Текст книги "Привязанность"

Автор книги: Изабель Фонсека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Отъезжая от отеля Амаду, Джин размышляла, можно ли написать о рисках для здоровья, сопровождающих сексуальную либерализацию, без того, чтобы звучать как стандарт 102. Пакеты услуг для участников свадебных путешествий были стандартными предложениями во всех крупных отелях, но некоторые обслуживали одиночек – молодых и не очень молодых западных женщин, подыскивающих себе партию. Безумно беззаботные, они насыщались до отвала, прежде чем начать беспокоиться о собственных свадьбах. По пути домой она завернула в салон.

Амината – приводившая в порядок волосы Джин, что было частью ее приготовлений к встрече с Филлис, – рассказывала ей все о дикости британок и, особенно, австралиек. Салонные сплетни всегда служили для Джин источником ничем не отягощаемых развлечений, но сейчас, когда она сидела с неудобно запрокинутой головой и беспокоилась, как бы не повредить нервные корни, идущие от спинного мозга (она однажды написала колонку о радикулопатии, заполучаемой в парикмахерских креслах), оказалось, что ей больше ничего не хочется знать о чьих-то сексуальных злоключениях. У нее не было ни малейшего желания выслушивать от Аминаты в равной мере легкомысленные оправдания клиторотомии и полигамии; ей стало нестерпимо ее неумолимое презрение к туристкам, которое порой трудно было отличить от простого расизма. Она едва не сказала Аминате, что лучше бы ей держать в узде своих буйных сыновей, а не поливать грязью тех девиц, которых они драли, – тех же самых, кого она обирала у себя в салоне, иногда в один и тот же день.

Но она сожалела о появлении в себе этой новой строгости. Ей хотелось сохранить свою веселую подругу и осведомительницу, хотелось иметь возможность привести к ней в салон Филлис: та ею была бы очарована. Амината напомнила бы ей, как и Джин, их любимую домоправительницу в шестидесятых-семидесятых годах, Глэдис Уильямс из Южной Каролины, чьим собственным стилем прически был блестящий черный шлем парика. Филлис понравился бы и сам этот маленький салон, с его розовыми стенами с цветами, накатанными по трафарету, и соответствующими розовыми раковинами.

Насчет же офиса-дома у Джин не было сомнений: ее мать его возненавидит. Осмотрится вокруг и решит, что они перебрались сюда из экономии. На самом деле Джин была так очарована бывшим офисом рудника с его филигранным портиком в стиле викторианской железнодорожной станции и рядами плетеных из ротанга скамеек, что сразу же решила его купить. Но теперь она видела его глазами матери: колдобины, изрывающие подъездную дорогу по всей длине; разбитая брусчатка; потрескавшаяся штукатурка стен, зеленая от плесени; паутина ползучих растений, охватывающая почти все здание; жестяная крыша, устраивающая овацию стоя всякий раз, когда стучит дождь.

Для Джин этот звук – усиленный ливень – навсегда связался с послеполуденными занятиями любовью, что случилось единожды, когда им, в первый же день их пребывания в этом доме, повезло быть застигнутыми грозой внутри, а не снаружи, и они знали, что никто не их потревожит, пока она будет длиться. Это громогласное приветствие развеселило их как раз в тот момент, когда они закончили втаскивать все коробки и вещевые сумки, – это заставило их почувствовать себя по-настоящему сухими, ощутить себя в безопасности, дома. Подчиняясь этим многообещающим новым домашним богам, они сразу же разыскали еще не застеленную кровать с пологом на четырех столбиках, бросившую якорь в альковной глубине Bureau du Directeur[24]24
  Кабинета директора (фр.).


[Закрыть].

Затем Марк выбежал в мягкий и размеренный дождь, чтобы сорвать манго, которое они с изумлением обнаружили через окно. Ножа они не нашли, так что вгрызались в необычайно пахучую мякоть плода, кожура которого, как он выразился, «подобна закату». Потом они высунулись в окно, прямо в дождь, чтобы смыть с лиц сок. И почувствовали себя более чем очищенными. Именно тогда, угрюмо подумала Джин, они впервые назвали этот офис, а заодно и весь остров, хорошим местечком.

