Текст книги "Убийцы прошлого"
Автор книги: Калеб Карр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Не думаю, что в этот миг все остальные почувствовали себя в безопасности – разве что Малкольм; и именно Малкольм первым заметил драматическое изменение курса "Б-2".
– На восток, – произнес он так тихо, что я едва расслышал его сквозь гул самолетов и взрывы. – На восток, – повторил он более настойчиво. – Он повернул на восток!
Полковник Слейтон склонился над одним из навигационных мониторов, и его голос сделался, к моему вящему испугу, еще более сдержанным.
– Если он не сменит курс, то выйдет на прямую, соединяющую густозаселенные области: Белосток, Минск, Смоленск… – Он поднял глаза и взглянул на «Б-2», страшась назвать последнее звено этой цепи.
– Москва, – медленно объявил Малкольм. Его лицо стало пепельно-серым, а слова – скупыми, но решительными: – Лариса, Гидеон – оба в башню. – Ларисе не нужно было повторять дважды. Она вскочила и за руку потащила меня к двери. – Подождем, пока он пройдет Смоленск, – крикнул Малкольм нам вслед. – Если смены курса не будет…
Лариса обернулась.
– Он уже слишком близко. Разве не так, брат? На этой скорости…
– На этой скорости, сестричка, твоей руке лучше бы не дрогнуть.
Остаток этой части моей истории будет ужасающе прост и лаконичен, словно бесплодная пустыня. Я бы с радостью приукрасил ее, если бы это могло повлиять на ее исход. Лариса и я едва ли обменялись словом за время на посту в башне. В следующие три четверти часа, пока под нами проносились неопознанные восточная Польша и западная Россия, в прозрачной полусфере царило молчание, которое не прерывали даже звуки пушечного огня и ракетных взрывов, так как самолеты союзников отказались от преследования задолго до того, как мы вступили в непредсказуемое воздушное пространство непредсказуемой рухнувшей империи – России. Я не знаю, о чем думала тогда Лариса, и не догадался спросить ее после; что до меня, то я раздумывал о том, что же творится в ее голове, когда она готовится оборвать чью-то жизнь. Это казалось неизбежным: Эшкол вел себя так, что у нас не было иного выбора, кроме как прикончить его. Нам оставалось лишь надеяться, что от падения самолета пострадает не слишком много людей, размышлял я в тот миг.
Мне и в голову не приходило, что корабль Эшкола может просто-напросто исчезнуть из виду, однако где-то между Минском и Смоленском так и случилось. Ни на моих приборах, ни на экранах систем слежения, как вскоре уведомил нас Малкольм, не было и признаков «Б-2». Я пребывал в глубоком замешательстве до тех пор, пока Лариса не предложила простейшее из возможных объяснений: самолет Эшкола разбился. Мое настроение резко скакнуло вверх при этой мысли, но я принудил себя проявить скепсис. Разве мы не увидели бы пожара? Разве не заметили бы падения? Разве Эшкол, в конце концов, не катапультировался бы в случае неминуемой аварии? Не обязательно, ответила Лариса, самолеты, бывает, разбиваются и без видимых последствий вроде сильного взрыва, и порой так внезапно, что заметить его падение было бы весьма сомнительно. Условия ночного полета порой сбивают с толку настолько, что пилот может до самого конца так и не узнать о том, что обречен.
В любом случае, следовало срочно повторно проверить и область предполагаемого падения, и настройки бортовых систем, так что мы с Ларисой вернулись из башни в носовую палубу. Но никто из нас так и не смог обнаружить ни следов аварии, ни признаков сбоя в работе устройств. Мы предположили, что самолет Эшкола потерпел крушение в каком-нибудь лесу или в поле, и обломки можно будет обнаружить лишь после восхода солнца.
