винограда соблазнительно заулыбались девушке. И она готова была съесть их взглядом.
(Да какой ей еще жених! – успокаиваясь, подумал Акли.)
– Это посылает вам император. Но я вручу вам его подарок, если вы мне скажете всю правду.
Илонка пыталась удержать себя. Некоторое время она раздумывала, украдкой поглядывая на кисточку раннего винограда.
– Ну ладно, давайте его сюда, вы, любопытная Варвара!
– Ладно, берите вы, сластена.
– Но ставлю условием, чтобы вы никогда и никому об этом не проговорились. Иначе я умру от стыда, если кто-то чужой будет знать мою тайну.
– Не скажу никому.
– Клянетесь?
– Клянусь своей душой.
– Да откуда у вас быть душе-то?
– Теперь конечно у меня ее больше нет: отдал ее вам вместе с этой гроздью.
– Ну хорошо, слушайте. Так и быть облегчу свою душу от греха.
– Я весь внимание.
– Нет, погодите, прежде попробую, каков этот ваш виноград. Э, знаете, идите-ка вы со своим виноградом. Он же кислый! Словом, дело было так. Погодите, нет тут никого поблизости? Как будто что-то хрустнуло в кустах. Может быть кто-нибудь подсматривает за нами?
– Чудится вам! Ищете подвода избежать чистосердечного признания? Нет, нет, барышня, извольте исповедываться!
– Но если мне так совестно? Я кажется сгорю от стыда.
И то правда, бедняжке это стоило такой тяжелой душевной борьбы: она и краснела, и бледнела, закрывала лицо полой мантильи и так и говорила, из-под нее. Словом, была это настоящая комедия да и только. Хотя все дело сводилось всего лишь к невинной озорной проделке...
В комнате Илонки висело большущее стенное зеркало. На самом же деле – это была потайная дверь. Подружки (то есть Илона и Клара Сепеше) подозревали это, и Клара до тех пор нажимала на багет зеркала, пока не нащупала тайную кнопку. Пружина щелкнула, зеркало повернулось, и через открывшееся отверстие оказывается можно было проникнуть в соседнюю с комнатой кладовую. Смелей! Шепнул им дьявол-искуситель. Они пробрались в кладовку и нашли там... целый бидон сливового варенья. С тех пор, почувствовав аппетит, они с Кларой частенько тайком забирались в кладовку полакомиться сладким вареньицем. Мадам же постоянно недовольно ворчала и жаловалась, что сливовое варенье непонятным образом тает буквально на глазах. Предполагала даже, что его крадут мыши.
Акли от души рассмеялся над признанием Илонки, так что и солнце и травинки захохотали вместе с ним.
Только одна ящерица смотрела на них из-под листка подорожника очень серьезными бусинками-глазками.
– Ну, вот, я не говорил, что вы – лакомка! А? – веселился Акли. – И какой ужас: у такой маленькой сладкоежки вдруг появляется жених!
– Неужели это... правда? – вся похолодев, спросила девушка.
– Провалиться мне на сем месте, если я соврал. Просил у меня вашей руки один кавалер.
– Ну перестаньте же шутить! – сказала Илонка и ткнула Милоша ручкой зонтика в бок.
– Ага! – снова принялся дразнить ее Акли. – Кто-то здесь покраснел.
– Но если это неправда! – возмутилась девушка.
– Говорю вам – правда. Был жених, говорил с императором, и потому я и приехал сюда сегодня по поручению его величества, узнать, каков будет ваш ответ. Ну, угадайте, кто этот жених?
– Не знаю, глухим голосом отвечала девушка, вся бледная от волнения. Словно пытаясь увидеть все это во сне, она сама того не желая, зажмурилась.
– Так вот знайте же: приезжал свататься за вас – барон Иштаван Сепеши. Теперь за вами черед – отвечайте!
Девушка затрепетала и, ни слова не сказав, приникла к Миклошу, словно ожидая от него защиты. Потом открыла глаза и с печалью молча устремила на него свой взгляд.
– Что же вы не отвечаете? – заторопил ее Акли. – Вы знаете барона Сепеши?