Но Филлис сразу увидит, что это вовсе не дом, и ничуть не порадуется тому, что тебе не надо ходить в офис, поскольку ты в нем просыпаешься. Она будет думать о том, что на протяжении многих лет Марк и Джин предпочитали таскать свою маленькую дочь по всему третьему миру, кипятя воду и отягощая свой багаж средствами от диареи и насыщенными ионами порошками с фруктовым запахом, а потом он добровольно пошел на урезание зарплаты, чтобы жить здесь, в этом офисе. Какой смысл заниматься рекламой, если не в том, чтобы делать деньги?

Ее мать не сообщила ей, почему она приезжает, а Джин, не желая признать, что предполагает какую-то ужасную причину, ни о чем не спрашивала. Вместо этого она занималась уборкой. Она знала, что Филлис найдет, к чему придраться. Тем не менее, три дня она все драила – высыпала дохлых жуков из светильников, протирала губкой деревянные части мебели, выбивала половики, стирала бледно-голубые чехлы. Кровать в гостевой комнате она снарядила единственной еще не латанной москитной сеткой, причем, навешивая ее, едва не вывихнула себе спину, и стала гадать, будет ли Филлис очарована этим прекрасным облаком белого газа или же обеспокоена тем, что эта сетка предсказывала. Надо взять с Марка обещание не упоминать о скорпионах.

А потом, в последний час своих маниакальных приготовлений, она одарила себя великолепными стигматами: стоя на шатком табурете и пытаясь перенавесить дверцу буфета, у которой оторвались петли, она ударилась глазом, и тот мгновенно залился кровью. Все стало гораздо хуже, когда она обмазала его «магическими» водорослями, которые ей всучила Амината, пленчатыми зелеными полосками, которые на острове использовались во всех качествах, от средства для прочистки ран до наполнителя омлета (благодарение Богу, что ее читатели не имели к ним доступа). Глаз стал таким безобразным и воспаленным, что ей пришлось носить самодельную повязку – косметическую подушечку под сдвинутой под лихим углом банданой, которая постоянно сползала, как плохо закрепленная повязка слепца.

Однако, сколько бы Джин ни занималась этой своей чисткой, ей никак не удавалось отскрести то дурное чувство, которое она носила внутри себя и которое по мере приближения приезда Филлис становилось все более неприемлемым. Она просыпалась рано и сразу же отправлялась в душ, намыливаясь и оттираясь под самой горячей водой, какую только могла выдержать. В прошлом утренние часы были у Хаббардов временем для секса. Один только этот укоренившийся позыв, даже когда Марк отсутствовал, заставлял ее испытывать при пробуждении неловкость и ощущение нечистоты – хотя бы потому, что каждый день, еще прежде чем она успевала умыть лицо, это приводило ее к мыслям о Джиоване. А через день после его возвращения, всего за четыре дня до приезда Филлис, та же проблема перекочевала за ней в следующее испытание – испытание завтраком.

Созерцая Марка, сидевшего напротив нее за столом, она видела только его истощение, которого нельзя было приписать дорожной усталости. Он выглядел серым, кожа вдоль линии его челюсти отвисала. Его шутки были невеселыми, тоже старыми. Когда он возился с чайным ситечком, у него слегка выпячивалась нижняя губа – когда-то это казалось ей милым, но внезапно стало раздражающим, стариковским. Его привычка постоянно расчесывать волосы пятерней казалась самовлюбленной и неряшливой, а уж следы от яйца и джема в углу его рта были, конечно, совершенно возмутительны. (Она чувствовала уверенность, что их не было бы, сиди напротив него Джиована.) Совладать с этим избытком враждебности она могла лишь посредством того, что избегала его, выходила наружу, когда он входил, притворялась спящей, когда он шаркающей походкой входил в спальню, чаще пьяный, нежели нет. Но дело было не только в Марке. Даже птицы – которые, возможно, нравились ей на Сен-Жаке больше всего прочего – выглядели запятнанными.

