Текст книги "Привязанность"

Автор книги: Изабель Фонсека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Не готовая как-то выразить свое ко всему этому отношение, Джин приняла из рук Марка бокал шампанского. Да и все равно, какого черта. Всегда было проще присоединиться к Марку. Это являлось еще одним обстоятельством, из-за которого она злилась – на себя, на него.

Марк осушил свой бокал и встал, уперев руки в бока и щурясь на открывавшийся перед ними вид. Пытаясь, как легко могла представить себе Джин, вспомнить, кто он такой. Она знала, что потребуется какое-то время, чтобы восстановить ритм общения после долгой разлуки, но ей все равно не особо хотелось оставаться с ним наедине. Когда она еще раз упомянула о том, как ей не повезло с отлетом Виктории двумя днями раньше, он выпалил:

– По правде сказать, Джин, – мир не может и, смею сказать, не будет пребывать в неподвижности только из-за того, что тебя отозвали.

– Что, отозвали? На самом деле это папу чуть ли не «отозвали» – остальные из нас просто при этом присутствовали – и это самая тяжелая работа, которую я когда-либо знала. Отозвали. Знаешь, я тебя решительно не понимаю. Но, в любом случае, спасибо за поддержку.

Вид у Марка тотчас же сделался смущенным.

– Я предлагал приехать. Ты отказалась. Очевидно, не был нужен.

– А, опять, значит, о тебе. Нет – не нужен, когда звонишь пьяный в стельку в полчетвертого утра.

– Да, как глупо с моей стороны. А я-то думал, что не ложусь, чтобы позвонить тебе в цивильное время, когда ты вернешься из больницы, – который там был час, когда я звонил? Полвосьмого вечера, нет? Мне очень жаль, если мой тон не был в должной мере серьезным.

– Дело не в тебе. А Виктория? Она вообще почти не звонила. Ты мог бы ей напомнить. Он, знаешь ли, доводится ей дедом – ее единственным дедом, и это, возможно, продлится не очень-то долго.

– Право слово, не понимаю, какой тебе прок в том, что винить Викторию в ангине твоего отца.

– У него аневризма, – рявкнула она, разъяренная тем, что Марк не удосужился усвоить этот основополагающий факт, источник всего бедствия, и тем, что он выступает в роли защитника Виктории, в то время как только сам же ее и бесит. – Разумеется, я ее не виню. Я просто хотела ее увидеть. Даже не знаю, зачем это я так сюда спешила. Кто явно никому не нужен, так это я. А вот ты явно не имеешь реального представления о том аде, через который мы прошли. Отец, знаешь ли, еще не выбрался. А ты сидишь здесь как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло.

Джин, кружа по террасе со скрещенными руками, начинала думать о том, как выбраться из этого разговора, заново обрести какую-то общую почву, восстановить из обломков мир. Она не зашла так далеко, чтобы уже не видеть сожаления на горизонте. Дни рождения, напомнила она себе, всегда немного угнетают – будучи своего рода бюллетенями смертности. Но заговорил как раз Марк, причем неожиданно трезвым тоном.

– Тогда ты, может быть, расскажешь мне, что в точности произошло в Нью-Йорке?

– А ты способен быть серьезным?

Марк пригладил пятерней волосы.

– Да – как никогда более.

Волосы у него грязные, отметила Джин. В самом деле, после всего-то двух дней наедине с самим собой он выглядел откровенно потрепанным. Она же по невесть какой причине считала, что, коль скоро она не конфликтует с ним из-за Джиованы, ему, в свою очередь, следует быть безупречным: благообразным, благородным, благодарным и, по самой меньшей мере, чистым.

– О чем ты говоришь? Ты прекрасно знаешь, что произошло – и что до сих пор происходит в Нью-Йорке. Если ты собираешься продолжать в этом нудном духе, то я лучше пойду и лягу. – Вместо этого она тяжело опустилась в директорское кресло. Теперь Джин раздражало, что шампанского больше не было. Какой смысл предлагать кому-то полбокала шампанского? Тупо и скупо. – Есть еще такое пойло? – Держа свой бокал за ножку, она вертела им в воздухе, улыбаясь как клоун и задирая брови, то есть с тем выражением лица, которого, как ей было известно, он терпеть не мог.