– Знаю. Это Кларин брат старший. Но почему вы говорите, что... он?
– О, господи, должен же я вам назвать имя жениха? Муж не кот, его в мешке не продают.
– Потому что вы посмеяться надо мной решили? Правда?
И тут рекой хлынули слезы.
Акли был тонким психологом и мгновенно понял, что творится сейчас в душе девушки. То, что просят ее руки, ей нравится: какой девушке не по нраву, когда кто-то любит ее, хочет повести к алтарю, когда готовятся одеть ее в подвенечный наряд со шлейфом и будут сопровождать под венец дружки и дивиться ее красоте толпа зевак, когда она в белых атласных туфельках выйдет из экипажа у ступеней божьего храма. Все это так красиво, но все это лишь сладостный дурман, кружащий голову, и только до этого мига. До него и не дальше! Невеста уже созрела в маленькой девочке, достаточно ей только вообразить подвенечное платье, празднично убранных лошадей и кучера с букетом на кнутовище. И это тоже легко представить себе. Но еще нет образа жениха – даже в глубинах воображения. Значит вопроса о женихе еще нельзя касаться, иначе рухнет карточный домик грез, исчезнет вся иллюзия и тогда можете сметать все это в мусорную корзину.
– Как я вижу, Илонушка, вы не в восторге от этого жениха?
– Так это же омерзительный человек! – вырвалось у девушки, уже утиравшей слезы.
– Но зато как хорош он для мужа: знатен и богат! – возразил Акли. – мой долг обратить ваше внимание и на это обстоятельство.
– Если хотите знать, я вообще никогда не выйду замуж. Я же сказала.
– Сказали? Когда?
– Только что. Разве я не сказала, что не открою никому, кроме вас, никогда в жизни этой тайны с бидоном варенья? Так вот, если я выйду замуж, я же не должна ничего скрывать от мужа. И тогда я обязана буду рассказать ему об истории с бидоном. Видите, из этого следует, что ни за кого замуж я не пойду.
– Ну, если только эта причина! – насмешливо проговорил Акли.
– И зря смеетесь. Если уж я что-то решила.
– Хорошо, хорошо! Значит вашим девизом будет "Вечная дева!" Так и передать императору?
– Да, да. Я не возражаю... если...
– Если? Значит все-таки есть "если". Ну что ж, начали – договаривайте до конца!
Девушка снова пришла в замешательство, покраснела, задумчиво принялась теребить кружева на своей мантилье.
– ...Если моей руки не попросит когда-нибудь... – нерешительно, и даже неохотно, но все равно дрожащим от волнения голосом произнесла она. – Тот, кто знает... мою тайну.
– Откуда же кто-то узнает ее, если вы ее поведали только мне?
Девушка рассмеялась, но чувствовалось, что эта ее веселость была напускной.
– Ой, Клипи-Липи! – вскричала она и тут же отвернулась в сторону. – Как хорошо, что порох уже изобретен. Уж вы-то во всяком случае не были бы его изобретателем.
От этих слов огнем вспыхнули теперь уже щеки Миклоша. Да и не только щеки, а и глаза. Точно так же, как неожиданно, чудесным образом вспыхнул огнем библейский куст неопалимой купины. Миклош хотел что-то сказать, не нашел нужных слов, которые приличествовали бы ситуации. Огонь небесный горит без дыма. Но в это время послышались шаги. К ним приближались двое незнакомых мужчин, и это не понравилось ни Акли, ни Илушке. Один из мужчин снял шляпу и спросил их о какой-то улице поблизости. Акли поднялся, решив, что имеет дело с заблудившимся в городе человеком, сделал несколько шагов к нему и, пройдя немного с ним вместе в сторону изгороди, стал показывать ему, как пройти, как вдруг другой мужчина сказал:
– Нам не хотелось пугать девушку, сударь поэтому мы нарочно отозвали вас в сторону. Вы арестованы!
– Я? Не может быть! – со смехом возразил он. – Вы, наверное, ошиблись. – Я – Миклош Акли.