Шайки попугаев хозяйничали в высоких эвкалиптовых деревьях позади дома, и их пронзительное верещание раскатывалось эхом по всей долине. Сначала она восторгалась, когда видела их мольбертные цвета. Теперь ей мнилось в них нечто распущенное, как в рабочих на стройплощадке, с этим их неубывающим потоком непристойного свиста. В тот последний день своих приготовлений Джин, вспотевшая под своей глазной повязкой, была убеждена, что чувствует их осмеяние, несущееся на нее в пропитанном ментолом бризе и охаивающее все ее усилия. Склонив голову, она продолжала мести, как обезумевший пират, пытающийся добраться до закопанных сокровищ с помощью метлы.

Когда Марк прошел мимо в своем синем халате, то выглядел вполне дружелюбно, но она заметила, что он держится на расстоянии. Не понял ли он, что она все знает, – не достаточно ли экспрессивно она орудовала метлой, чтобы выразить свой гнев, свое желание избавиться от грязи в их жизни? Может быть, он молился о безмолвной сделке: он оставит Джиовану, а Джин никогда об этом не упомянет. Она полагала, что ему в самом деле хочется это прекратить (куда могут привести подобные вещи?) и каждый раз, видя Джиовану воочию, он решает положить всему конец – сразу же после того как с ней переспит.

Пока Джин мела, Марк прошел к открытым воротам, чтобы их запереть, – как будто это в большей степени, чем ее переписка по электронной почте, могло воспрепятствовать вторжению решительно настроенного чужака. Покончив с этим делом, он с трудом наклонился – его, высокорослого, плохо слушались колени и спина – и снова поднял с земли свое пиво. Она видела, как разливалось по нему облегчение, когда он приложился к горлышку, и отогнала от себя образ Марка и его любовницы во время посткоитального отдохновения. Нравилось ли Джиоване, как свешивались с края кровати его ступни? Джин всегда находила это необычайно трогательным, особенно если пальцы ног были обращены книзу: Марк нигде не умещался полностью, в частности, его бесприютные пальцы ног, так буквально опущенные. А думал ли он теперь о Джин в этого рода подробностях – об ее ступнях, ее грудях или об ее выступающих ключицах, твердых и гладких, словно жемчужины, обернутые в шелк, как он всегда говаривал, нащупывая эти нежные выпуклости? Или же крупные драгоценности, украшавшие Джиовану, полностью ее от него заслонили?

Она гадала, что он видит, когда смотрит на нее. Он видел ее все более и более взволнованной, занятой, но ничего не производящей, птицей, залетевшей в дом, как в ловушку. Скажет ли он это Филлис – «словно птица, залетевшая в дом», – когда Джин будет готовить обед и ничем не сможет возразить, пока ее мать будет хихикать, больше польщенная его доверительностью, нежели обеспокоенная этим образом? Не говорить о Джиоване для Джин было сущим мучением. Но ничто не могло ее заставить открыть рот.

Он повернулся к виду за воротами спиной. Чувствуя на себе его неподвижный взгляд, она ощущала, просто как вероятность, его желание сообщить ей, что он, несмотря ни на что, все-таки по-прежнему ее любит. Но Марк не подойдет к ней, не станет рисковать, чтобы все открылось как раз накануне прибытия Филлис. Все же казалось, что он хочет подставить плечо, чтобы немного облегчить тот груз, что так сильно на нее давил, и чтобы его вкладом стало вождение грузовичка.

Этот помятый трехцветный драндулет был их первым приобретением на острове: автомобиль, задняя часть которого была выпотрошена, чтобы получился грузовик. Он был надежен лишь отчасти, но Марк восторгался его прелестью гибрида – длинного сзади, короткого спереди, – кефальной стрижкой для автомобиля, как он говорил, вкупе с его обтянутыми коленкором сидениями, и настаивал, чтобы его называли «грузомобилем». Джин к «грузомобилю» относилась терпимо, одобряя его приставучую богемную ауру, но на время визита матери предпочла водить аккуратный фургон, взятый напрокат.