Откуда нам было знать? Что могло бы заставить нас вновь прослушать Малайзию и узнать о похищении чего-то большего, чем «Б-2»? И даже если бы мы каким-то чудом узнали, что на этом самом «Б-2» была установлена краденая американская система «стелс», настолько новая и засекреченная, что о ее похищении даже в самой Америке была осведомлена лишь горсточка людей, – что могли бы мы предпринять, чтобы обойти ее защиту? Все эти вопросы до ужаса спорны. В ту же ночь – и во все последующие ночи – властвовал лишь один несомненный факт.
В тот самый миг, когда все мы почти поверили в удачу и в то, что счастье изменило Эшколу, горизонт на северо-востоке вдруг озарился красочным, ослепительным светом. Ничто не мешало обзору, и внезапно возникшее зарево приковало наше внимание; понимая ужасную правду, никто из нас не произнес ни слова на протяжении неотвратимой развязки.
Ядерный гриб, налитый всеми ужасными цветами, высвобожденными взрывом, стал медленно подниматься над тем, что недавно было Москвой.
Глава 41
Кошмарное облако ядерного взрыва, парализовавшее всех, стало развеиваться задолго до того, как кто-либо из нас смог вымолвить хоть слово. Первым заговорил Эли, задав вопрос, волновавший сейчас каждого: как смог Эшкол уйти от нас? Ответа, конечно же, не было ни у кого, и вопрос обвинением, повис в воздухе на все то время, что заняло возвращение на Сент-Кильду. Лишь там полковник Слейтон, после многих часов, проведенных в диспетчерской, сможет найти объяснение. Но тогда мы все лишь покачали головами и продолжали молча смотреть на происходящее, пребывая в замешательстве, вызванном не только наблюдаемой трагедией, но и тем, что не знали, как быть дальше.
Из этого чудовищного окаменения нас вывел, разумеется, Малкольм. Голосом, схожим со скрипом мельничных жерновов, что так отвечал смертной бледности его лица, он отдал Ларисе приказ направить корабль в пылающий город, что исторгло у нас вздох недоверчивого изумления. Видя, до чего Малкольм опустошен, Лариса мягко намекнула, что это может быть опасным, но гневный и резкий ответ ее брата гласил, что на некоторое время корабль защитит нас от радиации и что он, как и мы все, должен видеть разрушения собственными глазами. Без дальнейших пререканий Лариса приняла управление, и мы полетели навстречу крушению иллюзий, да такому, какое за всю мировую историю испытали всего несколько человек.
Не существует слов, чтобы описать все это; во всяком случае, мне таких слов не найти. Может, описать, сколько теней – отпечатков тел – я обнаружил в том, что обычно называют «серым» пеплом? Или бесконечное множество оттенков того, что для самоуспокоения именуют "выжженной землей? Что может передать тошнотворный вид тысяч испепеленных и искалеченных человеческих тел, живых и мертвых, что избежали полного испарения? Но отвернуться я не мог. Когда-то я слышал, что разрушение противоестественным, но неодолимым образом притягивает взор, но не ожидал, что испытаю это сам при виде кошмарной панорамы.
Понятно, что эпицентром взрыва стал Кремль, в чьих стенах безумный Иосиф Сталин когда-то пил перцовку и разрабатывал планы геноцида (хотя и не того геноцида, в котором обвинял его Дов Эшкол). От этого места и его окрестностей не осталось ничего, как и от торговых улиц близ Тверской (Сталин когда-то перестраивал их по собственному проекту). С лица Земли были сметены модный Арбат и средневековое Замоскворечье по ту сторону Москвы-реки. Мощности миниатюрной бомбы оказалось достаточно, чтобы вырвать само сердце города – и всей России. И все это во имя мести за воображаемый грех, в который так желал верить неуравновешенный Эшкол, чтобы найти наконец рациональное объяснение судьбе своих предков и с гордостью предстать перед теми, кто умер так давно.
Mundus vult decipi.
