Текст книги "Между нами и горизонтом (ЛП)"
Автор книги: Калли Харт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Будь осторожен! – кричит жена Линнемана. А затем, шепчетю – Господи, пожалуйста, будь осторожен. Не думаю, что смогу на это смотреть.
Салли опускает маленький мотор лодки в воду и заводит его. Не могу решить, был ли тот факт, что он завелся немедленно, обнадеживающим, или было бы лучше, если бы эта штука отказала и оставила их сидеть там на поверхности воды.
Салли действует машинально. Эффективно. Бесстрашно. Решительно. Он ни разу не посмотрел назад, на берег. Они отдаляются от берега, лодка подпрыгивает на воде, как камень, брошенный по поверхности воды, каждый раз, когда попадает в бурную воду.
Бегу обратно к машине так быстро, как только могу – дети все еще спят, слава богу. Хватаю старый бинокль Коннора и мчусь обратно к берегу с колотящимся сердцем в груди, лихорадочно всматриваюсь в линзы, чтобы найти Салли и Линнемана, но все, что могу видеть: бушующее, сердитое, серое море и бурлящее, сердитое, серое небо.
Прошло десять минут. Пятнадцать. Двадцать.
Никаких признаков лодки. В воде никого не видно. Майкл и его друг помогают парню из «Скорой помощи», который наконец-то очнулся и вытирает порезы на лице из медицинской сумки, стоявшей у его ног. Страх и тошнота скручивается внутри меня, как змея, и я снова иду вниз по пирсу, считая ступеньки, стараясь не паниковать.
– Насколько там глубоко? – спрашиваю я. – Они не так уж далеко отсюда. Почему никто из них до сих пор не смог доплыть до берега?
Майкл открыл было рот, но тут же закрывает его, явно расстроенный. Вздыхает.
– Все не так просто, Офелия.
– Там очень глубоко, – говорит парень, промывая порезы. – Весь остров – это вулкан. Земля уходит прямо под воду. Скалы спускаются на сотни футов. А как далеко вы можете плыть, мисс?
– Даже не знаю. Точно больше шестисот футов.
– В открытой воде? В шторм? В такой мороз? В темноте? Я так не думаю.
Это довольно быстро заставляет меня замолчать. Он прав. Может быть, в бассейне я смогла бы проплыть шестьсот футов. Даже больше. Но с такими условиями, как были там…
– Если бы люди попали в воду, они, вероятно, попытались бы доплыть до берега, но им бы это никогда не удалось. Вода слишком бурная, но что еще важнее – ледяная. В такой воде можно продержаться всего несколько минут. – Кем бы ни был этот парень, его поведение было отвратительным. Он едва взглянул на меня, когда говорил, сердито прикладывая ватный диск к губе. Мужчина примерно моего возраста, под тридцать, и его Бостонский акцент говорит мне, что он не местный.
Майкл кладет руку мне на плечо, предупреждая взглядом: наверное, это не очень хорошая идея для тебя быть здесь прямо сейчас. Если бы обстоятельства были другими, то возможно бы послушала его, но я истощена. А поиски Салли и Линнемана куда более насущная задача. Прохожу мимо мужчин, направляясь до конца пирса, задерживая дыхание так долго, как только могу, как будто это могло как-то помочь успокоиться.
Смотрю в бинокль, вглядываясь в море, и жду. Серое, белое и черное тянется, кажется, бесконечно. Наконец я вижу, как что-то движется по воде. Лодка? Нет, камень. Нет, наверняка... это лодка, несущаяся вглубь острова. Сначала не могу разглядеть, сколько людей на борту. А затем могу различить очертания одного человека. Только одного. Лодка слишком далеко, чтобы понять, кто это: Линнеман, Салли или кто-то еще. Бегу со всех ног на пляж, с грохотом проносясь по пирсу мимо Майкла и двух других парней.
Лодка быстро приближается. Замедляет ход, приближаясь к берегу, но все еще движется очень быстро. Прорезая волны, почти вылетает прямо из воды, ударяясь о землю. Линнеман первым перелетает борта лодки.
– Быстро. Вытаскивайте их, – кричит он.
Руки повсюду. Тела толкаются и пихаются. Ледяная вода пропитывает мои ботинки, ноги мгновенно покалывает от боли. Вода доходит мне до колен, а потом и до пояса.