Он пошел, чтобы достать еще одну бутылку из холодильника, и, вытаскивая пробку, одновременно с хлопком сказал:

– Ларри звонил.

– Какие-нибудь новости о папе?

Шея и спина у нее так и загорелись от возобновившей жары.

– Нет, о твоем отце ничего, во всяком случае, ничего такого, чем бы ему захотелось поделиться со мной. Просто хотел, чтобы ты знала, что он звонил. Кто такой этот Ларри, Джин?

Марк стоял перед ней, наливая шампанское в бокал. Он приостановился, чтобы на нее посмотреть.

– Что ты пытаешься сказать? Ты прекрасно знаешь, кто такой Ларри – Ларри Монд. Мой давнишний учитель. И давнишний начальник.

– Я имею в виду, кто он тебе? Ты видишься с этим Ларри, Ларри «Мондом»?

– Я видела Ларри, да. И что? Плевать на оскорбительное предположение, но как я могу видеться с Ларри? Тебя там не было. Не в этом ли проблема? Чувствуешь себя оставленным за бортом? Тобой пренебрегли? Я что, провела в интенсивной терапии слишком много времени?

– Кажется, ты очень много времени провела в Нью-Йорке с этим «Ларри».

– Нечего тут покачивать воображаемым пальцем. Оставь свои кавычки для кого-нибудь другого, кому совершенно обычное имя представляется смешным, – ты же само остроумие, не так ли? Да, я видела Ларри. Все мы его видели. – Она немного слишком твердо поставила свой бокал на мраморную столешницу. – Он и в самом деле очень нам помог. – Было достаточно ясно, что Джин подразумевает «в отличие от тебя», но она все равно стала перечислять. – Он одолжил нам свою машину – ты не представляешь, больница находится в сотне кварталов, почти и не в Нью-Йорке. И Ларри спас нам жизнь во время отключения электроэнергии – помнишь о массовом отключении в Нью-Йорке?

– Так-так, спас нам жизнь, ты это серьезно?

Марк стоял, уперев руки в бока, с видом помпезным, подумала Джин, да еще и глупым, а большие его ступни, словно бы выбеленные известью, были развернуты в разные стороны.

– Послушай. Когда с нами случилась беда, Ларри проявил себя истинным другом – и маме, и, особенно, папе. Трезвым, серьезным, взрослым другом – таким, про которых говорят: утес. Как еще мне об этом сказать? Он там был.

– Да, я бы так и сказал, что был. Утес промок от слез.

– Да где же твоя порядочность? Твое доверие? Или твой затянувшийся отдых от реальности – и от нашего брака – совершенно затемнил эти понятия? Основополагающий долг доверия – ты ведь его растоптал. И притом уже так давно. Из-за этого, наверное, мне тяжелее всего. – Момент настал, и Джин обнаружила, что чувствует себя спокойной, даже полной энергии, словно легкие у нее были полны горного воздуха. Почему она так долго ждала? – Мы, конечно, можем говорить о Ларри. О чем еще – или о ком еще – нам говорить? Может быть, ты хочешь начать?

– Ну что ж, хорошо, если ты не настаиваешь на смене темы. Я начну, или начну снова, потому что, видишь ли, Ларри – кстати, это что, краткая форма имени «Лоуренс» или его на самом деле окрестили «Ларри»? Видишь ли, я нахожу это довольно странным, что доктор Монд оказался наготове со своей чудесной машиной в Нью-Йорке – какое изумительное проворство во время отключения. Как именно Ларри Монд спас тебе жизнь, ты не хочешь мне рассказать? Вижу, ты изучаешь его последний том.

Голос у Джин был тихим и сдержанным.

– Это замечательная книга. Не то что чтобы она тебя хоть в малейшей мере заинтересовала. Что вообще тебя интересует, Марк? До тебя хотя бы доходит, что ты ничего не спросил о моем отце? Или о Филлис, если уж на то пошло, – своей закадычной подруге. По-моему, это более чем странно. Хочешь странного? Как насчет твоей любящей позабавиться приятельницы, с одним «н» и, по крайней мере, с парой всего остального…

На кухне зазвонил телефон. Марк, несомненно, подавивший желание пройтись колесом от радости из-за этой перебивки, отвечал с такой свирепостью, что Джин слышала через окно каждое слово.