Дорога в аэропорт, пролегавшая в глубине острова, была короче и поэтому больше нравилась Марку, но она была не мощена и пустынна. Джин представила себе, как ее преследуют стервятники и ошарашенные козлы, как она опускается на колени рядом с новым фургоном и как борется с заржавевшим домкратом, измазывая свою предназначенную для аэропорта юбку красной глиной. Так что вместо этого она выбрала дорогу, проходившую вдоль побережья, по всей длине которой ободряюще простиралась жизнь. Крепко держась за руль в тех его точках, которые на циферблате соответствовали бы десяти и двум часам, она с облегчением обнаружила, что мысли о Филлис ее больше не раздражают. Это было добрым предзнаменованием; конечно, раздражение по большей части проистекало из ожидания этого события, и вся штука заключалась в том, чтобы избежать страха, а не встречи. Ветерок, задувавший в окно, и свободная дорога улучшили ее настроение, и всю остальную часть пути она пела.

Филлис вышла из двенадцатиместного самолета последней, с точностью и изящностью нащупывая ногами алюминиевые ступеньки и спускаясь по ним бочком: картина, которая сообщила ее специализирующейся на здоровье дочери о женщине, хорошо знакомой с текстами о хрупкости ее костей. Овеваемая ветром на бетонной дорожке, в расписанном геометрическими фигурами шарфе, завязанном под подбородком, в огромных солнечных очках и с помадой цвета фуксии, она выглядела даже меньше, чем помнилось Джин. Или это ее голова казалась непропорционально большой, как будто под шарфом у нее имелась и шляпа? С такой головой на тощем тельце у Филлис был вид пришелицы с другой планеты; и вряд ли она стала больше, когда приблизилась. Но она отнюдь не выглядела так, словно провела в самолете два дня – или, точнее, на протяжении двух дней побывала в трех самолетах, первым из которых добралась до Лондона, где нашла тяжелый лайнер, направлявшийся на восток, а потом совершила непродолжительный перелет с Маврикия, Большого Острова, как называют его местные. Нет, взъерошенной выглядела как раз Джин с ее растрепанными ветром волосами и измятой одеждой, да еще и этой повязкой на глазу, елозившей под ее солнечными очками.

– Ну и дикарское же местечко! Баснословная дикость, – сказала Филлис, единым взглядом вбирая крошечный аэропорт и тотчас заставляя Джин занимать оборону. – Твой глаз! Твоя кожа! – Филлис пристально рассматривала Джин, все еще не выпуская ее из рук после приветственного объятия. – Я подарю тебе свою шляпу, когда буду уезжать, – объявила она с решительной щедростью, развязывая шарф, чтобы показать, что на ней действительно имеется шляпа – сплетенная из рафии, с узкими полями, отчасти канотье, отчасти колпак, – аккуратно водруженная на ее безупречные волосы, доходящие до подбородка, которые она все еще по-девчоночьи зачесывала за уши.

М-да, немного же потребовалось времени, подумала Джин, гадая, колотье или канпаком наречет Марк этот головной убор, и приходя к выводу, что она совершенно и категорично ненавидит эпитет «баснословный». Джин неразумно возмущалась огромным количеством багажа Филлис – а они ждали третьей сумки.

– Проклятье, – сказала Филлис. – Это моя обувная сумка. Наверняка ее кто-нибудь украл.

Она прищурилась на облаченного в форму и вооруженного охранника, затем на босоногих ребятишек, слонявшихся у входа и разглядывавших вновь прибывших, прикидывая возможные чаевые.