– Офелия, вернись. Мы справимся. Пожалуйста! – Майкл толкает меня обратно на берег. Я спотыкаюсь и падаю в воду. Чьи-то руки помогают мне подняться, а затем тела поднимают над бортом лодки.
Обледеневшие.
Промокшие.
Безжизненные.
– Кто-нибудь умеет делать искусственное дыхание? – кричит Линнеман. – Кто-нибудь, начинайте проверять пульс.
Потом появляется Салли.
Он весь мокрый, волосы прилипли к голове, тяжело дышит, тонкая белая футболка прилипла к его телу, задравшись сзади, обнажая две длинные кровавые царапины и пятно красной кожи. Он перелезает через борт лодки, а затем каким-то образом ухитряется поднять еще одного человека позади себя, перекинув его через плечо, как мешок с мокрым цементом. Увидев меня, он бежит по воде в мою сторону.
– Не стой без дела, Лэнг. Давай. Соберись. – Схватив меня за руку свободной рукой, он начинает вытаскивать меня из воды за собой.
Я спотыкаюсь и падаю, едва поспевая за ним, но вот уже вся мокрая стою на коленях в песке, а Салли берет мои руки и кладет их на безжизненного человека, которого положил передо мной.
– Вот так, – говорит он. – Соедини руки вместе и нажимай. Вверх-вниз, вверх-вниз. Не останавливайся, пока я не вернусь.
Продолжаю нажимать своими переплетенными руками вверх и вниз на груди парня, как он показывал мне, ошеломленная, не в силах произнести ни слова, а Салли бежит назад тем же путем, которым мы пришли. На нем нет башмаков, ноги босые. Он снял их в лодке? Или потерял в океане? На моей руке кровь. Кровь на песке рядом со мной, там, где он только что стоял.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Продолжаю нажимать, не смея остановиться. Рев мотора лодки снова оживает, и когда я поворачиваюсь, оглянувшись через плечо, Салли и Линнеман уже снова подняли лодку на плечи, направляясь назад в океан.
– Они ведь вернуться? – Я оглядываюсь вокруг, ища кого-нибудь, кто объяснил бы мне, что, черт возьми, происходит, но люди на пляже отчаянно бегут к машинам, неся одеяла, неся тела, делая искусственное дыхание, как и я, и никто меня не слышит.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре.
Смотрю в лицо лежащего передо мной человека. Его губы посинели, приоткрылись, обнажив белые зубы. Кожа испещрена морщинками. На вид, ему лет шестьдесят с лишним. Может семьдесят. Сколько бурь он пережил в этих водах? Сколько раз он чуть было не расставался с жизнью, но возвращал ее обратно?
Я впадаю в транс. Продолжаю давить вверх и вниз грудь незнакомца, пока мои руки не начинают гореть и болеть, и чувствую, что не могу продолжать еще мгновение, но затем продолжаю еще немного.
Приехала еще одна «Скорая помощь», а потом раздается звук, похожий на барабанный бой, на биение моего сердца, стук лопастей по воздуху, и все смотрят вверх с облегчением. Вертолет «Скорой помощи», ярко-красный с белым, спускается с небес, как разгневанный Архангел. Санитары выскакивают из вертолета, перекинув сумки через плечо, и рассыпаются по пляжу.
– Мэм? Мэм, благодарю вас. Если вы отойдете на минутку, я смогу взглянуть на него. – Молодой парень, стоящий передо мной, не выглядит достаточно взрослым, чтобы профессионально спасать жизни. Однако он, кажется, точно знает, что делает, когда опускается на колени и начинает проверять жизненно важные показатели.
– Пульса нет. Как давно вы делаете искусственное дыхание, мэм?
Небо, словно разверзлось, и яркий, белый свет пронзил мрачное утро, ненадолго осветив пляж, прежде чем облака снова сомкнулись.
– Мэм?
– Хм?
– Как давно вы делаете искусственное дыхание?
– Не знаю.
– Он был в сознании, когда его вытащили из воды?
Я отрицательно качаю головой.
– Мне очень жаль, мэм. Этот человек мертв. Могу я вас проверить? Вы были в воде?