– Да, Дэн?.. Нет, боюсь, ничем не могу помочь. Сейчас не под рукой, понимаешь… Нет, Дэниел, в данный момент я не могу выдать тебе ни окончательной распечатки, ни набросков, ни mode d’emploi[86]86
  Режима работы (фр.).


[Закрыть] охлаждающего устройства, ты меня слышишь? И не избавишься ли ты немедленно от этой «Брунгильды», чертов ты поганец, я из-за этого на стену готов лезть. У твоего звонка есть какая-нибудь другая цель, кроме как того, чтобы я сказал тебе, как выполнять твою работу, или же мы связываемся, чтобы народ потешить?.. Правильно полагаете, дорогой мой Ватсон, это не самый подходящий момент для «трепотни». – Она слышала, как он швырнул трубку на кухонный стол и вышел из дома, захлопнув за собой выдвижную дверь. – Раздобуду на обед рыбу, – крикнул он из грузовика, явно не желая показываться в совершенно шутовском, ребяческом и виновном виде и трусливо сбегая, она могла бы поспорить, в «Бамбуковый бар».

Джин тревожилась из-за того, что Марк сел за руль после всего этого шампанского, – тревога мешалась с негодованием, потому что он знал, какой ужас внушает ей пьяное вождение. Она взяла со стола трубку, чтобы положить ее на рычаг, и вздрогнула, услышав знакомый смех – смех Дэна. Марк не отключил телефон.

– Марк, Марк, – не лезь в бутылку, дружище. Нам в самом деле нужна эта реклама. И прямо сегодня. Алло-о-о-о, босс?

– Он сейчас вышел, – сказала Джин, отступая на шаг и следя за тем, чтобы в ее голосе не было никаких эмоций. – Перезвонит тебе позже.

– Джин! – сказал Дэн. – Как там у вас дела? Босс, похоже, сегодня мрачнее тучи. Проблемы в раю?

– Все прекрасно. Жаль, что так вышло.

– Не беспокойся. На самом деле я, Джин, очень рад, что ты подняла трубку, потому что хотел с тобой поговорить. Понимаешь, меня здесь скоро не будет… ты уверена, что у тебя там все в порядке?

– Уверена, спасибо. Слушай, давай я не буду тебя задерживать. – Ее коробило из-за его фамильярности; она никак не могла заставить себя спросить, где он собирается провести отпуск. – Уверена, что он тебе сегодня перезвонит.

– Прекрасно, но подожди секунду. Ты можешь говорить? Я просто хотел сказать тебе, ну… огромное спасибо.

– За что? О Боже. Ладно, слушай, я кладу трубку…

– Погоди. Знаю, я тебя, должно быть, разочаровал – но я говорю лишь о том, что ты сама была так хороша. Я так долго не понимал, что все это приходило от тебя, что…

– Приходило от меня?

– Да брось, зачем тебе притворяться? Пожалуйста, не надо. Лично я не вижу в этом ничего такого, чего можно было бы стыдиться, – как раз наоборот. Ты очень талантлива, Существо. Талантливее, чем Марк. Ты так хороша, что до меня никак не доходило, что это ты, пока мы не провели…

– Существо?

– На самом деле ее зовут Магдалина, но она же и Существо, и Джинджер… Да, и Муньеру! И, конечно, Круелла, но это другая…

– Прекрати! – Желудок у Джин стал сплошной пылающей дырой.

– Не беспокойся. Марк ничего об этом не знает. Может, он видел одну или две фотки Магдалины, но в ее инкарнации в образе Брунгильды. Я даже не помню, видела ли их ты. Все так запуталось. Как только до меня дошло, что отвечал мне не Марк, я понял… ну, по правде говоря, он никогда не был слишком сообразительным. Нет у него твоего таланта, ежели угодно знать, миссис Х. А Джио? Я уверен, что он видел только одну или две фотографии Джиованы. Она – маленький ломтик от пирога нашей общей истории, наш собственный приватный диалог…

– До свиданья.