Страшное турне по лежащему в руинах городу, предпринять которое Малкольм счел столь необходимым, стоило ему слишком дорого: чувство вины, истощение и шок в сочетании с его хроническим недомоганием вызвали кризис, который не стал неожиданностью ни для кого из нас. По правде говоря, поразительно, что больше никто из нашей команды не сломался тогда под тяжестью увиденного. Полковник Слейтон снова перекинул чудовищно скрюченную левую руку Малкольма через свое плечо, приподнял его практически невесомое тело и направился в корму. Лариса на миг крепко прижалась ко мне, каким-то образом поняв, что все, чему мы были свидетелями, навсегда изменило наши отношения. После она бросилась за братом, поддержав его бессильно болтающуюся руку, пока Слейтон нес его. Эли взял курс на Сент-Кильду, а затем все оставшиеся разошлись в поисках уединения, чтобы примириться с непостижимым.
Мы еще не прибыли на шотландский берег, когда я решил, что больше не стану участвовать в большой игре Малкольма. Сомнения (к которым я должен был прислушаться) впервые появились у меня тогда, когда мы только узнали о Дове Эшколе. Эшкол, человек, патологически готовый принять фальшивку, способный пойти из-за нее на беспрецедентное массовое убийство, – вот что за мысль оглушительно грохотала в моем черепе. Сколько еще на свете таких, как он? Разве можно множить обман, навлекая на мир новые катастрофы? Разве жалобы Малкольма на то, что мир не расположен признать себя обманутым нашей скрупулезно проработанной ложью, не подтвердились столь чудовищным образом? Теперь я понимал: действия Малкольма и команды не стали противоядием от ослепившего человечество информационного дурмана. Я нес ответственность за то, что один из безумцев свихнулся окончательно, – пусть эта ответственность была косвенной, – и этого было достаточно, чтобы выйти из игры.
Было трудно прийти к этим умственным и нравственным выводам, но этот труд казался просто чепухой в сравнении с эмоциональными, да и практическими вопросами, встающими передо мной из-за решения покинуть корабль. Первое и самое главное – Лариса. Много лет назад я уверился в невозможности найти женщину, которая не просто примирится с моими жизнью и трудами, а примет их с восторгом; и теперь, когда я наконец ее обрел, решиться на разрыв было непросто. Ведь наше естественное влечение друг к другу крепилось еще и теми узами, что часто возникают между людьми, пережившими насилие в детстве. Правда, имелся шанс, что ради меня Лариса покинет своего брата. Думать иначе было настолько больно, а мозг мой так отупел, что остаток пути до Сент-Кильды я все больше и больше зацикливался на этой мысли.
Эта дурная фантазия, которая бросила вызов и моей профессии, и моему знанию характеров Малкольма и Ларисы, оказалась достаточно могущественной, чтобы повлиять на мои думы о том, как справиться со статусом международного преступника. Сдамся ли я на милость правосудия? Буду ли объяснять, что не принимал личного участия в заговоре, повлекшем гибель миллионов людей? Стану ли рисковать свободой? Нет, не стану; но с учетом умений и навыков, что я приобрел у Малкольма, я смогу свыкнуться с жизнью международного изгнанника, и даже получать от нее удовольствие. Если, конечно, Лариса уйдет со мной.
Когда наш корабль проносился над островом Скай, мои грезы стали уже совсем детальными и романтическими: мы с Ларисой, живущие в бегах, берущие все, что нужно и все, что пожелаем, у мира, который не в силах помешать нам.
И поэтому когда Лариса, убедившись, что ее брат спокойно спит, добралась до моей каюты и со слезами упала в мои объятия, я счел это признаком того, что любовь ко мне начала перевешивать преданность брату. Я не сказал ей ничего ни об этих мыслях, ни о моих иллюзорных планах на будущее, полагая, что будет честней вначале обговорить все с Малкольмом.
Я продолжал умалчивать об этом на протяжении нескольких последующих дней на Хирте, когда остальные по-прежнему искали возможность примириться с увиденным и пережитым. Это было нелегкое время: несмотря на то, что мы избегали этой темы в разговорах, все мы были вынуждены просматривать новости и репортажи о московской трагедии. Наше общее, хоть и невысказанное горе становилось глубже по мере того, как росло число жертв. Правда о Дове Эшколе в конце концов выплыла наружу, но при этом говорилось и об имевшихся у него сообщниках, что сумели спастись на каком-то новейшем летательном аппарате. Поэтому к опасениям обитателей острова добавилась возможность нападения на Сент-Кильду.