– Не думаю, мама, чтобы кто-то действительно украл твою обувную сумку, – сказала Джин. Отношение к обуви, как всем известно, является своего рода лакмусовой бумажкой для проверки женской уравновешенности. Разве Филлис в прежние времена не обходилась аккуратным маленьким багажом, не выказывала всегдашнего презрения к чемоданам с колесиками и одежным сумкам, довольствуясь одной ручной кладью? Именно это запомнила Джин из материных наездов в Оксфорд, когда через исполосованное дождем окно кондитерской отеля «Рэндольф» наблюдала, как Филлис выходит из черного лондонского такси – этакая сложная фуга в коричневых тонах, слои которой были выделаны из хвостов и шерсти четырех, по крайней мере, горных обитателей – альпаки, гуанако, ламы-вигони, лисицы. Никаких обувных сумок в те дни не было. – Что случилось с твоим принципом сборов, мама: «Одежду вполовину сократи, а деньги удвой»?

– Так, а откуда ты знаешь, что я от него отказалась? – довольно игриво ответила Филлис. Джин, уже беспокоясь о том, что ехать домой придется в темноте, стала бросаться туда и сюда, ища, кому бы пожаловаться. Она не могла не задуматься, не прибыл ли вместе с ее матерью другой багаж, еще больший, – повышенная нервозность, паническая нерешительность, забывчивость, – и с тяжелым сердцем предчувствовала как скорые, так и более отдаленные испытания. Ничего, сказала она себе. Она чувствовала насущную необходимость хорошо управиться с этим визитом: ей было сорок пять, да ради Бога, почти сорок шесть, пусть даже почти половину этого времени, почти половину ее жизни, у нее был Марк, с которым она делила свое бремя. Собственно говоря, неожиданно осознала она, с годами Филлис стала его епархией.

В конце концов обувная сумка была найдена снаружи, на бетоне, куда была выгружена и забыта; Джин поставила ее на уже внушавшую опасения тележку, которую выкатила к парковке и одинокой машине.

– Стало быть, Марк ужасно много работает?

Вталкивая сумки на заднее сидение, Джин точно поняла, на что она намекала – какого черта он не приехал встретить меня в аэропорту? Она согласилась, что втискивание сумок в маленький багажник очень близко к тому роду задач, которые нравятся Марку, но сказать это вслух была не готова.

– Да, так оно и есть. У него большой заказ, связанный с кухонным оборудованием.

Филлис, давным-давно покинувшая свой родной Солт-Лейк-Сити, занималась организацией различных мероприятий при Нью-Йоркской публичной библиотеке, несла ответственность за официальные завтраки и благотворительно-расточительные обеды в Большом зале. Она выбрала себе не доклады или развлечения, но следила за поставщиками провизии, дополнительными вешалками для одежды, массивными букетами цветов. У Джин не было сил расспрашивать, что сейчас представляет собой ее работа, кроме того, она помнила, что подобные безопасные темы следует приберегать про запас. Филлис, казавшаяся на пассажирском сидении маленькой, как ребенок, морщилась, разглядывая себе в зеркальце пудреницы и нанося на губы новый слой своей тропической помады. Джин пыталась вспомнить, почему она, когда была маленькой, воспринимала публичное нанесение Филлис макияжа как нечто по меньшей мере неприличное. Подобным же образом она бывала шокирована всякий раз, когда видела плавающий в унитазе Филлис не смытый квадратик промокательной бумаги с призрачным, типа помада-у-тебя-на-воротнике, отпечатком рта, подобным воздушному поцелую, посланному из канализации, чтобы сообщить ей, что в этой женщине таилось нечто большее, чем она когда-либо знала.

– Ух, как же я рада здесь оказаться! – сказала Филлис. – Ты не представляешь, как мне хотелось немного отдохнуть.

По пути домой она дремала, а когда время от времени, дернувшись, просыпалась, то снова говорила Джин о том, как она устала, как отчаянно мечтает о ранних отходах ко сну и спокойных днях, о том, что с возрастом употребление алкоголя стало почти невозможным, что она совсем отказалась от своего вечернего мартини, что трезвость поистине является секретом человеческого счастья.