Положив трубку, она снова опустилась в кресло. Она чувствовала невесомость, панику и тошноту. Разверзнись земля у ее ног, она бы с радостью подалась вперед и провалилась бы. Дэн в роли Джиованы: как могло такое случиться? Как могла она оказаться настолько глупой?

Телефон почти сразу же зазвонил снова. Джин посмотрела на него, призывая на помощь все свое самообладание, чтобы ответить, – может, это снова он, перезванивает, чтобы сказать, что все это тоже было шуткой. И не той, которую она так отвратительно сыграла над собой. И над своим мужем. Оказалось, звонила Виктория.

– Мама? Твой телефон был занят целую вечность. И у меня здесь ужасное эхо, так что я потороплюсь… С днем рожденья! Я еще кое-что хочу тебе сказать. Мы с Викрамом сегодня рано утром побывали в Борободуре[87]87
  Борободур – самый большой буддийский памятник на Земле, храмовый комплекс, расположенный на острове Ява в Индонезии, в 40 км к северо-западу от города Джокьякарта.


[Закрыть]. Днем будет тридцать восемь или даже сорок градусов, так что пришлось выезжать как можно раньше, на рассвете… Это поразительно, там сотни Будд и все эти огромные решетчатые колокола из камня… но я покажу тебе фотографии, когда приеду. У меня замечательная новость.

– Прекрасно. Где ты сейчас, дорогая?

– В Джокьякарте[88]88
  Джокьякарта – старинный город в Индонезии на островеЯва. Входит в административный регион Ява, имеет особый административный статус, приравненный к провинции, расположен в 30 км от вулканаМерапи.


[Закрыть]. Угадай, мама. Я уверена, что ты угадаешь.

Последовало молчание, и Джин подумала, что связь прервалась.

– Мама?

– Хм? Ты знаешь, дорогая, у меня, наверное, не получится.

Ее собственная недавняя «новость» заставила Джин сомневаться во всем, что она может сказать, подумать, почувствовать; голова у нее шла кругом из-за причастности к выявившейся роли Дэна, бывшего хозяином, преступным повелителем и голосом Джиованы. Разумеется. Та ночь у него на чердаке – они месяцами репетировали ее по электронной почте. Не удивительно, что он счел ее «игривой» и «бесстрашной». Не удивительно, что он показывал ей те фильмы. «Разве не об этом ты просила?» Да, она просила об этом, все правильно. Или, по крайней мере, она просила об этом Джиовану, прижатую к разделочному столу.

– Мама? Слышишь меня? Попробуй, пожалуйста.

– Что попробовать? О чем ты, милая?

Джин думала – несмотря на ее страстное легковерие, ничего из этого в действительности не случилось с Марком, однако же случилось с ней самой. Она не могла избавиться об этих неистовых мыслей или же обратить в другую сторону основательный и увеличивающий сдвиг в самых глубоких своих чувствах. Что она могла? Только пропустить эту новую информацию сквозь свой мозг и ждать, пока жизнь вернется в норму, пока в этот черно-белый мир снова хлынут краски?

– Нет, ты угадай. Чудесная, чудесная новость. Мама? Ты что, нездорова?

– Да нет, здорова. Просто не знаю. Ты помолвлена, – сказала Джин – это было последним, во что она на самом деле могла поверить.

– Так и знала, что ты угадаешь. – В голосе Виктории слышалось не удивление, но благодарность: вот оно, подтверждение неотвратимости. – Это было так романтично, на вершине храма, когда только-только появилось солнце. Мы просто спонтанно так решили, а не то чтобы вопрос-ответ. Все получилось очень естественно и стало лишь одним из слагаемых чудесного дня.

Джин пыталась сдержать слезы. Она глубоко вздохнула.

– Я сейчас расплачусь. Я так счастливая. И я, да, сейчас расплачусь.

– Мама!

Джин смеялась, она повернулась, чтобы поговорить с Викрамом; Джин не слышала слов дочери, но знала: та рассказывает ему, что ее мать вот-вот расплачется. Не вполне, может быть, по тем причинам, которые представлялись Виктории, но, разумеется, по некоторым из них.

– Папы здесь нет, милая. Поехал за рыбой. Он будет в отчаянии, что не застал тебя. Мы можем тебе перезвонить? Подожди минутку, я слышу, грузовик подъехал…

– Марк! – воззвала Джин, выбегая навстречу машине. – Вик звонит!