– Мы в этом и не сомневаемся. В ордере на арест как раз стоит именно ваше имя.
Один из мужчин достал из кармана лист, подписанный начальником полиции, и предъявил его: "Миклош Акли, 32 года, подлежит аресту".
Акли своим глазам не поверил: может он видит дурной сон? Когда человек переест на ночь, ему снятся то бодающиеся быки, то он валится вниз со стога сена, то его арестовывают и везут в тюрьму, пока наконец он не проснется в миг величайшей опасности. Словом, такие сны снятся иногда. Но увы, бывает и наоборот. Человек наяву купается в лучезарном счастье, сидит и шутит с красивой девушкой, которая в это время говорит ему такие слова, от которых начинает взволнованно биться его сердце, вскипает кровь и душа парит, и вдруг он скатывается вниз с копны благоухающих роз, и божественная явь исчезает...
Акли встряхнулся, попытался проснуться, но увы это ему не удалось.
– А кто вы такие? – спросил он глухим, сдавленным голосом. Мужчины показали свои значки на отворотах лацканов: агенты тайной полиции.
– И на каком основании вы осмеливаетесь меня арестовывать?
Агенты пожали плечами. Основания они не знают.
– Но я протестую.
– Пожалуйста, но это вы сделаете там, на месте. А сейчас лучше если вы попрощаетесь с барышней, посадите ее в экипаж и отправите в пансион, а себя вверите нам.
Акли подумал, что сопротивление здесь, в самом деле, бесполезно.
– Хорошо. Я в вашем распоряжений, но разрешите мне перемолвиться несколькими словами с барышней. Раз вы все знаете, то конечно знаете и то, по чьему повелению я здесь.
– Да, мы знаем, но времени на разговоры мы вам дать не можем. Идемте, сударь, не устраивайте спектакля. Напугаете девушку, а этого вы наверное сами не хотите. Назовите ей какую-нибудь другую причину, по которой вам нужно срочно уехать.
На несколько коротких мгновений Акли возвратился к Илоне.
Он был бледен и взволнован, и это сразу же бросилось ей в глаза. Агенты полиции шли за ним по пятам. Акли сказал девушке по-венгерски так:
– Сделайте равнодушное лицо, когда услышите, что я вам сейчас скажу. Я не хочу, чтобы эти господи догадались, что я вам на самом деле сказал. Я арестован. Не знаю, что произошло, жертвой какой интриги я пал, но прошу вас, улыбайтесь! Вот так, замечательно! Хотите вы сделать для меня что-нибудь?
– Все!-патетически воскликнула девушка и притворно засмеялась, как будто речь шла о самой веселой на свете шутке.
– Сейчас я провожу вас к экипажу,– продолжи Акли,-сделайте вид, что едете в пансион, но по дороге прикажите кучеру повернуть в Бург, а там попросите, чтобы вас незамедлительно принял император ему вы и расскажете, что со мной произошло:
Илушка подняла гроздь винограда, лежавшую и скамейке, с величайшим равнодушием отщипнув от нее несколько бледно-зеленных ягод, положила их по одной в рот, сверкнув при этом жемчугами белых зубов между алых губок. Только женщины одни умеют делать это та очаровательно.
– Мне кажется, – начала она и притворно зевнула, хотя сердце ее готово было остановиться от страха, – что так я и сделаю. Она поднялась со скамейки и пошла, сопровождаемая Миклошем, к экипажу. Шаги двух незнакомых неотступно звучали у нее за спиной: топ, топ, топ.
– А ведь я хотел бы вам кое-что сказать. Относительно того дела. Ну вы знаете сами...
Девушка зажмурила глаза.
– Относительно пороха, которого вы не изобрели?
– Я сразу же стал вашим рабом. И душой и телом.
– Из одного рабства я вас освобожу. Выбирайте сами – из которого, – и добавила игриво: – Хотя вы, конечно, хотели бы, чтобы я освободила вас сразу и от того и другого?
– Лучше уж оба вместе, чем ни одного. Это означает что...– Что вы выбираете наиболее тяжкое рабство?