Шестью часами позже, сидя в лунном свете на террасе Хаббардов, Филлис набиралась сил. Она переключилась с шампанского на местную огненную воду – сумасшедшую лозу, как называл ее Марк, – разлитую в рюмки размером с наперсток, которые он вынес спустя некоторое время после полуночи.

– Она просидела бы и проговорила бы всю ночь напролет, если бы я ей позволила, – пожаловалась Джин в ванной на следующее утро, ощупывая пальцем мешки, набрякшие под глазами, – глаза у нее были красными, словно она всю ночь провела в океане, а язык – бледным, сухим и зазубренным по краям, как пляжи Сен-Жака. – Хотела бы я за ней угнаться, – в ходе этой проверки сказала она шепотом, пусть даже и не было никакого шанса, чтобы мать ее услышала. – К чему тогда все эти разговоры о том, что ей требуется отдых? – Честить Марка за то, что приволок те, в глоток объемом, рюмки, не было никакого смысла: пить ее никто не заставлял. Разливальщик мирового класса, он не верил в возможность спасения людей от самих себя.

Джин не пожаловалась на насмешливое замечание Филлис и не собиралась ему о нем напоминать. В 12:40 ее мать сказала: «Я просто восхищаюсь, Джинни, тем, как ты совершенно не обращаешь внимания на свою внешность. Ты такая дерзкая. И ты абсолютно права: волосы, макияж, одежда – это же все ничуть не важно, так почему же не предпочесть просто комфорт?» И она, разумеется, не рассказала ему о непрошенных новостях, сообщенных Филлис о Ларри Монде, блистательном адвокате, на которого Джин работала много лет назад в Нью-Йорке и который с ней порвал – или так это представлялось ее матери. Но на самом деле это Джин порвала с ним, сбежала от него обратно в Европу, как только дела с Ларри, действительно более вероятным соискателем, стали разогреваться. В ту пору слово «вероятный» не отличалось для Джин от одобрения ее матери: и то, и другое активно ее отталкивало.

Филлис обозначила их дом «восхитительным», чем Джин предпочла удовлетвориться. Она приняла две порции болеутоляющего – тысячу миллиграммов обычного противовоспалительного средства, давно заменившего аспирин, который она машинально принимала во время похмелий в колледже, и ей вроде бы и впрямь стало лучше: она нуждалась как раз в усушке своей способности к эмоциям, достигаемой любыми необходимыми средствами – лекарствами, кофеином, а решимостью, внушаемой этими ритуальными приготовлениями.

Прежде чем выйти к завтраку, она поискала на полках ванной путеводители и карты. Джин собиралась составить план передвижения до самого вечера. О ромовом музее, где могли предложить бесплатную дегустацию, придется забыть. В предстоящую неделю они посетят живописный порт и проект по возрождению пустельги, проведут день в SPA-отеле, заглянут на крытый рынок. Филлис, профессиональный организатор, соответственно откликнется на любое проявление предусмотрительности. Она будет по-настоящему впечатлена, если предложить ей и структуру, и выбор, экскурсию, устроенную на манер многополостного сладкого блюда, выставленного перед гостями, и никакое место не подходило для этой программы лучше, нежели ботанические сады у Terre Haute[25]25
  Возвышенности (фр.).


[Закрыть].

Обширные сады, начинавшиеся возле деревни, где обитал всякий сброд, лучами расходились от клочка земли, на котором первый губернатор острова разбил свой огород. Но в путеводителе Джин утверждалось, что ботанический сад был мечтой бельгийца, двух французов, а затем и шотландца, каждый из которых привносил в это предприятие некое новое измерение. После этого, уже под руководством вновь созданного Департамента сельского хозяйства, ничего нового создано не было; или, как это понимала Джин, дух изобретательства стал таким же мутным и застойным, как заросшие лилиями пруды.

Она прервала чтение, чтобы оглянуться вокруг. Конечно, саду надлежит быть проектом единого ума или, по крайней мере, последовательности единых умов. В отличие от брака, подумала она, пусть даже брак часто уподобляют саду – частному округу. Этих бельгийца, французов и шотландца объединяло одно: они посмели возделывать на свой вкус рай на острове, который и так с легкостью побивал Эдем, когда его только нашли.