– Нет. Нет, я в порядке. Я... – Мой мозг отключился. Все было снимками, неподвижными кадрами, маневрирующими и прыгающими вокруг, на которых трудно сосредоточиться. Санитар накинул мне на плечи одеяло из серебристого, сморщенного материала и усадил на скамейку у пирса.
– Оставайтесь здесь, мэм. Кто-нибудь придет проверить вас через минуту, хорошо? – Молодой медик умчался, а я сижу неподвижно, пытаясь понять, что происходит.
Прошло очень много времени, прежде чем лодка снова вернулась.
Когда это произошло, я наблюдаю, как Салли и Линнеман вытаскивают еще пятерых мужчин из лодки и тащат на берег.
– Поверить не могу, – говорит один медик, – Парень в белой рубашке плавал за ними всеми. Он вытащил каждого.
– Это Салли Флетчер, – говорит другой.
– Брат Ронана Флетчера?
– Ага.
– М-да. Наверное, героизм – это семейная черта.
Больше я ничего не слышу. Я наблюдаю, как Салли носится взад и вперед по пляжу, пытаясь скоординировать всех, убирая мокрые волосы с глаз, срывая мокрую рубашку через голову, чтобы прижать промокший материал ко лбу пожилого мужчины, оказывая давление. Наблюдаю, как он закрепляет лодку, подтягивая ее к берегу, мышцы на его спине напрягаются и бугрятся, когда он работает. Он ранен довольно сильно, его кожа поцарапана, красная и кровавая. Наблюдаю, как он помогает поднимать парня на носилки, а затем вижу, как его колени подкашиваются. Салли падает на землю, глаза закатываются назад.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Добрый самаритянин
– По-видимому, все далеко не так плохо, как они думали. Обычное переохлаждение. Сегодня вечером его привезут обратно в медицинский центр.
– Боже, это безумие, что на острове нет настоящей больницы. Идиотизм.
Еще безумнее было наблюдать за тем, как Салли с тремя выжившими членами экипажа «Посейдона» увозят с острова на вертолете. В общей сложности Салли вытащил из воды одиннадцать человек, но восемь из них либо уже были мертвы, либо умерли на берегу.
Роуз варит куриный суп, а я учу детей арифметике и английскому за обеденным столом. Эми совершенно не обращала внимания на события прошлой ночи. Коннор заснул до прибытия Салли и не просыпался до прибытия вертолета, так что он увидел только часть спасения. Слава богу, он вообще не видел Салли. Парень, копия Ронана, мечущийся взад и вперед по пляжу? Это вызвало бы больше, чем несколько вопросов, а я не уверена, что прямо сейчас готова справиться с монументальной задачей – рассказать о брате-близнеце Ронана. Коннор все спрашивал, нельзя ли ему пойти посмотреть на обломки «Посейдона», которые все еще валялись на берегу. Но я слишком напугана, чтобы позволить ему это. Шесть человек все еще считались пропавшими без вести, и последнее, что мне было нужно – чтобы он увидел раздутый, искалеченный труп, вынесенный на берег.
– Я все еще корю себя за то, что не спустилась на пристань, – говорит Роуз. —Видела огни и машины, мчащиеся по дороге, но было так холодно. Я не могла этого вынести. Все еще говорят об этом. Это была самая большая суматоха за очень долгое время. – Роуз останавливается, бросив на меня косой взгляд, который я скорее чувствую, чем вижу. – Я также, возможно, слышала, что ты была очень расстроена из-за сама знаешь кого, – лукаво говорит она. Мы старались не упоминать имя Салли в присутствии детей. – Это правда?
– Конечно, я была очень расстроена. Он рисковал своей жизнью в этой маленькой лодке. Он столько раз входил и выходил из воды. Думаю, все беспокоились о нем.
– Майкл Гилфорд сказал, что видит все совсем не так. Он сказал, что у тебя была истерика. Ты вопила на санитаров, чтобы они делали свою работу. Бегала взад и вперед по пляжу, как одержимая женщина. Он сказал, что ты выглядела так, будто вот-вот схватишь нашего задиристого друга и сама утащишь его домой.
– Пффф. Что за нелепость?
Роуз тихонько смеется себе под нос, хватая щепотку соли из ладони и высыпая ее в бурлящий чан, стоявший перед ней на плите.