Маленькая озорница весело засмеялась и села в экипаж. Акли крикнул кучеру:
– Отвезите барышню назад, в пансион!
Девушка выглянула в окошко экипажа и, повернувшись, помахала ему белым платком. Акли в свою очередь прощально помахал ей. Все это пустяки, кое-то недоразумение, – был убежден он, – может шутка. Но ничего, им еще достанется от императора!
– Ну а теперь мы можем идти, господа,– сказал полицейским с известным высокомерием. Не берусь предсказывать, но думаю, что дело окончится неприятностями. Причем, не для меня. Вот увидите.
Один из детективов свистком подозвал пролетку, они сели в нее и втроем покатили к главному зданию полицейского департамента. По дороге Акли был погружен в размышления, хотя двое детективов все время пытались заговорить с ним.
– Замечательная барышня,-начал один.– Это воспитанница императора, не так ли, сударь?
– Да, – коротко, неприветливо буркнул Акли.
Многие молодые люди хотели бы за ней приволокнуться, наверное?
Ну, это лакомство не про их честь, – заметил другой детектив.-Император-человек строгий.
– Чепуха, чепуха, – возразил ему первый детектив – курносый, с лицом славянина.– На это есть одна русская поговорка, дружочек: любовь, когда ей прийти не спрашивает и царя.
– Это уж точно!– хохотнул другой детектив.
Акли вконец разозлил фривольный тон их разговора он раздраженно перебил их:
– Меня под замок посадить решили? А может прежде каждый из вас на свой роток навесит замок?
Его строгий тон произвел впечатление на шпиков, и дальше, до самой площади Хоэ-маркт, где находилось главное управление полиции – здание с аркадами и окнами в решетках – они ехали молча. Все это время арестованный упорно доискивался в своих мыслях до причины ареста, но так и не находил ничего подходящего, что могло хоть как-то объяснить ее. Он еще не был достаточно хитрой придворной лисой, и потому перебирал в памяти свои собственные вины и прегрешения а, ему нужно было бы вспомнить своих врагов.
Наконец дрожки вкатились под своды огромных ворот. Навстречу им из будки в подворотне вынырнул красноносый тюремщик в зеленой с серебряными галунами одежде. Погромыхивая связкой ключей, он весело мурлыкал себе под нос: "Не вечно ясну солнышку светить, наступит вечер – надо заходить".
– Папаша опять набрался! – отметил один из детективов.
– Что, привезли кого-нибудь?– пробормотал тот недовольно, позвякивая ключами.– И опять какого-нибудь барина?
– Так точно, папаша Шмидт. Помести барина в одиночную камеру.
– Отведите меня к начальнику полиции! – потребовал Акли.
– Нет у меня одиночки. Где я вам ее возьму? Рожу?
– Начальник полиции обедает у графа Штадиона,– заметил молодой полицейский чиновник, пробегавший мимо по коридору с гусиным пером за ухом. Детективы переглянулись:
– Что же нам с ним делать?
– Отпустите восвояси,-посоветовал папаша Шмидт.-Отдельной камеры у меня все равно нет. Или откажитесь от одиночки.
– Ну хорошо, помещайте куда хотите!-закончили разговор детективы.– Выходите, сударь!
Подвыпивший тюремщик провел Акли на первый этаж и открыл дверь одной из камер. Веселый, добродушный старик был этот папаша Шмидт. Само воплощение венского веселья, которое так и било из него ключом.
– Все в порядке. Не принимайте все это всерьез. Случается порой и с человеком и с невинной птичкой, что их запирают в клетку. Но вам здесь будет неплохо. В отеле папаши Шмидта, хе, хе, хе! Я и не спрашиваю, что вы там натворили. Важно, что вы здесь, и все! Теперь вы наш. Этим все сказано. Детектив Рослов, ну тот, русский, шепнул мне на ушко, что вы потешали самого государя императора. Так что выше голову, приятель. Там-то, наверху, вы уж наверняка приручили к себе пару рыжих жеребчиков. Ха-ха-ха. И давайте, выводите их поскорее из конюшни! Папаша Шмидт – ловкий человек и хитрый человек. И для вас папаша Шмидт добудет все удовольствия и все радости Вены. А точнее даже не он, а те ваши рыжие жеребчики привезут. Вам для этого даже и не понадобится выходить из отеля папаши Шмидта. О, что это за прелесть город Вена (папаша Шмидт прищелкнул языком, словно вспоминая лакомый кусочек, когда-то съеденный им).