– Для этих людей, – рискнула сказать она вслух, прикидывая, как эта фраза будет звучать, если ее напечатать, – ничто из того, что они находили, не могло сравниться с тем, что они были в состоянии сделать.

– Что же они нашли, милая? – спросила Филлис, щурясь на вручную раскрашенную карту садов.

Джин лишь разогревалась и по-настоящему пока не хотела разъяснять свои свободные ассоциации, эти мысли, перебегающие от растений к личностям и другим сущностям. Просачивающиеся откуда-то идеи, оглашаемые вслух, – то был знакомый тонкий процесс, свидетельствующий о начале колонки, всего лишь фрагменте, не более, обычно сопровождаемом непропорционально большой волной эйфории: горячечным стремлением приносить пользу. С тех пор, как появилась Джиована, Джин одолевало желание делать добрые дела, как ее адвокат-отец, как, по сути, оба ее родителя, как будто только это могло все повернуть обратно.

Во всяком случае, с колонкой для следующей недели теперь все было решено. Забудьте о свойствах отдельных растений; копание в земле – вот что омолаживает (и это объясняет, почему так редко встречаются совсем юные садовники). Общее место? Или прополка сорняков была полезна только по контрасту с мешающими росту обману и грязи, случившимися в ее недавней жизни?

– Что ж, идеальное место для вечеринки, – сказала Филлис, оглядывая теплицу с папоротниками, орхидеями, бегониями и аронниками. Они шли среди можжевельника и индийскими орехами, мимо огромного баньяна, чьи обнаженные корни висели, словно волосы, к массивному красному дереву и к скамье, желанию поставить которую возле него никто не сумел воспротивиться. – Знаешь, чего бы я хотела? – сказала Филлис, роняя себя на скамью.

– Чего, мама?

Джин уселась с ней рядом.

– Чтобы мы, вместо того чтобы развеивать его прах, похоронили его под большим, красивым деревом. Тогда мы могли бы сидеть вместе с ним. Мне не по себе, как подумаю, что он вертится там в этом холодном океане…

Джин привыкла к тому, что мать затевает этот разговор с середины, да и сама эта мысль никогда особо не удалялась из их сознаний. Билли, ее старший – а теперь намного младший – брат, в пятнадцатилетнем возрасте был убит пьяным водителем зимой 1970 года. Они развеяли его прах в море, собственно говоря, в нью-йоркской гавани, под покрытой снегом статуей Свободы.

– Х-м-м, – сказала Джин. В каком-то смысле мать была права – он все еще оставался там. Материя всегда сохраняется. – Может, похороним под большим красивым деревом что-нибудь другое, что принадлежало Билли? Например, ту желтую лыжную шапочку. Что, кстати, с ней случилось?

Филлис рассмеялась.

– А, та! Она у меня.

На протяжении целого года, последнего своего года, Билли носил эту дурацкую лыжную шапку, днем, когда ему удавалось улизнуть вместе с ней, и каждую ночь, пытаясь с ее помощью приплюснуть свои дикие жесткие волосы.

– Ты когда-нибудь тревожишься из-за того, что забываешь его? – спросила Джин.

– Никогда. Я все время о нем думаю.

Вот еще одна из сторон, подумала Джин, что отличает ее горе от горя матери, которая с самого начала привыкла отслеживать постоянно меняющиеся черты своего ребенка. Может, для нее мертвенный облик Билли – это только «фаза»; его нынешнее пребывание мертвым и витающим в темных глубинах представляется ей лишь следующим шагом, но никоим образом не концом его истории.