– Бедный Майкл. Каждый раз, когда женщина ступает на остров, он начинает ее обхаживать. А потом бац и она влюбляется в сама знаешь в кого. И все.
– Я не влюблена в сама знаешь в кого.
Эми с горящими глазами, вскидывает голову, отвлекаясь от лежащего перед ней листка бумаги, на котором усердно снова и снова писала буквы алфавита.
– Ты влюбилась? – удивленно спрашивает она. – Знаешь, это мерзко. Это значит, что ты должна целовать мальчика с открытым ртом.
– Ты права, звучит мерзко, – соглашаюсь я. – Но ты не волнуйся, Роуз ошибается. Я не влюбилась.
– Хорошо. Думаю, что мальчики и девочки не должны целоваться. Они даже не должны держаться за руки. Это не гигинично.
– Гигиенично?
Эми кивает головой.
– Да. На мальчиках повсюду большие микробы. Когда прикасаешься к ним, они заражают тебя своими микробами.
– Понятно.
Роуз изо всех сил старается не рассмеяться, а Коннор закатывает глаза.
– У девочек микробов не меньше, чем у мальчиков, Эми.
Она наклоняет голову и снова принимается рисовать стебель очень высокой буквы «Т».
– Я так не думаю. От мамы всегда приятно пахло, как от цветов. От Фелии и Роуз тоже. От тебя пахнет собачьими какашками.
– Ты не нюхала собачьи какашки.
– Нюхала. На тебе.
– Хватит, вы двое. Почему бы вам не сосредоточиться на своей школьной работе, а потом можем пойти поиграть в какую-нибудь игру или еще что-нибудь.
– Снаружи? – Коннор выглядит слишком обнадеженным.
Знаю, что как только я выпущу его через парадную дверь, он побежит к утесу с биноклем, чтобы осмотреть скалы внизу на предмет обломков корабля.
– На улице холодно, и все еще идет дождь. Прости, милый. Может быть, завтра, если погода немного улучшится.
И они уничтожат жуткие свидетельства несчастного случая, произошедшего прошлой ночью.
Мой ответ совсем не радует Коннора.
– Без разницы. Не могу дождаться, когда мы сможем нормально ходить в школу. По крайней мере, тогда мы сможем иногда бывать на улице.
– Еще две недели, – соглашаюсь я.
Если он хотел, чтобы я обиделась на то, что он скорее предпочтет пойти в школу, чем останется со мной дома, то он будет очень разочарован. Мне нравится преподавать им уроки, но для детей было нехорошо все время находиться в окружении взрослых. Им обоим нужно было быть рядом с другими ребятами, как нормальным детям. Этот большой старый дом с его пустыми спальнями и извилистыми коридорами, хотя и красиво украшенный и сверх меры удобный, не подходящая игровая площадка для детей.
– Ты пойдешь проведать его? – неожиданно спрашивает Роуз.
– Кого?
Вздохнув, она приподнимает одну бровь.
– Сама знаешь кого.
– О боже, нет. С какой стати мне это делать?
– Потому что ему было бы приятно увидеть дружелюбное, знакомое лицо. Сомневаюсь, что кто-то еще на острове заглянет проведать его.
– А я сомневаюсь, что он считает мое лицо дружелюбным или знакомым, Роуз. Мы разговаривали несколько раз, и каждый раз он вел себя как осел, а я злилась. Я, вероятно, последний человек, которого он хотел бы видеть, пока выздоравливает.
– Думаю, ты ошибаешься, – говорит она, помешивая суп все быстрее и быстрее, как будто она на самом деле не обращает внимания на то, что делает. – Мне кажется, люди его недооценивают. Думаю, что он способен на доброту. С другой стороны, думаю, что он также питается ссорами с людьми, поэтому, вероятно, получит удовольствие от хорошей перепалки с тобой. Это мгновенно поставит его на ноги.
– А ты собираешься навестить его?
Роуз прекращает помешивать и полностью разворачивается ко мне с выражением ужаса на лице.
– Черт возьми, нет. Этот человек злобен, как медведь, попавший головой в капкан, особенно когда болен. Я бы не вошла в этот медицинский центр, даже если бы мне заплатили.