Эти опасения, правда, поубавились, когда после двух дней ухода за братом Лариса объявила, что Малкольм наконец связался с Эдинбургом. Шотландский парламент отказался выдавать ООН информацию о местонахождении Малкольма в обмен на его обещание дополнительно профинансировать борьбу шотландцев за независимость. Испытав облегчение от мысли, что на некоторое время нас оставят в покое, все вернулись к размышлениям о недавнем прошлом и о неясном будущем. Я хотел было заняться тем же самым, но Лариса поймала меня за руку.
– Он хочет видеть тебя, – сказала она, указывая на убежище Малкольма. Оно было расположено так, чтобы никто не смог проникнуть в его личную лабораторию. – Но ему нельзя волноваться, Гидеон, – он идет на поправку, но все еще болен. – Она поцеловала меня торопливо, но нежно. – Я скучаю по тебе.
Я запустил руку в ее серебряные волосы и улыбнулся.
– Это просто непристойно.
Она еще крепче прижалась ко мне.
– Ужасно непристойно, – прошептала она.
– Лариса, – тихо произнес я. – Есть кое-что… – Я заглянул в ее глаза, но вместо любопытства обнаружил в них одну лишь тяжкую усталость. – Господи, тебе срочно нужно отдохнуть.
Она кивнула, но все же переспросила:
– Кое-что? О чем ты?
– Об этом поговорим позже, – ответил я, веря, что у нас еще будет на это куча времени и все еще желая, словно богатый жених, обсудить вначале все с ее братом и лишь затем сообщить ей самой. – Иди, отдыхай.
Она вздохнула с признательностью, еще раз поцеловала меня и быстро умчалась прочь, оставив приоткрытой дверь в жилище брата.
Я шагнул внутрь, твердо зная, что именно скажу, исполненный надежд, что Малкольм одобрит мой план. Я и не подозревал, что он намеревается открыть мне свой величайший секрет и поведать нечто невероятное. Невероятное как раз настолько, чтобы я заключил, что он и в самом деле сошел сума.
Глава 42
Жилище Малкольма на острове было даже более спартанским, чем его корабельная каюта, а удобств тут было немногим больше, чем у немногочисленных жителей Хирты два века назад. На дальней от входа стене виднелся такой же, как у меня, эркер, выходивший на столь же скалистый и загадочный участок побережья. Перед эркером в кресле сидел Малкольм, купаясь в мягких солнечных лучах Сент-Кильды и наблюдая за сотнями морских птиц на скалах все с той же радостью, которую мне и прежде случалось ловить на его лице. Эта радость свидетельствовала о том, что маленький мальчик, много лет назад переступивший порог ужасной больницы, еще не совсем погиб в нем. И все же его облик, полный юной свежести, парадоксальным образом должен был напомнить мне, в какой степени Малкольм зависим от Ларисы, и дать мне понять, насколько нелепа мысль о том, что он одобрит мой план убежать с ней.
Он почувствовал мое присутствие, но не обернулся.
– Гидеон, – сказал он. Голос его выдавал не столько бодрость, сколько попытку казаться сильным. Он секунду помедлил, и я было собрался с мыслями, чтобы изложить ему мое дело, но прежде чем я успел произнести хоть слово, он спросил: – Что у нас с материалами по делу Вашингтона?
Его вопрос застиг меня уже с раскрытым ртом, но теперь впору было и вовсе уронить челюсть на пол.
– Прошу прощения? – невнятно переспросил я.
– Ваш план Вашингтона, – повторил он, продолжая созерцать птиц. – Сколько вам нужно времени, чтобы привести его в действие?
Я кое-как собрался с мыслями и выдавил:
– Вы шутите.
Все еще не оборачиваясь, Малкольм кивнул, будто ждал именно такого ответа.
– Вы полагаете, что из-за того, что случилось в Москве, мы должны приостановить работу. Вы считаете, что это может случиться снова.