Тяжело дыша, она дала ему трубку и какое-то время стояла рядом, скрестив руки. Марк просто слушал и ничего не говорил, пока она смотрела на него, на этого мужчину, которого знала так давно и так хорошо, а потом каким-то образом предала, и чувствовала, что у нее подгибаются колени, уходят силы и всю ее пронзают горе и ужас. Ясно как день: ей так сильно хотелось улечься в постель с Дэном, что она убедила себя не только в том, что это «культура», но и в том, что это навязано ей Марком – профессионалом в области всучивания новомодных штуковин.

В одном ей дико повезло – благодаря, сколь бы невероятным это ни казалось, звонку Дэна, – в том, что она не озвучила имени Джиованы. Ее же благочестивые слова насчет доверия он мог воспринять как слова измученной заботами жены – не как остаток тлеющих злых чар, мучивших ее на протяжении месяцев и снятых мстительным черт знает чем с его подчиненным. Подобно болезни Билла, явившейся по пятам за тем лунатическим набегом в Дэново логовище, неоспоримая реальность снова обрушилась на нее, выколачивая стыд.

Спустя минуту она сняла с его пальца висевший на нем пластиковый пакет с рыбой. Значит, в бар он не ездил. А ездил, как и говорил ей, к рыбакам. Существовало ли хоть что-нибудь, в чем бы она не ошибалась? Надо дать ему поговорить с Вик наедине. Это было тем моментом, который давно предвкушали отец и дочь, – моментом «каноническим», как мог бы выразиться Марк, если бы писал рекламу. И, пусть даже у нее больше не было ни малейшего желания когда-либо снова отвергать любой его импульс, ее ужасали его неминуемые уныние и нытье. Виктория очень молода, но ведь помолвка может длиться сколько угодно. Для Джин подлинная новость состояла в том, что ее дочь по-настоящему счастлива.

Вернувшись на кухню, она занялась рыбой, которая, казалось, глазела на нее, пока она готовила ее к духовке, словно труп к погребению. Возможно, поездка Марка к рыбакам заключала в себе некий жест: приготовление обеда есть ритуал, который в большей мере, чем какой-либо другой ритуал, предоставляет своими мелочами спасение, временное избавление от краха. На мгновение ей вспомнились слова Ларри: закон – это все, чем мы располагаем. Что ж, тогда кулинарный рецепт представляет собой локальный закон, а эта кухня – ее владение, ее командный и контрольный пункт. Джин не собиралась распадаться на части. Не собиралась пить свой обед из кувшина. Она приготовит эту рыбину à la Grecque[89]89
  По-гречески (фр.).


[Закрыть] – запечет целиком с розмарином и лимоном, – как подавали в тавернах во время их первой совместной поездки на Минокос, еще до рождения Вик. А теперь Виктория – которой, как казалось Джин, всего несколько рыбных обедов тому назад даже не существовало – была помолвлена. Благодарность Джин новоиспеченным жениху и невесте не знала меры: только они могли восстановить эту семью.

Она наклонилась, чтобы посмотреть в дверь. Марк, весь сгорбленный, расхаживал туда-сюда, плечом прижимая трубку к уху. Он, она это знала, останется снаружи, будет дожидаться, пока солнце ускользнет за холмы. Она не вышла, чтобы составить ему компанию; вернулась вместо этого к кухонной раковине. Через окно мельком увидела Изумруда, порхавшего среди зарослей бугенвиллеи в последних лучах света. Его крылья так быстро били по воздуху, что их почти не было видно, и это плавание в воздухе усиливало производимое им впечатление, будто он в большей мере рыба, нежели птица.