Вена свете только одна!20 Вот все знай повторяют: свобода, свобода и свобода! А что, собственно, такое свобода? Величайшая глупость! Свобода-это когда человек может пойти в любой кабак. И туда, где он завсегдатай, и туда, где не завсегдатай. Ну хорошо: свобода это приятно. Но чем хуже, если кабак сам приходит к человеку? А ведь может прийти!
Акли вынул из кармана один золотой и положил его на ладонь старого болтуна.
– Всегда к вашим услугам, сударь! – подобострастно согнувшись в поклоне изъявил свою покорность Шмидт.
– Пока мне ничего, не нужно. Или, пожалуй, одно: хочу знать, за что меня сюда упрятали?
– Вот этого-то как раз я и не знаю, сударь. Наверное чем-то прогневали императора? Нашего добрейшего Францика. Ах, какой это божественный человек!
– Вы знаете его?
– Еще бы. Со дня рождения. Я, как раз был в театре, сударь, в тот самый вечер-тогда я служил камердинером при графине Траутмансдорф. Стою в глубине ложи, держу на руке ее пальто, а в это время ее величество, наша дорогая Мария-Терезия, бабушка нынешнего императора, прямо во время представления выглядывает из своей ложи и сообщает публике:
Der Poldl hat an'Buam und grad am Binddag, am mein'Hochzeitsfag'21. Н-да, папаша Шмидт многое знает, может быть даже и больше, чем следовало бы.
– Чего стоят все ваши знания, если вы все равно не знаете, за что меня арестовали.
Папаша Шмидт небрежно помахал рукой.
– Такие вещи рано или поздно сами выясняются. Вот увидите – и это тоже выяснится. Только терпение и выше голову! А сейчас прошу вас проследовать вот сюда. Здесь, правда, уже есть один господин. Можно сказать веселый малый. Когда его часа полтора назад привезли, он был в крепком подпитии. А что удивительного? Вена – это город выпивох, весельчаков, шутников и похмелий. Не скажу ничего за воспитание данного господина. Костюмчик у него конечно – того. Но в остальных-то камерах людишки еще ниже рангом сидят. Что поделаешь – бедняк шилом бреется!
Видит бог – лучшего общества предложить вам не могу. В данный момент как на зло ни одного архиепископа. Они у нас в редкость. Скажу даже – мне еще ни один не попадался. Но если бы был, обязательно поместил бы вас к нему. Или если привезут какого – помещу сюда, к вам.– Кто знает, кого еще бог пошлет?
С этими прибаутками папаша Шмидт втиснул новичка в камеру, заверив его, что перед ужином он еще наведается за распоряжениями, а до тех пор может прислать ему губную гармонику, если господин желает поразвлечься!
– Нет, спасибо, не желаю.
– А зря. Гармоника – вещица веселая. Но как будет угодно. Пока, сударь!
Тюремщик захлопнул за ним дверь камеры. Со скрипом повернулся ключ в замке, и Акли стал арестантом.
В камере царил полумрак. Особенно он ощущался после яркого солнечного света, которым была залита эта часть тюремного здания снаружи. В первые мгновения вообще едва можно было различать предметы, но мало-помалу их очертания начинали проступать из полумглы: несколько мешков, набитых соломой, стол с кувшинами воды на нем. Единственным источником света было окошко под потолком с мутными стеклами. И удручающая тишина. Если бы ее не нарушал однообразный звук, как будто где-то что-то пилили. Но это только так показалось Акли вначале; просто на самых дальних нарах лежал и храпел мужчина. В потемках Акли споткнулся о табуретку и в сердцах отшвырнул в сторону. От ее громыхания спящий проснулся.