В тот момент пелена иллюзий спала с моих глаз. Нетвердым шагом я двинулся к стулу из красного дерева с прямой спинкой и рухнул на него, внезапно поняв все безрассудство своих планов также ясно, как и то, насколько Малкольм предан своей затее. Эмоциональные протесты и заявления были бы бессмысленны, поэтому я ответил так рассудительно и веско, как только был способен:
– Малкольм… вы же сами говорили о том, что все, что вы делаете, влечет ужасные последствия.
– Я говорил, – спокойно, но твердо возразил Малкольм, – о том, что мы делаем нашу работу чересчур хорошо. Дов Эшкол подтвердил это.
Почти невероятное заявление.
– Да. Я бы сказал – подтвердил со всей несомненностью.
– Следовательно, мы поняли это и продолжаем. – Казалось, он до сих пор был не готов посмотреть мне в глаза. – Мы с вами уже обсуждали: нам нужна уверенность, что все наши будущие проекты будут разоблачены в разумные сроки. Мы оставим массу зацепок – даже не зацепок, а явных несоответствий, таких, что любой тупица…
– Малкольм? – прервал я его, слишком шокированный, чтобы продолжать слушать, но все еще пытаясь говорить отчетливо и спокойно. – Малкольм, я не могу больше участвовать в этом. То, чем вы заняты, не только губительно, а и попросту опасно. Вы не можете не признать этого. – Он не отвечал, и во мне начало расти недоверие. – Неужели вы в самом деле станете это отрицать? Ваше дело, ваша игра, может быть, кажется вам осуществимой. Но там, в том мире, живут миллионы людей, которым ежедневно нужно осмыслять тысячи частиц новой причудливой информации, и у них нет времени и средств отделить реальность от очевидной фальшивки. Мир зашел слишком далеко, умы людей слишком напряжены, и мы понятия не имеем, на что клюнет следующий сумасшедший. Что вы намерены делать, если мы осуществим эту нашу последнюю затею, а какой-нибудь псих-американец с антикорпоративными и антиправительственными взглядами – а таких там в избытке! – увидит в ней причину, чтобы взорвать еще одно федеральное здание? А то и что-нибудь помасштабней? – Я замолчал и попытался увести разговор в сторону от моральной и политической диалектики, – увести с поля, на котором он был непобедим, – чтобы сделать упор на том, что прямо касалось и его, и остальных. – И еще: как долго вы рассчитываете выходить сухим из воды? Вспомните, с каким трудом нам удалось ускользнуть в этот раз, и чего нам это стоило. Вам стоит придумать что-нибудь другое, этот способ не…
Я прервался на полуслове, увидев, что его рука медленно поднимается.
– Хорошо, – сказал он, и в голосе его были печаль и горечь. – Ладно, Гидеон. – Он наконец развернул свое кресло; его голова поникла так сильно, что подбородок почти касался груди. Подняв затем голову, он так и не посмотрел мне в глаза; но горе в его лице было неподдельным и я исполнился жалости. – Я должен был сделать что-нибудь, чтобы предотвратить гибель Леона, – мягко произнес он. – Но каждый из нас знает, чем рискует.
– "Знает, чем он рискует"? Малкольм, ради всего святого – это же не война!
Эти гипнотические, тревожащие голубые глаза наконец встретились с моим жестким, пристальным взглядом.
– Не война? – переспросил он. Затем потянулся за парой костылей, прикрепленных сзади к его креслу. – Вы полагаете, – продолжал он окрепшим голосом, – что война не решает проблем. – С большим трудом он пытался встать на ноги, и хотя мне, как никогда прежде, безумно хотелось помочь ему, я сдержался и на этот раз. – Вы думаете, что такое лечение не поможет одолеть болезнь, от которой страдает мир. Отлично. – Он сделал несколько шагов в мою сторону. – Что бы вы прописали вместо войны?
Я просто не мог поддерживать разговор на таком уровне, и сказал об этом.