Марк сказал, чтобы Брунгильды больше не было. Он по-своему во всем этом участвовал, подумала она, желая достичь какого-то равновесия. Она порезала картофель ломтиками, густо его посолила, полила маслом и вытряхнула из миски в сковороду. И впервые перестала думать о настоящей «Джиоване» – Магдалине, Брунгильде, одной и той же Дэновой пташке. Сколько мужчин роняли слюни над этой юной бразильянкой? Джин чувствовала себя слабой и такой же хрупкой, как морской еж, балансирующий на краю подоконника. При одном или двух исключениях, главным образом связанных с советами о прическах, она отдаляла себя от Джиованы, по-настоящему не признавала ее, в конце концов реальной девушки, где-то живущей и так дурно использованной. Вот где ты предала доверие, миссис Х. Джин открыла дверцу духовки и сунула противень внутрь. Теперь уже слишком стемнело, чтобы разобрать, по-прежнему ли Изумруд порхает за окном, хотя он никогда подолгу не задерживался. Джин гадала, куда он делся. Сколько ни искала она в саду, но гнезда так и не нашла.

Она решила обойтись без обеда – и без обеденного разговора. Нацарапав записку о плохом самочувствии, что было правдой, она легла в постель в гостевой комнате.

В семь утра Джин уже была на дороге и направлялась к Domaine du Pêcheur[90]90
  Рыбацкой обители (фр.).


[Закрыть], дремучему заповеднику с ревущей рекой и с тем, что на Сен-Жаке оставалось ближе всего к дикой природе: к полевой штаб-квартире проекта Beausoleil.

Ее радовало, что сегодня у нее есть работа, особенно вот такая. По пути в заповедник сошлись в одной точке два старых джипа: вряд ли предстояло то широко освещаемое прессой событие, которое она воображала, надевая юбку, предназначавшуюся для аэропортов и интервью. Журналистов было только трое – Джин, корреспондент с острова Маврикий в нелепо огромных темных очках и репортер из «Le Quotidien», бродивший вокруг бревенчатой хижины, принадлежавшей центру.

Ассистентки проекта напоминали Джин группу усердных преподавательниц перед поднятием занавеса: они переговаривались друг с другом тихими голосами, проверяли и перепроверяли свою аппаратуру слежения и, время от времени, Бада, своего подопечного. Зеб, зоолог из Лондона, слушал журналиста с Маврикия, рассказывавшего о программе по сохранению дикой природы на Большом острове, которая предусматривала «полное спасение близких к исчезновению розовых голубей и длиннохвостых попугаев». Но Джин обнаружила, что ее не трогают судьбы этих других птиц, несмотря на их равно драматичную убыль и возрождение, а также их более очевидную привлекательность, яркий окрас крыльев. Пустельги больше походили на нее: эти относительно малоподвижные и одинокие существа, у которых даже грудное оперение было покрыто пятнышками, напоминавшими веснушки. Нет, все ее чувства были направлены на этого малыша, как будто он доводился ей родственником; что ж, так оно и было, каким бы неперспективным он ни казался.

Джин вспомнила, что сегодня у нее день рождения. Глядя на Бада, на принца, заточенного в клетку, она впервые задалась вопросом, на самом ли деле это искусственное возрождение так уж хорошо, как все предполагают. Они были красивы, эти маленькие соколы, и, конечно же, она знала все аргументы в пользу восстановления их поголовья. Но, может быть, если они неспособны восстановиться самостоятельно, им следовало дать вымереть, подобно нелетающим додо на Маврикии? Другие-то выжили, несмотря на ДДТ и утрату естественной среды обитания, – например, люди. Борьба за выживание делает тебя сильнее. Или же всегда будет продолжаться кормление заранее умерщвленными мышами? Наряду со сбором яиц, искусственной инкубацией и искусственным натаскиванием, воспитанием и вскармливанием, а также защитой от хищников?

Она подумала о Вик и Викраме, начинающих совместную жизнь, и о том, какое неоспоримое счастье они, должно быть, испытывают из-за того, что все ложится на свои места, а окончания этого не предвидится.

 
…Я понимаю: вот он, рай,
Которым старцы грезят от рожденья,
К нему клоня все помыслы и жесты,
Как старенький уборочный комбайн,
А все, кто молод, те скользят по склону
Навстречу счастью, бесконечно…
 

Опять Ларкин – он видел их бесконечно скользящими по склону, «подобно птицам, дерзким и свободным». Найдет ли себе Бад подходящую пару, когда спустится по длинному склону? Их, как ей было известно, привлекают наиболее перспективные производители, но при малых или незаметных различиях, при отсутствии какого-либо параметра, который был бы подобен соотношению между окружностями бедер и талии, которым бы они руководствовались, – как им разобраться, кто бы это мог быть? Бад был таким маленьким игроком, он нарушал все каноны – так кто же поджидал его там, на свободе? Возможно, другая пустельга, а возможно, и подвергающийся большой опасности розовый голубь. И она недоумевала, каким образом ей когда-либо удастся загладить все то, что она натворила. Ее колонка и даже в большей степени статья о выживании видов казались ей абстрактными как никогда.