– Ну что там еще?– спросонья хриплым голосом рявкнул он, поднял из угла камеры огромную голову и вперил в новичка пару горящих в сумраке глаз.
– Извините, сударь, что я осмелился, не будучи знакомым, обеспокоить вас, но заверяю, что прибыл сюда не по собственной воле.
– Черт побери! – вдруг завопил тот, спрыгивая с нар.– Что я вижу? Господин Акли!
Акли даже попятился от неожиданности.
– Как, это вы, господин барон? Ну и ну!
– А разве вы не ко мне?– удивился барон Сепеши, потому, что действительно это был он.
– Не совсем,– просто отвечал Акли.
– Тогда каким ветром вас?..
– Обычным. Полицейские доставили.
– Доставили? Вас. Но за что?
– Если бы я знал! А вы – почему здесь, барон?
– О, для меня это привычное дело. Выйдя от вас, из Бурга, поехал в парк Пратер, пообедал в "Синем слоне". Настроение было премерзкое. Цыгане играли добрые венгерские песни, я тоже хотел заказать свою любимую, насвистал даже цыгану ее начало, но он и ухом не повел. Тогда я швыряю ему сотенную. Цыган запиликал. Но не успел он сыграть мне к половины, как появляется полицейский и волочит меня сюда. Все допытывался, кого я убил за эту сотенную.
– Вот видите? А всему виной ваш вызывающий наряд.
– Эх, бросьте вы! Это в конце концов даже забавно. По крайней мере хоть что-то происходит. А вот что касается вас, то это уж действительно любопытно, как вы сюда угодили?
– Я был в Городском парке, беседовал с мадемуазель Ковач, как вдруг ко мне подходят два агента тайной полиции и...
– Как?– перебил его барон.– Значит, вы говорили с моей невестой? Ну и? Чёт или нечет?
– Не стану от вас скрывать, барон: нечет! Сепеши гневно заскрежетал зубами.
– Не желает? Да?
– Ребенок она еще, господин барон. Несмышленое дитя,-принялся утешать его Акли.-Не созрела еще...
– Нет, будет по-моему!-вырвался из груди барона лихорадочный, страстный возглас.– Она будет моей! Поняли? Сепеши – уродливые мужики, страхолюдины. Но жены у них – красавицы. Потому что все Сепеши крадут своих жен. И мать мою похитил мой отец, и дед-в свое время бабку уворовал. Всегда крали. И красть нужно только все красивое. Эх, да что там: краденая женщина всегда слаще той, что сама к тебе липнет, что любит тебя.
Глава V Император гневается
Мадемуазель Ковач, в соответствии с указанием Акли, на следующем же перекрестке приказала кучеру повернуть и ехать прямиком в резиденцию императора.
Но в такой час, под вечер, к императору попасть трудно. Император в это время – обычно в цивильном костюме – либо прогуливается по городу, на променаде, заговаривая со всеми знакомыми, или копается в парке среди цветочных клумб и тогда вообще ни с кем не говорит, за исключением жены главного садовника (нет, я не хочу уподобляться сплетникам!), либо трудится у себя в лаборатории, где он – в соответствии с модой тогдашнего времени – занимается алхимией, конечной целью которой было, разумеется, получение золота. Но, увы, и он тоже не сумел разгадать тайну производства золота, и ему оставалось добывать драгоценный металл старым способом – из карманов своих подданных.
Однако он все же нашел применение колбам и ретортам для более мелких дел. Потому что человек, однажды вкусивший химии, уже больше не может отвыкнуть от нее, словно алкоголик от вина. Вот и на этот раз, когда дрожки мадемуазель Ковач вкатились на двор Бурга, государь находился в своей лаборатории, где проводил эксперименты по созданию новых духов. Он мечтал из лепестков розы и семян конопли создать новое душистое вещество. И потому приказал дежурному камергеру графу Дауну:
– Велите никому не мешать мне, и кроме моей дочери никого ко мне не пускайте...