– Малкольм, речь не о «болезнях» и «рецептах». Цивилизация намеревается идти своей дорогой, и если вы будете пытаться ей мешать, вы лишь натворите еще больше бед. Может, вы и правы, может быть, информационное общество ведет нас к высокотехнологичному средневековью. А может, и нет. Может, мы просто не понимаем его. Может быть, Жюльен ошибается, и это вовсе не момент "локального экстремума". Может быть, во времена, когда Гутенберг выпустил свою первую Библию, тоже были люди вроде нас, что сидели в какой-нибудь технологически продвинутой коляске с лошадью и кричали: "Вот оно! Теперь все кончено!" Я не знаю. Но дело в том, что этого не знаете и вы! Единственное, что мы действительно знаем – невозможно остановить перемены и нельзя остановить развитие технологий. В прошлом нет ничего, что говорило бы о такой возможности.
Пока я говорил, Малкольм с медлительностью часовой стрелки развернулся, чтобы снова взглянуть на птиц.
– Все верно, – прошептал он.
Я готовился услышать возражения, и его слова прозвучали для меня полной неожиданностью.
– Вот как? – переспросил я, не понимая его.
Малкольм кивнул.
– Да. В прошлом нет ничего, что говорило бы в пользу такой возможности, – то есть пока чтонет.
Он снова побрел к окну, а я последовал за ним, вдруг ощутив сильную нервозность.
– В прошлом – пока?Что вы имеете в виду? Малкольм, это бессмыслица.
Во время последовавших объяснений Малкольм, казалось, все меньше отдавал себе отчет в том, кто я такой и почему нахожусь в его комнате. Отсутствующее выражение и блеск его глаз, когда он смотрел на ослепительную синеву небес над морем, показались мне первым признаком серьезного душевного расстройства.
– А что, если в той комнате, – он указал на смежную с лабораторией комнату, – за прочной, очень толстой дверью вы найдете устройство, способное изменить и даже уничтожить историю и время – по крайней мере, в том виде, в котором мы их понимаем? Говоря коротко, когда станет возможным передвигаться сквозь временной континуум и вносить изменения в прошлое, «история» перестанет быть устойчивой фиксированной хронологией. Она превратится в живую лабораторию, где мы будем ставить эксперименты, чтобы улучшить текущие состояния нашей планеты и нашего биологического вида.
Если бы я воспринял эти заявления всерьез, то был бы крайне потрясен, но теперь я лишь больше уверился в том, что рассудок его помутился.
– Послушайте, Малкольм, – сказал я, кладя руку ему на плечо. – Постарайтесь понять: как врач, я обязан сообщить вам, что вы пережили, вероятно, довольно тяжелое потрясение, и возможно, не одно. Учитывая, через что нам всем пришлось пройти, я не удивлен. У вас есть друзья в Эдинбурге и, несомненно, они выяснят, услугами каких больниц мы сможем воспользоваться без излишнего шума. Если вы позволите мне провести кое-какие анализы и предложить курс лечения…
– Вы все же не ответили на мой вопрос, Гидеон, – заметил Малкольм. Его голос звучал все так же бесстрастно.
– Ваш вопрос? – переспросил я. – Ваш вопрос о путешествиях туда и обратно по времени – вы этоимеете в виду?
Он медленно покачал головой.
– Не "туда и обратно". Никто всерьез не верит в возможность создания замкнутого временного туннеля, позволяющего субъекту переместиться в одном направлении и затем вернуться ровно в ту самую точку, из которой он отправился. На данном этапе это просто неосуществимо.
– Вот как? А движение в одну сторону, стало быть, осуществимо?
Малкольм не обратил внимания на мой сарказм.
– Физически эта задача не является особо сложной или необычной, – произнес он. – Как и в большинстве случаев, это вопрос в основном энергии. Электромагнитной энергии. А единственно доступный способ получения такого количества энергии…
– …сверхпроводники, – закончил я со внезапным содроганием, смутно припоминая статью, читанную мной по этому вопросу несколько месяцев назад. Я посмотрел на пол. Я все еще не верил, но меня отчего-то била крупная дрожь. – Микроминиатюрные сверхпроводники, – добавил я, и моя способность схватывать вошла в противоречие с моим неприятием его слов.