Вот Джин, да, тревожило то, что он увядал в ее памяти, – его смех звучал не так отчетливо, хотя, по какой-то причине, того же самого нельзя было сказать о его квакающем, еще не установившем голосе. Но увядал на самом деле не он, она наконец в этом разобралась. Увядали все остальные, включая ее саму. После его смерти Джин слегка отдалилась от родителей, стала их чуждаться, возможно, чтобы остаться с Билли или подобраться к нему ближе. Кто знает, пустилась бы она так неудержимо через океан, если он был рядом? Мертвые, конечно, остаются прежними, думала Джин, и все призраки по-прежнему живы, разгуливая по своим садовым дорожкам. Разумеется, после случая с Билли она просто не могла вынести чего-то еще: больше никаких смертей.

Вот оно, осознала она. Вот чем объясняется ее страх перед приездом Филлис: возможность, теперь постоянно присутствующая, что ее мать принесет самую дурную весть. В точности как тем снежным субботним утром, когда после ночного бдения в больнице рядом с сыном, которому делали искусственную вентиляцию легких, ей пришлось сказать Джин, которая завтракала своими хлопьями – хлопьями «Жизнь», между прочим, – что его больше нет.

– Пойдем, мама, – сказала Джин, помогая той подняться со скамейки. – Нам еще много миль надо пройти.

Они повернули и в безмолвном согласии направились к знаменитым лилейным прудам. Но успели пройти совсем немного, когда Филлис снова остановилась, на сей раз перед высящимся деревом – индийской альбицией, крепкой и гладкой, со стволом, окрашенным в теплые серые тона веймаранера. Но внимание ее матери привлек не этот цвет. Высокое дерево на самом деле было двумя высокими деревьями. Спиральная лоза, энергичная лоза из Австралии, устремлялась вверх из самой сердцевины альбиции, расщепив ее ствол, чтобы в нем угнездиться, и сплетаясь с верхними ветвями.

– Симбиоз? Или паразитизм? – спросила Джин у матери, но Филлис была совершенно захвачена этим невозможно медленным танцем. Видение вечного объятия заставило Джин вспомнить «Арундельскую гробницу» Ларкина[26]26
  Ларкин, Филип (1922–1985) – английский поэт.


[Закрыть], стихотворение о благородной чете, высеченной в мраморе, о котором она писала на последнем курсе. Она прокрутила в уме его концовку – или, по крайней мере, то, что она могла припомнить, безмолвно коснулось ее слуха:

 
Над их истории клочком
Лишь чувство ныне вознеслось:
Преобразил их ход времен
В неправду. Верность камня им
Не мнилась гербом вековым,
Который всем докажет вновь,
Что наш инстинкт почти умен:
Переживет нас лишь любовь.
 

Именно слова «Верность камня им / Не мнилась гербом вековым» уязвляли сейчас Джин, заставляя ее против воли думать о Марке, сплетенном со своей собственной австралийской лианой; но матери она процитировала только знаменитую последнюю строку. И она рассказала Филлис, что мраморная чета держится за руки. Мать ответила тем, что стиснула ее запястье, словно бы не осмеливалась взять ее за руку. Спеша развеять торжественность момента, Джин рассказала кое о чем, что прочла в биографии Ларкина – как, например, он нацарапал на черновике того стихотворения: Любовь не сильнее смерти лишь из-за того, что статуи держатся за руки на протяжении шести сотен лет. Но она не поведала матери о другой пикантной подробности из его жизни, которая не поразила ее, когда она о ней прочла: что поэту нравилась порнография. Наезжая в Лондон, он имел обыкновение обходить специализированные торговые точки, как правило, «труся» по-настоящему в них входить из-за нехватки самообладания. Школьницы и взбучки, вот что привело к этому Ларкина, а также журнал под названием «Swish»[27]27
  «Розга» (англ.).


[Закрыть]. Они еще какое-то время постояли молча, а потом Филлис сказала:

– Ты с отцом связывалась?

Вот, начинается.

– Да. Говорила с ним, погоди-ка, примерно неделю назад. А что? Какие-то особые новости?

Странно было, что Филлис сказала «с отцом», а не просто «с папой». В голосе матери она расслышала тоскливую нотку – которой не было в разговоре о Билли: наоборот, беседы о нем были отказом всецело препоручить его смерти.