Он как раз о ней думал. Для нее и хотел изобрести новые духи. Его постоянно распаляло желание сделать переворот, этакую маленькую революция... в жизни женщин. Эпидемия эта – делать революции – тогда настолько распространилась, что даже императору захотелось совершить одну. Сатанинская идея – чтобы принцесса источала свой, особый аромат, какого ни одна из женщин на земле не имела! Вот уж когда действительно произошла бы революция среди придворных дам, последствия которой мог бы один только бог предвидеть!
Отвары трав еще только закипали в котлах, когда в переднюю неожиданно заявилась воспитанница пансиона Сильваши. Где на страже находился один дежурный камергер. А между тем проникнуть и туда было делом не из легких. Проще верблюду пролезть через иголье ушко, чем пробраться в Швейцарский двор, а оттуда – в переднюю. Через которую вел ход в лабораторию. Потому что венский двор с тех пор как французские Людовики отправились к праотцам, сделался самым блестящим императорским двором в Европе. В каждом углу дворца буквально кишели жандармы, телохранители и стражи с алебардами, и у каждого такого чина была видимость дела. А потому каждый несчастный, которому хотелось попасть перед очи императорские, должен был на себе испытать, как исправно этот чин свою службы исполняет.
Однако у этого блестящего двора была и та положительная особенность, что он знал все-все. Даже чуточку больше всего. Тайна в этой всеобщей атмосфере всезнайства не могла просуществовать и более одного часа. И потому о королевской воспитаннице, находившейся в пансионе, знали также все при дворе. Тем более, что каждый год на рождество ее вместе с младшим братом обыкновенно принимал сам император. И об этом при дворе ходила тысяча всевозможных догадок. Сплетен и легенд... Вот уж где было вдоволь лакомств для судов-пересудов в будуарах-кулуарах. Старые герцогини с упоением пережевывали эту тему. Но и молодые от них тоже не отставали. И вдруг молодая красивая воспитанница пансиона появляется во дворце самолично. Словно солнечный луч блеснул в этих полных достоинства, чуточку мрачноватых старинных коридорах. Она слегка взволнована, бледна, в ее открытом. Чистом как у горной козочки взгляде – тревога.
– Мне нужно поговорить с его императорским величеством. Срочно, срочно! – запыхавшись повторяла она всем, с кем встречалась на своем пути. – Где он? Где его величество?
О, эти придворные носы! Как великолепно они унюхивают, откуда дует ветер, чувствуют каждый новый запах! Даже те, кто ее никогда не видел. Даже они сразу догадались, кем скорее всего может быть эта девочка.
Однако чего хочет малютка от императора? Почему она появилась так поздно? В этом есть что-то экстраординарное. Что-то произошло, или что-то может произойти. Вот когда хорошо бы разузнать – что? Придворная знать кинулась на новый запах, будто кошка, учуяв мышь. Это же удивительно, что именно здесь, где рождаются истинные великие события, в счет идут между тем только события ненастоящие, всякая ерунда, пустяки.
Девочка-подросток появляется в Бурге, и все – и у ворот, и у дверей, и в передних – говорят ей, что сейчас нельзя беспокоить императора. Говорят и... пропускаю ее все дальше и дальше: вдруг какой-то более старший чин сделает для нее исключение? Каждый только самую малость помогает ей, до тех пор, пока ответственность за его действия не очень велика, и эту ответственность делят на столько людей, что можно даже украсть императора, и потом не найдешь никого, кто из стражей за это в ответе.
– Попытайтесь, барышня, может быть министра двора разрешит? Министр двора оказывается тоже очень добрым человеком на сей раз.
– Его величество в такой час не принимает, но можно попробовать поговорить с дежурным камергером, может быть он...
Так барышня идет от Понтия к Пилату, от Пилата к дежурному камергеру, который в этот момент, скучая возле окна, разглядывал багрово-красное солнце, катившееся к закату, взирая на него таким безразличным и скучающим взглядом, как может камергер смотреть на небесное светило, о котором известно, что в его жилах не течет ни капли голубой крови. И вдруг за спиной камергера послышался шелест юбочек. О, этот шелест, о эти юбочки! Его натренированное ухо тонкого ценителя мгновенно уловит их хрустящий шум и выделит из тысячи других, как самый сладостны.