***
Назовите меня мазохисткой, но позже тем же вечером я обнаруживаю, что толкаю двери медицинского центра, пытаясь понять, хочу ли я убежать или хочу спросить медсестру в приемной, в какой палате находится Салли, и нанести ему визит.
Роуз осталась с детьми. Я так рада, что Ронан на самом деле не совсем облажался и не оставил меня следить за детьми самостоятельно. Ронан был отцом-одиночкой чуть больше года, но у него было две няни, которые постоянно сменяли друг друга, водили детей на любые занятия или концерты, присматривали за ними, пока он работал, готовили им еду и вообще занимались делами. Без помощи Роуз я бы пошла ко дну. Было много людей, которые сами заботились о своих детях, и уверена, что они прекрасно справляются со своей работой. На самом деле я восхищаюсь ими, но твердо верю, что воспитание детей – это тяжелый труд, и была готова принять любую помощь, какую только могу получить.
Медицинский центр – тихое, стерильное место. Одноэтажное здание, размером с обычную амбулаторию. Стены зала ожидания увешены такими замечательными табличками, как: «Главный медицинский центр Козуэй не оборудован для родов. При первых признаках родов, пожалуйста, направляйтесь на материк, чтобы получить медицинскую помощь в подходящем учреждении» и «Боли в груди? Наша дежурная дипломированная медсестра работает с 6 до 9 вечера, с понедельника по четверг. Пожалуйста, не стесняйтесь обращаться за консультацией.».
Здесь нет никакого упоминания о том, как вы должны отправиться на материк, если у вас начались схватки посреди ночи, а Джерри прекратил переправу. Также не было никакого упоминания о том, какие действия следует предпринять, если вы испытываете боль в груди в пятницу, субботу или воскресенье в любое время после девяти часов, и вы хотите обратиться к терапевту.
– Мисс? Простите, мисс? Могу я вам чем-нибудь помочь?
Я отворачиваюсь от причудливых надписей на стене и замечаю рыжеволосую женщину с вечеринки Роуз, сидящую за стойкой регистрации. На ней темно-синяя униформа, к которой приколот неприлично большой бейдж с надписью «Гейл». Под именем кто-то, предположительно Гейл, от руки дописал «медсестра-стажер». Она одаривает меня яркой улыбкой, демонстрируя стену милых кривоватых зубов, которые каким-то образом делают ее очаровательной.
– Ох, да. Я... я ищу Салли Флетчера. Мне сказали, что сегодня вечером его привезли с материка.
Гейл кивает.
– Да, все верно! Они действительно привезли его сюда. – Гейл кажется слишком взволнованной.
– Вы можете сказать мне, в какой он комнате? Я бы хотела навестить его.
Ее широкая улыбка гаснет.
– О. Нет, не могу вам помочь. – Не могу сказать, была ли она искренне расстроена тем фактом, что не смогла сделать то, о чем я просила, или же ей удалось изобразить смесь крайней пассивной агрессии в сочетании с щедрой порцией сарказма.
– Что значит «не могу»?
– Салли здесь нет.
– Но вы только что сказали, что медики привезли его сюда сегодня вечером?
– Все верно. – Гейл снова кивает, и ее рыжие кудряшки подпрыгивают.
– И что? Куда же он делся?
– О, он ушел домой. Не захотел здесь спать. Сказал, что здесь пахнет смертью, – весело говорит она.
– Ладно. Значит... он был достаточно здоров, чтобы пойти домой самостоятельно?
Гейл сует в рот кончик колпачка от авторучки и принимается жевать его, закатив глаза к потолку. Очевидно, она очень, очень напряженно думает.
– Нет, – медленно произносит она. – Я бы так не сказала. Я бы сказала, что он все еще очень болен. Но Колин его подвез.
– Понятно. Гейл, можно тебя кое о чем спросить?
– М-м-м.
– Где ты учишься?
– Учусь?
– Да, ну, знаешь, чтобы стать медсестрой. – Я указываю на ее бейджик.
Она смотрит на надпись так, словно видит ее впервые.
– Ах, это? Нет-нет. Не обязательно нужно учиться, чтобы стать медсестрой. Просто учишься всему по ходу дела. Это все равно что быть секретарем. Все просто.
– Не думаю, что... – Я замолкаю.