– Звучит знакомо, не правда ли? – Малкольму становилось все труднее сдерживать эмоции по мере того, как он продолжал. – Представьте себе, что вы не обязаны принимать настоящее, что досталось вам в наследство от прошлого. Вместо этого вы можете сконструировать иной набор исторических детерминант. Вы говорите, Гидеон, что современному миру нельзя помочь нашими средствами и что лекарств для этого нет. Что ж, эта же мысль пришла мне на ум более года назад. Но вопрос вовсе не в том, чтобы приостановить нашу деятельность. Мы должны были ее жестко упорядочить, и это частью объясняет то, что мы привлекли вас. Но мы были и будем должны продолжать делать то, что и раньше, пока не придет день, когда мы сможем изменить текущие условия нашей теперешней реальности, изменив прошлое. – Он поднес руку ко лбу, очевидно, ощутив последствия контролируемого, но от этого не менее сильного душевного волнения, с которым он произносил свой монолог. – И этот день уже недалек, Гидеон. Совсем недалек.
Я снова присел на стул. Самые тяжкие случаи безумия зачастую проявляются в нарочито рациональных формах; и я сказал себе, что ощущение тревоги, пришедшее тогда, когда я еще не утратил доверия к его словам, объясняется именно этим. К тому же я понимал, что не существует способа заставить его пройти мало-мальски серьезную программу восстановления, лечения и психотерапии. И все же я предпринял последнюю, неубедительную попытку достучаться до него:
– Малкольм, мне кажется, вы не отдаете себе отчета в том, что за язык используете. И в том, как он влияет на вас. – Он молчал – я счел это признаком явного интереса к тому, о чем я собирался говорить. – Вы говорите о "конструировании прошлого", – продолжал я. – Не кажется ли вам примечательным то, что вы вкладываете в эти слова, учитывая вашу личную историю? Не сомневаюсь, что вы хотели бы изменить настоящее, что "досталось в наследство" вам лично – у вас на это есть все основания. Но вы должны выслушать следующее, – я встал и шагнул к нему. – Вы можете использовать средства, разработанные вашим отцом, чтобы уничтожить мир, к созданию которого он приложил руку. Вы можете привести общество в смятение, одурманить его, навязав свою версию истории, вы можете даже наблюдать гибель людей и разрушение целых городов, и твердить себе, что это необходимый и благородный крестовый поход во имя борьбы со злом. Но в конечном счете вы все равно остаетесь тем, кто вы есть: вы все так же больны, все так же нуждаетесь в этих костылях и этом кресле, и все так же полны гнева и душевной боли. Вы не хотите менять прошлое в целом, Малкольм, – вы хотите изменить своепрошлое.
Несколько долгих минут никто из нас не произнес ни слова. Затем сверкающие глаза Малкольма сузились, и он кивнул раз или два. Добравшись до своего кресла, он медленно опустился в него, затем взглянул на меня и осведомился:
– Вам есть что сказать, Гидеон, помимо того, что и так совершенно очевидно?
Оскорбления от пациентов, страдающих манией величия, – самое обычное для меня дело; но должен признаться, что теперь я почувствовал себя задетым.
– Неужели вы можете называть это очевидным, – ответил я, стараясь не выдать голосом своей досады, – и при этом продолжать делать то, что вы делаете?
Он презрительно хмыкнул.
– Гидеон, – произнес он, качая головой с откровенным разочарованием. – Вы что же, вообразили себе, что я не проходил программ вроде тех, что вы предлагаете? В юности я все перепробовал: психотерапию, электрошок, медикаментозное лечение, что угодно – за исключением, правда, дальнейшей генной терапии, что мне кажется вполне простительным. И я выяснил, что мной движет, выяснил, как глубок мой гнев и в какой степени мотивы моих поступков являются личными, и в какой – философскими. Но в заключение я скажу вам то же самое, что говорил всем врачам, которых только видел. – Маниакальный блеск в его глазах немного угас, сменившись глубокой печалью. – На деле это ничего не меняет, не правда ли?