Наконец появился великий человек: Брюс МакГи, создатель проекта, выглядевший более ветхозаветным, чем когда-либо, со своими кустистыми бачками и волосками на ушах, похожими на не сдутый с одуванчиков пух. Как удачно для спасателя биологического вида, подумала Джин, что он напоминает Бога, каким воображаешь его в раннем детстве: с длинной белой бородой и взглядом, исполненным сурового сожаления, дающим понять, что эпидемии, засухи и паводки удручают его гораздо в большей степени, нежели тебя.

– Приветствую, Брюс, – сказала она самым своим бархатистым, указывающим на принадлежность к серьезной газете голосом, протягивая ему руку.

– Рад видеть вас снова, – сказал он, покачивая ее руку. Он выглядел более серым и поседевшим, чем во время их первой встречи. Возможно, подумала Джин, Брюса пора выпустить обратно в цивилизацию.

– Все собрались? – спросил он, озираясь вокруг и оправляя рубашку, явно разочарованный малым количеством зрителей. – Какие-нибудь вопросы, прежде чем мы приступим?

– Как вы полагаете, старина Бад сможет впредь обеспечивать сам себя пропитанием? – спросила Джин.

– Хороший вопрос, Джин. Дело в том, что его «отнимали от груди» гораздо более постепенно, чем это может представляться.

Он объяснил, что Бада от случая к случаю выпускали и каждый раз приманивали обратно с помощью миски с мышами. Теперь эта ежедневная трапеза отменялась. На ее взгляд, Бад определенно стал коренастее. Он, казалось, был одет в собственные маленькие штанишки для занятий йогой, мешковатые, а затем резко сужающиеся у его подобных веточкам лодыжек. Самый маленький из пустельг, как и самый последний из пребывавших в неволе, он подпрыгивал, ронял то в одну, то в другую сторону голову и встряхивался, как олимпийский атлет, который вот-вот должен начать то, для чего всю жизнь тренировался. Что почти так и есть, подумала Джин, нашаривая в своей сумке ручку. Брюс, человек немногословный, воздел руки.

Уже по пути домой, когда она осталась одна в своем грузовике, ее одолели чувства и она расплакалась: из-за своей собственной глупости, из-за своих беспокойных прегрешений, но, ко всему прочему, теперь еще и из-за образа Бада. Джин довелось стать свидетельницей обретения свободы, не дарованной, но захваченной: того, как неуверен он был поначалу, а затем, оглянувшись на своих доверенных тюремщиков, распробовал ее, воспарил.

– В точности как когда ты родилась, – сказала она, словно дочь могла ее слышать, – когда ты была еще такой горячей и скользкой из-за этой восковой мучнисто-творожистной смазки, а я смотрела, как твой грудка поднимается и опадает, снова поднимается и снова опадает – вдыхая и выталкивая воздух, совершенно самостоятельно…

Джин с шумом сглотнула и еще немного поплакала, содрогаясь и постепенно успокаиваясь. Она выехала на последний большой участок дороги вдоль побережья, пролегавший по эпическому ландшафту. Оставалось одолеть всего милю до их поворота, а дальше путь шел в глубь острова, через холмы и дальше, к шоссе из красной глины и, наконец, к дому. Она любила эту дорогу – не только за серебристый вид, но и за предстоящее прибытие к рудниковому офису с цинковой крышей, стоящему на крутом склоне с разбросанными по нему кокосами. Но по-прежнему ли он существовал, мог ли он сохраняться, этот добрый дом?

– Почему ты плачешь? – вслух спросила она саму себя, причем не вполне риторически, отвергая жалость к самой себе. Этот вопрос каким-то образом потребовал реального ответа. И до нее вдруг дошло. Она никогда не выпускала на волю Викторию.