Гейл пристально смотрит на меня, ловя каждое слово, слетающее с моих губ, и я ясно вижу, в чем проблема: свет горит, но никого нет дома. Как, черт возьми, ей удалось получить работу в медицинском центре? Как такое возможно?
– Можешь сделать мне одолжение, Гейл? Не могла бы ты записать для меня адрес Салли? Я хочу убедиться, что с ним все в порядке.
– О! Если вы пойдете к нему домой, можете сделать мне одолжение? Передать ему это? – Она сует руку под стол и бросает на стойку большой белый бумажный пакет с надписью на лицевой стороне. – Он забыл свои обезболивающие, когда уходил. Ему будет очень плохо без них.
– Да, я передам.
– Отлично. – Гейл сияет так, словно все ее проблемы были решены.
Она отрывает листок бумаги от блокнота у телефона и что-то пишет на нем. Когда протягивает его мне, я очень озадачена тем, что там написано:
«Маяк».
И это все.
– Прошу прощения? Маяк?
– Ага.
– И где он? Как мне туда добраться?
– О, это очень просто. Следуйте указателям. Это единственный маяк на острове.
***
Из всех мест в мире, где мог бы жить Салли Флетчер, маяк действительно имел какой-то извращенный смысл. Смотрители маяков обычно были изолированными, отшельниками, не так ли? С непреодолимой потребностью отгородиться от мира? Он словно Хитклифф поселился в каком-то продуваемом всеми ветрами уголке острова и мучает местных жителей только тогда, когда на него находит дурное настроение. Возможно, Холли была права, когда назвала его так на вечеринке у Роуз.
Я еду, пока не нахожу знак «Маяк», а потом продолжаю ехать, пока не нахожу еще один и еще. Вскоре никаких знаков больше нет, и я понятия не имею куда ехать. Через добрых полчаса, ведя «Лендровер» по извилистым грунтовым дорогам и холмистым тропинкам, сдаюсь и наконец спрашиваю дорогу у первого встречного – пожилого мужчину в старом пальто, стоявшего на обочине дороги и смотревшего в небо так, словно ждал, что с него свалится что-то чудесное, и он был полон решимости не быть застигнутым врасплох.
– На маяк? Ну, ты сильно сбилась с курса. Возвращайся к главной дороге, а затем сверни на третий поворот направо, мимо дома, который выкрашен в синий цвет. А потом до самого конца этой дороги. Там и будет маяк.
– Спасибо. Вас куда-нибудь подвезти?
Он выглядит очень удивленным.
– Нет. Мне и здесь хорошо, спасибо.
На многие мили вокруг ничего не видно, и я не вижу никакой реальной причины для того, чтобы он стоял здесь, глядя в небо, но мне не хочется его обижать, поэтому держу рот на замке и уезжаю.
Двадцать минут спустя на краю скалистого утеса появляется маяк, отлитый заходящим солнцем широкими оранжево-желтыми мазками, словно сошедший с картины Афремова. Припарковавшись снаружи, замечаю стопку указателей «Маяк», сложенных в кучу у каменистой тропинки, ведущей к скалам.
Дверь распахивается прежде, чем я успеваю вылезти из машины, и Салли стоит в проеме, положив одну руку на живот, а другой упершись в дверной косяк, глядя на меня широко раскрытыми глазами человека, впервые столкнувшегося с инопланетянами.
– Какого хрена? – произносит он одними губами.
– Это ты мне скажи, – отвечаю я одними губами.
Мне не хочется выходить из машины теперь, когда увидела дерьмовое выражение его лица. Его волосы торчат в разные стороны, а подбородок покрыт темной щетиной, которая каким-то образом придает ему вид одновременно неопрятный и сексуальный. На нем узкая серая рубашка с длинными рукавами, закатанными до локтей и пара потрепанных черных джинсов. Он бледен, под глазами залегли тени, и это придает ему какой-то затравленный вид.
Медленно, все еще прижимая одну руку к животу, Салли ковыляет через дверной проем и останавливается перед дверцей со стороны водителя, глядя на меня через окно. Когда я не опускаю стекло, он поднимает руку и стучит костяшками пальцев по стеклу.