– Ничего не меняет? – повторил я в изумлении. – Господи, Малкольм, но если вы знаете, что ваши действия основаны на ваших личных предубеждениях и нерешенных проблемах…
– О, они решены,Гидеон, – отмахнулся он. – Я решил,что ненавижу мир, созданный моим отцом и ему подобными. Мир, где мужчины и женщины могут грубо влезть в генетическую структуру своих детей, просто чтобы улучшить их интеллектуальные показатели и чтобы те, когда вырастут, могли разрабатывать новые, еще более эффективные способы удовлетворить идиотские потребности общества. Мир, где интеллект измеряется способностью накапливать информацию, у которой нет ни контекста, ни цели, помимо дальнейшего ее распространения – и все равно человечество рабски служит ей. А известна ли вам, Гидеон, горькая правда, отчего информация поработила наш биологический вид? Потому что человеческий мозг обожаетее: он играет с получаемыми частицами информации, сортирует их и хранит, словно очарованный ребенок. Но при этом мозг терпеть не может глубоко изучать их и кропотливо выстраивать единую систему понимания. Но ведь только этот труд и порождает знание. Все остальное – пустая забава.
– И какое отношение все это имеет к осознанию вами ваших личных мотиваций? – осведомился я, не скрывая, что тирада эта меня порядком утомила.
Малкольм снова покачал головой.
– Гидеон, но сейчас это и есть мои личные мотивации. Я понимаю, что вы считаете, будто мне нужно лечиться. Но этой дорожкой я уже ходил, и – сказать вам что-то? В итоге я оказался там же, с чего и начал. Считается, что человек, отправляющийся в дорогу, знает, где он находится и что его окружает. Но он все там же. Как вы считаете, Гидеон, что должны делать люди после того, как они выяснили свои личные мотивации? Слагать с себя полномочия? Отказываться от своей роли в мире? Кого в истории человечества не стимулировали на действие его личные мотивы? И о каком развитии можно было бы вообще говорить, если бы не эти стимулы?
– Но это не главное, – возразил я. – Если вы на самом деле познали себя, то ваше поведение может измениться.
– А, чудодейственная мантра психолога! – почти закричал Малкольм. – Да, Гидеон, оно действительно может измениться, но как измениться? Сделаемся подобными Христу и подставим другую щеку алчности, эксплуатации, разрушению? Будем спокойно смотреть на то, как гибнет мир, потому что наши мотивы могут оказаться не совсем объективными? Знаете, да я скорее пойду и утоплюсь. Потому что вы говорите не об изменениях, Гидеон, вы говорите о параличе!
– Нет, – сказал я. – Я говорю о решении этих проблем теми способами, что не приводят к гибели миллионов людей.
– Я не разрушал этот город! – заорал он, и по дрожи, охватившей его тело, я понял, что новый приступ близок. Но, как ни стыдно мне признавать это, я был слишком потрясен его словами, чтобы что-нибудь предпринять. – Не я тренировал Дова Эшкола, – продолжил он, – и не я выпустил его в мир. И не я создал общество, столь зацикленное на коммерции, что оно отказывается регулировать даже самые опасные виды торговли! Но я скажу вам, что я сделал. Я перенес серию жестоких испытаний, позволивших мне обрести уникальную перспективу взгляда и, возможно, способность воздействовать на это самое общество. Может, мне отказаться от этого, ибо мои мотивы носят личный характер, а это так пугает людей вроде вас? Позвольте мне дать вам совет, Гидеон: следите за чистотой собственных побуждений, а мои предоставьте мне. – Он развернул кресло к окну и поднял вверх сжатый кулак. – Я знаю, почему я тот, кто я есть, но я не позволю тем, кто сделал меня таким, одержать окончательную победу. Я никогда не примирюсь с их попытками сделать весь мир гигантским ульем, где люди, во имя выгоды невидимых хозяев, играют с информацией вечно, а в итоге так и не знают ничего.