Вместо этого Джин выпустила на волю саму себя. И, каким бы невероятным подобное ни было, на протяжении всего этого года она ни о чем таком даже не догадывалась. Она была в отъезде, но Викторию унесло.

Без какого-либо осознанного намерения они с Марком отошли в сторону в исторический момент начала полета своей дочери, момент взмаха девичьих крыльев, взращенных хорошим примером и дурным, проницательностью и пренебрежением, питанием полным и урезанным, медленным и быстрым, – и не было рядом с ней никакой домашней команды, чтобы ее подбодрить. Это удручает меня больше, чем тебя. И чувство, распространявшееся сейчас в ней, подобно отравлению пестицидами, думала Джин, – летальное его воздействие может даже не проявляться для целого поколения, и горе к тому времени сгустится до стадии сожаления – всеобъемлющего одряхления упущенных возможностей. Как пятилетняя Виктория спрашивала у своих родителей: вы какого рода люди? (Она только что обнаружила замерзшую половину туши ягненка (мясник распилил ее в точности пополам), лежавшую на газете в прохладной кладовке. Такого мы рода люди, Виктория, которые клохчут при опустошении своего гнезда.

Как только она припарковалась, разразился дождь – мощный ливень, из тех, что не могут продолжаться долго. Последовали очень громкие раскаты грома, и Джин опустила голову и закрыла глаза, напевая ту песенку, к которой прибегала в грозовые ночи Глэдис, чтобы разогнать страхи Джин.

 
Господь ко мне взывает громом,
Труба звучит в моей душе…
Надолго здесь я не останусь.
Зеленые деревья гнутся,
А грешники впотьмах трясутся,
Труба звучит в моей душе…
Надолго здесь я не останусь…
 

Запертая в грузовике, она гадала, как теперь живет Глэдис. Как могла она ничего о ней не знать – о Глэдис, столь многие годы бывшей центром ее вселенной? Она сидела во влажной кабине, пережидая самую сильную фазу дождя. В скором времени ветровое стекло запотело, а потом вода начала проникать внутрь, быстрее и быстрее, и танцующие капельки стали заливать Джин, выпадая из кордебалетной линии, протянутой вдоль всей кромки стекла, и весь грузовик грозил распасться на части от сырости, как нечто такое, что Виктория делала в школе из раскрашенных картонок для яиц.

Дождь, дождь, дождь. Джин думала о том скверном промозглом дне в Лондоне незадолго до их переезда на Сен-Жак, когда она встретилась в химчистке с Софи де Вильморен, такой растрепанной и забрызганной грязью. И теперь ее вдруг пронзило очевидное: Софи напоминала ей Вик. Пусть даже С. д. В. была более костлявой, неухоженной, испуганной и вряд ли могла когда-нибудь рассчитывать на помолвку с красавцем-космологом. Она не была подлой; она была всего только чахлым созданием, попавшей в ловушку Рапунцелью – на каких и специализировалась Джин. Затем с такой же внезапной ясностью она поняла, чем именно хочет теперь заняться. Нет, не своей колонкой, в которой могла лишь предлагать неадекватные решения женщинам, которых никогда не встречала. И не только журналистикой более высокого уровня. Нет, это будет нечто менее опосредованное; она вернется под своды закона и воспользуется наконец своей степенью – ведь можешь ты стать бесплатным юридическим консультантом при Комитете содействия женщинам? Но начнет она с Софи, возьмет ее судьбу в свои руки. Как только она не видела раньше этой возможности приносить настоящую пользу?

Джин бросилась к дому, но Марка, к своему разочарованию, там не застала. Она хотела поделиться с ним своим новым замыслом – прежде чем успеет подумать обо всех резонах его не выполнять. На столе лежала записка. Пошел прогуляться по пляжу. В кои-то веки она не прочла это как шифровку об увеселительной вылазке в «Бамбуковый бар»; она ему поверила. Вытершись полотенцем, она уселась прямо за кухонный стол, вооружившись новым желтым бюваром и приставив к банке с медом фотографию Бада. Не вставая со стула с жесткой спинкой, она набросала свою статью из двенадцати абзацев, а когда уже заканчивала, в кухонную дверь вошел Марк. Джин не дала ему перевести дыхание.