Похоже, после этого у меня нет особого выбора. Окно опускается. Салли с минуту рассматривает меня, рассматривает машину в целом, потом говорит:
– Не думаю... что это совпадение?
– Ты оставил свои лекарства в центре.
Салли поворачивается и ковыляет прочь.
– Я не буду принимать это дерьмо.
– Это обезболивающее, Салли. Они не прописали бы его тебе, если бы не думали, что ты в нем нуждаешься.
– Мне это не нужно. Откуда ты вообще знаешь, что это обезболивающие? —Притормозив, он оглядывается на меня через плечо и хмурится. – Ты копалась в моем дерьме?
– Вообще-то я удивлена, что это не антипсихотики, – огрызаюсь я. – И нет, я не копалась в твоем дерьме. Гейл поделилась информацией, прежде чем передала конверт.
– Ха! Гейл.
– Да. Твоя подружка не самая светлая голова, да?
Выхожу из машины и следую за ним.
– Ты слишком хорошо знаешь, что она не моя подружка.
– Ты сам так сказал.
– Это ничего не значит.
– А почему эти таблички сложены рядом с домом, Салли?
– Чтобы помешать любопытным занудам появляться у меня дома без предупреждения. – Остановившись у входной двери, он поворачивается и загораживает вход одной рукой. – Но похоже, в данном конкретном случае это не сработало, не так ли?
– Я просто пытаюсь быть добрым самаритянином, придурок.
– Я не христианин.
– И что?
– Добрый самаритянин. Это ведь из Библии, верно?
– Не обязательно быть христианином, чтобы быть хорошим человеком, Салли.
– Ага, как скажешь. Слушай, тут чертовски холодно, а у меня четыре сломанных ребра. Пожалуйста, мы можем сделать это в другой раз?
Через его плечо я вижу комнату в беспорядке и телевизор на стопке книг, его экран превратился в статику. Белый шум шуршит и низко потрескивает. Я должна просто уйти. Как только узнала, что он отказался от лечения в медицинском центре и уехал домой, должна была оставить его на произвол судьбы. Но Салли выглядит ужасно. На лбу выступил липкий пот, а руки дрожат. Он не принял ни одного из своих проклятых обезболивающих лекарств, а теперь говорит мне, что у него сломано четыре ребра. Боже, как, черт возьми, я могу просто уехать сейчас? Это было бы достаточно легко сделать. Было бы здорово захлопнуть дверцу машины и умчаться, оставив его позади в пыли. Но не успею я проехать и мили, как на меня накатит чувство вины, и мне придется поворачивать назад.
– Черт побери, Салли. Успокойся. Просто впусти меня внутрь, чтобы я могла приготовить тебе что-нибудь поесть и что-нибудь теплое выпить. А потом уйду, обещаю.
Салли склонил голову набок. Его дыхание поверхностное, слабее, чем следовало бы.
– Ты такая благодетельная, да? Как звали ту цыпочку из «Звуки музыки»? Монахиня, которая не прекращает свое адское пение? Ну, та, которая спасла тех детей от нацистов? Ты такая же, как она. Такая... лучезарная. – Он произносит это слово так, словно это оскорбление.
Скрещиваю руки на груди.
– Я совсем не такая, как она. Мы можем просто зайти внутрь? Ты прав, сейчас холодно, а я не испытываю желания подхватить переохлаждение.
Салли поднимает брови.
– Очень смешно.
Ладно, это было довольно глупо с моей стороны, но ему не нужно было быть таким ослом.
– Салли. Давай же. – Господи, умоляю его впустить меня в свой дом, чтобы я могла позаботиться о нем? Как это могло случиться? Действительно, это категорически, абсолютно бессмысленно.
Он вздыхает, опуская руку.
– Ладно. Можешь войти. На двух условиях.
– Каких?
– Если ты войдешь в мой дом, даже не думай о том, чтобы попытаться что-нибудь прибрать. Убери одну книгу, одну тарелку, одну кружку, и ты вылетишь за дверь быстрее, чем успеешь сказать «супер-архи-экстра-ультра-мега-грандиозно».
Он выглядит таким чертовски довольным собой, что я просто не могу не стереть улыбку с его лица.
– Это из «Мэри Поппинс», а не из «Звуков музыки».