Камергер повернулся и замер от удивления, как будто его пришпилили к месту гвоздем – так хороша была собой эта девочка – свежая и очаровательная – робкая, будто мчавшийся через лесные поляны олень, который вдруг увидел перед собой охотника. Закатное солнце через стекло окон осыпало ее сверкающим золотом и, осветив ее личико, сплело сияющий ореол вокруг головы.
– Вам угодно? – пролепетал в замешательстве камергер.
– Мне нужно немедленно переговорить с его величеством. Я прошу вас. Сударь.
– Вы меня извините. Но его величество приказал никого не пускать к нему.
– О, сударь, но мой случай исключительный, и его величество простит вам. Прошу, умоляю вас, сударь.
Она подняла на него свои удивительные глаза – скромно, просительно и вместе с тем – чуточку приказывающее. Он – этот ее взгляд – и лаская, и согревая одновременно – словно сминал любого, кто вставал на его пути. И камергер почувствовал, что не сможет противостоять ему.
– Но кто вы и чего вы хотите?
– Значит, вы все же доложите об мне?
– Этого я еще не знаю. Все зависит от того...
– Дело в том, что арестовали одного человека, сударь. Человека, который...
– Арестовали? Ну это пустяки. Это же не вопрос его жизни, или смерти. Посидит немного, отдохнет, только и всего. Исключительный случай, если бы речь шла бы о казни. Вы меня извините, мадам...
– Мадемуазель... – поправила его, покраснев, девушка, хотя ей очень понравилось, что этот стройный красивый камергер считает, что она уже взрослая, замужняя женщина.
– Что же касается ареста, то это человек, который очень дорог и императору тоже.
– И императору тоже? Значит он дорог и кому-то еще? – решил подразнить юную гостью камергер.
Девушка зарделась, вспыхнув вдруг, как вспыхивает огонь, до того скрытый толстым слоем золы, когда на него подуют.
– Так вы доложите обо мне или нет? – спросила она, смелея и почти с упорством глядя прямо в глаза камергеру.
– Не могу. Его величество приказал никого не пускать к нему, разве только если придет его дочь...
– Так вот я и пришла – гордо проговорила девушка. – Его величество удочерил меня и воспитывает в пансионе мадам Сильваши.
Камергер поклонился.
– Что-то такое я слышал об этом. Мадемуазель, и рад вам служить.
Камергер исчез за дверью лаборатории, а немного погодя в переднюю вышел и сам император – в серой рабочей блузе и с зеленым козырьком на лбу.
– А, милая крошка! – добродушно воскликнул он. – Это вы! Ну что, дорогая, что-то случилось?
Девушка поспешила к нему, сделала книксен, поцеловала императору руку, а он погладил ее по волосам, выглядывавшим из-под шляпки. – Милый граф Даун, распорядитесь там, чтобы кондитер собрал для нашей маленькой гостьи пакет всяких сладостей. Пусть она возьмет его с собой.
Камергер удалился, а император повторил свой вопрос: – Что с вами случилось, милая? Да не дрожите вы так и не бойтесь, говорите смелее.
– Ваше величество! – проговорила она, обретя наконец голос от теплоты ободряющих слов императора. – Миклош Акли арестован.
Государь уставился на нее удивленным взглядом.
– Арестован? Акли? Наш Акличка? Но то же невозможно! Кто мог его арестовать? В Вену же еще не вступил неприятель?
– И тем не менее он арестован, ваше величество. Два агента тайной полиции забрали его в городском парке, где мы с ним прогуливались. Его последние слова были: Поезжай во дворец и расскажи обо всем государю!
– Ну, вы какие-то небылицы рассказываете, мой юный друг. В Вене, в конце концов, правлю я. А я ничего об этом не ведаю.
– Прикажите отрезать мне язык, если я сказала неправду.
– Что я по-вашему глупец, отрезать ваш милый язычок?! Просто я допускаю, что произошло какое-то недоразумение. Но вы успокойтесь, сегодня же он будет на свободе и вечером расскажет мне о случившемся с ним. А завтра я пришлю его к вам в пансион.