– Мне все равно. Если ты будешь копаться в моем дерьме, то вылетишь. Понятно?
Сдаваясь, поднимаю руки в верх.
– Ладно. Я не буду прибирать.
– И второе условие – чтобы никакой ерунды с горячим чаем. Если ты идешь внутрь, значит, пьешь виски.
– Что? Почему я пью виски?
– Потому что я пью виски.
– Но мне нужно сесть за руль.
Он пожимает плечами.
– Либо так, либо никак, Лэнг.
Насколько ему будет больно, если я прямо сейчас ткну его в грудную клетку? Наверное, очень больно. Достаточно, чтобы заставить его вести себя прилично? Я закатываю глаза.
– Ладно. Хорошо. Как скажешь. Просто впусти меня уже. У меня немеют ноги.
***
Внутренняя обстановка маяка довольно сюрреалистична, как будто ее придумал Эшер, со странными углами и причудливыми лестницами, которые не должны были работать вместе, но каким-то образом работали. Понятия не имею, почему Салли предупредил меня, чтобы я не убиралась. Повсюду лежали стопки книг и одежда, да, но одежда сложена в стопки, а книги аккуратно выстроены в ряд. Вокруг не было ни тарелок, ни кружек. Даже в маленькой кухне, куда он привел меня, ворча себе под нос.
Салли достает два стакана из одного шкафа, а затем роется в другом шкафу, пока не находит наполовину полную бутылку «Далвини».
– Лед? – спрашивает он через плечо.
– Даже не знаю. Наверное? Я никогда раньше не пила виски.
– Ты никогда... – Кажется, он не может в это поверить. – Ты никогда не пробовала виски? Возможно, это самая нелепая вещь, которую ты когда-либо говорила. Наверное, женщины в Калифорнии пьют «Совиньон Блан», или «Пиммс», или еще какую-нибудь дрянь. «Мохито»? «Космополиты»?
– Иногда. На самом деле я вообще не пью.
– О, Боже, спаси нас. – Повернувшись, он протягивает мне стакан, в котором на три пальца плещется темно-янтарной жидкости. – На твоем месте я бы зажал нос и выпил залпом. Тебе это не понравится.
Я беру стакан.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что я довольно наблюдательный человек. А теперь пей.
Я проглатываю жидкость. Это отвратительная, ужасная, мерзкая дрянь, которая обожгла мне горло и оседала в желудке маленьким огнем, который никак не хочет гаснуть. И это только после первого глотка. Мне остается сделать еще четыре или пять глотков, прежде чем достигаю дна стакана. Мне дико хочется кашлять, плеваться и кривиться, но не хочу доказывать Салли, что он был прав.
Мне удается скрыть свое отвращение, хотя Бог знает, как это получилось. Салли наблюдает, как я мужественно делаю большие глотки виски, его лицо ничего не выражает, пока я не опрокидываю стакан и, наконец, не осушаю его полностью. Он слегка кивает, поднимая свой бокал.
– Вау. – Он сделал глоток из своего стакана, слегка поморщившись и сглотнув.
– Вау?
– Да. Я впечатлен. Там было три шота, и тебя не стошнило.
– Три шота? Салли, мне нужно ехать обратно через весь остров. Какого черта?
Он надувает губы, наливая еще виски в стаканы.
– Я думал, ты останешься здесь и будешь «заботиться обо мне», – говорит он, пальцами показывая воздушные кавычки на последних словах.
– Так и есть. Но я должна вернуться домой и позаботиться о Конноре и Эми. Помнишь? Твои племянница и племянник?
– Я не хочу говорить о них. Или о Ронане, – говорит он, подняв указательный палец. – Если тебе нужно будет уехать, я могу попросить Джареда отвезти тебя. А пока… – Он возвращает мне мой стакан, в котором на этот раз гораздо меньше виски. – Пей.
Делаю крошечный глоток виски, нахмурившись.
– Умница. – Салли улыбнулся, но это мрачная, неуютная улыбка, которая выдает, как ему больно. Его рука все еще прижата к диафрагме, как будто это была единственная вещь, удерживающая его внутренности на месте.
– Ты не можешь принимать обезболивающие, если выпил, – тихо говорю я.
– Я и не планирую. Как я уже и сказал, мне не нужно это дерьмо.
